Страница:
Уволен как «неблагонадежный» с национальной точки зрения
Я еще был в имении Кампель, когда вступил в переговоры с дирекцией конного завода Фридриха-Вильгельма в Нойштадте. Казалось бы, самое естественное – именно там искать себе место после неудачного эксперимента у княгини. В это самое время я представил одному депутату партии Центра в прусском ландтаге – хоть я и не принадлежал к этой партии – памятную записку об устройстве на земле военных старослужащих после выхода в отставку. Я предлагал создать специальные организации, которые готовили бы «двенадцатплетников», сверхсрочнослужащих для практической работы в качестве агрономов. Предполагалось организовать такие предприятия, в частности, в Верхней Силезии. Я должен был участвовать в их подготовке, а потом занять руководящий пост. Но проект этот не удалось осуществить за отсутствием средств, как и многое другое, что пытались сделать, чтобы преодолеть трудности в сельском хозяйстве. Деньги предоставлялись только «Остхильфе» для государственных субсидий восточно-прусским юнкерам.
Планы моего устройства в Нойштадте тоже потерпели крушение, но через несколько недель я стал работать в качестве ассистента на главном конном заводе «Бебербек» под Касселем. Конный завод занимал несколько тысяч гектаров, в поголовье насчитывалось 120 племенных маток и много сотен молодняка лучшей породы знаменитых бебербековских коней. Всем в замке заправлял директор конного завода ландшталмейстер барон фон Нагель.
Автомашина тогда еще не вытеснила из обихода верховых и вьючных лошадей. Было немало крестьян, которые гордились своим «Бебербекером», да и кавалерия рейхсвера ценила этого выносливого, сильного коня, к тому же обладавшего качествами скакуна лучшей арабской породы.
Уже в те годы поговаривали, что в ближайшем к нам окружном центре, в городке Хофгейсмар, формируются отряды штурмовиков и эсэсовцев. В то же время к нам на стол частенько попадала литература, проникнутая совсем иным духом, ярко отражавшая идейные течения, возникшие в Германии после первой мировой войны. Так, мы всегда с большим интересом читали «Хохланд», католический ежемесячник, издававшийся под руководством Карла Мута; этот журнал дал толчок первым дискуссиям среди верующих мирян об отношении церкви к государству и обществу, о контактах между представителями различных христианских вероисповеданий и о возможных реформах.
Тогда же, в Липпольдсберге, расположенном неподалеку от этих мест, по другую сторону Рейнгардтсвальда, в долине Везера, Ганс Гримм написал свой роман «Народ без жизненного пространства», снискавший шумный и опасный успех. Когда я впервые читал его, я находил в образах главных героев особенно живые для меня черты; мне казалось, будто я и впрямь встречал среди крестьян тот же тип людей, что и на страницах книги Гримма, Мельзену и Корнелиуса Фриботта в оторванной от мира лесной деревушке Готсбюрен. Но тогда еще никто не понимал, какая опасная тенденция кроется в этом «народе без жизненного пространства», идею которого присвоил Гитлер, чтобы обосновать перед другими народами и странами свои абсурдные требования и колониальные притязания.
К этому же примерно времени мы стали получать каждую субботу по почте приложение к «Франкфуртер цайтунг», печатавшей «На Западе без перемен» Ремарка. Чаще всего читали мы Ремарка в бричке по дороге в Хофгейсмар, где находилась наша церковь. Читая, мы забывали о дорожных ухабах, переставали замечать многоликую красоту лесов, с уходящими ввысь макушками деревьев, озаренных утренним солнцем; мы не замечали игры нежных красок и переливов света на пастбищах, которые мерцали, точно светло-серая гладь озера, когда застилавший их туман начинал медленно рассеиваться, вздымаясь над землей. Но пока мы, уткнувшись в газетную полосу, напряженно следили за развитием новой главы этой захватывающей книги, мы ничего вокруг не видели. Строчка за строчкой, фраза за фразой врезались в мозг. В каждом слове, казалось, слышится голос того, кто пережил все это точно так же, как переживал это ты сам. Его терзали те же заботы, та же тоска, что и тебя в долгие ночи и дни. Это говорил человек, говорил, изрыгая проклятия, – такие же вырывались и у тебя, как ты ни стискивал зубы. Человек восставал против того, от чего у каждого человека подчас подкатывал ком к горлу и сжималось сердце.
В памяти моей вновь ожили воспоминания. Я вновь видел, как моя правая рука автоматически тянется к ложу ружья, сжимает его как раз там, где находится спуск курка. «Так, – думал я, – а теперь что? Теперь пускай только выглянет тот, кто сидит по другую сторону окопов, – враг! Что-то он мне подставит: плечо, спину или лицо?» Мне снова вспомнились те доли секунды, которые прошли до выстрела. Но я больше не мог, не хотел вспоминать. Меня охватил ужас. Ведь после войны прошло уже почти десять лет. А может, мое представление о войне и о мире было слишком упрощенным?
Кто наделил Ремарка даром слова, да еще и мужеством и нравственной свободой? Какие силы пробудили в нем жгучую ненависть ко всему, что несет война? Кто вложил в его сердце горячую любовь к жизни и бесстрашие, ибо он не побоялся пригвоздить к позорному столбу губителей жизни?
Должен признаться, после чтения этой книги мысли мои во время святой мессы витали совсем в другом мире.
Даже обряд возношения даров оставлял меня холодным, и священник на кафедре не находил отклика в моей душе. В музыке органа и песнопениях мне слышались скрежещущие диссонансы неистового грохота боев. А часы и дни этой долгой войны, во время которых накопилось столько зла и мерзостей – мы так несказанно страдали от них, и каждый из нас хоть когда-то, хоть раз говорил: «Хватит!», – эти часы и дни слились в моем сознании в единый огромный сгусток гнева, бунта против войны, против безумного изничтожения народов, – слились сейчас здесь, в храме божьем, как раз в ту минуту, когда там, на алтаре, затянули «Те Deum» – «Тебе бога хвалим». Сейчас здесь, в храме божьем, я понял, почему пацифисты не перестают взывать: «Никогда – войне!» и «Положить конец всем видам вооружения!"; я понял, почему они взывают к памяти матерей, напоминая о разбомбленных школах, о задохшихся там их детях, к памяти мужчин, напоминая о разрушенных предприятиях, об убитых или искалеченных сыновьях.
Я чувствовал свою совиновность, когда эти противники войны воссоздавали перед нашими крестьянами ее страшные картины: пылающие пшеничные поля, тлеющие амбары, вздутые туши убитых животных, а в то же самое время епископы, священники, монахи, монашенки, партии и организации, именовавшие себя христианскими, по-прежнему утверждали, что в войне со всеми ее последствиями нужно видеть предопределение божье, а так как пути господни неисповедимы, то им нужно смиренно следовать.
Но с алтаря уже раздалось: «Ite, missa est"{19}, и хор верующих с чистым сердцем ответствовал: „Deo gratias!“ – Тебе бога славим!»
В разладе с самим собой, с глазу на глаз с такими противоречиями ехал я обратно домой к жене и ребенку в этот воскресный день, омраченный тяготившим меня сомнением: чье слово имеет больший вес для будущего моих детей, слово ли церкви или слово мужественного писателя?
Однажды – кажется, поздним летом 1929 года – к нам приехал тогдашний министр сельского хозяйства Пруссии Штейгер со своими сотрудниками и совершенно неожиданно для нас заявил, что конный завод ликвидируется, поголовье племенных лошадей передается Польше в счет репараций. Весной 1931 года это и было сделано, хотя выдающийся специалист по ветеринарии, ганноверский профессор доктор Опперман, заявил в 1930 году, что все поголовье заражено токсическим малокровием и речь может идти только о полном отказе от использования этих лошадей в целях воспроизведения породы.
Пост директора конного завода занял в замке направленный из Берлина министерством сельского хозяйства крупный чиновник, некий господин Ферш. Преследовал он только одну цель – получить возможно больший доход от полей и конюшен. Решающей в его глазах была современная техника. Он относился с полным безразличием к судьбе человека, к проблемам, возникавшим в отдельных семьях вследствие перестройки предприятия. Всякий, кто пытался защитить других работников, навлекал на себя его подозрения. Доступ к нему имели только некоторые служащие, его же ставленники. За короткое время этот человек, представлявший собой тип беспощадного начальника, управляющего земельными владениями, и сделавший карьеру в графских поместьях, ввел свой режим на предприятии. Не прошло и нескольких недель, как обнаружилось, что Ферш вдобавок еще и нацист и получил задание помочь организоваться штурмовикам и эсэсовцам в таком глухом месте, как Рейнгардсвальд. А свои собственные малоуспешные попытки завербовать сторонников нацистской партии он замаскировал в 1933 году, пустив в ход характерный для него прием: в апреле он повелел быть местной нацистской организации (в Бебербеке это еще не удалось), объявив штурмовым отрядом резерва и нас, пожарных; дело в том, что за несколько лет до этого я сформировал пожарную команду.
Относился он ко мне как к подозрительной личности с первых же дней. Повод для этого дала ему моя профсоюзная работа в качестве доверенного лица Центрального объединения немецких служащих сельскохозяйственных и лесоводческих предприятий; но пользовался я его доверием еще и потому – и это главное, – что я официально находился в контакте с профсоюзом сельскохозяйственных рабочих, а также был одним из деятелей католического движения. Вскоре после того, как он вступил в должность, между нами произошли бурные столкновения: я требовал довести до конца частично уже проводившиеся меры, целью которых было улучшить социальное положение сельскохозяйственных рабочих; но я и потом продолжал отстаивать интересы сельскохозяйственных рабочих и жнецов, что тоже приводило к стычкам с Фершем. Когда же нацисты захватили власть, он решил, что приспело время расплатиться со мной и мне подобными. Летом 1933 года я получил расчет как «неблагонадежный с национальной точки зрения».
Это означало, что нужно как можно быстрее скрыться подальше от Бебербека и его окрестностей. Пришлось ликвидировать хозяйство, а мебель сдать на хранение. Моя жена с ребенком уехала на первое время в Вестфалию к дедушке и бабушке. Там и появился на свет мой второй сын.
Возвращение на действительную военную службу
И вот я опять ходил отмечаться на биржу труда в Мюнхене, на Талькирхенштрассе, стоял в длинной очереди с теми, кто только сейчас лишился работы либо еще несколько лет назад, в «черную пятницу» 1929 года. Были там и «аристократы"{20}, которые из последних сил старались сохранить благопристойный вид, но и деклассированные, и завсегдатаи ночлежек – поистине наглядный урок по социальным проблемам, который я никогда не мог забыть! Наконец мне удалось стать на ноги, вступив на путь так называемой независимой свободной профессии. У меня нашлись связи с одним мюнхенским издательством, выпускавшим иллюстрированные путеводители по церквам. Теперь я колесил по всей стране, ездил вдоль и поперек между домами священников, школами, книжными магазинами, секретариатами религиозных организаций и конторами по распространению журналов, стараясь получить заказ. Эта работа вполне сочеталась с профессией страхового агента. Обнаружилось, что директор мюнхенского районного отделения страховой компании „Конкордия“ – капитан в отставке; он-то и согласился взять меня на работу с испытательным сроком.
Странно было мне сперва ходить к пономарям, акушеркам, в семейные дома и задавать всяческие вопросы насчет прибавления семейства. Но только таким образом могла постепенно составиться картотека адресов, нужная страховой компании. Барыш от этого был невелик. В те времена дверь за страховыми агентами просто не закрывалась, они ходили подряд, один за другим. Страховка не соблазняла ни владельцев мастерских, ни коммерсантов, ни тем более крестьян.
Одновременно, чтобы пополнить свой бюджет, я стал писать небольшие заметки для местной печати, совершенно аполитичные, ибо только такие можно было там публиковать. В общем и целом это не был верный хлеб, к тому же от него мало что оставалось в кармане. Большая часть заработка уходила на бензин и еду. Ужин в ресторане никогда не обходился дешево.
И все-таки я не хотел бы вычеркнуть это время из своей жизни. Не было дня, когда бы я не осмотрел досконально какой-нибудь исторический архитектурный памятник, не посетил музея или не встретился с фронтовым товарищем.
Один преподавал в сельской школе и явно был рад, что может, оставаясь в стороне от политических событий, играть роль пусть маленького, но почитаемого вседержителя. Другой засел в маленьком крестьянском хуторе и полностью механизировал свое хозяйство. Один стал нацистом, и самое разумное было не попадаться ему на пути. Другому по милости «коричневых» пришлось испытать то же самое, что и мне, и теперь он с величайшим трудом пытался выбиться, найти новые источники существования. Многие слышали о том, что возобновился прием на действительную военную службу: рейхсвер нуждается в офицерах, ищет людей с фронтовым опытом. Правда, мы все знали со времен Веймарской республики, что рейхсвер, применяя хитроумную и засекреченную систему подготовки, всегда имел большее количество обученных офицеров, чем полагалось по закону. Но теперь, по-видимому, значительно усилилась эта тенденция использовать рейхсвер в качестве нелегальной кузницы кадров. Иначе нельзя было себе объяснить, почему такое множество офицеров приглашают более или менее открыто вернуться па действительную военную службу. Таким образом, заранее были созданы условия, облегчавшие введение всеобщей воинской повинности в марте 1935 года, которое ознаменовало начало открытой подготовки фашистов к войне.
Все чаще поговаривали о возвращении на действительную военную службу в традиционном союзе лейб-гвардейского полка; он, как и другие традиционные союзы, был объявлен штурмовым отрядом второго запаса. Впрочем, здесь произошел процесс размежевания – такой же приходилось мне наблюдать во время поездок по стране. Бывшие мои однополчане, от которых никто ничего подобного не мог ожидать, стали вдруг ярыми сторонниками Гитлера; он-де и есть тот сильный человек, какой нужен Германии, чтобы выбраться из «трясины Веймарской системы» и снова стать «мировой державой». То один, то другой демонстративно появлялись в форме штурмовиков или эсэсовцев, а потом кое-кто и в форме рейхсверовского офицера. После этого немало членов союза перестали бывать па собраниях. Другие заявляли, что именно сейчас нужно идти в рейхсвер, чтобы там было побольше «безупречных людей"; кто же еще способен поддержать там старый дух? Спрашивали и меня, не собираюсь ли я тоже возвратиться на действительную военную службу. Уговаривал меня и мой бывший командир, барон фон Ридгейм. Куда же это годится – ездить в качестве мелкого агента фирмы по стране, когда снова нужны офицеры! Как раз теперь нам предстоит выполнить в армии задачу особой важности.
Позиция Ридгейма была типична и для офицеров рейхсвера. При Веймарской республике они беспощадно подавляли революционные восстания, а против путчей правых действовали нерешительно или относились к ним терпимо и даже способствовали им. Те цели, которые преследовал Гитлер в своей внутренней и внешней политике, не вызывали в рейхсвере принципиальных возражений. Самое большее, на что они отваживались, – это осуждение фашистских методов, но главное, они были против зависимости армии от штурмовиков и эсэсовцев. Однако из этого вовсе не следует, что в рейхсвере с самого начала существовали очаги политического сопротивления фашизму. Правда, рейхсвер вначале, как позднее и вермахт, казался «автократичным» и принимал на службу даже таких людей, которые по той или иной причине были у нацистов на подозрении. Немало этих людей, считавших свое возвращение на действительную военную службу некой формой протеста против нацистов, были впоследствии, во время второй мировой войны, вынуждены признать, что стали жертвой рокового самообмана.
И у нас в семье вызвало тревогу мое решение вернуться в армию, и отец никогда не переставал сомневаться в правильности этого решения.
Первого ноября 1934 года я поехал в Графенвер на курсы переподготовки для бывших офицеров. И тут началось сызнова то же самое, что было в 1915 году. Командовали нами капитаны и майоры, среди которых были типичные солдафоны, ограниченные и при этом честолюбивые, самодовольные и разнузданные, что столь свойственно было людям, шедшим в добровольческие корпуса. Эти офицеры грубо вмешивались в строевую подготовку. Пуще всего хотелось мне с первых же дней занятий дать по физиономии майору Хюттнеру, истовому «дрессировщику"; это он хотел нас убедить, что для нас теперь снова пришло время выбросить из головы какие бы то ни было собственные мысли независимо от того, какое у кого образование. Ему доставляло наслаждение шпынять нас, как, наверное, шпынял он новобранцев во время первой мировой войны. Если начальника курсов не было поблизости, Хюттнер и ему подобные отвечали злобным окриком и непристойностями на все попытки напомнить о новых методах воспитания рядового состава, которые были предметом наших нескончаемых разговоров.
В конце февраля 1935 года были сформированы запасные батальоны. Мне присвоили звание капитана запаса. В нашей части мы имели дело с людьми в возрасте от 25 до 35 лет. И все же мы могли сейчас попытаться избавить наших солдат от гнусных унижений, которые приходилось терпеть подчиненным от начальников.
Осенью 1935 года были вновь сформированы кадровые части армии, в том числе и 61-й пехотный полк в Мюнхене, к которому я был прикомандирован в качестве командира роты – 1-й пулеметной роты 61-го пехотного полка.
Три года спустя я был откомандирован в Мюнхенское военное училище в качестве преподавателя тактики. До этого в Северной Баварии и Гессене для будущих преподавателей военных училищ было проведено недельное командирское занятие на местности под руководством тогдашнего полковника Фриснера; упоминаю об этом только потому, что мне довелось там быть во время всеимперской «Хрустальной ночи», оставившей по себе мрачную память.
На 10 ноября была назначена теоретическая подготовка учения воинских частей. Отправка в Кобург была неожиданно перенесена на раннее утро. По плану предполагался заезд на короткое время в Мейнинген, Вартбург и Кассель. Однако мы обошли, не останавливаясь, эти пункты. Очевидно, мы должны были как можно меньше знать о том, что произошло ночью. Но мы достаточно видели и в небольших селениях, даже в деревнях: разграбленные лавки, вдребезги разбитые витрины, замаранные погромными лозунгами и свастиками фасады домов.
Вместо намеченных по программе учений состоялось командирское занятие на местности близ Винтерберга, южнее Флото-на-Везере; учение продолжалось до вечера. Только ночью на квартирах под Минденом мы узнали в подробностях о «стихийном гневе народа», который вызвало покушение Гершеля Гриншпана на сотрудника германского посольства в Париже Эрнста фон Рата. «Стихийный? – спрашивали мы себя. – Вспыхнувший разом во всей Германии?» И в ответ мы слышали: «Конечно!», «Разумеется», «Это крайности… это весьма прискорбно.. но каждый должен все-таки понять…»
Я думал о мюнхенских друзьях, о товарищах бойскаутской поры, а между тем слух невольно ловил слова: «Офицерский корпус… всегда хранил свою чистоту… евреев никогда не принимали…» А я напряженно думал обо всем этом, вспоминал последнюю встречу с Гансом Пикардтом на Максимилианштрассе, о том, как мне было стыдно… Но я знал наверняка: никакой «стихийной вспышки гнева», все это было организовано!
И, несмотря на это, я молчал, успокаивал себя мыслью, что сам-то ведь я к этому не причастен, что даже друзья-евреи явно не отвернулись от меня… А потом, в 1944 году, я стоял в Майданеке перед печью для сжигания трупов и спрашивал себя:
– Почему же ты молчал? Как можно было все время молчать! Ведь ты был свидетелем всего этого – в 1933-м, в 1938-м. А спустя несколько лет видел и гетто в Варшаве!
Католики и фашизм
Я еще был в имении Кампель, когда вступил в переговоры с дирекцией конного завода Фридриха-Вильгельма в Нойштадте. Казалось бы, самое естественное – именно там искать себе место после неудачного эксперимента у княгини. В это самое время я представил одному депутату партии Центра в прусском ландтаге – хоть я и не принадлежал к этой партии – памятную записку об устройстве на земле военных старослужащих после выхода в отставку. Я предлагал создать специальные организации, которые готовили бы «двенадцатплетников», сверхсрочнослужащих для практической работы в качестве агрономов. Предполагалось организовать такие предприятия, в частности, в Верхней Силезии. Я должен был участвовать в их подготовке, а потом занять руководящий пост. Но проект этот не удалось осуществить за отсутствием средств, как и многое другое, что пытались сделать, чтобы преодолеть трудности в сельском хозяйстве. Деньги предоставлялись только «Остхильфе» для государственных субсидий восточно-прусским юнкерам.
Планы моего устройства в Нойштадте тоже потерпели крушение, но через несколько недель я стал работать в качестве ассистента на главном конном заводе «Бебербек» под Касселем. Конный завод занимал несколько тысяч гектаров, в поголовье насчитывалось 120 племенных маток и много сотен молодняка лучшей породы знаменитых бебербековских коней. Всем в замке заправлял директор конного завода ландшталмейстер барон фон Нагель.
Автомашина тогда еще не вытеснила из обихода верховых и вьючных лошадей. Было немало крестьян, которые гордились своим «Бебербекером», да и кавалерия рейхсвера ценила этого выносливого, сильного коня, к тому же обладавшего качествами скакуна лучшей арабской породы.
Уже в те годы поговаривали, что в ближайшем к нам окружном центре, в городке Хофгейсмар, формируются отряды штурмовиков и эсэсовцев. В то же время к нам на стол частенько попадала литература, проникнутая совсем иным духом, ярко отражавшая идейные течения, возникшие в Германии после первой мировой войны. Так, мы всегда с большим интересом читали «Хохланд», католический ежемесячник, издававшийся под руководством Карла Мута; этот журнал дал толчок первым дискуссиям среди верующих мирян об отношении церкви к государству и обществу, о контактах между представителями различных христианских вероисповеданий и о возможных реформах.
Тогда же, в Липпольдсберге, расположенном неподалеку от этих мест, по другую сторону Рейнгардтсвальда, в долине Везера, Ганс Гримм написал свой роман «Народ без жизненного пространства», снискавший шумный и опасный успех. Когда я впервые читал его, я находил в образах главных героев особенно живые для меня черты; мне казалось, будто я и впрямь встречал среди крестьян тот же тип людей, что и на страницах книги Гримма, Мельзену и Корнелиуса Фриботта в оторванной от мира лесной деревушке Готсбюрен. Но тогда еще никто не понимал, какая опасная тенденция кроется в этом «народе без жизненного пространства», идею которого присвоил Гитлер, чтобы обосновать перед другими народами и странами свои абсурдные требования и колониальные притязания.
К этому же примерно времени мы стали получать каждую субботу по почте приложение к «Франкфуртер цайтунг», печатавшей «На Западе без перемен» Ремарка. Чаще всего читали мы Ремарка в бричке по дороге в Хофгейсмар, где находилась наша церковь. Читая, мы забывали о дорожных ухабах, переставали замечать многоликую красоту лесов, с уходящими ввысь макушками деревьев, озаренных утренним солнцем; мы не замечали игры нежных красок и переливов света на пастбищах, которые мерцали, точно светло-серая гладь озера, когда застилавший их туман начинал медленно рассеиваться, вздымаясь над землей. Но пока мы, уткнувшись в газетную полосу, напряженно следили за развитием новой главы этой захватывающей книги, мы ничего вокруг не видели. Строчка за строчкой, фраза за фразой врезались в мозг. В каждом слове, казалось, слышится голос того, кто пережил все это точно так же, как переживал это ты сам. Его терзали те же заботы, та же тоска, что и тебя в долгие ночи и дни. Это говорил человек, говорил, изрыгая проклятия, – такие же вырывались и у тебя, как ты ни стискивал зубы. Человек восставал против того, от чего у каждого человека подчас подкатывал ком к горлу и сжималось сердце.
В памяти моей вновь ожили воспоминания. Я вновь видел, как моя правая рука автоматически тянется к ложу ружья, сжимает его как раз там, где находится спуск курка. «Так, – думал я, – а теперь что? Теперь пускай только выглянет тот, кто сидит по другую сторону окопов, – враг! Что-то он мне подставит: плечо, спину или лицо?» Мне снова вспомнились те доли секунды, которые прошли до выстрела. Но я больше не мог, не хотел вспоминать. Меня охватил ужас. Ведь после войны прошло уже почти десять лет. А может, мое представление о войне и о мире было слишком упрощенным?
Кто наделил Ремарка даром слова, да еще и мужеством и нравственной свободой? Какие силы пробудили в нем жгучую ненависть ко всему, что несет война? Кто вложил в его сердце горячую любовь к жизни и бесстрашие, ибо он не побоялся пригвоздить к позорному столбу губителей жизни?
Должен признаться, после чтения этой книги мысли мои во время святой мессы витали совсем в другом мире.
Даже обряд возношения даров оставлял меня холодным, и священник на кафедре не находил отклика в моей душе. В музыке органа и песнопениях мне слышались скрежещущие диссонансы неистового грохота боев. А часы и дни этой долгой войны, во время которых накопилось столько зла и мерзостей – мы так несказанно страдали от них, и каждый из нас хоть когда-то, хоть раз говорил: «Хватит!», – эти часы и дни слились в моем сознании в единый огромный сгусток гнева, бунта против войны, против безумного изничтожения народов, – слились сейчас здесь, в храме божьем, как раз в ту минуту, когда там, на алтаре, затянули «Те Deum» – «Тебе бога хвалим». Сейчас здесь, в храме божьем, я понял, почему пацифисты не перестают взывать: «Никогда – войне!» и «Положить конец всем видам вооружения!"; я понял, почему они взывают к памяти матерей, напоминая о разбомбленных школах, о задохшихся там их детях, к памяти мужчин, напоминая о разрушенных предприятиях, об убитых или искалеченных сыновьях.
Я чувствовал свою совиновность, когда эти противники войны воссоздавали перед нашими крестьянами ее страшные картины: пылающие пшеничные поля, тлеющие амбары, вздутые туши убитых животных, а в то же самое время епископы, священники, монахи, монашенки, партии и организации, именовавшие себя христианскими, по-прежнему утверждали, что в войне со всеми ее последствиями нужно видеть предопределение божье, а так как пути господни неисповедимы, то им нужно смиренно следовать.
Но с алтаря уже раздалось: «Ite, missa est"{19}, и хор верующих с чистым сердцем ответствовал: „Deo gratias!“ – Тебе бога славим!»
В разладе с самим собой, с глазу на глаз с такими противоречиями ехал я обратно домой к жене и ребенку в этот воскресный день, омраченный тяготившим меня сомнением: чье слово имеет больший вес для будущего моих детей, слово ли церкви или слово мужественного писателя?
Однажды – кажется, поздним летом 1929 года – к нам приехал тогдашний министр сельского хозяйства Пруссии Штейгер со своими сотрудниками и совершенно неожиданно для нас заявил, что конный завод ликвидируется, поголовье племенных лошадей передается Польше в счет репараций. Весной 1931 года это и было сделано, хотя выдающийся специалист по ветеринарии, ганноверский профессор доктор Опперман, заявил в 1930 году, что все поголовье заражено токсическим малокровием и речь может идти только о полном отказе от использования этих лошадей в целях воспроизведения породы.
Пост директора конного завода занял в замке направленный из Берлина министерством сельского хозяйства крупный чиновник, некий господин Ферш. Преследовал он только одну цель – получить возможно больший доход от полей и конюшен. Решающей в его глазах была современная техника. Он относился с полным безразличием к судьбе человека, к проблемам, возникавшим в отдельных семьях вследствие перестройки предприятия. Всякий, кто пытался защитить других работников, навлекал на себя его подозрения. Доступ к нему имели только некоторые служащие, его же ставленники. За короткое время этот человек, представлявший собой тип беспощадного начальника, управляющего земельными владениями, и сделавший карьеру в графских поместьях, ввел свой режим на предприятии. Не прошло и нескольких недель, как обнаружилось, что Ферш вдобавок еще и нацист и получил задание помочь организоваться штурмовикам и эсэсовцам в таком глухом месте, как Рейнгардсвальд. А свои собственные малоуспешные попытки завербовать сторонников нацистской партии он замаскировал в 1933 году, пустив в ход характерный для него прием: в апреле он повелел быть местной нацистской организации (в Бебербеке это еще не удалось), объявив штурмовым отрядом резерва и нас, пожарных; дело в том, что за несколько лет до этого я сформировал пожарную команду.
Относился он ко мне как к подозрительной личности с первых же дней. Повод для этого дала ему моя профсоюзная работа в качестве доверенного лица Центрального объединения немецких служащих сельскохозяйственных и лесоводческих предприятий; но пользовался я его доверием еще и потому – и это главное, – что я официально находился в контакте с профсоюзом сельскохозяйственных рабочих, а также был одним из деятелей католического движения. Вскоре после того, как он вступил в должность, между нами произошли бурные столкновения: я требовал довести до конца частично уже проводившиеся меры, целью которых было улучшить социальное положение сельскохозяйственных рабочих; но я и потом продолжал отстаивать интересы сельскохозяйственных рабочих и жнецов, что тоже приводило к стычкам с Фершем. Когда же нацисты захватили власть, он решил, что приспело время расплатиться со мной и мне подобными. Летом 1933 года я получил расчет как «неблагонадежный с национальной точки зрения».
Это означало, что нужно как можно быстрее скрыться подальше от Бебербека и его окрестностей. Пришлось ликвидировать хозяйство, а мебель сдать на хранение. Моя жена с ребенком уехала на первое время в Вестфалию к дедушке и бабушке. Там и появился на свет мой второй сын.
Возвращение на действительную военную службу
И вот я опять ходил отмечаться на биржу труда в Мюнхене, на Талькирхенштрассе, стоял в длинной очереди с теми, кто только сейчас лишился работы либо еще несколько лет назад, в «черную пятницу» 1929 года. Были там и «аристократы"{20}, которые из последних сил старались сохранить благопристойный вид, но и деклассированные, и завсегдатаи ночлежек – поистине наглядный урок по социальным проблемам, который я никогда не мог забыть! Наконец мне удалось стать на ноги, вступив на путь так называемой независимой свободной профессии. У меня нашлись связи с одним мюнхенским издательством, выпускавшим иллюстрированные путеводители по церквам. Теперь я колесил по всей стране, ездил вдоль и поперек между домами священников, школами, книжными магазинами, секретариатами религиозных организаций и конторами по распространению журналов, стараясь получить заказ. Эта работа вполне сочеталась с профессией страхового агента. Обнаружилось, что директор мюнхенского районного отделения страховой компании „Конкордия“ – капитан в отставке; он-то и согласился взять меня на работу с испытательным сроком.
Странно было мне сперва ходить к пономарям, акушеркам, в семейные дома и задавать всяческие вопросы насчет прибавления семейства. Но только таким образом могла постепенно составиться картотека адресов, нужная страховой компании. Барыш от этого был невелик. В те времена дверь за страховыми агентами просто не закрывалась, они ходили подряд, один за другим. Страховка не соблазняла ни владельцев мастерских, ни коммерсантов, ни тем более крестьян.
Одновременно, чтобы пополнить свой бюджет, я стал писать небольшие заметки для местной печати, совершенно аполитичные, ибо только такие можно было там публиковать. В общем и целом это не был верный хлеб, к тому же от него мало что оставалось в кармане. Большая часть заработка уходила на бензин и еду. Ужин в ресторане никогда не обходился дешево.
И все-таки я не хотел бы вычеркнуть это время из своей жизни. Не было дня, когда бы я не осмотрел досконально какой-нибудь исторический архитектурный памятник, не посетил музея или не встретился с фронтовым товарищем.
Один преподавал в сельской школе и явно был рад, что может, оставаясь в стороне от политических событий, играть роль пусть маленького, но почитаемого вседержителя. Другой засел в маленьком крестьянском хуторе и полностью механизировал свое хозяйство. Один стал нацистом, и самое разумное было не попадаться ему на пути. Другому по милости «коричневых» пришлось испытать то же самое, что и мне, и теперь он с величайшим трудом пытался выбиться, найти новые источники существования. Многие слышали о том, что возобновился прием на действительную военную службу: рейхсвер нуждается в офицерах, ищет людей с фронтовым опытом. Правда, мы все знали со времен Веймарской республики, что рейхсвер, применяя хитроумную и засекреченную систему подготовки, всегда имел большее количество обученных офицеров, чем полагалось по закону. Но теперь, по-видимому, значительно усилилась эта тенденция использовать рейхсвер в качестве нелегальной кузницы кадров. Иначе нельзя было себе объяснить, почему такое множество офицеров приглашают более или менее открыто вернуться па действительную военную службу. Таким образом, заранее были созданы условия, облегчавшие введение всеобщей воинской повинности в марте 1935 года, которое ознаменовало начало открытой подготовки фашистов к войне.
Все чаще поговаривали о возвращении на действительную военную службу в традиционном союзе лейб-гвардейского полка; он, как и другие традиционные союзы, был объявлен штурмовым отрядом второго запаса. Впрочем, здесь произошел процесс размежевания – такой же приходилось мне наблюдать во время поездок по стране. Бывшие мои однополчане, от которых никто ничего подобного не мог ожидать, стали вдруг ярыми сторонниками Гитлера; он-де и есть тот сильный человек, какой нужен Германии, чтобы выбраться из «трясины Веймарской системы» и снова стать «мировой державой». То один, то другой демонстративно появлялись в форме штурмовиков или эсэсовцев, а потом кое-кто и в форме рейхсверовского офицера. После этого немало членов союза перестали бывать па собраниях. Другие заявляли, что именно сейчас нужно идти в рейхсвер, чтобы там было побольше «безупречных людей"; кто же еще способен поддержать там старый дух? Спрашивали и меня, не собираюсь ли я тоже возвратиться на действительную военную службу. Уговаривал меня и мой бывший командир, барон фон Ридгейм. Куда же это годится – ездить в качестве мелкого агента фирмы по стране, когда снова нужны офицеры! Как раз теперь нам предстоит выполнить в армии задачу особой важности.
Позиция Ридгейма была типична и для офицеров рейхсвера. При Веймарской республике они беспощадно подавляли революционные восстания, а против путчей правых действовали нерешительно или относились к ним терпимо и даже способствовали им. Те цели, которые преследовал Гитлер в своей внутренней и внешней политике, не вызывали в рейхсвере принципиальных возражений. Самое большее, на что они отваживались, – это осуждение фашистских методов, но главное, они были против зависимости армии от штурмовиков и эсэсовцев. Однако из этого вовсе не следует, что в рейхсвере с самого начала существовали очаги политического сопротивления фашизму. Правда, рейхсвер вначале, как позднее и вермахт, казался «автократичным» и принимал на службу даже таких людей, которые по той или иной причине были у нацистов на подозрении. Немало этих людей, считавших свое возвращение на действительную военную службу некой формой протеста против нацистов, были впоследствии, во время второй мировой войны, вынуждены признать, что стали жертвой рокового самообмана.
И у нас в семье вызвало тревогу мое решение вернуться в армию, и отец никогда не переставал сомневаться в правильности этого решения.
Первого ноября 1934 года я поехал в Графенвер на курсы переподготовки для бывших офицеров. И тут началось сызнова то же самое, что было в 1915 году. Командовали нами капитаны и майоры, среди которых были типичные солдафоны, ограниченные и при этом честолюбивые, самодовольные и разнузданные, что столь свойственно было людям, шедшим в добровольческие корпуса. Эти офицеры грубо вмешивались в строевую подготовку. Пуще всего хотелось мне с первых же дней занятий дать по физиономии майору Хюттнеру, истовому «дрессировщику"; это он хотел нас убедить, что для нас теперь снова пришло время выбросить из головы какие бы то ни было собственные мысли независимо от того, какое у кого образование. Ему доставляло наслаждение шпынять нас, как, наверное, шпынял он новобранцев во время первой мировой войны. Если начальника курсов не было поблизости, Хюттнер и ему подобные отвечали злобным окриком и непристойностями на все попытки напомнить о новых методах воспитания рядового состава, которые были предметом наших нескончаемых разговоров.
В конце февраля 1935 года были сформированы запасные батальоны. Мне присвоили звание капитана запаса. В нашей части мы имели дело с людьми в возрасте от 25 до 35 лет. И все же мы могли сейчас попытаться избавить наших солдат от гнусных унижений, которые приходилось терпеть подчиненным от начальников.
Осенью 1935 года были вновь сформированы кадровые части армии, в том числе и 61-й пехотный полк в Мюнхене, к которому я был прикомандирован в качестве командира роты – 1-й пулеметной роты 61-го пехотного полка.
Три года спустя я был откомандирован в Мюнхенское военное училище в качестве преподавателя тактики. До этого в Северной Баварии и Гессене для будущих преподавателей военных училищ было проведено недельное командирское занятие на местности под руководством тогдашнего полковника Фриснера; упоминаю об этом только потому, что мне довелось там быть во время всеимперской «Хрустальной ночи», оставившей по себе мрачную память.
На 10 ноября была назначена теоретическая подготовка учения воинских частей. Отправка в Кобург была неожиданно перенесена на раннее утро. По плану предполагался заезд на короткое время в Мейнинген, Вартбург и Кассель. Однако мы обошли, не останавливаясь, эти пункты. Очевидно, мы должны были как можно меньше знать о том, что произошло ночью. Но мы достаточно видели и в небольших селениях, даже в деревнях: разграбленные лавки, вдребезги разбитые витрины, замаранные погромными лозунгами и свастиками фасады домов.
Вместо намеченных по программе учений состоялось командирское занятие на местности близ Винтерберга, южнее Флото-на-Везере; учение продолжалось до вечера. Только ночью на квартирах под Минденом мы узнали в подробностях о «стихийном гневе народа», который вызвало покушение Гершеля Гриншпана на сотрудника германского посольства в Париже Эрнста фон Рата. «Стихийный? – спрашивали мы себя. – Вспыхнувший разом во всей Германии?» И в ответ мы слышали: «Конечно!», «Разумеется», «Это крайности… это весьма прискорбно.. но каждый должен все-таки понять…»
Я думал о мюнхенских друзьях, о товарищах бойскаутской поры, а между тем слух невольно ловил слова: «Офицерский корпус… всегда хранил свою чистоту… евреев никогда не принимали…» А я напряженно думал обо всем этом, вспоминал последнюю встречу с Гансом Пикардтом на Максимилианштрассе, о том, как мне было стыдно… Но я знал наверняка: никакой «стихийной вспышки гнева», все это было организовано!
И, несмотря на это, я молчал, успокаивал себя мыслью, что сам-то ведь я к этому не причастен, что даже друзья-евреи явно не отвернулись от меня… А потом, в 1944 году, я стоял в Майданеке перед печью для сжигания трупов и спрашивал себя:
– Почему же ты молчал? Как можно было все время молчать! Ведь ты был свидетелем всего этого – в 1933-м, в 1938-м. А спустя несколько лет видел и гетто в Варшаве!
Католики и фашизм
Повиновение Гитлеру?
Одним из самых тягостных испытаний для немцев-католиков Германии была занятая с самого начала – за редкими исключениями – неясная позиция высшего католического духовенства по отношению к фашизму. Тогда как большинство священников в сельских и городских приходах мужественно противостояли фашизму, из-за чего многие духовные пастыри томились в концентрационных лагерях, высшее духовенство не выступало с официальным протестом против фашистских преступлений либо выступило с запоздалыми и слабыми возражениями. Это можно сказать и о протестах против преследования инакомыслящих или «чуждой расы» и подавно – о протесте против гитлеровских планов военной агрессии и массового уничтожения людей.
Эта непонятная для многих католиков пассивность католической церкви объясняется, по-моему, тремя причинами. Во-первых, представители высшей католической иерархии, равно как и вся немецкая буржуазия, плохо представляли себе ход общественного и экономического развития после 1870 года, они имели весьма неясное представление об империализме, о зловещей роли германского милитаризма, о предпосылках и корнях фашизма. С другой стороны, высшее духовенство оказалось неспособным противостоять шовинизму с его лозунгом «национального взлета».
Этим, очевидно, объясняется, например, позиция кардинала Бертрама, который был председателем совещания епископов в Фульде, созванного в связи с аннексией Судетской области в 1938 году; полный текст выступления кардинала Бертрама опубликован в «Баварской католической церковной газете» от 6 ноября 1938 года.
«Могла ли католическая церковь – народная церковь в самом высоком смысле – обойти молчанием этот исторический перелом, имеющий такое огромное значение для всех слоев народа?.. Благодарность богу за сохранение мира между народами неотъемлема в ваших общинах от радостного сознания, что вы вновь воссоединены с Германией! Все мы искренне, от души разделяем вашу радость и молим бога, чтобы эти преобразования были плодотворны и послужили на благо всем общинам как в духовной, так и в мирской жизни…»
В этом приветственном слове кардинал Бертрам выразился совершенно определенно:
«Нет надобности напоминать, что новым властям в Германии надлежит оказывать уважение и послушание. Всем вам известны слова апостола: «Всякая душа да будет покорна высшим властям"{21}.
Все это совершенно в духе заявления от имени совещания епископов в Фульде: это заявление, опубликованное 28 марта 1933 года, несмотря на некоторые оговорки, было нами, католиками, воспринято по меньшей мере как «призыв к лояльности». В нем говорилось:
«В настоящее время христиане-католики, для которых слово церкви свято, не нуждаются в особом напоминании о необходимости соблюдать верность законным властям и добросовестно выполнять все гражданские обязанности, решительно отвергая все противозаконные и подрывные действия».
Такая же позиция изложена в заявлении германских епископов в начале войны: епископы призывали солдат-католиков выполнять свой долг, самоотверженно повинуясь фюреру, и не щадить своих сил. В таком же духе писала «Баварская католическая церковная газета» 25 февраля 1940 года:
«Когда же еще, как не во время войны, приходится народу нести на своих плечах столь великие тяготы, когда, как не во время войны, каждый обязан вносить свой вклад? А поэтому мы должны не только как немцы, но и как христиане в согласии с нашей верой поставить на службу народу все свои физические и душевные силы, должны приносить любые жертвы, какие потребуют обстоятельства, должны терпеливо нести свой крест, который нам предназначен».
Наконец – и это, по моему мнению, третья причина пассивности высшего католического духовенства по отношению к фашизму, – конкордат, заключенный Гитлером с Ватиканом через несколько месяцев после захвата власти, лишил церковь маневренности. Только в 1937 году, при папе Пие XI, была опубликована энциклика «С глубокой тревогой». Энциклика привлекла большое внимание, так как кое-где недвусмысленно и резко осуждала многие проявления нацистского режима; однако из нее отнюдь не вытекало, что дело идет к открытому конфликту с фашизмом.
К числу католических священников, подобно Бернгарду Лихтенбергу, Альфреду Дельпу, Максу Иозефу Метцгеру, Альфонсу Марии Ваксману, открыто выступивших против фашизма и оказывавших ему политическое сопротивление, принадлежал и мюнхенский патер Руперт Майер; мои родители и сестры были в дружбе с ним, а также с патером Дельном. Они часто вместе размышляли о том, что должны католики предпринять против нацизма. Мой отец с самого начала считал, что церкви необходимо совершить такой шаг, который взбудоражил бы не только Германию, но и всю мировую общественность. По его мнению, самым действенным средством было бы немедленно объявить интердикт (запретить богослужение). Вероятно, такая мера вызвала бы сильное сопротивление и известной части католиков. Ведь интердикт, между прочим, – это запрет звонить в колокола, совершать торжественное богослужение, обряд бракосочетания, похороны по церковному обряду. Тем не менее, эти соображения моего отца весьма знаменательны, они свидетельствуют о том, как ждали и надеялись люди, что католическая церковь все-таки выступит с официальным протестом против злодеяний фашизма.
Одним из самых тягостных испытаний для немцев-католиков Германии была занятая с самого начала – за редкими исключениями – неясная позиция высшего католического духовенства по отношению к фашизму. Тогда как большинство священников в сельских и городских приходах мужественно противостояли фашизму, из-за чего многие духовные пастыри томились в концентрационных лагерях, высшее духовенство не выступало с официальным протестом против фашистских преступлений либо выступило с запоздалыми и слабыми возражениями. Это можно сказать и о протестах против преследования инакомыслящих или «чуждой расы» и подавно – о протесте против гитлеровских планов военной агрессии и массового уничтожения людей.
Эта непонятная для многих католиков пассивность католической церкви объясняется, по-моему, тремя причинами. Во-первых, представители высшей католической иерархии, равно как и вся немецкая буржуазия, плохо представляли себе ход общественного и экономического развития после 1870 года, они имели весьма неясное представление об империализме, о зловещей роли германского милитаризма, о предпосылках и корнях фашизма. С другой стороны, высшее духовенство оказалось неспособным противостоять шовинизму с его лозунгом «национального взлета».
Этим, очевидно, объясняется, например, позиция кардинала Бертрама, который был председателем совещания епископов в Фульде, созванного в связи с аннексией Судетской области в 1938 году; полный текст выступления кардинала Бертрама опубликован в «Баварской католической церковной газете» от 6 ноября 1938 года.
«Могла ли католическая церковь – народная церковь в самом высоком смысле – обойти молчанием этот исторический перелом, имеющий такое огромное значение для всех слоев народа?.. Благодарность богу за сохранение мира между народами неотъемлема в ваших общинах от радостного сознания, что вы вновь воссоединены с Германией! Все мы искренне, от души разделяем вашу радость и молим бога, чтобы эти преобразования были плодотворны и послужили на благо всем общинам как в духовной, так и в мирской жизни…»
В этом приветственном слове кардинал Бертрам выразился совершенно определенно:
«Нет надобности напоминать, что новым властям в Германии надлежит оказывать уважение и послушание. Всем вам известны слова апостола: «Всякая душа да будет покорна высшим властям"{21}.
Все это совершенно в духе заявления от имени совещания епископов в Фульде: это заявление, опубликованное 28 марта 1933 года, несмотря на некоторые оговорки, было нами, католиками, воспринято по меньшей мере как «призыв к лояльности». В нем говорилось:
«В настоящее время христиане-католики, для которых слово церкви свято, не нуждаются в особом напоминании о необходимости соблюдать верность законным властям и добросовестно выполнять все гражданские обязанности, решительно отвергая все противозаконные и подрывные действия».
Такая же позиция изложена в заявлении германских епископов в начале войны: епископы призывали солдат-католиков выполнять свой долг, самоотверженно повинуясь фюреру, и не щадить своих сил. В таком же духе писала «Баварская католическая церковная газета» 25 февраля 1940 года:
«Когда же еще, как не во время войны, приходится народу нести на своих плечах столь великие тяготы, когда, как не во время войны, каждый обязан вносить свой вклад? А поэтому мы должны не только как немцы, но и как христиане в согласии с нашей верой поставить на службу народу все свои физические и душевные силы, должны приносить любые жертвы, какие потребуют обстоятельства, должны терпеливо нести свой крест, который нам предназначен».
Наконец – и это, по моему мнению, третья причина пассивности высшего католического духовенства по отношению к фашизму, – конкордат, заключенный Гитлером с Ватиканом через несколько месяцев после захвата власти, лишил церковь маневренности. Только в 1937 году, при папе Пие XI, была опубликована энциклика «С глубокой тревогой». Энциклика привлекла большое внимание, так как кое-где недвусмысленно и резко осуждала многие проявления нацистского режима; однако из нее отнюдь не вытекало, что дело идет к открытому конфликту с фашизмом.
К числу католических священников, подобно Бернгарду Лихтенбергу, Альфреду Дельпу, Максу Иозефу Метцгеру, Альфонсу Марии Ваксману, открыто выступивших против фашизма и оказывавших ему политическое сопротивление, принадлежал и мюнхенский патер Руперт Майер; мои родители и сестры были в дружбе с ним, а также с патером Дельном. Они часто вместе размышляли о том, что должны католики предпринять против нацизма. Мой отец с самого начала считал, что церкви необходимо совершить такой шаг, который взбудоражил бы не только Германию, но и всю мировую общественность. По его мнению, самым действенным средством было бы немедленно объявить интердикт (запретить богослужение). Вероятно, такая мера вызвала бы сильное сопротивление и известной части католиков. Ведь интердикт, между прочим, – это запрет звонить в колокола, совершать торжественное богослужение, обряд бракосочетания, похороны по церковному обряду. Тем не менее, эти соображения моего отца весьма знаменательны, они свидетельствуют о том, как ждали и надеялись люди, что католическая церковь все-таки выступит с официальным протестом против злодеяний фашизма.