Страница:
свелся к единой личности Иисуса. В ней соединилось то, что прежде было
распределено во всем мире. Иисус стал единым Богочеловеком. Таким образом, в
Иисусе единожды было осуществлено нечто, тот высший идеал, к соединению с
которым человек будет все более приближаться в смене жизней. Он взял на себя
обожествление всего человечества. Отныне в нем стали искать то, чего прежде
можно было искать только в собственной душе. У человеческой личности отнято
было то, что прежде всегда находили в ней самой, как божественное, как
вечное. И все это вечное можно было созерцать в Иисусе. Уже не вечное в душе
побеждает смерть и некогда собственной силой будет пробуждено, как нечто
божественное, но то, что было в Иисусе, единый Бог, явится и пробудит души.
Тем самым личность получала совершенно новое значение. У нее отнято было
вечное и бессмертное. Как таковая она осталась предоставленной самой себе.
Чтобы не впасть в отрицание вечного, нужно было самой этой личности
приписать бессмертие. Из веры в вечное превращение души выросла вера в
личное бессмертие.
Личность отныне приобрела бесконечно важное значение, ибо она --
единственное, что осталось у человека. Отныне ничто не стоит между личностью
и бесконечным Богом. Необходимо поставить себя в непосредственную связь с
ним. Отныне никто не был сам способен к обожествлению себя в высшей или
низшей степени; каждый являлся просто человеком и стоял в непосредственном,
-- но внешнем отношении к Богу. Знакомый с воззрением древних мистерий
должен был воспринимать это, как совершенно новую черту в мировоззрении. И
так было со многими в первые века христианства. Им известны были мистерии,
но раз они желали стать христианами, то должны были порвать с этим древним
образом мыслей. Возможно, что это приводило их к тяжелой душевной борьбе.
Самым различным образом пытались они найти примирение между двумя
направлениями в миросозерцании. Произведения первых веков христианства
отражают эту борьбу, как произведения язычников, привлеченных высотой
христианства, так и христиан, которым трудно было оставить воззрения
мистерий. Из духа мистерий медленно вырастает христианство. Христианские
убеждения передаются в форме истины мистерий; мудрость последних облекается
в христианские выражения. Примером служит Климент Александрийский, язычески
образованный христианский писатель (сконч. в 217 г. по Р.Х.): "Бог не
запретил нам отдыхать и от доброго в праздник субботы; тем, которые могут
вместить, дозволил он принимать участие в божественных таинствах и в
священном свете; он не открыл толпе, чего не подобает ей знать, но лишь
немногим, о которых он почитал, что им подобает это, что они могут вместить
и воспитать себя, согласно тому неизреченному, что Бог доверил Логосу, а не
писаниям. Бог даровал церкви одних, как апостолов, других, как пророков,
иных, как евангелистов, иных, как пастырей и учителей для совершенствования
святых, для дела служения, для созидания тела Христова". Самым различным
образом ищут отдельные лица путей от античных воззрений к христианским. И
мнящий себя на верным пути называет остальных лжеучителями. Наряду с этим
церковь утверждается все более и более как внешнее учреждение. Чем больше
возрастала ее власть, тем больше заступал место личного исследования тот
путь, который она признала верным и внешним образом утвердила соборными
постановлениями. Она решала сама, кто уклонился слишком далеко от охраняемой
ею божественной истины. Понятие "лжеучителя" принимало все более
определенный характер. В первые века христианства искание пути Божия
являлось личным делом в гораздо большей мере, чем позже. Нужно было пройти
длинный путь, прежде чем стало возможным утверждение Августина: "Я бы не
стал верить в истинность евангелий, если бы меня не принуждал к этому
авторитет кафолической церкви".
Борьбе между духом мистерий и христианским придали особый отпечаток
различные "гностические" секты и писатели. Гностиками можно считать
собственно всех тех писателей первых веков христианства, которые искали
более глубокого духовного смысла христианских учений.
Правильно понимать этих гностиков значит рассматривать их как людей,
проникнутых древней мудростью мистерий и стремящихся с этой точки зрения
постигнуть христианство. Христос для них есть Логос. Как таковой он прежде
всего духовен. В своей изначальной сущности он не может подойти к человеку
извне. Он должен быть пробужден в душе. Но исторический Иисус должен иметь
известное отношение к этому духовному Логосу. Это было основным гностическим
вопросом. Как бы он ни решался отдельными лицами, главным оставалось то, что
к истинному пониманию идеи Христа должно было вести не простое историческое
предание, но или мудрость мистерий, или черпавшая из одного с ней источника
неоплатоническая философия, процветавшая в первые века христианства.
Гностики доверяли человеческой мудрости и полагали, что она может родить
Христа, который мог бы служить критерием для Христа исторического. Более
того, только благодаря ему последний становится понятным и является истинном
свете.
С этой точки зрения особенно важно учение, которое мы находим в книгах
Дионисия Ареопагита. Правда, эти сочинения упоминаются лишь в шестом веке.
Но важно не то, когда и где они были написаны, а то, что они содержат в себе
изложение христианства, облеченное всецело в представлении неоплатонической
философии и в духовное созерцание высшего мира. Такая форма изложения
свойственна во всяком случае первым векам христианства. Прежде она
передавалась как устная традиция, ибо в древности именно важнейшее не
решались доверять письму. Христианство, изображаемое в этих сочинениях,
является как быв зеркале неоплатонического мировоззрения. Чувственное
восприятие затемняет человеку созерцание духа. Он должен подняться над
чувственным. Но все человеческие понятия почерпаются вначале из чувственного
наблюдения. Что чувственный человек наблюдает, то называет он сущим, чего не
наблюдает, то называет он не сущим. Если человек хочет открыть своему
созерцанию истинный доступ к божественному, он должен подняться над сущим и
не сущим, ибо и последнее коренится в области его чувственного восприятия. В
этом смысле Бог не есть ни сущее, ни не сущее. Он сверхсущий. Поэтому нельзя
постичь его средствами обычного познания, которое имеет дело только с сущим.
Нужно подняться над собой, над своим чувственным наблюдением, над логикой
рассудка и найти переход к духовному созерцанию; тогда только можно в вещем
предчувствии устремить взор в область божественного. Но это сверхсущее
Божество произвело полное мудрости начало мира -- Логос. Его может постичь и
низшая способность человека. Он, как духовный сын Бога, присутствует в
мироздании; он посредник между Богом и человеком. На различных ступенях
может он присутствовать в человеке; его может осуществлять мирское
учреждение, объединив исполненных им в разной степени людей в иерархию.
Подобная "церковь" является чувственно-реальным Логосом, и сила, живущая в
ней, обитала лично в Иисусе, в воплотившемся Христе. Итак, через Иисуса
церковь соединена с Богом; в нем имеет она свое завершение и свой смысл.
Гностики понимали, что им необходимо было выяснить себе идею личности
Иисуса. Христос и Иисус должны были быть поставлены в связь между собой.
Божественность была отнята у человеческой личности, и ее надо было найти
вновь так или иначе. Должна была быть возможность вновь обрести ее в Иисусе.
Мист имел дело с известной степенью божественности в себе и со своей земной
чувственной личностью. Христианин же имел дело с последней и с совершенным,
стоящим выше всякого человеческого достижения Богом. Если твердо держаться
этого воззрения, то основное мистическое настроение души является возможным
только тогда, если эта душа, найдя в себе высшую духовность, примет в свои
отверстые духовные очи тот свет, который исходит от Христа в Иисусе.
Единение души с ее собственными высшими силами есть в то же время единение с
историческим Христом, ибо мистика есть непосредственное ощущение и
восприятие божественного в собственной душе. Бог же, стоящий выше всего
человеческого, в истинном смысле слова, никогда не может обитать в душе. Как
гносис, так и вся позднейшая христианская мистика стремятся так или иначе
сделать этого Бога непосредственно причастным душе. И здесь всегда должна
была возникать борьба. Человек в действительности мог находить только свое
божественное; но оно всегда было человечески-божественным, божественным на
определенной ступени развития; христианский же Бог -- определенный и
завершенный в самом себе Бог. Можно было найти в себе силы стремиться в высь
к нему, но никакое душевное переживание, на какой бы то ни было степени,
нельзя было обозначить, как нечто единое с ним. Возникла пропасть между тем,
что познавалось в душе, и тем, что христианство обозначило, как
божественное. Это -- пропасть между знанием и верой, между познанием и
религиозным чувством. Для древнего мистика такой пропасти не могло
существовать. Хотя он знал, что в состоянии лишь постепенно достигать
божественного, но знал также, почему это так. Ему было ясно, что в этом
постепенном восхождении к божественному он все же обладает истинным, живым,
божественным началом, и ему трудно было говорить о совершенном и заключенном
в себе Божестве.
Такой мнет вовсе не стремился познать совершенного Бога, но он хотел
испытать божественную жизнь. Он хотел сам стать обожествленным; он не хотел
иметь внешнего отношения к Богу. В самой сущности христианства заложена
причина того, что его мистика в этом смысле являлась обусловленной.
Христианский мистик в себе самом хочет созерцать божество, но он должен
обращать свой взор к историческому Христу, как физический глаз обращается к
солнцу; и как глаз говорит себе: чрез посредство солнца увижу я то, что я
способен увидеть, сообразно моим силам, так и христианский мистик говорит: я
возвышаю мою внутреннюю глубину до божественного созерцания, свет же,
делающий для меня возможным такое созерцание, дан в явлении Христа. Через
него могу я в себе подняться к высшему. Именно в этом заложено отличие
средневековых христианских мистиков от мистиков древних мистерий. (см. мою
книгу "Мистика".)
В эпоху, когда христианство делало свои первые шаги, в недрах античной
языческой культуры возникают мировоззрения, которые являются дальнейшим
развитием воззрений платонизма; их можно также принять как одухотворенную и
углубленную внутренне мудрость мистерий. Они вели свое происхождение от
александрийца Филона (от 25 г. до Р.Х. по 50 г. по Р.Х.). События, ведущие к
божественному, кажутся у него перенесенными в самую глубину человеческой
души. Можно сказать, что храм мистерий, где Филон ищет своих посвящений,
находится всецело и единственно во внутренней глубине его души и в ее высших
переживаниях. Он заменяет чисто духовными процессами те обрядности, которые
совершались в святилищах мистерий. Согласно его убеждению, чувственное
воззрение и логическое рассудочное познание не ведут к божественному. Они
имеют дело лишь с преходящим. Но для души есть возможность подняться над
этими способами познания. Она должна выступить из того, что называет своим
обычным "я". Она должна быть восхищена из этого "Я". Тогда она вступает в
состояние духовного восхищения и просветления, в котором больше не знает, не
думает и не познает в обычном смысле слова, ибо она срослась с божественным,
слилась с ним воедино. Божественное переживается, как нечто такое, что не
может быть выражено ни в мыслях, ни в понятиях. Оно переживается. И
переживающий знает, что он никому не может сообщить об этом, так как
единственный способ прийти к божественному это -- пережить его самому. Мир
есть отражение той мистической сущности, которую мы переживаем в глубочайших
тайниках души. Она произошла от невидимого, непостижимого Бога. Исполненная
мудрости гармония мира, которой следуют чувственные явления, есть
непосредственный образ этого Божества. Эта гармония есть духовное подобие
Божества. Это излившийся в мир божественный Дух: мировой Разум, Логос,
Отрасль или Сын Божий. Логос является посредником между чувственным миром и
недоступным представлению Богом. По мере того как человек проникается
познанием, он соединяется с Логосом. Логос воплощается в нем. Личность,
развившаяся до духовности, является носителем Логоса. Выше Логоса стоит Бог;
ниже его -- преходящий мир. Человек призван замкнуть цепь между обоими. Что
переживается им в себе, как дух, есть мировой дух. Эти представления
невольно напоминают о воззрениях пифагорейцев. Зерно бытия человек ищет во
внутренней жизни. Но внутренняя жизнь сознает свое космическое значение.
Известное изречение Августина родилось из воззрений, по существу родственных
воззрениям Филона: "Мы видим все сотворенные вещи, потому что они
существуют; но они существуют, потому что Бог видит их". О том же, {шрифт
выделенный}что{шрифт обычный} и посредством чего мы видим, он прибавляем: "И
потому, что они существуют, мы видим их внешним образом; а потому, что они
совершенны, мы видим их внутренно". Такое же основное воззрение мы находим и
у Платона. Совершенно в духе последнего видел Филеи в судьбах человеческой
души завершение великой мировой драмы, пробуждение зачарованного Бога. Он
описал внутренние переживания души в таких выражениях: Премудрость ступает
внутри человека, "подражая путям Отца, и создает формы, взирая на
прообразы". Следовательно, создание человеком внутри себя образов не
является делом личным. Эти образы суть вечная Премудрость, космическая
жизнь. Такое воззрение в полном согласии с мистическим восприятием народных
мифов. Мнет ищет в мифах глубочайшее звено истины. И то же самое, что делает
мнет с языческими мифами, Филон производит над библейской историей творения.
Свидетельства Ветхого Завета являются для него образами внутренних душевных
переживаний. Библия повествует о мироздании. Принимающий ее, как повесть о
внешних событиях, знает ее лишь наполовину. Правда, написано: "В начале
сотворил Бог небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и тьма была над
бездною, и Дух Божий носился над водами". Но истинный внутренний смысл этих
слов должен быть пережит в глубине души.
Нужно найти в глубине своей Бога, и тогда он появляется как "предвечный
свет, высылающий бесчисленные лучи, не воспринимаемый чувственно, а лишь
мыслимый в целостности". Так выражается Филон. Почти как и в Библии
говорится у Платона в "Тимее": "И вот, когда Отец, создавший вселенную,
взглянул на нее и увидал, как она оживлена и подвижна, и как она стала
образом вечных богов, то испытал-благоволение о ней". В Библии же мы читаем:
"И увидел Бог, что это хорошо". Как у Платона, так и в мудрости мистерий,
познать Божество значит пережить процесс мироздания, как свою собственную
душевную судьбу. Таким образом, история творения и история обожествляющейся
души сливаются воедино. Согласно мнению Филона, свидетельством Моисея о
мироздании можно воспользоваться для того, чтобы написать повесть ищущей
Бога Души. Все содержание Библии приобретает, таким образом, глубоко
символический смысл, и Филон является его толкователем. Он читает Библию,
как повесть о душе.
Можно сказать, что подобным методом истолкования Библии Филон отвечал
некоторой черте своего времени, почерпнутой из источника тайной мудрости
мистерий. Точно такой же метод толкования древних писаний он находил у
терапевтов. "У них есть сочинения древних писателей, которые некогда были
руководителями их школы и оставили много толкований относительно методов,
употреблявшихся в аллегорических произведениях. Изложение этих произведений
направлено у них на более глубокий смысл аллегорических повествований". Так
и метод Филона был направлен на более глубокий смысл "аллегорических
повествований" Ветхого Завета.
Представим себе, к чему ведет такое изложение. Читая свидетельство о
мироздании, мы находим не только внешний рассказ, но и прообраз тех путей,
которыми должна следовать душа, чтобы достигнуть божественного. Итак, душа
должна, -- и только в этом может заключаться ее мистическое устремление к
мудрости, -- микрокосмически повторить в себе пути Божий. В каждой душе
должна разыграться мировая драма. Душевная жизнь мудреца-мистика есть
исполнение того прообраза, который дан в повести и мироздании.
Моисей писал не для того только, чтобы рассказать об исторических
событиях, но чтобы явить в образах путь души, жаждущей найти Бога.
В миросозерцании Филона все это остается замкнутым внутри духа. Человек
переживает в себе то, что Бог пережил в мире. Слово Божие, Логос, становится
событием души. Бог извел евреев из Египта, заставил их пройти через
страдания и лишения, чтобы затем даровать им землю обетованную. Таково
внешнее происшествие. Надо пережить его внутренне. Мы идем из страны
египетской, из преходящего мира, идем сквозь лишения, которые служат к
подавлению чувственной природы, в обетованную землю души и достигаем
вечного. Все это у Филона является событием внутренним. Бог, излившийся в
мир, празднует свое воскресение в душе в тот миг, когда его творческое Слово
оказывается понятным и воспроизведенным ею. Тогда человек духовно породил в
себе Бога, в очеловечившегося Духа Божия, Христа, Логоса. В этом смысле
познание было для Филона и его единомышленников рождением Христа в недрах
духовного мира.
Продолжением образа мыслей Филона было и мировоззрение неоплатоников,
продолжавшее развиваться одновременно с христианством. Посмотрите, как
описывает Плотин (204-269 от Р.Х.) свои духовные переживания:
"Когда я возвращаюсь к себе, пробуждаясь от дремоты телесности и
отвратившись от мира, и углубляюсь в себя, то созерцаю нередко чудесную
красоту. Тогда я бываю уверен, что соединяюсь с лучшей частью себя самого.
Тогда осуществляю в себе истинную жизнь, бываю в союзе с божественным и,
опираясь на него, приобретаю силу подниматься еще выше, за пределы горняк)
мира. Когда затем, после этого успокоения в Боге, после духовного
созерцания, я вновь спускаюсь к мышлению, то спрашиваю себя: как же
произошло, что я теперь спускаюсь, и что вообще душа моя вошла в тело, меж
тем как по существу она такова, какой являлась мне только что?.. Где причина
того, что души забывают Бога, Отца своего, и, происходя сами из
потустороннего мира и принадлежа к нему, ничего не знают ни о нем, ни о
себе? Началом зла бывает для них дерзновение и желание становления и
отпадение от самих себя и хотение принадлежать только себе. Они пожелали
самовластия Они побрели вослед своим чувствам и попали, таким образом, на
ложный путь и пошли навстречу полному отпадению, а вместе с тем утратили и
познание о своем потустороннем происхождении, подобно детям, которых рано
разлучили с родителями и воспитали вдали, и они теперь не знают ни кто они
сами, ни кто их родители". Плотин изображает то жизненное развитие, к
которому должна стремиться душа: "да будет умиротворена ее телесная жизнь, и
пусть уляжется волнение жизни; пусть видит она все окружающее
умиротворенным: землю, и море, и воздух, и само небо пусть видит недвижными.
Пусть научится наблюдать, как душа словно изливается и втекает в покоящийся
космос, со всех сторон проникает и озаряет его; и подобно тому, как лучи
солнца освещают и золотят темное облако, так и душа, когда вступает в
мировое тело, окруженное небом, дарует ему жизнь и бессмертие".
Отсюда ясно, что такое мировоззрение имеет глубокое сходство с
христианством. У исповедников Иисусовой общины говорится "о том, что было от
начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что
осязали руки наши, о Слове жизни... о том возвещаем вам"; так могло бы быть
сказано и в духе неоплатонизма: что было от начала, чего нельзя ни видеть,
ни слышать, то нужно пережить духовно, как Слово жизни.
Таким образом, развитие древнего мировоззрения раскалывается на два
русла. С одной стороны, оно приводит к идее Христа, имеющей в неоплатонизме
и сходных с ним мировоззрениях отношение лишь к чисто духовным областям; с
другой же стороны -- к слиянию этой идеи Христа с историческим явлением, с
личностью Иисуса. Автора евангелия от Иоанна можно назвать примирителем
обоих течений. "В начале было Слово". Это убеждение разделяет он с
неоплатониками. Слово становится духом в недрах души: таков вывод
неоплатоников. Слово стало плотью в Иисусе: вот вывод Иоанна, с ним и
христианской общины. Ближайшее значение того, каким образом Слово могло
стать плотью, было указано всем развитием древних мировоззрений. Платон
повествует о макрокосмическом событии. Бог распял крестообразно мировую душу
на мировом теле. Эта мировая душа есть Логос. Раз Логос должен стать плотью,
то, воплотившись, ему надо повторить на себе космический процесс. Он должен
быть пригвожден к кресту и затем воскреснуть. Эта важнейшая христианская
мысль давно уже была предначертана в древних мировоззрениях в качестве
духовного представления. Мнет испытывал это, как личное переживание при
"посвящении". В очеловечившийся Логос должен был совершить это, как событие,
имеющее значение уже для всего человечества. Итак, что в древней мудрости
было событием мистерий, в христианстве становится исторической
Действительностью. Через это христианство сделалось исполнением не только
того, что предсказывалось иудейскими пророками, но и того, что прежде
преобразовывалось в мистериях. Крест на Голгофе есть мистерия древности,
ставшая исторической действительностью. В древних мировоззрениях мы прежде
встречали этот крест, но в исходной точке христианства мы встречаем его, как
единожды совершившееся событие, долженствующее иметь значение для всего
человечества. С этой точки зрения может быть понята мистическая сторона
Христианства. Христианство, как мистическая действительность, есть ступень в
поступательном развитии человечества; мистерии же древности и их воздействия
суть подготовление к этой мистической действительности.
Вся сила той борьбы, какая происходила в душах христиан при переходе от
язычества к новой религии, сказалась в личности Августина (354-430 от Р.Х.).
И когда мы взираем, как эта борьба совершалась в его духе, то вместе с тем
таинственно наблюдаем такие же душевные битвы Оригена, Климента
Александрийского, Григория Назианзина, Иеронима и других.
Августин является личностью, в которой из страстной и чувственной
натуры развились глубочайшие духовные запросы. Он проходит сквозь языческие
и полуязыческие миросозерцания. Он глубоко страдает от ужасающих сомнений,
которые могут овладеть только человеком, испытавшим бессилие многих мыслей
перед духовными запросами и вкусившим унизительное сознание: "может ли
человек вообще что-либо знать?"
Сначала представления Августина не выходили за пределы
чувственно-преходящего, духовное было ему доступно лишь в чувственных
образах. Он испытывает как бы освобождение, когда поднимается над этой
ступенью. Так говорит он в своей "Исповеди": "Желая мыслить о Боге, я должен
был представлять себе вещественные тела, и думал, что ничего не может
существовать кроме подобного им; это и было важнейшей и почти единственной
причиной заблуждения, которого я не мог избежать". Этим он указывает, к чему
должен прийти каждый, кто ищет истинной жизни в духе. Есть мыслители, -- и
таковых не мало, -- утверждающие, что вообще нельзя достигнуть чистого
представления, свободного от всякого чувственного содержания. Такие
мыслители смешивают то, что они считают себя обязанными высказать о своей
собой геенной душевной жизни, с человечески возможным. Вернее было бы
сказать, что к высшему познанию человек может прийти, только когда он развил
в себе мышление, свободное от всякого чувственного содержания. Развил в себе
такую душевную жизнь, что представления в ней не перестают рождаться с
прекращением наглядности, сообщаемой им чувственными впечатлениями. Августин
рассказывает, как он поднялся до духовного созерцания. Он спрашивал повсюду,
где же находится "божественное"? "Я вопросил землю, и она ответила: Это не
я, и все, что на земле, ответило таким же признанием. Я вопросил море и
бездны, и все, что они таят в себе живого: Мы не Бог твой, ищи выше нас. Я
вопросил веющие ветры, и вся воздушная область с ее обитателями ответила
мне: Обманывались философы, искавшие в нас сущность вещей: мы не Бог. Я
вопросил солнце, месяц и звезды, они ответили: Мы не Бог, которого ты
ищешь". И Августин понял, что одно только может ответить на его вопрос о
Божестве -- его собственная душа. Она сказала: "Ни глаз, ни ухо не могут
сообщить тебе, что во мне; только я сама могу открыть тебе это. И вот я
непреложно говорю тебе, находится ли жизненная сила в воздухе или в огне, в
этом люди могут сомневаться, но кто же станет сомневаться в том, что он
распределено во всем мире. Иисус стал единым Богочеловеком. Таким образом, в
Иисусе единожды было осуществлено нечто, тот высший идеал, к соединению с
которым человек будет все более приближаться в смене жизней. Он взял на себя
обожествление всего человечества. Отныне в нем стали искать то, чего прежде
можно было искать только в собственной душе. У человеческой личности отнято
было то, что прежде всегда находили в ней самой, как божественное, как
вечное. И все это вечное можно было созерцать в Иисусе. Уже не вечное в душе
побеждает смерть и некогда собственной силой будет пробуждено, как нечто
божественное, но то, что было в Иисусе, единый Бог, явится и пробудит души.
Тем самым личность получала совершенно новое значение. У нее отнято было
вечное и бессмертное. Как таковая она осталась предоставленной самой себе.
Чтобы не впасть в отрицание вечного, нужно было самой этой личности
приписать бессмертие. Из веры в вечное превращение души выросла вера в
личное бессмертие.
Личность отныне приобрела бесконечно важное значение, ибо она --
единственное, что осталось у человека. Отныне ничто не стоит между личностью
и бесконечным Богом. Необходимо поставить себя в непосредственную связь с
ним. Отныне никто не был сам способен к обожествлению себя в высшей или
низшей степени; каждый являлся просто человеком и стоял в непосредственном,
-- но внешнем отношении к Богу. Знакомый с воззрением древних мистерий
должен был воспринимать это, как совершенно новую черту в мировоззрении. И
так было со многими в первые века христианства. Им известны были мистерии,
но раз они желали стать христианами, то должны были порвать с этим древним
образом мыслей. Возможно, что это приводило их к тяжелой душевной борьбе.
Самым различным образом пытались они найти примирение между двумя
направлениями в миросозерцании. Произведения первых веков христианства
отражают эту борьбу, как произведения язычников, привлеченных высотой
христианства, так и христиан, которым трудно было оставить воззрения
мистерий. Из духа мистерий медленно вырастает христианство. Христианские
убеждения передаются в форме истины мистерий; мудрость последних облекается
в христианские выражения. Примером служит Климент Александрийский, язычески
образованный христианский писатель (сконч. в 217 г. по Р.Х.): "Бог не
запретил нам отдыхать и от доброго в праздник субботы; тем, которые могут
вместить, дозволил он принимать участие в божественных таинствах и в
священном свете; он не открыл толпе, чего не подобает ей знать, но лишь
немногим, о которых он почитал, что им подобает это, что они могут вместить
и воспитать себя, согласно тому неизреченному, что Бог доверил Логосу, а не
писаниям. Бог даровал церкви одних, как апостолов, других, как пророков,
иных, как евангелистов, иных, как пастырей и учителей для совершенствования
святых, для дела служения, для созидания тела Христова". Самым различным
образом ищут отдельные лица путей от античных воззрений к христианским. И
мнящий себя на верным пути называет остальных лжеучителями. Наряду с этим
церковь утверждается все более и более как внешнее учреждение. Чем больше
возрастала ее власть, тем больше заступал место личного исследования тот
путь, который она признала верным и внешним образом утвердила соборными
постановлениями. Она решала сама, кто уклонился слишком далеко от охраняемой
ею божественной истины. Понятие "лжеучителя" принимало все более
определенный характер. В первые века христианства искание пути Божия
являлось личным делом в гораздо большей мере, чем позже. Нужно было пройти
длинный путь, прежде чем стало возможным утверждение Августина: "Я бы не
стал верить в истинность евангелий, если бы меня не принуждал к этому
авторитет кафолической церкви".
Борьбе между духом мистерий и христианским придали особый отпечаток
различные "гностические" секты и писатели. Гностиками можно считать
собственно всех тех писателей первых веков христианства, которые искали
более глубокого духовного смысла христианских учений.
Правильно понимать этих гностиков значит рассматривать их как людей,
проникнутых древней мудростью мистерий и стремящихся с этой точки зрения
постигнуть христианство. Христос для них есть Логос. Как таковой он прежде
всего духовен. В своей изначальной сущности он не может подойти к человеку
извне. Он должен быть пробужден в душе. Но исторический Иисус должен иметь
известное отношение к этому духовному Логосу. Это было основным гностическим
вопросом. Как бы он ни решался отдельными лицами, главным оставалось то, что
к истинному пониманию идеи Христа должно было вести не простое историческое
предание, но или мудрость мистерий, или черпавшая из одного с ней источника
неоплатоническая философия, процветавшая в первые века христианства.
Гностики доверяли человеческой мудрости и полагали, что она может родить
Христа, который мог бы служить критерием для Христа исторического. Более
того, только благодаря ему последний становится понятным и является истинном
свете.
С этой точки зрения особенно важно учение, которое мы находим в книгах
Дионисия Ареопагита. Правда, эти сочинения упоминаются лишь в шестом веке.
Но важно не то, когда и где они были написаны, а то, что они содержат в себе
изложение христианства, облеченное всецело в представлении неоплатонической
философии и в духовное созерцание высшего мира. Такая форма изложения
свойственна во всяком случае первым векам христианства. Прежде она
передавалась как устная традиция, ибо в древности именно важнейшее не
решались доверять письму. Христианство, изображаемое в этих сочинениях,
является как быв зеркале неоплатонического мировоззрения. Чувственное
восприятие затемняет человеку созерцание духа. Он должен подняться над
чувственным. Но все человеческие понятия почерпаются вначале из чувственного
наблюдения. Что чувственный человек наблюдает, то называет он сущим, чего не
наблюдает, то называет он не сущим. Если человек хочет открыть своему
созерцанию истинный доступ к божественному, он должен подняться над сущим и
не сущим, ибо и последнее коренится в области его чувственного восприятия. В
этом смысле Бог не есть ни сущее, ни не сущее. Он сверхсущий. Поэтому нельзя
постичь его средствами обычного познания, которое имеет дело только с сущим.
Нужно подняться над собой, над своим чувственным наблюдением, над логикой
рассудка и найти переход к духовному созерцанию; тогда только можно в вещем
предчувствии устремить взор в область божественного. Но это сверхсущее
Божество произвело полное мудрости начало мира -- Логос. Его может постичь и
низшая способность человека. Он, как духовный сын Бога, присутствует в
мироздании; он посредник между Богом и человеком. На различных ступенях
может он присутствовать в человеке; его может осуществлять мирское
учреждение, объединив исполненных им в разной степени людей в иерархию.
Подобная "церковь" является чувственно-реальным Логосом, и сила, живущая в
ней, обитала лично в Иисусе, в воплотившемся Христе. Итак, через Иисуса
церковь соединена с Богом; в нем имеет она свое завершение и свой смысл.
Гностики понимали, что им необходимо было выяснить себе идею личности
Иисуса. Христос и Иисус должны были быть поставлены в связь между собой.
Божественность была отнята у человеческой личности, и ее надо было найти
вновь так или иначе. Должна была быть возможность вновь обрести ее в Иисусе.
Мист имел дело с известной степенью божественности в себе и со своей земной
чувственной личностью. Христианин же имел дело с последней и с совершенным,
стоящим выше всякого человеческого достижения Богом. Если твердо держаться
этого воззрения, то основное мистическое настроение души является возможным
только тогда, если эта душа, найдя в себе высшую духовность, примет в свои
отверстые духовные очи тот свет, который исходит от Христа в Иисусе.
Единение души с ее собственными высшими силами есть в то же время единение с
историческим Христом, ибо мистика есть непосредственное ощущение и
восприятие божественного в собственной душе. Бог же, стоящий выше всего
человеческого, в истинном смысле слова, никогда не может обитать в душе. Как
гносис, так и вся позднейшая христианская мистика стремятся так или иначе
сделать этого Бога непосредственно причастным душе. И здесь всегда должна
была возникать борьба. Человек в действительности мог находить только свое
божественное; но оно всегда было человечески-божественным, божественным на
определенной ступени развития; христианский же Бог -- определенный и
завершенный в самом себе Бог. Можно было найти в себе силы стремиться в высь
к нему, но никакое душевное переживание, на какой бы то ни было степени,
нельзя было обозначить, как нечто единое с ним. Возникла пропасть между тем,
что познавалось в душе, и тем, что христианство обозначило, как
божественное. Это -- пропасть между знанием и верой, между познанием и
религиозным чувством. Для древнего мистика такой пропасти не могло
существовать. Хотя он знал, что в состоянии лишь постепенно достигать
божественного, но знал также, почему это так. Ему было ясно, что в этом
постепенном восхождении к божественному он все же обладает истинным, живым,
божественным началом, и ему трудно было говорить о совершенном и заключенном
в себе Божестве.
Такой мнет вовсе не стремился познать совершенного Бога, но он хотел
испытать божественную жизнь. Он хотел сам стать обожествленным; он не хотел
иметь внешнего отношения к Богу. В самой сущности христианства заложена
причина того, что его мистика в этом смысле являлась обусловленной.
Христианский мистик в себе самом хочет созерцать божество, но он должен
обращать свой взор к историческому Христу, как физический глаз обращается к
солнцу; и как глаз говорит себе: чрез посредство солнца увижу я то, что я
способен увидеть, сообразно моим силам, так и христианский мистик говорит: я
возвышаю мою внутреннюю глубину до божественного созерцания, свет же,
делающий для меня возможным такое созерцание, дан в явлении Христа. Через
него могу я в себе подняться к высшему. Именно в этом заложено отличие
средневековых христианских мистиков от мистиков древних мистерий. (см. мою
книгу "Мистика".)
В эпоху, когда христианство делало свои первые шаги, в недрах античной
языческой культуры возникают мировоззрения, которые являются дальнейшим
развитием воззрений платонизма; их можно также принять как одухотворенную и
углубленную внутренне мудрость мистерий. Они вели свое происхождение от
александрийца Филона (от 25 г. до Р.Х. по 50 г. по Р.Х.). События, ведущие к
божественному, кажутся у него перенесенными в самую глубину человеческой
души. Можно сказать, что храм мистерий, где Филон ищет своих посвящений,
находится всецело и единственно во внутренней глубине его души и в ее высших
переживаниях. Он заменяет чисто духовными процессами те обрядности, которые
совершались в святилищах мистерий. Согласно его убеждению, чувственное
воззрение и логическое рассудочное познание не ведут к божественному. Они
имеют дело лишь с преходящим. Но для души есть возможность подняться над
этими способами познания. Она должна выступить из того, что называет своим
обычным "я". Она должна быть восхищена из этого "Я". Тогда она вступает в
состояние духовного восхищения и просветления, в котором больше не знает, не
думает и не познает в обычном смысле слова, ибо она срослась с божественным,
слилась с ним воедино. Божественное переживается, как нечто такое, что не
может быть выражено ни в мыслях, ни в понятиях. Оно переживается. И
переживающий знает, что он никому не может сообщить об этом, так как
единственный способ прийти к божественному это -- пережить его самому. Мир
есть отражение той мистической сущности, которую мы переживаем в глубочайших
тайниках души. Она произошла от невидимого, непостижимого Бога. Исполненная
мудрости гармония мира, которой следуют чувственные явления, есть
непосредственный образ этого Божества. Эта гармония есть духовное подобие
Божества. Это излившийся в мир божественный Дух: мировой Разум, Логос,
Отрасль или Сын Божий. Логос является посредником между чувственным миром и
недоступным представлению Богом. По мере того как человек проникается
познанием, он соединяется с Логосом. Логос воплощается в нем. Личность,
развившаяся до духовности, является носителем Логоса. Выше Логоса стоит Бог;
ниже его -- преходящий мир. Человек призван замкнуть цепь между обоими. Что
переживается им в себе, как дух, есть мировой дух. Эти представления
невольно напоминают о воззрениях пифагорейцев. Зерно бытия человек ищет во
внутренней жизни. Но внутренняя жизнь сознает свое космическое значение.
Известное изречение Августина родилось из воззрений, по существу родственных
воззрениям Филона: "Мы видим все сотворенные вещи, потому что они
существуют; но они существуют, потому что Бог видит их". О том же, {шрифт
выделенный}что{шрифт обычный} и посредством чего мы видим, он прибавляем: "И
потому, что они существуют, мы видим их внешним образом; а потому, что они
совершенны, мы видим их внутренно". Такое же основное воззрение мы находим и
у Платона. Совершенно в духе последнего видел Филеи в судьбах человеческой
души завершение великой мировой драмы, пробуждение зачарованного Бога. Он
описал внутренние переживания души в таких выражениях: Премудрость ступает
внутри человека, "подражая путям Отца, и создает формы, взирая на
прообразы". Следовательно, создание человеком внутри себя образов не
является делом личным. Эти образы суть вечная Премудрость, космическая
жизнь. Такое воззрение в полном согласии с мистическим восприятием народных
мифов. Мнет ищет в мифах глубочайшее звено истины. И то же самое, что делает
мнет с языческими мифами, Филон производит над библейской историей творения.
Свидетельства Ветхого Завета являются для него образами внутренних душевных
переживаний. Библия повествует о мироздании. Принимающий ее, как повесть о
внешних событиях, знает ее лишь наполовину. Правда, написано: "В начале
сотворил Бог небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и тьма была над
бездною, и Дух Божий носился над водами". Но истинный внутренний смысл этих
слов должен быть пережит в глубине души.
Нужно найти в глубине своей Бога, и тогда он появляется как "предвечный
свет, высылающий бесчисленные лучи, не воспринимаемый чувственно, а лишь
мыслимый в целостности". Так выражается Филон. Почти как и в Библии
говорится у Платона в "Тимее": "И вот, когда Отец, создавший вселенную,
взглянул на нее и увидал, как она оживлена и подвижна, и как она стала
образом вечных богов, то испытал-благоволение о ней". В Библии же мы читаем:
"И увидел Бог, что это хорошо". Как у Платона, так и в мудрости мистерий,
познать Божество значит пережить процесс мироздания, как свою собственную
душевную судьбу. Таким образом, история творения и история обожествляющейся
души сливаются воедино. Согласно мнению Филона, свидетельством Моисея о
мироздании можно воспользоваться для того, чтобы написать повесть ищущей
Бога Души. Все содержание Библии приобретает, таким образом, глубоко
символический смысл, и Филон является его толкователем. Он читает Библию,
как повесть о душе.
Можно сказать, что подобным методом истолкования Библии Филон отвечал
некоторой черте своего времени, почерпнутой из источника тайной мудрости
мистерий. Точно такой же метод толкования древних писаний он находил у
терапевтов. "У них есть сочинения древних писателей, которые некогда были
руководителями их школы и оставили много толкований относительно методов,
употреблявшихся в аллегорических произведениях. Изложение этих произведений
направлено у них на более глубокий смысл аллегорических повествований". Так
и метод Филона был направлен на более глубокий смысл "аллегорических
повествований" Ветхого Завета.
Представим себе, к чему ведет такое изложение. Читая свидетельство о
мироздании, мы находим не только внешний рассказ, но и прообраз тех путей,
которыми должна следовать душа, чтобы достигнуть божественного. Итак, душа
должна, -- и только в этом может заключаться ее мистическое устремление к
мудрости, -- микрокосмически повторить в себе пути Божий. В каждой душе
должна разыграться мировая драма. Душевная жизнь мудреца-мистика есть
исполнение того прообраза, который дан в повести и мироздании.
Моисей писал не для того только, чтобы рассказать об исторических
событиях, но чтобы явить в образах путь души, жаждущей найти Бога.
В миросозерцании Филона все это остается замкнутым внутри духа. Человек
переживает в себе то, что Бог пережил в мире. Слово Божие, Логос, становится
событием души. Бог извел евреев из Египта, заставил их пройти через
страдания и лишения, чтобы затем даровать им землю обетованную. Таково
внешнее происшествие. Надо пережить его внутренне. Мы идем из страны
египетской, из преходящего мира, идем сквозь лишения, которые служат к
подавлению чувственной природы, в обетованную землю души и достигаем
вечного. Все это у Филона является событием внутренним. Бог, излившийся в
мир, празднует свое воскресение в душе в тот миг, когда его творческое Слово
оказывается понятным и воспроизведенным ею. Тогда человек духовно породил в
себе Бога, в очеловечившегося Духа Божия, Христа, Логоса. В этом смысле
познание было для Филона и его единомышленников рождением Христа в недрах
духовного мира.
Продолжением образа мыслей Филона было и мировоззрение неоплатоников,
продолжавшее развиваться одновременно с христианством. Посмотрите, как
описывает Плотин (204-269 от Р.Х.) свои духовные переживания:
"Когда я возвращаюсь к себе, пробуждаясь от дремоты телесности и
отвратившись от мира, и углубляюсь в себя, то созерцаю нередко чудесную
красоту. Тогда я бываю уверен, что соединяюсь с лучшей частью себя самого.
Тогда осуществляю в себе истинную жизнь, бываю в союзе с божественным и,
опираясь на него, приобретаю силу подниматься еще выше, за пределы горняк)
мира. Когда затем, после этого успокоения в Боге, после духовного
созерцания, я вновь спускаюсь к мышлению, то спрашиваю себя: как же
произошло, что я теперь спускаюсь, и что вообще душа моя вошла в тело, меж
тем как по существу она такова, какой являлась мне только что?.. Где причина
того, что души забывают Бога, Отца своего, и, происходя сами из
потустороннего мира и принадлежа к нему, ничего не знают ни о нем, ни о
себе? Началом зла бывает для них дерзновение и желание становления и
отпадение от самих себя и хотение принадлежать только себе. Они пожелали
самовластия Они побрели вослед своим чувствам и попали, таким образом, на
ложный путь и пошли навстречу полному отпадению, а вместе с тем утратили и
познание о своем потустороннем происхождении, подобно детям, которых рано
разлучили с родителями и воспитали вдали, и они теперь не знают ни кто они
сами, ни кто их родители". Плотин изображает то жизненное развитие, к
которому должна стремиться душа: "да будет умиротворена ее телесная жизнь, и
пусть уляжется волнение жизни; пусть видит она все окружающее
умиротворенным: землю, и море, и воздух, и само небо пусть видит недвижными.
Пусть научится наблюдать, как душа словно изливается и втекает в покоящийся
космос, со всех сторон проникает и озаряет его; и подобно тому, как лучи
солнца освещают и золотят темное облако, так и душа, когда вступает в
мировое тело, окруженное небом, дарует ему жизнь и бессмертие".
Отсюда ясно, что такое мировоззрение имеет глубокое сходство с
христианством. У исповедников Иисусовой общины говорится "о том, что было от
начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что
осязали руки наши, о Слове жизни... о том возвещаем вам"; так могло бы быть
сказано и в духе неоплатонизма: что было от начала, чего нельзя ни видеть,
ни слышать, то нужно пережить духовно, как Слово жизни.
Таким образом, развитие древнего мировоззрения раскалывается на два
русла. С одной стороны, оно приводит к идее Христа, имеющей в неоплатонизме
и сходных с ним мировоззрениях отношение лишь к чисто духовным областям; с
другой же стороны -- к слиянию этой идеи Христа с историческим явлением, с
личностью Иисуса. Автора евангелия от Иоанна можно назвать примирителем
обоих течений. "В начале было Слово". Это убеждение разделяет он с
неоплатониками. Слово становится духом в недрах души: таков вывод
неоплатоников. Слово стало плотью в Иисусе: вот вывод Иоанна, с ним и
христианской общины. Ближайшее значение того, каким образом Слово могло
стать плотью, было указано всем развитием древних мировоззрений. Платон
повествует о макрокосмическом событии. Бог распял крестообразно мировую душу
на мировом теле. Эта мировая душа есть Логос. Раз Логос должен стать плотью,
то, воплотившись, ему надо повторить на себе космический процесс. Он должен
быть пригвожден к кресту и затем воскреснуть. Эта важнейшая христианская
мысль давно уже была предначертана в древних мировоззрениях в качестве
духовного представления. Мнет испытывал это, как личное переживание при
"посвящении". В очеловечившийся Логос должен был совершить это, как событие,
имеющее значение уже для всего человечества. Итак, что в древней мудрости
было событием мистерий, в христианстве становится исторической
Действительностью. Через это христианство сделалось исполнением не только
того, что предсказывалось иудейскими пророками, но и того, что прежде
преобразовывалось в мистериях. Крест на Голгофе есть мистерия древности,
ставшая исторической действительностью. В древних мировоззрениях мы прежде
встречали этот крест, но в исходной точке христианства мы встречаем его, как
единожды совершившееся событие, долженствующее иметь значение для всего
человечества. С этой точки зрения может быть понята мистическая сторона
Христианства. Христианство, как мистическая действительность, есть ступень в
поступательном развитии человечества; мистерии же древности и их воздействия
суть подготовление к этой мистической действительности.
Вся сила той борьбы, какая происходила в душах христиан при переходе от
язычества к новой религии, сказалась в личности Августина (354-430 от Р.Х.).
И когда мы взираем, как эта борьба совершалась в его духе, то вместе с тем
таинственно наблюдаем такие же душевные битвы Оригена, Климента
Александрийского, Григория Назианзина, Иеронима и других.
Августин является личностью, в которой из страстной и чувственной
натуры развились глубочайшие духовные запросы. Он проходит сквозь языческие
и полуязыческие миросозерцания. Он глубоко страдает от ужасающих сомнений,
которые могут овладеть только человеком, испытавшим бессилие многих мыслей
перед духовными запросами и вкусившим унизительное сознание: "может ли
человек вообще что-либо знать?"
Сначала представления Августина не выходили за пределы
чувственно-преходящего, духовное было ему доступно лишь в чувственных
образах. Он испытывает как бы освобождение, когда поднимается над этой
ступенью. Так говорит он в своей "Исповеди": "Желая мыслить о Боге, я должен
был представлять себе вещественные тела, и думал, что ничего не может
существовать кроме подобного им; это и было важнейшей и почти единственной
причиной заблуждения, которого я не мог избежать". Этим он указывает, к чему
должен прийти каждый, кто ищет истинной жизни в духе. Есть мыслители, -- и
таковых не мало, -- утверждающие, что вообще нельзя достигнуть чистого
представления, свободного от всякого чувственного содержания. Такие
мыслители смешивают то, что они считают себя обязанными высказать о своей
собой геенной душевной жизни, с человечески возможным. Вернее было бы
сказать, что к высшему познанию человек может прийти, только когда он развил
в себе мышление, свободное от всякого чувственного содержания. Развил в себе
такую душевную жизнь, что представления в ней не перестают рождаться с
прекращением наглядности, сообщаемой им чувственными впечатлениями. Августин
рассказывает, как он поднялся до духовного созерцания. Он спрашивал повсюду,
где же находится "божественное"? "Я вопросил землю, и она ответила: Это не
я, и все, что на земле, ответило таким же признанием. Я вопросил море и
бездны, и все, что они таят в себе живого: Мы не Бог твой, ищи выше нас. Я
вопросил веющие ветры, и вся воздушная область с ее обитателями ответила
мне: Обманывались философы, искавшие в нас сущность вещей: мы не Бог. Я
вопросил солнце, месяц и звезды, они ответили: Мы не Бог, которого ты
ищешь". И Августин понял, что одно только может ответить на его вопрос о
Божестве -- его собственная душа. Она сказала: "Ни глаз, ни ухо не могут
сообщить тебе, что во мне; только я сама могу открыть тебе это. И вот я
непреложно говорю тебе, находится ли жизненная сила в воздухе или в огне, в
этом люди могут сомневаться, но кто же станет сомневаться в том, что он