Страница:
Через несколько дней я приехал в маленький город в Новой Англии, где был мой
дом.
Я смотрел на город и его жителей новыми глазами. Я был равнодушен к ним.
Это было красивое место, но все перегороженное заборами, а целый год я
прожил там, где оград не знают. Люди здесь были хорошие, но какая узость
мысли! Их жеманные и скованные условностями манеры напоминали безобразные
изгороди, огораживающие здешние фермы. Вот как большинство из них меня
приветствовало: "А, юноша, значит ты вернулся домой? Целый год у индейцев
прожил? Чудо, что тебя не оскальпировали. Индейцы, я слыхал, ужасный народ.
Что ж, погулял и будет. Я думаю, ты теперь остепенишься и займешься
каким-нибудь делом".
Только с двумя людьми во всем городишке можно было говорить о том, что я
видел, что делал, так как только они могли понять меня. Один из них был
бедный маляр, с которым порядочные люди не общались, так как он не посещал
церкви и иногда среди бела дня заходил в бар. Другой был бакалейщик. Оба они
охотились на лисиц и куропаток и любили жизнь в диких местах. Вечерами я
долго сидел с ними у печки в бакалейной лавке, после того как степенные
деревенские люди улягутся спать, и рассказывал об обширных прериях и горах,
о диких животных и краснокожих. Воображение рисовало им эту чудесную страну
и свободную жизнь в ней, и они вскакивали от волнения и шагали по комнате,
вздыхая и потирая руки. Им хотелось увидеть, испытать все это, как видел и
пережил я, но они были "прикованы к тачке". Они не могли оставить дом, жену,
детей. Я жалел их.
Но даже им я ничего не говорил еще об одной ниточке, которая привязывала
меня к той солнечной стране. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Нэтаки
и несправедливости, которую совершил по отношению к ней. За несколько тысяч
миль, разделявших нас, я видел ее мысленным взором, видел, как она с
безучастным видом помогает матери в разных домашних делах в палатке. Не
слышно было ее звонкого, открытого, заразительного смеха, а выражение глаз
было далеко не счастливым. Так я видел ее в воображении днем, а по ночам во
сне. Я просыпался, зная, что только что говорил с ней на языке черноногих и
пытался оправдать перед ней свою неверность.
Дни проходили убийственно однообразно в постоянных спорах с родными.
Слава богу, с матерью я не спорил, я думаю, что она сочувствовала мне. Но
были еще дяди и тети и старые друзья моего давно умершего отца. Все они,
конечно, имели самые лучшие намерения и считали своей обязан ностью давать
мне советы и заботиться о моем будущем. С самого начала мы заняли
противоположные позиции. Они притянули меня к ответу в связи с моим отказом
посещать церковь. Посещать церковь! Слушать проповедь, наверное, о
предопределении и о геенне огненной, уготованной всея кто уклонится от
трудного, но праведного пути. Я уже в это не верил. Год, проведенный с
матерью-природой, и обильный досуг для размышлений научили меня многому. Не
проходило дня, чтобы кто-нибудь из них не прочитал мне нотацию за то,
например, что я выпил невинный стаканчик пива с каким-нибудь траппером или
проводником из Северных лесов. В любом из этих простых лесных жителей было
больше настоящей человеческой душевности, больше широты взглядов, чем в
сердцах всех моих преследователей.
Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины.
У него была привычка по воскресеньям забираться в мансарду и молиться. В
летний день, когда окна бывали открыты, можно было часами слышать, как он
молит бога простить ему многие тяжкие грехи и даровать скромное местечко в
будущей жизни. Он приходил ко мне и уговаривал изменить мой образ жизни.
Изменить образ жизни! Что я такое сделал, думал я. Почему все они так обо
мне беспокоятся? Был ли этот человек счастлив? Нет, он жил в вечном страхе
перед ревнивым богом. Что я сделал? Я был ласков с "паршивыми овцами",
жаждавшими услышать доброе слово. Я заходил в бар отеля среди бела дня и
чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я
носил большую тяжесть. Одно зло я совершил большое зло. Что же будет с
Нэтаки?
И вот настал вечер, когда все желающие мне добра собрались у нас дома.
Они решили, что я должен купить дело уходящего на отдых купца, который за
сорок или пятьдесят лет скопил небольшое состояние. Это была последняя
капля. Я восстал и попытался высказать им, что я думаю о том ограниченном
существовании, которое они ведут. Но я не находил слов и, схватив шляпу,
выбежал из дома. Я вернулся домой уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы
сели у камина и поговорили обо всем. Я напомнил ей, что с ранних лет
предпочитал лес и реку, ружье и удочку всем так называемым светским
развлечениям; сказал, что не в состоянии жить в городке или даже большом
городе и заняться каким-нибудь городским делом, особенно таким, которое
вынудит меня торчать в магазине или в конторе. И эта мудрая женщина
признала, что было бы бесполезно заниматься чем-нибудь в этом роде, раз у
меня сердце не лежит к городской жизни. Она признала также, что лучше всего
мне вернуться в прерии и горы, раз я уж так их полюбил.
О Нэтаки я не сказал ничего. Когда-нибудь в будущем, решил я, мать узнает
от меня все. Впервые за последние несколько недель я лег спать с легким
сердцем. Два дня спустя я сел в поезд. Прибыв в Сент-Луис, я остановился в
Плантерс-отеле у радушного Бена Стикни. Тут я установил связь с тем, что
меня интересовало. Я встречал здесь людей из Техаса и Аризоны, из Вайоминга
и Монтаны, и мы говорили о неогороженной земле, об индейцах и торговле
бизоньими шкурами, о скоте и золотоискателях, о разных пережитых нами
приключениях. Мы собирались вечерами в холле, сидели и курили далеко за
полночь или же всей компанией ходили знакомиться с городом вполне на
западный манер. Если мы бывали чуть-чуть навеселе, то полиция относилась к
этому снисходительно: полицейские смотрели в другую сторону, когда мы в
своих широкополых шляпах проходили мимо гурьбой, иногда распевая во весь
голос.
Я не забывал и Нэтаки. Я купил еще один чемодан и, бродя по магазинам,
набрал много разных предметов туалета интересного и красивого рисунка: нитки
бус, два браслета змейкой, золотое ожерелье и всякие другие вещи, дорогие
женскому сердцу. Под конец чемодан был набит так, что я едва закрыл его;
собрав свои вещи, я сел в поезд, идущий в Коринн (штат Вайоминг). Мы пробыли
в пути, помнится, четверо суток. Оттуда я ехал неделю лошадьми до Хелины и
еще два дня до Форт-Бентона. Первое, что я спросил, было "где Ягода?"
Торговец на пункте ответил, что Ягода в устье Марайас с пикуни, но мать его
и Женщина Кроу живут здесь в долине, выше по реке, и, подмигнув мне,
понимающе добавил, что, кажется, с ними живет одна молодая женщина по имени
Нэтаки.
Было еще раннее утро. Я вышел из лавки и побежал по пыльной тропе. Из
трубы домика начал подниматься легкий дымок. Я толкнул дверь и вошел. Нэтаки
стояла на коленях перед очагом, раздувая неохотно разгоравшееся пламя.
- Ах, - воскликнула она, вскакивая и подбегая ко мне, - он приехал! Мой
муж приехал!
Она обхватила мою шею руками и поцеловала меня; через мгновение она уже
была в другой комнате и кричала:
- Проснитесь, вставайте, мой муж вернулся!
Мать Ягоды и Женщина Кроу выбежали и тоже стали обнимать и целовать меня.
Мы пытались все говорить разом. Нэтаки повисла на моей руке и смотрела на
меня полными слез глазами.
- Ах, - повторяла она, - они меня все время уверяли, что ты не вернешься,
но я знала, что они ошибаются. Я знала что ты меня не забудешь.
Вот это действительно были мои близкие. Я вернулся себе. Я поклялся
никогда больше даже не помышлять о том чтобы оставить свою маленькую жену,
что бы ни случилось, и я сдержал свое слово. Я говорю "сдержал" слово; да у
меня ни разу не было ни основания, ни желания поступать иначе.
Странный получился завтрак у меня с Нэтаки. Собственно говоря, завтрака и
не было. Мы оставили попытки есть и она рассказывала обо всем, что произошло
за время моего отсутствия. Затем она начала расспрашивать меня: что я все
это время делал? Что я видел? Здорова ли моя матушка? Мне нечего было
рассказывать. Я хотел только слушать, как она говорит, видеть, как она
счастлива, и это делало меня тоже счастливым. Через некоторое время
доставили мои чемоданы, и я, передавая ей ключ от одного из них, сказал, что
чемодан и все что в нем - ее. Сколько было возгласов изумления и восхищения,
когда она распаковывала и разворачивала разные вещи и раскладывала их тут и
там на столе, на ложе, на стульях. Она надела через голову ожерелье,
защелкнула на руках браслеты, подбежала ко мне, молча поцеловала меня, потом
сняла их.
- Они слишком хороши, - сказала она, - я недостаточно красива, чтобы
носить их.
Потом она вернулась ко мне и прошептала:
- Но всего этого для меня слишком много. Можно мне подарить часть моим
бабушкам? - Она подразумевала миссис Ягоду и Женщину Кроу.
Среди вещей было несколько платьев скромного рисунка и шали, которые и
предназначались для "бабушек". Я сказал, что эти вещи будут подходящими
подарками для пожилых женщин. Как она была довольна, когда взяла их и
отнесла нашим верным друзьям. Оглядываясь назад на это утро, я думаю о нем
как об одном из самых приятных в моей жизни.
Немного спустя я вышел прогуляться и зашел в салун Кено Билля. Декабрь,
но снега на земле нет. Солнце пригревает, дует слабый чинук. Я подумал о
далекой деревне в Новой Англии, погребенной под трехфутовым слоем снега, и
содрогнулся.
В салуне Кено Билля я застал обычную компанию. Судья Д., блестящий юрист,
бывший командир в войну фениев [Ирландские революционеры, боровшиеся за
освобождение станы от англичан. Имеются, вероятно, в виду неудачные попытки
восстания в 1865-1868 гг. - Прим.перев.] играл в карты с шерифом на
угощение. Несколько погонщиков быков и мулов дулись в фараон. Трапперы в
замшевой одежде и лисьих шапках, обутые в мокасины, спорили о том, как лучше
всего ставить капкан на бобра в покрытой льдом запруде. Все они были рады
видеть меня, и меня сейчас же повели к стойке. Кто-то спросил, между прочим,
что нового Штатах? Не то чтобы их это интересовало; они говорили о Штатах
как о далекой чужой стране.
- Гм! - сказал судья Д., - ты там недолго пробыл, а?
- Да, - ответил я, - недолго. Мне и в Монтане хорошо.
- Монтана! - воскликнул судья, подымая стакан. - За Монтану и ее
обласканные солнцем прерии! За ее величественные горы, за ее индейцев и
бизонов и за тех из нас, кого благосклонная судьба подарила жизнью в
пределах Монтаны! Боги возлюбили нас больше всех остальных людей!
Мы все аплодировали этому тосту и осушили стаканы.
Так бывало в пограничных городах. Кто-нибудь с утра начинает утолять
внезапно возникшую жажду, и остальные по одному, по двое, по трое, по
четверо присоединяются к нему - купцы, юристы, доктора, все... до тех пор,
пока не останется ни одного трезвого, пока все не будут навеселе и
вполпьяна. На этот раз начал судья Д. - мир праху его. К четырем часам дня
народ уже разошелся вовсю. Я оставил компанию и отправился домой. Меня
больше прельщала бизонья шкура, ложе и трубка, огонь в камине и общество
веселой Нэтаки.
Перед заходом солнца вдруг вкатились Ягода и Гнедой Конь со своими
женами. Как я был рад снова видеть их всех!
- А вы не думали, что я вернусь? - спросил я нерешительно.
Они рассмеялись.
- Разве я тебе не говорил, что ты вернешься, - сказал Ягода. - Я только
удивляюсь, почему ты не приехал раньше.
Мы до поздней ночи сидели у огня. Женщины болтали в другой комнате.
Отправились спать.
- Маленькая моя, - сказал я, беря Нэтаки за руку, - пожалей своего мужа.
Он не такой хороший, как следовало бы. В его сердце есть нехорошие...
- Молчи! - воскликнула она. - Молчи! Ты хороший, совсем хороший. Я не
хочу, чтобы ты был другим; будь такой, какой ты есть. Ты вернулся ко мне. Я
не могу сказать, как я счастлива - я не умею выразить этого.
ИСТОРИЯ ПРОСЫПАЮЩЕГОСЯ ВОЛКА
Когда Ягода и Гнедой Конь вернулись в устье Марайас, Нэтаки и я, конечно,
отправились с ними. Известие о нашем предстоящем приезде опередило нас, и
когда мы в сумерки прибыли в большой лагерь пикуни, наша палатка уже стояла
между палатками Говорит с Бизоном и Хорькового Хвоста. Рядом лежала куча
дров; внутри весело пылал разведенный огонь; в глубине палатки было
разостлано наше ложе из мягких бизоньих шкур и теплых одеял, стояли сиденья
для гостей с удобными спинками, на своих местах были разложены наша кухонная
утварь и кожаные сумки, наполненные сухими ягодами, самым лучшим сушеным
мясом, языками и пеммиканом. Все это сделала матушка Нэтаки, встретившая
дочь крепкими объятиями и поцелуями, а меня сдержанным, но искренним
приветствием. Она была хорошая женщина, можно сказать благородная женщина.
Да, благородная, возвышенная, жертвующая собой женщина, всегда что-нибудь
делающая для облегчения страдания больных и горя осиротевших.
Едва я успел вылезть из фургона и войти в палатку, предоставив Нэтаки и
ее матери вносить наше имущество, как начали приходить мои друзья. Они,
видимо, были очень рады снова встретиться со мной. И я был рад увидеть их и
услышать, как они, крепко пожимая мне руку, говорили:
"А-ко-тво-ки-тук-а-ан-он" - "наш друг вернулся".
Они коротко рассказывали мне о случившемся за время моего отсутствия, а
затем потребовали, чтобы я рассказал о своей поездке. Пока Нэтаки. готовила
небольшое угощение, а они курили, я рассказал им о поездке как мог, назвал
число дней, в течение которых плыл пароходом, а затем ехал поездом, чтобы
добраться до дома, покрыв расстояние, которое потребовало бы 100 ночевок,
если бы я ехал верхом. Я должен был повторить этот рассказ несколько раз в
течение вечера у разных друзей и в палатке вождя. Когда я кончил, старик
вождь стал особенно расспрашивать о железной дороге и поездах, огненных
фургонах - ис-тей ан-и-кас-им, как он их называл.
Он хотел знать, не подвигаются ли железные дороги к его стране.
- Нет, - ответил я, - сюда они не приближаются. Есть только одна, идущая
с востока на запад и проходящая далеко к югу отсюда по земле племени Вулф
(Волка) и питающихся бараниной.
- Так, - сказал он, задумчиво поглаживая подбородок, - так! Эту дорогу
многие из нас видели во время набегов на юг. Да, мы ее видели, видели ее
фургоны, набитые людьми, с ревом мчавшиеся по прерии, убивая и распугивая
бизонов. Напиши как-нибудь нашему Великому отцу (президенту) и скажи ему,
что мы не допустим, чтобы железная дорога появилась в нашей стране. Да,
скажи ему, что я, Большое Озеро, шлю ему такое послание: "Мы не позволим
белым прокладывать путь для огненных фургонов через страну моего народа или
селиться здесь и вскапывать почву в наших долинах, чтобы сажать то, чем они
питаются".
В этот вечер я присутствовал на многих ужинах; едва заканчивалось
посещение одной палатки, как меня приглашали в другую. Было уже поздно,
когда я наконец вернулся домой и лег отдыхать; песни и смех большого лагеря,
вой волков и койотов убаюкивали меня. Думая о далекой деревне в Новой
Англии, погребенной в глубоком снегу, и об ее унылой скуке, я пробормотал:
"Трижды благословен я милостивыми богами".
Нэтаки толкнула меня локтем.
- Ты разговариваешь во сне, - сказала она.
- Я не спал, я думал вслух.
- О чем же ты думал?
- Боги милостивы ко мне, - ответил я, - они добры ко мне и дали мне много
счастья.
- Да, - согласилась она, - они добры. Нам нечего просить у них, они дали
нам все. Завтра мы принесем им жертву.
Я заснул под ее молитву, решив, что Восток меня никогда больше не увидит,
разве что иногда как гостя, быть может!
На следующий день вожди и старейшины держали совет и решили, что мы
должны перекочевать к подножию гор Бэр-По. Мы отправились туда по бурой,
усеянной бизонами прерии и разбили лагерь на речке, вытекавшей из заросшей
соснами лощины. Здесь мы оставались несколько дней.
Тут было много вапити, оленей, горных баранов, и на утренней охоте Скунс
и я убили четырех жирных самок, выбрав их, а не баранов, так как период
спаривания уже почти закончился. Стада этих, ныне ставших редкими животных
были так многочисленны, что мы, несомненно, могли бы убить двадцать баранов
и больше, если бы только захотели. Но мы взяли не больше того, что могли
унести наши лошади.
Вернувшись в лагерь, я застал Нэтаки занятой очисткой от мездры шкуры
самки бизона, которую я убил. Она привязала шкуру к раме из четырех жердей
для остова палатки и заморозила ее; в таком состоянии шкура легче очищает.
ся применяемым для этого коротким скребком из рога вапити со стальным
режущим краем. Но и в таких условиях работа эта чрезвычайно тяжела и крайне
утомительна. Я сказал, что мне хотелось бы, чтобы она перестала заниматься
такой работой. Что-то в этом роде я уже говорил по такому же случаю и на
этот раз тон мой был, может быть, немного резок. Она отвернулась от меня, но
я успел заметить, что по щекам ее покатились слезы.
- Что я сделал? - спросил я. - Я совсем не хотел доводить тебя до слез.
- Что же, я ничего не должна делать, - спросила она в свою очередь, -
только сидеть в палатке, сложа руки? Ты охотишься и добываешь мясо, ты
покупаешь у торговцев разную пищу, которую мы едим. Ты покупаешь мне одежду
и все остальное, что я ношу, чем пользуюсь. Я тоже хочу что-нибудь делать,
чтобы мы могли жить.
- Но ты же много делаешь. Ты готовишь, моешь посуду, ты даже таскаешь
дрова. Ты шьешь мне мокасины и теплые перчатки, стираешь мою одежду. Когда
мы переходим на новые места, ты разбираешь и ставишь палатку, навьючиваешь и
развьючиваешь лошадей.
- И все-таки большую часть времени я ничего не делаю, - сказала она
прерывающимся голосом, - и женщины отпускают шутки и смеются надо мной,
говорят, что я гордая и ленивая, ленивая! Слишком гордая и слишком ленивая,
чтобы работать!
Я поцеловал ее, осушил ее слезы и сказал, чтобы она дубила столько шкур,
сколько ей захочется, но только не работала слишком много и подолгу за раз.
Немедленно она расцвела улыбками и, приплясывая, выскочила из палатки:
вскоре я услышал однообразное чик-чик-чик - звук скребка на мерзлой шкуре.
Однажды ночью вокруг луны появилось слабосветящееся кольцо, а наутро
более яркое кольцо окружало солнце по обе стороны от которого были видны
большие ложные солнца. Кольца эти предвещали наступление в недалеком будущем
сильной бури; радужные ложные солнца были надежным предупреждением, что
какой-то враг, может быть большой военный отряд, приближается к нашему
лагерю. Такое сочетание событий было неблагоприятно, и для обсуждения его
был созван совет. Племя не боялось встречи с любым врагом, который захочет
вступить с нами в бой, но ночью в сильную бурю отряд мог бы, несомненно,
приблизиться невидимо и неслышно и украсть много лошадей; снег, гонимый
метелью, начисто закроет следы отряда, и его нельзя будет преследовать и
настигнуть. Решено было немедленно сняться и перейти в устье
Крик-ин-зе-миддл, на Миссури. Если выпадет много снегу и установятся сильные
холода, то будет легче укрываться в глубокой долине реки. Лошадей можно
тогда кормить сочной корой тополей, и они сохранят отличное состояние. Из-за
переноса лагеря враг, в приближении которого совет был уверен, вероятно, не
сможет обнаружить наши следы, особенно если обещанная приметами буря
наступит скоро. К десяти часам последняя палатка была снята и уложена, и мы
потянулись на юго-восток к намеченной цели. В полдень пошел снег. Вечером мы
стали лагерем в Крик-ин-зе-миддл (Речка Посередине), названной так потому,
что истоки ее находятся на полпути от гор Бэр-По к горам Литтл-Роки. Первые
путешественники называли ее Кау-Крик (Коровья речка).
На следующее утро продолжал падать легкий снежок и сильно похолодало. Тем
не менее мы снова снялись и двинулись дальше; еще засветло мы пришли к реке.
Здесь мы намеревались оставаться довольно долго; охотники разъехались, кто
ближе, кто дальше, по обеим сторонам долины и в прерии, расставляя западни
для волков. В то время стрихнин еще не вошел во всеобщее употребление.
Западни делались просто из нескольких шестов длиной в шесть-восемь футов,
поставленных под углом примерно в сорок пять градусов и поддерживаемых двумя
подпорками. На шесты накладывали несколько центнеров больших камней. Когда
волк хватал приманку в глубине западни, тяжелая крыша обрушивалась и
придавливала его. Ягода и Гнедой Конь всячески поощряли ловлю волков, так
как в Штатах появился большой спрос на волчьи шкуры. Там из них делали
полости для саней. Шкуры первого сорта продавались в Форт-Бентоне по
четыре-пять долларов за штуку. Буря не очень разыгралась, и через несколько
дней снова дул теплый чинук. Не появился также и ожидавшийся военный отряд.
Дела моих друзей торговцев шли так хорошо, что им приходилось каждые две-три
недели ездить снова за товарами или, когда можно было, присоединяться к
партиям индейцев, отправлявшихся посетить Форт-Бентон.
Я много слышал об одном белом; его звали Хью Монро, или, на языке
черноногих, Просыпающийся Волк - Макво-ай-пво-атс. Однажды во второй
половине дня мне сказали что он со своим многочисленным семейством прибыл в
лагерь, и немного спустя мы встретились с ним на пиру, заданном Большим
Озером. Вечером я пригласил его к себе в палатку и долго разговаривал с ним
за ужином; мы ели хлеб, мясо и бобы и выкурили множество трубок. С течением
времени мы с ним крепко подружились. Просыпающийся Волк несмотря на
старость, был одним из самых живых и деятельных людей, каких мне пришлось
встречать. Это был голубоглазый блондин, приблизительно пяти с половиной
футов росту, с твердо очерченным, квадратным подбородком и сильно выдающимся
носом; черты его изобличали его действительный характер - смелый и
решительный. Отец Просыпающегося Волка, Хью Монро, был полковником
английской армии, мать происходила из Ла-Рошей, знатной французской
эмигрантской семьи монреальских банкиров, владевших крупными поместьями в
этом краю. Хью-младший родился в имении в Тририверс; он недолго ходил в
церковную школу, только пока не научился читать и писать. Все каникулы и
много дней, когда он пропускал занятия, Хью проводил в большом лесу,
окружавшем имение. Любовь к природе, к приключениям, к жизни в первобытных
условиях была у него в крови. Хью появился на свет в июле 1798 года. В 1813
году, всего пятнадцати лет от роду, он убедил родителей разрешить ему
поступить на службу Компании Гудзонова залива, и весной того же года
отправился на Запад с флотилией каноэ. Отец дал ему хорошее английское
гладкоствольное ружье, мать пару знаменитых дуэльных пистолетов Ла-Рош и
молитвенник. Духовник семьи подарил Хью четки и крест и велел молиться
почаще. Флотилия плыла все лето и осенью прибыла на озеро Виннипег; там они
зазимовали. Весной, как только озеро очистилось ото льда, путешествие
возобновилось, и наконец в один из июльских дней Монро увидел Маунтин Форт,
новую факторию Компании, построенную на южной берегу реки Саскачеван,
недалеко от подножия Скалистых гор.
Вокруг форта стояли лагерем тысячи черноногих, ожидая начала продажи
привезенных флотилией товаров или надеясь получить в кредит пороху и пуль,
кремневых ружей, капканов и табаку на предстоящий охотничий сезон. У
Компании еще не было переводчика, знающего язык черноногих, речь их
переводилась сначала на язык кри, а затем уже на английский. Многие из
собственно черноногих, северные черноногие, хорошо говорили на языке кри, но
более южные племена союза черноногих, блады и пикуни, не понимали кри.
Начальник фактории, несомненно заметив у Монро необычные способности, сразу
поручил ему жить и кочевать с пикуни, чтобы изучить их язык и проследить
также за тем, чтобы они будущим летом вернулись со своими мехами на
Маунтин-Форт. Поступили известия, что американские купцы, следуя по пути
Льюиса и Кларка, с каждым годом продвигаются все дальше и дальше на запад и
достигли устья реки Йеллоустон, приблизительной восточной границы обширной
территории, которую черноногие считают своими охотничьими землями. Компания
опасалась конкуренции американцев. Монро должен был как только сможет мешать
им. "Наконец наступил день нашего выхода, - рассказывал мне Монро, - и я
выступил в поход вместе с вождями и знахарями во главе длинного каравана.
Тут были жители 800 палаток пикуни, около 8000 человек. Им принадлежало
несколько тысяч лошадей. Какое это было грандиозное зрелище - длинная
колонна всадников, волокуши и вьючные лошади и просто незанятые лошади,
идущие по прериям. Да, это было грандиозное, вызывавшее восхищение зрелище.
Весь долгий день мы все ехали и ехали на юг и примерно часа за два до захода
солнца подъехали к краю долины, в которой текла красивая речка, окаймленная
тополями. Мы спешились на верху холма и разостлали свои плащи, намереваясь
посидеть на них, пока караван не спустится мимо нас в долину, чтобы
расставить палатки. Один знахарь вынул большую каменную трубку, набил ее и
стал пытаться разжечь, пользуясь кремнем, огнивом и куском трута, но ему
почему-то не удавалось высечь искру. Я сделал ему знак передать трубку мне
и, вытащив из кармана увеличительное стекло, навел его на фокус: табак
зажегся, и я несколько раз затянулся через длинный чубук. Все сидевшие
вокруг как один вскочили на ноги и бросились ко мне, крича и жестикулируя,
дом.
Я смотрел на город и его жителей новыми глазами. Я был равнодушен к ним.
Это было красивое место, но все перегороженное заборами, а целый год я
прожил там, где оград не знают. Люди здесь были хорошие, но какая узость
мысли! Их жеманные и скованные условностями манеры напоминали безобразные
изгороди, огораживающие здешние фермы. Вот как большинство из них меня
приветствовало: "А, юноша, значит ты вернулся домой? Целый год у индейцев
прожил? Чудо, что тебя не оскальпировали. Индейцы, я слыхал, ужасный народ.
Что ж, погулял и будет. Я думаю, ты теперь остепенишься и займешься
каким-нибудь делом".
Только с двумя людьми во всем городишке можно было говорить о том, что я
видел, что делал, так как только они могли понять меня. Один из них был
бедный маляр, с которым порядочные люди не общались, так как он не посещал
церкви и иногда среди бела дня заходил в бар. Другой был бакалейщик. Оба они
охотились на лисиц и куропаток и любили жизнь в диких местах. Вечерами я
долго сидел с ними у печки в бакалейной лавке, после того как степенные
деревенские люди улягутся спать, и рассказывал об обширных прериях и горах,
о диких животных и краснокожих. Воображение рисовало им эту чудесную страну
и свободную жизнь в ней, и они вскакивали от волнения и шагали по комнате,
вздыхая и потирая руки. Им хотелось увидеть, испытать все это, как видел и
пережил я, но они были "прикованы к тачке". Они не могли оставить дом, жену,
детей. Я жалел их.
Но даже им я ничего не говорил еще об одной ниточке, которая привязывала
меня к той солнечной стране. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Нэтаки
и несправедливости, которую совершил по отношению к ней. За несколько тысяч
миль, разделявших нас, я видел ее мысленным взором, видел, как она с
безучастным видом помогает матери в разных домашних делах в палатке. Не
слышно было ее звонкого, открытого, заразительного смеха, а выражение глаз
было далеко не счастливым. Так я видел ее в воображении днем, а по ночам во
сне. Я просыпался, зная, что только что говорил с ней на языке черноногих и
пытался оправдать перед ней свою неверность.
Дни проходили убийственно однообразно в постоянных спорах с родными.
Слава богу, с матерью я не спорил, я думаю, что она сочувствовала мне. Но
были еще дяди и тети и старые друзья моего давно умершего отца. Все они,
конечно, имели самые лучшие намерения и считали своей обязан ностью давать
мне советы и заботиться о моем будущем. С самого начала мы заняли
противоположные позиции. Они притянули меня к ответу в связи с моим отказом
посещать церковь. Посещать церковь! Слушать проповедь, наверное, о
предопределении и о геенне огненной, уготованной всея кто уклонится от
трудного, но праведного пути. Я уже в это не верил. Год, проведенный с
матерью-природой, и обильный досуг для размышлений научили меня многому. Не
проходило дня, чтобы кто-нибудь из них не прочитал мне нотацию за то,
например, что я выпил невинный стаканчик пива с каким-нибудь траппером или
проводником из Северных лесов. В любом из этих простых лесных жителей было
больше настоящей человеческой душевности, больше широты взглядов, чем в
сердцах всех моих преследователей.
Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины.
У него была привычка по воскресеньям забираться в мансарду и молиться. В
летний день, когда окна бывали открыты, можно было часами слышать, как он
молит бога простить ему многие тяжкие грехи и даровать скромное местечко в
будущей жизни. Он приходил ко мне и уговаривал изменить мой образ жизни.
Изменить образ жизни! Что я такое сделал, думал я. Почему все они так обо
мне беспокоятся? Был ли этот человек счастлив? Нет, он жил в вечном страхе
перед ревнивым богом. Что я сделал? Я был ласков с "паршивыми овцами",
жаждавшими услышать доброе слово. Я заходил в бар отеля среди бела дня и
чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я
носил большую тяжесть. Одно зло я совершил большое зло. Что же будет с
Нэтаки?
И вот настал вечер, когда все желающие мне добра собрались у нас дома.
Они решили, что я должен купить дело уходящего на отдых купца, который за
сорок или пятьдесят лет скопил небольшое состояние. Это была последняя
капля. Я восстал и попытался высказать им, что я думаю о том ограниченном
существовании, которое они ведут. Но я не находил слов и, схватив шляпу,
выбежал из дома. Я вернулся домой уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы
сели у камина и поговорили обо всем. Я напомнил ей, что с ранних лет
предпочитал лес и реку, ружье и удочку всем так называемым светским
развлечениям; сказал, что не в состоянии жить в городке или даже большом
городе и заняться каким-нибудь городским делом, особенно таким, которое
вынудит меня торчать в магазине или в конторе. И эта мудрая женщина
признала, что было бы бесполезно заниматься чем-нибудь в этом роде, раз у
меня сердце не лежит к городской жизни. Она признала также, что лучше всего
мне вернуться в прерии и горы, раз я уж так их полюбил.
О Нэтаки я не сказал ничего. Когда-нибудь в будущем, решил я, мать узнает
от меня все. Впервые за последние несколько недель я лег спать с легким
сердцем. Два дня спустя я сел в поезд. Прибыв в Сент-Луис, я остановился в
Плантерс-отеле у радушного Бена Стикни. Тут я установил связь с тем, что
меня интересовало. Я встречал здесь людей из Техаса и Аризоны, из Вайоминга
и Монтаны, и мы говорили о неогороженной земле, об индейцах и торговле
бизоньими шкурами, о скоте и золотоискателях, о разных пережитых нами
приключениях. Мы собирались вечерами в холле, сидели и курили далеко за
полночь или же всей компанией ходили знакомиться с городом вполне на
западный манер. Если мы бывали чуть-чуть навеселе, то полиция относилась к
этому снисходительно: полицейские смотрели в другую сторону, когда мы в
своих широкополых шляпах проходили мимо гурьбой, иногда распевая во весь
голос.
Я не забывал и Нэтаки. Я купил еще один чемодан и, бродя по магазинам,
набрал много разных предметов туалета интересного и красивого рисунка: нитки
бус, два браслета змейкой, золотое ожерелье и всякие другие вещи, дорогие
женскому сердцу. Под конец чемодан был набит так, что я едва закрыл его;
собрав свои вещи, я сел в поезд, идущий в Коринн (штат Вайоминг). Мы пробыли
в пути, помнится, четверо суток. Оттуда я ехал неделю лошадьми до Хелины и
еще два дня до Форт-Бентона. Первое, что я спросил, было "где Ягода?"
Торговец на пункте ответил, что Ягода в устье Марайас с пикуни, но мать его
и Женщина Кроу живут здесь в долине, выше по реке, и, подмигнув мне,
понимающе добавил, что, кажется, с ними живет одна молодая женщина по имени
Нэтаки.
Было еще раннее утро. Я вышел из лавки и побежал по пыльной тропе. Из
трубы домика начал подниматься легкий дымок. Я толкнул дверь и вошел. Нэтаки
стояла на коленях перед очагом, раздувая неохотно разгоравшееся пламя.
- Ах, - воскликнула она, вскакивая и подбегая ко мне, - он приехал! Мой
муж приехал!
Она обхватила мою шею руками и поцеловала меня; через мгновение она уже
была в другой комнате и кричала:
- Проснитесь, вставайте, мой муж вернулся!
Мать Ягоды и Женщина Кроу выбежали и тоже стали обнимать и целовать меня.
Мы пытались все говорить разом. Нэтаки повисла на моей руке и смотрела на
меня полными слез глазами.
- Ах, - повторяла она, - они меня все время уверяли, что ты не вернешься,
но я знала, что они ошибаются. Я знала что ты меня не забудешь.
Вот это действительно были мои близкие. Я вернулся себе. Я поклялся
никогда больше даже не помышлять о том чтобы оставить свою маленькую жену,
что бы ни случилось, и я сдержал свое слово. Я говорю "сдержал" слово; да у
меня ни разу не было ни основания, ни желания поступать иначе.
Странный получился завтрак у меня с Нэтаки. Собственно говоря, завтрака и
не было. Мы оставили попытки есть и она рассказывала обо всем, что произошло
за время моего отсутствия. Затем она начала расспрашивать меня: что я все
это время делал? Что я видел? Здорова ли моя матушка? Мне нечего было
рассказывать. Я хотел только слушать, как она говорит, видеть, как она
счастлива, и это делало меня тоже счастливым. Через некоторое время
доставили мои чемоданы, и я, передавая ей ключ от одного из них, сказал, что
чемодан и все что в нем - ее. Сколько было возгласов изумления и восхищения,
когда она распаковывала и разворачивала разные вещи и раскладывала их тут и
там на столе, на ложе, на стульях. Она надела через голову ожерелье,
защелкнула на руках браслеты, подбежала ко мне, молча поцеловала меня, потом
сняла их.
- Они слишком хороши, - сказала она, - я недостаточно красива, чтобы
носить их.
Потом она вернулась ко мне и прошептала:
- Но всего этого для меня слишком много. Можно мне подарить часть моим
бабушкам? - Она подразумевала миссис Ягоду и Женщину Кроу.
Среди вещей было несколько платьев скромного рисунка и шали, которые и
предназначались для "бабушек". Я сказал, что эти вещи будут подходящими
подарками для пожилых женщин. Как она была довольна, когда взяла их и
отнесла нашим верным друзьям. Оглядываясь назад на это утро, я думаю о нем
как об одном из самых приятных в моей жизни.
Немного спустя я вышел прогуляться и зашел в салун Кено Билля. Декабрь,
но снега на земле нет. Солнце пригревает, дует слабый чинук. Я подумал о
далекой деревне в Новой Англии, погребенной под трехфутовым слоем снега, и
содрогнулся.
В салуне Кено Билля я застал обычную компанию. Судья Д., блестящий юрист,
бывший командир в войну фениев [Ирландские революционеры, боровшиеся за
освобождение станы от англичан. Имеются, вероятно, в виду неудачные попытки
восстания в 1865-1868 гг. - Прим.перев.] играл в карты с шерифом на
угощение. Несколько погонщиков быков и мулов дулись в фараон. Трапперы в
замшевой одежде и лисьих шапках, обутые в мокасины, спорили о том, как лучше
всего ставить капкан на бобра в покрытой льдом запруде. Все они были рады
видеть меня, и меня сейчас же повели к стойке. Кто-то спросил, между прочим,
что нового Штатах? Не то чтобы их это интересовало; они говорили о Штатах
как о далекой чужой стране.
- Гм! - сказал судья Д., - ты там недолго пробыл, а?
- Да, - ответил я, - недолго. Мне и в Монтане хорошо.
- Монтана! - воскликнул судья, подымая стакан. - За Монтану и ее
обласканные солнцем прерии! За ее величественные горы, за ее индейцев и
бизонов и за тех из нас, кого благосклонная судьба подарила жизнью в
пределах Монтаны! Боги возлюбили нас больше всех остальных людей!
Мы все аплодировали этому тосту и осушили стаканы.
Так бывало в пограничных городах. Кто-нибудь с утра начинает утолять
внезапно возникшую жажду, и остальные по одному, по двое, по трое, по
четверо присоединяются к нему - купцы, юристы, доктора, все... до тех пор,
пока не останется ни одного трезвого, пока все не будут навеселе и
вполпьяна. На этот раз начал судья Д. - мир праху его. К четырем часам дня
народ уже разошелся вовсю. Я оставил компанию и отправился домой. Меня
больше прельщала бизонья шкура, ложе и трубка, огонь в камине и общество
веселой Нэтаки.
Перед заходом солнца вдруг вкатились Ягода и Гнедой Конь со своими
женами. Как я был рад снова видеть их всех!
- А вы не думали, что я вернусь? - спросил я нерешительно.
Они рассмеялись.
- Разве я тебе не говорил, что ты вернешься, - сказал Ягода. - Я только
удивляюсь, почему ты не приехал раньше.
Мы до поздней ночи сидели у огня. Женщины болтали в другой комнате.
Отправились спать.
- Маленькая моя, - сказал я, беря Нэтаки за руку, - пожалей своего мужа.
Он не такой хороший, как следовало бы. В его сердце есть нехорошие...
- Молчи! - воскликнула она. - Молчи! Ты хороший, совсем хороший. Я не
хочу, чтобы ты был другим; будь такой, какой ты есть. Ты вернулся ко мне. Я
не могу сказать, как я счастлива - я не умею выразить этого.
ИСТОРИЯ ПРОСЫПАЮЩЕГОСЯ ВОЛКА
Когда Ягода и Гнедой Конь вернулись в устье Марайас, Нэтаки и я, конечно,
отправились с ними. Известие о нашем предстоящем приезде опередило нас, и
когда мы в сумерки прибыли в большой лагерь пикуни, наша палатка уже стояла
между палатками Говорит с Бизоном и Хорькового Хвоста. Рядом лежала куча
дров; внутри весело пылал разведенный огонь; в глубине палатки было
разостлано наше ложе из мягких бизоньих шкур и теплых одеял, стояли сиденья
для гостей с удобными спинками, на своих местах были разложены наша кухонная
утварь и кожаные сумки, наполненные сухими ягодами, самым лучшим сушеным
мясом, языками и пеммиканом. Все это сделала матушка Нэтаки, встретившая
дочь крепкими объятиями и поцелуями, а меня сдержанным, но искренним
приветствием. Она была хорошая женщина, можно сказать благородная женщина.
Да, благородная, возвышенная, жертвующая собой женщина, всегда что-нибудь
делающая для облегчения страдания больных и горя осиротевших.
Едва я успел вылезть из фургона и войти в палатку, предоставив Нэтаки и
ее матери вносить наше имущество, как начали приходить мои друзья. Они,
видимо, были очень рады снова встретиться со мной. И я был рад увидеть их и
услышать, как они, крепко пожимая мне руку, говорили:
"А-ко-тво-ки-тук-а-ан-он" - "наш друг вернулся".
Они коротко рассказывали мне о случившемся за время моего отсутствия, а
затем потребовали, чтобы я рассказал о своей поездке. Пока Нэтаки. готовила
небольшое угощение, а они курили, я рассказал им о поездке как мог, назвал
число дней, в течение которых плыл пароходом, а затем ехал поездом, чтобы
добраться до дома, покрыв расстояние, которое потребовало бы 100 ночевок,
если бы я ехал верхом. Я должен был повторить этот рассказ несколько раз в
течение вечера у разных друзей и в палатке вождя. Когда я кончил, старик
вождь стал особенно расспрашивать о железной дороге и поездах, огненных
фургонах - ис-тей ан-и-кас-им, как он их называл.
Он хотел знать, не подвигаются ли железные дороги к его стране.
- Нет, - ответил я, - сюда они не приближаются. Есть только одна, идущая
с востока на запад и проходящая далеко к югу отсюда по земле племени Вулф
(Волка) и питающихся бараниной.
- Так, - сказал он, задумчиво поглаживая подбородок, - так! Эту дорогу
многие из нас видели во время набегов на юг. Да, мы ее видели, видели ее
фургоны, набитые людьми, с ревом мчавшиеся по прерии, убивая и распугивая
бизонов. Напиши как-нибудь нашему Великому отцу (президенту) и скажи ему,
что мы не допустим, чтобы железная дорога появилась в нашей стране. Да,
скажи ему, что я, Большое Озеро, шлю ему такое послание: "Мы не позволим
белым прокладывать путь для огненных фургонов через страну моего народа или
селиться здесь и вскапывать почву в наших долинах, чтобы сажать то, чем они
питаются".
В этот вечер я присутствовал на многих ужинах; едва заканчивалось
посещение одной палатки, как меня приглашали в другую. Было уже поздно,
когда я наконец вернулся домой и лег отдыхать; песни и смех большого лагеря,
вой волков и койотов убаюкивали меня. Думая о далекой деревне в Новой
Англии, погребенной в глубоком снегу, и об ее унылой скуке, я пробормотал:
"Трижды благословен я милостивыми богами".
Нэтаки толкнула меня локтем.
- Ты разговариваешь во сне, - сказала она.
- Я не спал, я думал вслух.
- О чем же ты думал?
- Боги милостивы ко мне, - ответил я, - они добры ко мне и дали мне много
счастья.
- Да, - согласилась она, - они добры. Нам нечего просить у них, они дали
нам все. Завтра мы принесем им жертву.
Я заснул под ее молитву, решив, что Восток меня никогда больше не увидит,
разве что иногда как гостя, быть может!
На следующий день вожди и старейшины держали совет и решили, что мы
должны перекочевать к подножию гор Бэр-По. Мы отправились туда по бурой,
усеянной бизонами прерии и разбили лагерь на речке, вытекавшей из заросшей
соснами лощины. Здесь мы оставались несколько дней.
Тут было много вапити, оленей, горных баранов, и на утренней охоте Скунс
и я убили четырех жирных самок, выбрав их, а не баранов, так как период
спаривания уже почти закончился. Стада этих, ныне ставших редкими животных
были так многочисленны, что мы, несомненно, могли бы убить двадцать баранов
и больше, если бы только захотели. Но мы взяли не больше того, что могли
унести наши лошади.
Вернувшись в лагерь, я застал Нэтаки занятой очисткой от мездры шкуры
самки бизона, которую я убил. Она привязала шкуру к раме из четырех жердей
для остова палатки и заморозила ее; в таком состоянии шкура легче очищает.
ся применяемым для этого коротким скребком из рога вапити со стальным
режущим краем. Но и в таких условиях работа эта чрезвычайно тяжела и крайне
утомительна. Я сказал, что мне хотелось бы, чтобы она перестала заниматься
такой работой. Что-то в этом роде я уже говорил по такому же случаю и на
этот раз тон мой был, может быть, немного резок. Она отвернулась от меня, но
я успел заметить, что по щекам ее покатились слезы.
- Что я сделал? - спросил я. - Я совсем не хотел доводить тебя до слез.
- Что же, я ничего не должна делать, - спросила она в свою очередь, -
только сидеть в палатке, сложа руки? Ты охотишься и добываешь мясо, ты
покупаешь у торговцев разную пищу, которую мы едим. Ты покупаешь мне одежду
и все остальное, что я ношу, чем пользуюсь. Я тоже хочу что-нибудь делать,
чтобы мы могли жить.
- Но ты же много делаешь. Ты готовишь, моешь посуду, ты даже таскаешь
дрова. Ты шьешь мне мокасины и теплые перчатки, стираешь мою одежду. Когда
мы переходим на новые места, ты разбираешь и ставишь палатку, навьючиваешь и
развьючиваешь лошадей.
- И все-таки большую часть времени я ничего не делаю, - сказала она
прерывающимся голосом, - и женщины отпускают шутки и смеются надо мной,
говорят, что я гордая и ленивая, ленивая! Слишком гордая и слишком ленивая,
чтобы работать!
Я поцеловал ее, осушил ее слезы и сказал, чтобы она дубила столько шкур,
сколько ей захочется, но только не работала слишком много и подолгу за раз.
Немедленно она расцвела улыбками и, приплясывая, выскочила из палатки:
вскоре я услышал однообразное чик-чик-чик - звук скребка на мерзлой шкуре.
Однажды ночью вокруг луны появилось слабосветящееся кольцо, а наутро
более яркое кольцо окружало солнце по обе стороны от которого были видны
большие ложные солнца. Кольца эти предвещали наступление в недалеком будущем
сильной бури; радужные ложные солнца были надежным предупреждением, что
какой-то враг, может быть большой военный отряд, приближается к нашему
лагерю. Такое сочетание событий было неблагоприятно, и для обсуждения его
был созван совет. Племя не боялось встречи с любым врагом, который захочет
вступить с нами в бой, но ночью в сильную бурю отряд мог бы, несомненно,
приблизиться невидимо и неслышно и украсть много лошадей; снег, гонимый
метелью, начисто закроет следы отряда, и его нельзя будет преследовать и
настигнуть. Решено было немедленно сняться и перейти в устье
Крик-ин-зе-миддл, на Миссури. Если выпадет много снегу и установятся сильные
холода, то будет легче укрываться в глубокой долине реки. Лошадей можно
тогда кормить сочной корой тополей, и они сохранят отличное состояние. Из-за
переноса лагеря враг, в приближении которого совет был уверен, вероятно, не
сможет обнаружить наши следы, особенно если обещанная приметами буря
наступит скоро. К десяти часам последняя палатка была снята и уложена, и мы
потянулись на юго-восток к намеченной цели. В полдень пошел снег. Вечером мы
стали лагерем в Крик-ин-зе-миддл (Речка Посередине), названной так потому,
что истоки ее находятся на полпути от гор Бэр-По к горам Литтл-Роки. Первые
путешественники называли ее Кау-Крик (Коровья речка).
На следующее утро продолжал падать легкий снежок и сильно похолодало. Тем
не менее мы снова снялись и двинулись дальше; еще засветло мы пришли к реке.
Здесь мы намеревались оставаться довольно долго; охотники разъехались, кто
ближе, кто дальше, по обеим сторонам долины и в прерии, расставляя западни
для волков. В то время стрихнин еще не вошел во всеобщее употребление.
Западни делались просто из нескольких шестов длиной в шесть-восемь футов,
поставленных под углом примерно в сорок пять градусов и поддерживаемых двумя
подпорками. На шесты накладывали несколько центнеров больших камней. Когда
волк хватал приманку в глубине западни, тяжелая крыша обрушивалась и
придавливала его. Ягода и Гнедой Конь всячески поощряли ловлю волков, так
как в Штатах появился большой спрос на волчьи шкуры. Там из них делали
полости для саней. Шкуры первого сорта продавались в Форт-Бентоне по
четыре-пять долларов за штуку. Буря не очень разыгралась, и через несколько
дней снова дул теплый чинук. Не появился также и ожидавшийся военный отряд.
Дела моих друзей торговцев шли так хорошо, что им приходилось каждые две-три
недели ездить снова за товарами или, когда можно было, присоединяться к
партиям индейцев, отправлявшихся посетить Форт-Бентон.
Я много слышал об одном белом; его звали Хью Монро, или, на языке
черноногих, Просыпающийся Волк - Макво-ай-пво-атс. Однажды во второй
половине дня мне сказали что он со своим многочисленным семейством прибыл в
лагерь, и немного спустя мы встретились с ним на пиру, заданном Большим
Озером. Вечером я пригласил его к себе в палатку и долго разговаривал с ним
за ужином; мы ели хлеб, мясо и бобы и выкурили множество трубок. С течением
времени мы с ним крепко подружились. Просыпающийся Волк несмотря на
старость, был одним из самых живых и деятельных людей, каких мне пришлось
встречать. Это был голубоглазый блондин, приблизительно пяти с половиной
футов росту, с твердо очерченным, квадратным подбородком и сильно выдающимся
носом; черты его изобличали его действительный характер - смелый и
решительный. Отец Просыпающегося Волка, Хью Монро, был полковником
английской армии, мать происходила из Ла-Рошей, знатной французской
эмигрантской семьи монреальских банкиров, владевших крупными поместьями в
этом краю. Хью-младший родился в имении в Тририверс; он недолго ходил в
церковную школу, только пока не научился читать и писать. Все каникулы и
много дней, когда он пропускал занятия, Хью проводил в большом лесу,
окружавшем имение. Любовь к природе, к приключениям, к жизни в первобытных
условиях была у него в крови. Хью появился на свет в июле 1798 года. В 1813
году, всего пятнадцати лет от роду, он убедил родителей разрешить ему
поступить на службу Компании Гудзонова залива, и весной того же года
отправился на Запад с флотилией каноэ. Отец дал ему хорошее английское
гладкоствольное ружье, мать пару знаменитых дуэльных пистолетов Ла-Рош и
молитвенник. Духовник семьи подарил Хью четки и крест и велел молиться
почаще. Флотилия плыла все лето и осенью прибыла на озеро Виннипег; там они
зазимовали. Весной, как только озеро очистилось ото льда, путешествие
возобновилось, и наконец в один из июльских дней Монро увидел Маунтин Форт,
новую факторию Компании, построенную на южной берегу реки Саскачеван,
недалеко от подножия Скалистых гор.
Вокруг форта стояли лагерем тысячи черноногих, ожидая начала продажи
привезенных флотилией товаров или надеясь получить в кредит пороху и пуль,
кремневых ружей, капканов и табаку на предстоящий охотничий сезон. У
Компании еще не было переводчика, знающего язык черноногих, речь их
переводилась сначала на язык кри, а затем уже на английский. Многие из
собственно черноногих, северные черноногие, хорошо говорили на языке кри, но
более южные племена союза черноногих, блады и пикуни, не понимали кри.
Начальник фактории, несомненно заметив у Монро необычные способности, сразу
поручил ему жить и кочевать с пикуни, чтобы изучить их язык и проследить
также за тем, чтобы они будущим летом вернулись со своими мехами на
Маунтин-Форт. Поступили известия, что американские купцы, следуя по пути
Льюиса и Кларка, с каждым годом продвигаются все дальше и дальше на запад и
достигли устья реки Йеллоустон, приблизительной восточной границы обширной
территории, которую черноногие считают своими охотничьими землями. Компания
опасалась конкуренции американцев. Монро должен был как только сможет мешать
им. "Наконец наступил день нашего выхода, - рассказывал мне Монро, - и я
выступил в поход вместе с вождями и знахарями во главе длинного каравана.
Тут были жители 800 палаток пикуни, около 8000 человек. Им принадлежало
несколько тысяч лошадей. Какое это было грандиозное зрелище - длинная
колонна всадников, волокуши и вьючные лошади и просто незанятые лошади,
идущие по прериям. Да, это было грандиозное, вызывавшее восхищение зрелище.
Весь долгий день мы все ехали и ехали на юг и примерно часа за два до захода
солнца подъехали к краю долины, в которой текла красивая речка, окаймленная
тополями. Мы спешились на верху холма и разостлали свои плащи, намереваясь
посидеть на них, пока караван не спустится мимо нас в долину, чтобы
расставить палатки. Один знахарь вынул большую каменную трубку, набил ее и
стал пытаться разжечь, пользуясь кремнем, огнивом и куском трута, но ему
почему-то не удавалось высечь искру. Я сделал ему знак передать трубку мне
и, вытащив из кармана увеличительное стекло, навел его на фокус: табак
зажегся, и я несколько раз затянулся через длинный чубук. Все сидевшие
вокруг как один вскочили на ноги и бросились ко мне, крича и жестикулируя,