Страница:
маисом, доставленным из Сиу-Сити в Форт-Бентон на пароходе, а оттуда
сухопутным путем на расстояние свыше ста миль. Маис предназначался для
индейцев и принадлежал правительству; по закону агент не имел права ни
покупать этот маис, ни использовать его каким бы то ни было образом для
своих нужд. Тем не менее он щедро корил им своих кур, а матери индианки
стояли кругом и грустно смотрели на это, тайком подбирая отдельные зернышки.
Каждый день умирали люди. Маиса завезли несколько тысяч фунтов, но он был
нужен курам.
Сведения об этом дошли до нас только в феврале, когда к нам приехал
Волчья Голова. Лошадь его находилась в таком ужасном состоянии, какого я
никогда не видал. На ней местами еще сохранилось немного шерсти, кожа на
спине была вся в складках и местами сильно приморожена. "Там у нас, - сказал
с грустью Волчья Голова, - мало лошадей лучше этой. Большая часть табунов
передохла". И он стал рассказывать нам о страданиях и смерти индейцев.
Задолго до того, как он кончил, Нэтаки уже плакала; плакала и Женщина Кроу,
единственный человек из нашего дома тоже присутствовавший при рассказе. Они
плакали и в то же время спешно разогревали еду и кофе; поставили все на стол
перед Волчьей Головой, чтобы он поел. Ни разу в жизни я не видел, чтобы еда
исчезала с такой быстротой и такими огромными порциями. Через некоторое
время я встал и убрал миски.
- Ты доешь это после, - сказал я.
Женщины стали протестовать, но я объяснил им, что голодающие иногда
умирают, если им дать много еды после долгого поста. Вечером наш дом
наполнился индейцами из лагеря, и Волчья Голова повторил свой рассказ о
страданиях и смерти индейцев. Он называл некоторых умерших по имени, и один
за другим слушатели тихонько удалялись, чтобы оплакивать утраченных родных.
Сидя за палатками на замерзшей земле или на берегу реки, они причитали,
повторяя без конца имена любимых. Голоса плачущих звучали так тоскливо, так
терзали нервы, что хотелось пойти попросить индейцев прекратить причитания и
уйти домой. Но я не мог. Это был старинный обычай народа выражать горе. По
какому праву я стал бы мешать им, какое значение имели мои нервы по
сравнению с их горем?
Когда Волчья Голова кончил свой душераздирающий рассказ, все некоторое
время сидели совершенно тихо, даже не курили, а затем начали один за другим
сыпать на голову агента и вообще белых все проклятия, какие только возможны
на языке черноногих. Ягода и я слушали молча; мы знали, что это к нам не
относится, мы знали, что на нас индейцы смотрят, как на членов своего
племени, как на своих. Но тем не менее нам было стыдно перед ними, горько,
что своей жадностью, равнодушием, стремлением захватить земли белые привели
этих людей и их близких к такому ужасному положению. Когда разговор начал
уже прерываться паузами, Ягода стал высказывать в утешение что мог. В конце
он добавил: "Мы уже несколько месяцев тому назад советовали убить этого
вашего агента. Если бы вы это сделали, то возникло бы большое возбуждение
там, у белых. Сюда прислали бы людей разобраться, что происходит. Зная, что
вы остались без еды, белые должны отправить ее в большом количестве".
Я ничего не сказал. Меня внезапно осенила мысль, которую я немедленно
привел в исполнение. Я сел и написал письмо одному джентльмену в Нью-Йорк, с
которым переписывался, хотя ни разу не встречал лично, и изложил ему тяжелое
положение черноногих. Не могу объяснить, почему я написал ему, но вижу в
этом веление судьбы, так как со временем мое письмо попало в руки человека,
относившегося к этому делу с сочувствием: я получил указание отправиться в
агентство и написать отчет обо всем, что там увижу. Я не знал в то время,
что этот джентльмен когда-то совершил несколько поездок по Западу, и у него
составилось об индейцах мнение, непохожее на мнение большинства белых. Со
временем он стал, если можно так выразиться, почетным членом племен
черноногих, пауни, шейеннов и других северных индейцев. Кунья Шапка, как его
называют черноногие, сделал для них больше, чем всякие общества "За права
индейцев", "Помощь индейцам", вместе взятые. Он избавил их от воров агентов
и помог индейцам получить полное возмещение стоимости земель, которые они
вынуждены были продать; [Это неточно. Индейцы получили лишь небольшую часть
стоимости земель, которые они были вынуждены продать. См. предисловие.]
сопровождал их делегации в Вашингтон и поддерживал их петиции в Управлении
по делам индейцев.
Я оседлал лошадь и поехал на территорию агентства. Собственно, не совсем
на территорию, так как не хотел, чтобы у моих друзей из-за меня возникли
неприятности. Индейской полиции агент приказал арестовывать всякого белого,
обнаруженного в резервации. Если бы я въехал прямо на отгороженную
территорию, то полицейским пришлось бы арестовать меня или уйти со службы, а
я не хотел, чтобы кто-нибудь из индейцев оставил службу, так как агент давал
им вдоволь еды для них самих и их семейств. Поэтому я в течение дня
переезжал из лагеря в лагерь и то, что видел, разрывало мне сердце. Я
заходил в палатки и садился у очага друзей, с которыми не так давно вместе
угощался вареным языком и филеем бизона, жирным пеммиканом и другой вкусной
едой прерий. Их жены большей частью сидели, безнадежно уставившись на огонь,
а увидев меня, запахивались плотнее в свои старые вытертые плащи, чтобы
скрыть изорванные, изношенные платья. А мужчины! Я не слышал ни от кого
веселого громкого "Окйи!" Конечно, они произносили это приветствие, но тихим
голосом, и глаза их избегали встречаться с моими, так как им было стыдно. В
палатках нечего было есть, а самое большое унижение для черноногого - не
иметь, чем угостить пришедшего. Но когда я заговорил об их тяжелом
положении, они быстро приходили в себя и начинали рассказывать о страданиях
детей и жен, об умерших; иногда при этом какая-нибудь из женщин начинала
рыдать и выходила из палатки - может быть, та, которая сама потеряла
ребенка. Все это было очень грустно.
Покинув лагеря, стоявшие поблизости от Управления агентства, я поехал к
Бэрч-Крику, южной границе резервации, где находился небольшой лагерь. Люди
там оказались в немного лучшем положении. Поблизости зимовал пастбищный
скот, и охотники иногда выходили ночью и убивали корову, засыпая или удаляя
все следы крови и обрезки так основательно, что проезжающий мимо на
следующий день никогда бы не заподозрил, что здесь произошло всего лишь за
несколько часов перед тем. Убийство, клеймение новым клеймом или угон скота
в области пастбищ всегда считались страшными преступлениями. Индейцы знали
это и потому действовали осторожно. Скотоводы, конечно, видели, что стада их
уменьшаются, но доказать ничего не могли; они только проклинали индейцев и
говорили, что их следует "стереть с лица земли". Даже последний остаток
некогда огромной территории черноногих, их резервация, служила предметом
вожделений королей скота в течение многих лет. Как вы увидите дальше, они в
конце концов завладели пастбищами, после того как тайно откормили на них,
договорившись с агентами, тысячи быков для продажи на чикагском рынке.
Приехав домой, я поставил на конюшню лошадь и пошел в комнату повесить
гетры и шпоры, Я застал Нэтаки в постели с распухшими от слез глазами.
Увидев меня, она вскочила и прижалась ко мне.
- Они умерли, - крикнула она, - умерли оба! Моя дочь, моя красавица дочь
и Всегда Смеется. Они так любили друг друга, и оба умерли! Оба утонули в
вездесущей воде. [Мо-то-йи-ок-хи - океан. - Прим. авт.]
И она рассказала мне отрывочно в промежутках между рыданиями то, что
Ягода прочитал в полученной утром газете. Яхта Эштона затонула в сильную
бурю, и все, кто были на борту, погибли. Я разыскал Ягоду, он молча протянул
мне газету. Все было, к несчастью, правда. Никогда больше мы не увидим
Эштона и Диану. Их яхта со всем, что было на ней, лежала на дне
Мексиканского залива.
Грустная пора наступила для всех нас. Ягода с женой отправились к себе в
комнату. Старая миссис Ягода и Женщина Кроу горевали, сидя внизу у реки. Я
вернулся к себе, чтобы утешить как мог Нэтаки. Рабочие сами варили себе
ужин. Долго, до глубокой ночи я разговаривал со своей маленькой женой; я
говорил ей все, что мог придумать, чтобы смягчить ее горе и свое
собственное. Но в конце концов своего рода утешение нашла она. Я подбросил
несколько поленьев в камин и откинулся на спинку стула. Она молчала уже
несколько минут.
- Иди сюда, - позвала она.
Я подошел и сел рядом с ней; она схватила мою руку своей дрожащей рукой.
- Вот, что я сейчас думала, - начала она запинаясь, но голос ее окреп, и
она продолжала. - Вот, что. Они ведь умерли вместе? Да. Я думаю, когда они
увидели, что должны утонуть, они крепко обнялись и сказали, если успели,
друг другу несколько слов и даже поцеловались, хотя там, может быть, были
другие люди. Ведь мы бы так сделали, правда?
- Да.
- Ну, так вот, - закончила она, - не так уж это плохо, как могло бы быть,
потому что никому не пришлось горевать по погибшим. Все мы должны
когда-нибудь умереть, но я думаю, что Солнце и бог белых милостивы, когда
тем, кто любит друг друга так, как Эштон и Диана, даруют такую смерть.
Она встала и, сняв со стены и полки маленькие подарки, сделанные ей
Дианой, тщательно уложила их на дно сундука,
- Я не могу вынести сейчас вида этих вещей, когда-нибудь, когда я
привыкну к мысли, что ее нет, я выну их и поставлю опять на место.
Нэтаки опять легла в постель и уснула, а я еще долго сидел перед
угасающим огнем, размышляя о том, что она сказала. Годы шли, и я
впоследствии все лучше стал сознавать, что Нэтаки была... нет, я не скажу,
что я думал. Может быть, кое-кто из вас, кто умеет чувствовать, сам заполнит
пропущенное.
Прошло несколько лет пока подарки Дианы снова заняли свое место в нашем
доме, чтобы восхищать глаз и радовать душу обитателей. Но много раз я видел,
как Нэтаки тихонько вынимала из сундука портрет своей названной дочери и
поглядывала на него с любовью; она уходила, чтобы грустить в одиночестве.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Последние стада бизонов исчезли в 1883 году. Весной 1884 года у
набережной Форт-Бентона пришвартовалась большая флотилия пароходов; среди
них были "Блэк Хиллс" и "Дакота", суда больших размеров и грузоподъемности.
"Дакота" приходила в форт только один раз в навигацию - когда Миссури
наполнялась до краев от таяния снегов в горах. Большие суда пришли в
последний рейс; и не только большие; кончилась навигация и всех меньших
пароходов. Железная дорога уже подошла близко. Она пересекла Дакоту и быстро
ползла по прериям Монтаны. Пароходы, пришвартовывавшиеся на ночь, пожиравшие
огромное количество дров, чтобы справиться с быстрым встречным течением
Миссури, не могли конкурировать с поездами.
Железная дорога наконец вступила в область Скалистых гор. Ветка дороги
прошла через Форт-Бентон, Грейт-Фоллс и Хелину в Бьютт, а магистраль
пересекла хребет по перевалу Ту-Медисин. В вагонах железной дороги из Штатов
прибыло множество иммигрантов, над которыми старожилы смеялись.
- Чего они сюда едут, - спрашивали старожилы. - Что они будут здесь
делать, эти мужчины в котелках и хрупкие женщины?
Скоро все разъяснилось. Новые пришельцы селились в долинах и приобретали
право пользоваться водой. Они пооткрывали магазины в городах и узловых
пунктах дорог и снизили уровень цен до счета на десятки центов. Они даже
аккуратно сдавали сдачу медяками. До этого катушка ниток, даже ламповый
фитиль продавались за два четвертака. Старые владельцы магазинов и торговцы
с их привычкой к неторопливому, не мелочному ведению дел не могли удержать
свои позиции при новом порядке вещей. Они не могли изменить сложившихся в
течение всей жизни привычек, и одного за другим пришельцы вытеснили их из
торговли.
Больше всего страдали те, кто был женат на индианках - "мужья скво", так
их называли презрительно, - и, cтранно сказать, злейшими их врагами
оказались не мужчины, а жены новых пришельцев. Они запрещали своим детям
общаться с детьми-полукровками, а в школе положение последних было
невыносимым. Белые дети били их и давали им оскорбительные прозвища. Эта
ненависть к "мужьям скво" перешла и в область политики. Одного из мужей
скво, разумного, приветливого, бесстрашного человека, каких я знал мало,
выдвинули кандидатом на пост шерифа графства по списку партии, всегда
побеждавшей на выборах. Из всех кандидатов партии только он один не прошел
на выборах. Его провалили. Белые жены так приставали к своим мужьям и
братьям, так бурно протестовали против избрания "мужа скво" на какой бы то
ни было пост, что им удалось добиться его поражения. И "мужья скво" один за
другим переехали в единственное место, где они могли жить спокойно, где не
было ни одного врага ближе чем на сто миль, - в резервацию. Здесь они
поселились, чтобы доживать оставшиеся дни. Одно время мужей скво было сорок
два; сейчас мало кто из них остался в живых.
Я хотел бы исправить распространенное мнение о мужьях скво, по крайней
мере о тех, кого я сам знал, мужчинах, женившихся на индианках из племени
черноногих. В дни жестокой крайней нужды индейцев, мужья скво раздавали все
что могли, довольствуясь тем, что оставляли немного бекона и муки для своих
семейств, а случались дни, когда в доме у иных семей не оставалось и этого,
так как они все уже роздали. Иногда они голодали вместе с индейцами.
Разбросанные по резервации мужья скво построили себе чистенькие домики и
скотные дворы и обнесли свои сенокосы изгородями - все это служило
предметным уроком для индейцев. Больше того, они помогали своим краснокожим
соседям строить бревенчатые дома и конюшни, прокладывали трассы для
оросительных канав, учили индейцев пахать и обращаться с сенокосилкой. И все
это делалось без всякой мысли об оплате или выгодах. Если вы зайдете в дом
черноногого, то почти всегда увидите чистый пол, оконные стекла без единого
пятнышка, все в полном порядке, швейную машину и стол, накрытый красивым
покрывалом, кровать, застланную чистыми, ярких цветов покрывалами, кухонную
утварь и посуду начищенной, безупречно чистой. [Такую обстановку можно
увидеть лишь в домах немногих богатых индейцев, рядовые же члены племени
черноногих влачат нищенское существование.] Этому научили их не
правительственные полевые инструкторши. Черноногие научились всему этому у
скво, у индианок, вышедших замуж за белых. Я видел сотни домов белых - их
сколько угодно в каждом городе, - настолько грязных, населенных такими
неряшливыми жильцами, что приходится отворачиваться от них в полном
отвращении; ничего подобного я не видел у черноногих.
В дни благополучия при хорошем агенте, когда у них было много быков на
продажу, черноногие покупали много мебели, даже хорошие ковры. Однажды ко
мне зашел в такое время один друг, мы сидели и курили.
- У тебя есть книжка с картинками мебели, - сказал он, - покажи мне
лучшую кровать из тех, что в ней есть. Я взял книгу.
- Вот, смотри, - указал я на рисунок, - целиком из меди, самые лучшие
пружины; цена - 80 долларов.
- Выпиши ее, - сказал он, - я хочу иметь такую кровать. Ведь это только
цена двух быков, разве это дорого?
- Есть другие кровати, - продолжал я, - такие же хорошие на вид, частью
из железа, частью из меди, а стоят они много меньше.
- Э! - воскликнул он. - Старик Хвостовые Перья из-за Холма купил кровать
за пятьдесят долларов. Я хочу иметь самую лучшую.
Не знаю, что делали бы черноногие при заключении договоров с
правительством, не будь с ними мужей скво; как бы индейцы избавились без них
от агентов, о которых лучше не вспоминать, так как именно мужья скво дрались
за черноногих и вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы. Я знаю, что один
из агентов приказал своей полиции убить при первой встрече одного мужа скво,
который сообщил о его воровстве в Вашингтон; знаю, что другие агенты
высылали мужей скво из резервации, разлучая их с семьями, за то, что эти
люди слишком открыто говорили о темных махинациях агента. Но временами пост
агента занимали хорошие, честные, способные люди, при которых индейцы в
известной мере восстанавливали утраченное благополучие. К сожалению, такие
люди не долго оставались на своем месте. При смене правительства новые
власти всегда увольняли их.
Но одно дело мужьям скво так и не удалось провести: они не смогли
избавить резервацию от стад королей скота. Эти важные люди устанавливали
"взаимопонимание" с некоторыми агентами, а иногда с весьма влиятельными
политическими деятелями. Стада королей скота оставались в резервации,
размножались и портили сочные пастбища. Большинство индейцев и мужей скво
заботливо пасло свои маленькие стада в каком-нибудь подходящем месте, как
можно ближе к дому. Но неизменно, один раз весной, один раз осенью,
устраиваемый королями скота сбор стад для клеймения охватывал резервацию,
как пожар. Тридцать или сорок объездчиков на резвых лошадях налетали на
такое маленькое индейское стадо. Часть сгоняемого скота смешивалась с
индейским скотом, но объездчики не останавливались, чтобы отделить чужой
скот, им было некогда. Они гнали весь скот в отдаленный пункт, в загон для
клеймения, и владелец маленького стада навсегда терял большую или меньшую
часть скота. Наконец, как мне говорили, индейцы настояли перед Управлением,
чтобы южную и восточную сторону резервации обнесли изгородью, рассчитывая,
что чужой скот не сможет проникать на индийскую территорию, а их собственный
скот останется на ней. Огораживать западную и северную стороны не было
надобности, так как западную границу резервации образуют Скалистые горы, а
северную - Канадская пограничная линия. Постройка изгороди обошлась в 30000
долларов а потом короли скота получили разрешение на выпас 30000 голов скота
на огороженной территории.
Конец черноногих едва не наступил прошлой зимой. [Писалось в 1906 году. -
Прим. перев.] Управление по делам индейцев постановило, что трудоспособные
будут лишены рационов. В этой голой местности нет никаких шансов получить
работу, так как скотоводческие фермы немногочисленны и отстоят далеко друг
от друга. Даже если человеку удастся наняться на работу на три месяца в
летнее время - вещь почти невозможная, - то его заработка ни в коем случае
не хватит на то, чтобы содержать семью весь год. В январе один мой друг
писал мне: "Сегодня я побывал в резервации и посетил многих старых друзей. В
большинстве домов продовольствия очень мало, большей частью нет ничего, и
народ грустно сидит вокруг печки и пьет ягодный чай". Ягода и я ушли со
старожилами в резервацию. Мы продали форт Конрад. Ягода купил дело торговца
в резервации - права и товары - за триста долларов.
Я вбил себе в голову сумасшедшую мысль, что хочу стать овцеводом. Отыскав
хорошие источники воды и луга милях в двенадцати выше форта Конрад, я
построил несколько хороших хлевов и дом, заготовил большие скирды сена.
Скотоводы спалили мое хозяйство. Думаю, они поступили правильно, так как
источник, который я отыскал, служил единственным водопоем на много миль
кругом.
Я бросил почерневшие развалины и последовал за Ягодой. Хорошо, что
скотоводы спалили мой дом, ибо благодаря этому я могу сказать с чистым
сердцем, что не принимал участия в опустошении некогда прекрасных прерий
Монтаны.
Мы с Нэтаки построили себе дом в прелестной долине, где росла высокая
зеленая трава. Строился он долго. В горах, где я рубил лес для дома, так
хорошо жилось в палатке под величественными соснами, что мы с трудом
отрывались на два дня, чтобы доставить домой воз материала. В лесу нас
отвлекало от рубки множество приятных вещей; топор стоял прислоненный к пню
в течение долгих мечтательных дней, в то время как мы уходили ловить форель,
выслеживали оленей или медведей, или же просто сидели у палатки, слушая шум
ветра в верхушках сосен, глядя на белок, воровавших остатки нашего завтрака,
или на важно выступающего случайного тетерева.
- Какой здесь покой, - сказала однажды Нэтаки, - как прекрасны сосны, как
прелестны хрупкие цветы, растущие в сырых тенистых местах. И все же есть
что-то пугающее в больших лесах. Люди моего племени редко решаются входить в
них в одиночестве. Охотники всегда отправляются в лес вдвоем или по
три-четыре человека, а женщины, когда нужно рубить жерди для палатки, ходят
большой компанией и всегда берут с собой мужей.
- Но чего они боятся? - спросил я, - не понимаю, чего им опасаться.
- По многим причинам, - ответила она. - В лесу легко может затаиться враг
и убить, не рискуя сам ничем. А потом, потом говорят, что в этих обширных
темных лесах живут духи. Они следуют за охотником, либо крадутся рядом с ним
или впереди него. Ясно, что они тут, так как случается, они наступят на
сучок и слышится треск или опавшая листва зашуршит у них под ногами.
Некоторые, говорят, даже видели этих духов, выглядывающих из-за деревьев
вдали. У них страшные, широкие лица с большими злыми глазами. Мне даже
иногда казалось, что они идут за мной следом. Но хоть я ужасно боялась, я
все же продолжала спускаться вниз к ручью за водой. Больше всего мне бывает
страшно, когда ты уходишь далеко в лес и прекращаются удары твоего топора. Я
останавливаюсь и прислушиваюсь; если ты снова начинаешь стучать топором, то
значит все хорошо, и я продолжаю заниматься своим делом. Но если надолго
наступает тишина, я начинаю бояться, сама не знаю чего; всего - неясной тени
кругом в отдаленных местах, ветра, шевелящего верхушки деревьев, который как
будто шепчет что-то непонятное. Ох, я так пугаюсь и крадучись пробираюсь к
тебе посмотреть, там ли ты еще, не случилось ли с тобой чего-нибудь...
- Постой, как же это? - прервал я ее, - никогда тебя не видел.
- Да, ты меня не видел. Я иду очень тихо, очень осторожно, точь-в-точь
как один из этих духов, о которых народ рассказывает, но я всегда вижу тебя.
Ты, бывает, сидишь на бревне или лежишь на земле и куришь, постоянно куришь.
Тогда, успокоившись, я возвращаюсь назад так же тихо, как пришла.
- Но почему, когда ты приходишь ко мне, - спросил я, - почему ты не
подойдешь ближе и не сядешь поговорить со мной?
- Если бы я это сделала, - ответила она, - то ты еще долго сидел бы
ничего не делая, покуривая и разговаривая о разных вещах, о которых ты вечно
мечтаешь и думаешь. Ты разве не знаешь, что лето уже кончается? А я так хочу
видеть наш дом уже построенным. Я хочу, чтобы у меня был свой дом.
После такой беседы я некоторое время более усердно работал топором, а
потом опять наступала реакция, опять шли дни безделья, прогулок у ручья или
на суровых горных склонах. Но до того как выпал снег, наш скромный дом был
уже готов и оборудован. Мы были довольны.
На следующую весну после непродолжительной болезни умерла мать Нэтаки.
Когда тело покойницы закутали в одеяла и бизоньи шкуры и крепко перевязали
сыромятными ремнями, Нэтаки сказала мне, чтобы я приготовил гроб. На сто
пятьдесят миль кругом нельзя было купить пиленого леса, но отцы-иезуиты,
построившие недалеко от нас миссию, великодушно дали мне нужные доски, и я
изготовил длинный ящик высотой более трех футов. Затем я спросил, где копать
могилу. Нэтаки и родственники пришли в ужас.
- Как, - воскликнула она, - хоронить мать в яме, в черной, тяжелой,
холодной земле? Нет! Агент запретил хоронить мертвых на деревьях, но он
ничего не говорил насчет того, что нельзя оставлять умерших в гробу на
земле, наверху. Отвези ящик на склон холма, где лежат останки Красного Орла
и других наших родственников, а мы потом все поедем за тобой в другом
фургоне.
Я сделал, как мне было сказано и, проехав вверх по долине с полмили,
свернул по склону вверх к тому месту, где на небольшой горизонтальной
площадке уже стояло с полдюжины грубо сколоченных гробов. Вынув ящик из
фургона, я поставил его неподалеку от остальных и, работая киркой и лопатой,
подготовил под него абсолютно ровное местечко. Тут подъехали остальные,
друзья и родственники, среди них даже трое мужчин, тоже родственников
покойной. Ни разу, ни раньше, ни позже, я не видал, чтобы мужчины
присутствовали на похоронах. Они всегда остаются в палатках и горюют там об
умершем. Присутствие мужчин показывало, какой большой любовью и уважением
пользовалась мать Нэтаки.
С момента кончины матери Нэтаки не спала, не прикасалась к еде, все время
плакала. Сейчас она стала настаивать нa том, чтобы последний обряд выполнили
только мы вдвоем. Мы перенесли плотно закутанное тело и уложили его в
большой ящик, осторожно и бережно, а затем разместили по бокам и в ногах
замшевые мешочки, маленькие сыромятные сумки с иголками, шилами, нитками и
всякими вещами и безделушками, которые покойница так тщательно хранила. Я
поднял и положил на место две доски, образующие крышку. Теперь плакали уже
все, даже мужчины. Я приставил гвоздь к доске и забил его наполовину. Как
ужасно звучали удары молотка, гулко отдаваясь в большом полупустом ящике. До
этого момента я держался довольно хорошо, но холодный, резкий, оскверняющий
стук молотка окончательно расстроил меня. Я отшвырнул инструмент, сел и,
несмотря на все усилия сдержаться, заплакал, как и все.
- Не могу, - повторял я, - не могу забивать гвозди. Нэтаки подошла ко
мне, села, прислонилась к моему плечу и протянула дрожащие руки к моим.
сухопутным путем на расстояние свыше ста миль. Маис предназначался для
индейцев и принадлежал правительству; по закону агент не имел права ни
покупать этот маис, ни использовать его каким бы то ни было образом для
своих нужд. Тем не менее он щедро корил им своих кур, а матери индианки
стояли кругом и грустно смотрели на это, тайком подбирая отдельные зернышки.
Каждый день умирали люди. Маиса завезли несколько тысяч фунтов, но он был
нужен курам.
Сведения об этом дошли до нас только в феврале, когда к нам приехал
Волчья Голова. Лошадь его находилась в таком ужасном состоянии, какого я
никогда не видал. На ней местами еще сохранилось немного шерсти, кожа на
спине была вся в складках и местами сильно приморожена. "Там у нас, - сказал
с грустью Волчья Голова, - мало лошадей лучше этой. Большая часть табунов
передохла". И он стал рассказывать нам о страданиях и смерти индейцев.
Задолго до того, как он кончил, Нэтаки уже плакала; плакала и Женщина Кроу,
единственный человек из нашего дома тоже присутствовавший при рассказе. Они
плакали и в то же время спешно разогревали еду и кофе; поставили все на стол
перед Волчьей Головой, чтобы он поел. Ни разу в жизни я не видел, чтобы еда
исчезала с такой быстротой и такими огромными порциями. Через некоторое
время я встал и убрал миски.
- Ты доешь это после, - сказал я.
Женщины стали протестовать, но я объяснил им, что голодающие иногда
умирают, если им дать много еды после долгого поста. Вечером наш дом
наполнился индейцами из лагеря, и Волчья Голова повторил свой рассказ о
страданиях и смерти индейцев. Он называл некоторых умерших по имени, и один
за другим слушатели тихонько удалялись, чтобы оплакивать утраченных родных.
Сидя за палатками на замерзшей земле или на берегу реки, они причитали,
повторяя без конца имена любимых. Голоса плачущих звучали так тоскливо, так
терзали нервы, что хотелось пойти попросить индейцев прекратить причитания и
уйти домой. Но я не мог. Это был старинный обычай народа выражать горе. По
какому праву я стал бы мешать им, какое значение имели мои нервы по
сравнению с их горем?
Когда Волчья Голова кончил свой душераздирающий рассказ, все некоторое
время сидели совершенно тихо, даже не курили, а затем начали один за другим
сыпать на голову агента и вообще белых все проклятия, какие только возможны
на языке черноногих. Ягода и я слушали молча; мы знали, что это к нам не
относится, мы знали, что на нас индейцы смотрят, как на членов своего
племени, как на своих. Но тем не менее нам было стыдно перед ними, горько,
что своей жадностью, равнодушием, стремлением захватить земли белые привели
этих людей и их близких к такому ужасному положению. Когда разговор начал
уже прерываться паузами, Ягода стал высказывать в утешение что мог. В конце
он добавил: "Мы уже несколько месяцев тому назад советовали убить этого
вашего агента. Если бы вы это сделали, то возникло бы большое возбуждение
там, у белых. Сюда прислали бы людей разобраться, что происходит. Зная, что
вы остались без еды, белые должны отправить ее в большом количестве".
Я ничего не сказал. Меня внезапно осенила мысль, которую я немедленно
привел в исполнение. Я сел и написал письмо одному джентльмену в Нью-Йорк, с
которым переписывался, хотя ни разу не встречал лично, и изложил ему тяжелое
положение черноногих. Не могу объяснить, почему я написал ему, но вижу в
этом веление судьбы, так как со временем мое письмо попало в руки человека,
относившегося к этому делу с сочувствием: я получил указание отправиться в
агентство и написать отчет обо всем, что там увижу. Я не знал в то время,
что этот джентльмен когда-то совершил несколько поездок по Западу, и у него
составилось об индейцах мнение, непохожее на мнение большинства белых. Со
временем он стал, если можно так выразиться, почетным членом племен
черноногих, пауни, шейеннов и других северных индейцев. Кунья Шапка, как его
называют черноногие, сделал для них больше, чем всякие общества "За права
индейцев", "Помощь индейцам", вместе взятые. Он избавил их от воров агентов
и помог индейцам получить полное возмещение стоимости земель, которые они
вынуждены были продать; [Это неточно. Индейцы получили лишь небольшую часть
стоимости земель, которые они были вынуждены продать. См. предисловие.]
сопровождал их делегации в Вашингтон и поддерживал их петиции в Управлении
по делам индейцев.
Я оседлал лошадь и поехал на территорию агентства. Собственно, не совсем
на территорию, так как не хотел, чтобы у моих друзей из-за меня возникли
неприятности. Индейской полиции агент приказал арестовывать всякого белого,
обнаруженного в резервации. Если бы я въехал прямо на отгороженную
территорию, то полицейским пришлось бы арестовать меня или уйти со службы, а
я не хотел, чтобы кто-нибудь из индейцев оставил службу, так как агент давал
им вдоволь еды для них самих и их семейств. Поэтому я в течение дня
переезжал из лагеря в лагерь и то, что видел, разрывало мне сердце. Я
заходил в палатки и садился у очага друзей, с которыми не так давно вместе
угощался вареным языком и филеем бизона, жирным пеммиканом и другой вкусной
едой прерий. Их жены большей частью сидели, безнадежно уставившись на огонь,
а увидев меня, запахивались плотнее в свои старые вытертые плащи, чтобы
скрыть изорванные, изношенные платья. А мужчины! Я не слышал ни от кого
веселого громкого "Окйи!" Конечно, они произносили это приветствие, но тихим
голосом, и глаза их избегали встречаться с моими, так как им было стыдно. В
палатках нечего было есть, а самое большое унижение для черноногого - не
иметь, чем угостить пришедшего. Но когда я заговорил об их тяжелом
положении, они быстро приходили в себя и начинали рассказывать о страданиях
детей и жен, об умерших; иногда при этом какая-нибудь из женщин начинала
рыдать и выходила из палатки - может быть, та, которая сама потеряла
ребенка. Все это было очень грустно.
Покинув лагеря, стоявшие поблизости от Управления агентства, я поехал к
Бэрч-Крику, южной границе резервации, где находился небольшой лагерь. Люди
там оказались в немного лучшем положении. Поблизости зимовал пастбищный
скот, и охотники иногда выходили ночью и убивали корову, засыпая или удаляя
все следы крови и обрезки так основательно, что проезжающий мимо на
следующий день никогда бы не заподозрил, что здесь произошло всего лишь за
несколько часов перед тем. Убийство, клеймение новым клеймом или угон скота
в области пастбищ всегда считались страшными преступлениями. Индейцы знали
это и потому действовали осторожно. Скотоводы, конечно, видели, что стада их
уменьшаются, но доказать ничего не могли; они только проклинали индейцев и
говорили, что их следует "стереть с лица земли". Даже последний остаток
некогда огромной территории черноногих, их резервация, служила предметом
вожделений королей скота в течение многих лет. Как вы увидите дальше, они в
конце концов завладели пастбищами, после того как тайно откормили на них,
договорившись с агентами, тысячи быков для продажи на чикагском рынке.
Приехав домой, я поставил на конюшню лошадь и пошел в комнату повесить
гетры и шпоры, Я застал Нэтаки в постели с распухшими от слез глазами.
Увидев меня, она вскочила и прижалась ко мне.
- Они умерли, - крикнула она, - умерли оба! Моя дочь, моя красавица дочь
и Всегда Смеется. Они так любили друг друга, и оба умерли! Оба утонули в
вездесущей воде. [Мо-то-йи-ок-хи - океан. - Прим. авт.]
И она рассказала мне отрывочно в промежутках между рыданиями то, что
Ягода прочитал в полученной утром газете. Яхта Эштона затонула в сильную
бурю, и все, кто были на борту, погибли. Я разыскал Ягоду, он молча протянул
мне газету. Все было, к несчастью, правда. Никогда больше мы не увидим
Эштона и Диану. Их яхта со всем, что было на ней, лежала на дне
Мексиканского залива.
Грустная пора наступила для всех нас. Ягода с женой отправились к себе в
комнату. Старая миссис Ягода и Женщина Кроу горевали, сидя внизу у реки. Я
вернулся к себе, чтобы утешить как мог Нэтаки. Рабочие сами варили себе
ужин. Долго, до глубокой ночи я разговаривал со своей маленькой женой; я
говорил ей все, что мог придумать, чтобы смягчить ее горе и свое
собственное. Но в конце концов своего рода утешение нашла она. Я подбросил
несколько поленьев в камин и откинулся на спинку стула. Она молчала уже
несколько минут.
- Иди сюда, - позвала она.
Я подошел и сел рядом с ней; она схватила мою руку своей дрожащей рукой.
- Вот, что я сейчас думала, - начала она запинаясь, но голос ее окреп, и
она продолжала. - Вот, что. Они ведь умерли вместе? Да. Я думаю, когда они
увидели, что должны утонуть, они крепко обнялись и сказали, если успели,
друг другу несколько слов и даже поцеловались, хотя там, может быть, были
другие люди. Ведь мы бы так сделали, правда?
- Да.
- Ну, так вот, - закончила она, - не так уж это плохо, как могло бы быть,
потому что никому не пришлось горевать по погибшим. Все мы должны
когда-нибудь умереть, но я думаю, что Солнце и бог белых милостивы, когда
тем, кто любит друг друга так, как Эштон и Диана, даруют такую смерть.
Она встала и, сняв со стены и полки маленькие подарки, сделанные ей
Дианой, тщательно уложила их на дно сундука,
- Я не могу вынести сейчас вида этих вещей, когда-нибудь, когда я
привыкну к мысли, что ее нет, я выну их и поставлю опять на место.
Нэтаки опять легла в постель и уснула, а я еще долго сидел перед
угасающим огнем, размышляя о том, что она сказала. Годы шли, и я
впоследствии все лучше стал сознавать, что Нэтаки была... нет, я не скажу,
что я думал. Может быть, кое-кто из вас, кто умеет чувствовать, сам заполнит
пропущенное.
Прошло несколько лет пока подарки Дианы снова заняли свое место в нашем
доме, чтобы восхищать глаз и радовать душу обитателей. Но много раз я видел,
как Нэтаки тихонько вынимала из сундука портрет своей названной дочери и
поглядывала на него с любовью; она уходила, чтобы грустить в одиночестве.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Последние стада бизонов исчезли в 1883 году. Весной 1884 года у
набережной Форт-Бентона пришвартовалась большая флотилия пароходов; среди
них были "Блэк Хиллс" и "Дакота", суда больших размеров и грузоподъемности.
"Дакота" приходила в форт только один раз в навигацию - когда Миссури
наполнялась до краев от таяния снегов в горах. Большие суда пришли в
последний рейс; и не только большие; кончилась навигация и всех меньших
пароходов. Железная дорога уже подошла близко. Она пересекла Дакоту и быстро
ползла по прериям Монтаны. Пароходы, пришвартовывавшиеся на ночь, пожиравшие
огромное количество дров, чтобы справиться с быстрым встречным течением
Миссури, не могли конкурировать с поездами.
Железная дорога наконец вступила в область Скалистых гор. Ветка дороги
прошла через Форт-Бентон, Грейт-Фоллс и Хелину в Бьютт, а магистраль
пересекла хребет по перевалу Ту-Медисин. В вагонах железной дороги из Штатов
прибыло множество иммигрантов, над которыми старожилы смеялись.
- Чего они сюда едут, - спрашивали старожилы. - Что они будут здесь
делать, эти мужчины в котелках и хрупкие женщины?
Скоро все разъяснилось. Новые пришельцы селились в долинах и приобретали
право пользоваться водой. Они пооткрывали магазины в городах и узловых
пунктах дорог и снизили уровень цен до счета на десятки центов. Они даже
аккуратно сдавали сдачу медяками. До этого катушка ниток, даже ламповый
фитиль продавались за два четвертака. Старые владельцы магазинов и торговцы
с их привычкой к неторопливому, не мелочному ведению дел не могли удержать
свои позиции при новом порядке вещей. Они не могли изменить сложившихся в
течение всей жизни привычек, и одного за другим пришельцы вытеснили их из
торговли.
Больше всего страдали те, кто был женат на индианках - "мужья скво", так
их называли презрительно, - и, cтранно сказать, злейшими их врагами
оказались не мужчины, а жены новых пришельцев. Они запрещали своим детям
общаться с детьми-полукровками, а в школе положение последних было
невыносимым. Белые дети били их и давали им оскорбительные прозвища. Эта
ненависть к "мужьям скво" перешла и в область политики. Одного из мужей
скво, разумного, приветливого, бесстрашного человека, каких я знал мало,
выдвинули кандидатом на пост шерифа графства по списку партии, всегда
побеждавшей на выборах. Из всех кандидатов партии только он один не прошел
на выборах. Его провалили. Белые жены так приставали к своим мужьям и
братьям, так бурно протестовали против избрания "мужа скво" на какой бы то
ни было пост, что им удалось добиться его поражения. И "мужья скво" один за
другим переехали в единственное место, где они могли жить спокойно, где не
было ни одного врага ближе чем на сто миль, - в резервацию. Здесь они
поселились, чтобы доживать оставшиеся дни. Одно время мужей скво было сорок
два; сейчас мало кто из них остался в живых.
Я хотел бы исправить распространенное мнение о мужьях скво, по крайней
мере о тех, кого я сам знал, мужчинах, женившихся на индианках из племени
черноногих. В дни жестокой крайней нужды индейцев, мужья скво раздавали все
что могли, довольствуясь тем, что оставляли немного бекона и муки для своих
семейств, а случались дни, когда в доме у иных семей не оставалось и этого,
так как они все уже роздали. Иногда они голодали вместе с индейцами.
Разбросанные по резервации мужья скво построили себе чистенькие домики и
скотные дворы и обнесли свои сенокосы изгородями - все это служило
предметным уроком для индейцев. Больше того, они помогали своим краснокожим
соседям строить бревенчатые дома и конюшни, прокладывали трассы для
оросительных канав, учили индейцев пахать и обращаться с сенокосилкой. И все
это делалось без всякой мысли об оплате или выгодах. Если вы зайдете в дом
черноногого, то почти всегда увидите чистый пол, оконные стекла без единого
пятнышка, все в полном порядке, швейную машину и стол, накрытый красивым
покрывалом, кровать, застланную чистыми, ярких цветов покрывалами, кухонную
утварь и посуду начищенной, безупречно чистой. [Такую обстановку можно
увидеть лишь в домах немногих богатых индейцев, рядовые же члены племени
черноногих влачат нищенское существование.] Этому научили их не
правительственные полевые инструкторши. Черноногие научились всему этому у
скво, у индианок, вышедших замуж за белых. Я видел сотни домов белых - их
сколько угодно в каждом городе, - настолько грязных, населенных такими
неряшливыми жильцами, что приходится отворачиваться от них в полном
отвращении; ничего подобного я не видел у черноногих.
В дни благополучия при хорошем агенте, когда у них было много быков на
продажу, черноногие покупали много мебели, даже хорошие ковры. Однажды ко
мне зашел в такое время один друг, мы сидели и курили.
- У тебя есть книжка с картинками мебели, - сказал он, - покажи мне
лучшую кровать из тех, что в ней есть. Я взял книгу.
- Вот, смотри, - указал я на рисунок, - целиком из меди, самые лучшие
пружины; цена - 80 долларов.
- Выпиши ее, - сказал он, - я хочу иметь такую кровать. Ведь это только
цена двух быков, разве это дорого?
- Есть другие кровати, - продолжал я, - такие же хорошие на вид, частью
из железа, частью из меди, а стоят они много меньше.
- Э! - воскликнул он. - Старик Хвостовые Перья из-за Холма купил кровать
за пятьдесят долларов. Я хочу иметь самую лучшую.
Не знаю, что делали бы черноногие при заключении договоров с
правительством, не будь с ними мужей скво; как бы индейцы избавились без них
от агентов, о которых лучше не вспоминать, так как именно мужья скво дрались
за черноногих и вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы. Я знаю, что один
из агентов приказал своей полиции убить при первой встрече одного мужа скво,
который сообщил о его воровстве в Вашингтон; знаю, что другие агенты
высылали мужей скво из резервации, разлучая их с семьями, за то, что эти
люди слишком открыто говорили о темных махинациях агента. Но временами пост
агента занимали хорошие, честные, способные люди, при которых индейцы в
известной мере восстанавливали утраченное благополучие. К сожалению, такие
люди не долго оставались на своем месте. При смене правительства новые
власти всегда увольняли их.
Но одно дело мужьям скво так и не удалось провести: они не смогли
избавить резервацию от стад королей скота. Эти важные люди устанавливали
"взаимопонимание" с некоторыми агентами, а иногда с весьма влиятельными
политическими деятелями. Стада королей скота оставались в резервации,
размножались и портили сочные пастбища. Большинство индейцев и мужей скво
заботливо пасло свои маленькие стада в каком-нибудь подходящем месте, как
можно ближе к дому. Но неизменно, один раз весной, один раз осенью,
устраиваемый королями скота сбор стад для клеймения охватывал резервацию,
как пожар. Тридцать или сорок объездчиков на резвых лошадях налетали на
такое маленькое индейское стадо. Часть сгоняемого скота смешивалась с
индейским скотом, но объездчики не останавливались, чтобы отделить чужой
скот, им было некогда. Они гнали весь скот в отдаленный пункт, в загон для
клеймения, и владелец маленького стада навсегда терял большую или меньшую
часть скота. Наконец, как мне говорили, индейцы настояли перед Управлением,
чтобы южную и восточную сторону резервации обнесли изгородью, рассчитывая,
что чужой скот не сможет проникать на индийскую территорию, а их собственный
скот останется на ней. Огораживать западную и северную стороны не было
надобности, так как западную границу резервации образуют Скалистые горы, а
северную - Канадская пограничная линия. Постройка изгороди обошлась в 30000
долларов а потом короли скота получили разрешение на выпас 30000 голов скота
на огороженной территории.
Конец черноногих едва не наступил прошлой зимой. [Писалось в 1906 году. -
Прим. перев.] Управление по делам индейцев постановило, что трудоспособные
будут лишены рационов. В этой голой местности нет никаких шансов получить
работу, так как скотоводческие фермы немногочисленны и отстоят далеко друг
от друга. Даже если человеку удастся наняться на работу на три месяца в
летнее время - вещь почти невозможная, - то его заработка ни в коем случае
не хватит на то, чтобы содержать семью весь год. В январе один мой друг
писал мне: "Сегодня я побывал в резервации и посетил многих старых друзей. В
большинстве домов продовольствия очень мало, большей частью нет ничего, и
народ грустно сидит вокруг печки и пьет ягодный чай". Ягода и я ушли со
старожилами в резервацию. Мы продали форт Конрад. Ягода купил дело торговца
в резервации - права и товары - за триста долларов.
Я вбил себе в голову сумасшедшую мысль, что хочу стать овцеводом. Отыскав
хорошие источники воды и луга милях в двенадцати выше форта Конрад, я
построил несколько хороших хлевов и дом, заготовил большие скирды сена.
Скотоводы спалили мое хозяйство. Думаю, они поступили правильно, так как
источник, который я отыскал, служил единственным водопоем на много миль
кругом.
Я бросил почерневшие развалины и последовал за Ягодой. Хорошо, что
скотоводы спалили мой дом, ибо благодаря этому я могу сказать с чистым
сердцем, что не принимал участия в опустошении некогда прекрасных прерий
Монтаны.
Мы с Нэтаки построили себе дом в прелестной долине, где росла высокая
зеленая трава. Строился он долго. В горах, где я рубил лес для дома, так
хорошо жилось в палатке под величественными соснами, что мы с трудом
отрывались на два дня, чтобы доставить домой воз материала. В лесу нас
отвлекало от рубки множество приятных вещей; топор стоял прислоненный к пню
в течение долгих мечтательных дней, в то время как мы уходили ловить форель,
выслеживали оленей или медведей, или же просто сидели у палатки, слушая шум
ветра в верхушках сосен, глядя на белок, воровавших остатки нашего завтрака,
или на важно выступающего случайного тетерева.
- Какой здесь покой, - сказала однажды Нэтаки, - как прекрасны сосны, как
прелестны хрупкие цветы, растущие в сырых тенистых местах. И все же есть
что-то пугающее в больших лесах. Люди моего племени редко решаются входить в
них в одиночестве. Охотники всегда отправляются в лес вдвоем или по
три-четыре человека, а женщины, когда нужно рубить жерди для палатки, ходят
большой компанией и всегда берут с собой мужей.
- Но чего они боятся? - спросил я, - не понимаю, чего им опасаться.
- По многим причинам, - ответила она. - В лесу легко может затаиться враг
и убить, не рискуя сам ничем. А потом, потом говорят, что в этих обширных
темных лесах живут духи. Они следуют за охотником, либо крадутся рядом с ним
или впереди него. Ясно, что они тут, так как случается, они наступят на
сучок и слышится треск или опавшая листва зашуршит у них под ногами.
Некоторые, говорят, даже видели этих духов, выглядывающих из-за деревьев
вдали. У них страшные, широкие лица с большими злыми глазами. Мне даже
иногда казалось, что они идут за мной следом. Но хоть я ужасно боялась, я
все же продолжала спускаться вниз к ручью за водой. Больше всего мне бывает
страшно, когда ты уходишь далеко в лес и прекращаются удары твоего топора. Я
останавливаюсь и прислушиваюсь; если ты снова начинаешь стучать топором, то
значит все хорошо, и я продолжаю заниматься своим делом. Но если надолго
наступает тишина, я начинаю бояться, сама не знаю чего; всего - неясной тени
кругом в отдаленных местах, ветра, шевелящего верхушки деревьев, который как
будто шепчет что-то непонятное. Ох, я так пугаюсь и крадучись пробираюсь к
тебе посмотреть, там ли ты еще, не случилось ли с тобой чего-нибудь...
- Постой, как же это? - прервал я ее, - никогда тебя не видел.
- Да, ты меня не видел. Я иду очень тихо, очень осторожно, точь-в-точь
как один из этих духов, о которых народ рассказывает, но я всегда вижу тебя.
Ты, бывает, сидишь на бревне или лежишь на земле и куришь, постоянно куришь.
Тогда, успокоившись, я возвращаюсь назад так же тихо, как пришла.
- Но почему, когда ты приходишь ко мне, - спросил я, - почему ты не
подойдешь ближе и не сядешь поговорить со мной?
- Если бы я это сделала, - ответила она, - то ты еще долго сидел бы
ничего не делая, покуривая и разговаривая о разных вещах, о которых ты вечно
мечтаешь и думаешь. Ты разве не знаешь, что лето уже кончается? А я так хочу
видеть наш дом уже построенным. Я хочу, чтобы у меня был свой дом.
После такой беседы я некоторое время более усердно работал топором, а
потом опять наступала реакция, опять шли дни безделья, прогулок у ручья или
на суровых горных склонах. Но до того как выпал снег, наш скромный дом был
уже готов и оборудован. Мы были довольны.
На следующую весну после непродолжительной болезни умерла мать Нэтаки.
Когда тело покойницы закутали в одеяла и бизоньи шкуры и крепко перевязали
сыромятными ремнями, Нэтаки сказала мне, чтобы я приготовил гроб. На сто
пятьдесят миль кругом нельзя было купить пиленого леса, но отцы-иезуиты,
построившие недалеко от нас миссию, великодушно дали мне нужные доски, и я
изготовил длинный ящик высотой более трех футов. Затем я спросил, где копать
могилу. Нэтаки и родственники пришли в ужас.
- Как, - воскликнула она, - хоронить мать в яме, в черной, тяжелой,
холодной земле? Нет! Агент запретил хоронить мертвых на деревьях, но он
ничего не говорил насчет того, что нельзя оставлять умерших в гробу на
земле, наверху. Отвези ящик на склон холма, где лежат останки Красного Орла
и других наших родственников, а мы потом все поедем за тобой в другом
фургоне.
Я сделал, как мне было сказано и, проехав вверх по долине с полмили,
свернул по склону вверх к тому месту, где на небольшой горизонтальной
площадке уже стояло с полдюжины грубо сколоченных гробов. Вынув ящик из
фургона, я поставил его неподалеку от остальных и, работая киркой и лопатой,
подготовил под него абсолютно ровное местечко. Тут подъехали остальные,
друзья и родственники, среди них даже трое мужчин, тоже родственников
покойной. Ни разу, ни раньше, ни позже, я не видал, чтобы мужчины
присутствовали на похоронах. Они всегда остаются в палатках и горюют там об
умершем. Присутствие мужчин показывало, какой большой любовью и уважением
пользовалась мать Нэтаки.
С момента кончины матери Нэтаки не спала, не прикасалась к еде, все время
плакала. Сейчас она стала настаивать нa том, чтобы последний обряд выполнили
только мы вдвоем. Мы перенесли плотно закутанное тело и уложили его в
большой ящик, осторожно и бережно, а затем разместили по бокам и в ногах
замшевые мешочки, маленькие сыромятные сумки с иголками, шилами, нитками и
всякими вещами и безделушками, которые покойница так тщательно хранила. Я
поднял и положил на место две доски, образующие крышку. Теперь плакали уже
все, даже мужчины. Я приставил гвоздь к доске и забил его наполовину. Как
ужасно звучали удары молотка, гулко отдаваясь в большом полупустом ящике. До
этого момента я держался довольно хорошо, но холодный, резкий, оскверняющий
стук молотка окончательно расстроил меня. Я отшвырнул инструмент, сел и,
несмотря на все усилия сдержаться, заплакал, как и все.
- Не могу, - повторял я, - не могу забивать гвозди. Нэтаки подошла ко
мне, села, прислонилась к моему плечу и протянула дрожащие руки к моим.