Невил Шют. На берегу

   — На вашем месте я, вероятно, поступил бы так же, — сказал адмирал. — Что ж, остается только поблагодарить вас за сотрудничество, капитан. И пожелать вам успеха. Если до отплытия вам что-либо понадобится, не стесняйтесь спросить — или просто берите, что хотите. — Лицо его исказилось внезапной судорогой боли, он стиснул лежащий перед ним карандаш. Потом перевел дух, поднялся из-за стола. — Прошу извинить. Я на минуту вас оставлю.
   Он поспешно вышел, дверь за ним закрылась. При его внезапном уходе капитан и офицер связи встали и, уже не садясь, обменялись беглым взглядом.
   — Вот оно, — сказал Тауэрс.
   — Вы думаете, и с секретарем то же самое? — вполголоса спросил Питер.
   — Думаю, да.
   Минуту-другую они стояли молча, невидящими глазами смотрели в окно.
   — Продовольствие, — сказал наконец Питер. — На борту «Скорпиона» почти ничего нет. Ваш помощник составляет список всего, что понадобится, сэр?
   Дуайт покачал головой.
   — Нам ничего не понадобится. Я только выведу лодку из бухты, за пределы территориальных вод.
   Тут офицер связи все-таки задал вопрос, который хотел задать раньше:
   — Может быть, снарядить буксир, чтобы вышел со «Скорпионом» и доставил команду обратно?
   — Не нужно, — сказал Дуайт.
   Они стояли в молчании еще минут десять. Наконец появился адмирал, лицо его покрывала пепельная бледность.
   — Вы очень любезны, что подождали, — сказал он. — Мне немного нездоровится. — Он больше не сел в кресло, так и остался стоять у стола. — Настал конец нашему долгому сотрудничеству, капитан, — сказал он. — Мы, британцы, всегда охотно работали вместе с американцами, особенно на морях. Не раз и не два нам было за что вас благодарить, думаю, взамен и вы что-то почерпнули из нашего опыта. Всему этому настал конец. — Он мгновенье помолчал, потом с улыбкой протянул руку — Мне осталось только проститься.
   Дуайт пожал протянутую руку.
   — Было очень приятно служить под вашим командованием, сэр. Говорю это не только от себя, но от имени всей команды.
   Дуайт с Питером вышли из кабинета и дальше, через унылое опустевшее здание, во двор.
   — Что теперь, сэр? — спросил Питер. — Поехать мне с вами в порт?
   Капитан покачал головой.
   — Я полагаю, вы можете считать себя свободным. Ваша помощь там больше не понадобится.
   — Если я хоть чем-то могу быть полезен, я с радостью поеду.
   — Не надо. Если помощь потребуется, я позвоню вам домой. Но теперь ваше место дома, приятель.
   Вот и конец их доброму товариществу.
   — Когда вы отплываете? — спросил Питер.
   — Точно не знаю, — был ответ. — На сегодняшнее утро в команде заболели семеро. Думаю, мы пробудем здесь еще день или два и отчалим, вероятно, в субботу.
   — Много народу уходит с вами?
   — Десять человек. Я одиннадцатый.
   Питер вскинул на него глаза.
   — А вы пока здоровы?
   Дуайт улыбнулся.
   — До сих пор думал, что здоров, а сейчас не уверен. Обедать я сегодня не собираюсь. — Он чуть помолчал. — А как вы?
   — Я в порядке. И Мэри тоже… так я думаю.
   Дуайт повернул к машинам.
   — Сейчас же возвращайтесь к ней. Незачем вам тут оставаться.
   — Мы еще увидимся, сэр?
   — Не думаю, — отвечал капитан. — Я возвращаюсь домой, домой в город Мистик, штат Коннектикут, и рад вернуться.
   Больше нечего было делать и не о чем говорить. Они пожали друг другу руки, разошлись по машинам и поехали каждый своей дорогой.

 

 
   В двухэтажном кирпичном, старинной постройки доме в Молверне стоял у кровати своей матери Джон Осборн. Он был еще здоров, но старая дама захворала в воскресенье утром, на другой день после того, как он выиграл Большие гонки. В понедельник ему удалось вызвать к ней врача, но врач ничем не сумел помочь и больше не явился. Приходящая прислуга тоже не появлялась, и теперь физик сам ухаживал, как мог, за больной матерью.
   Впервые за последнюю четверть часа она открыла глаза.
   — Джон, — промолвила она, — вот эту самую болезнь нам и предсказывали?
   — Думаю, да, мама, — мягко ответил сын. — Со мной тоже так будет.
   — Доктор Хемилтон так и сказал? Я что-то не помню.
   — Это он мне сказал, мама. Едва ли он приедет еще раз. Он сказал, что и у него начинается то же самое.
   Длинное молчание.
   — Долго я буду умирать, Джон?
   — Не знаю. Может быть, неделю.
   — Какая нелепость. Слишком долго.
   Она опять закрыла глаза. Джон отнес таз в ванную, вымыл его и вернулся в спальню. Мать снова открыла глаза.
   — Где Мин? — спросила она.
   — Я выпустил его в сад. По-моему, он хотел выйти.
   — Мне его так жалко, — пробормотала старая женщина. — Когда нас никого не станет, ему будет ужасно одиноко.
   — Ему будет не так уж плохо, мама, — сказал сын, без особой, впрочем, уверенности. — Останется сколько угодно собак, будет с кем играть.
   Она заговорила о другом:
   — Мне пока ничего не нужно, милый. Ступай, займись своими делами.
   Джон поколебался.
   — Мне надо бы заглянуть в институт. Я вернусь к обеду. Чего тебе хочется на обед?
   Она опять закрыла глаза.
   — Найдется у нас молоко?
   — В холодильнике целая пинта, — ответил Джон. — Попробую достать еще. Правда, теперь это не так просто. Вчера молока нигде не было.
   — Мину хоть немножко нужно. Молоко ему очень полезно. И в кладовке должны быть консервы, три банки крольчатины. Открой одну ему на обед, что останется, сунь в холодильник. Мин так любит крольчатину. Насчет обеда для меня не хлопочи, пока не вернешься. Если захочется есть, я сделаю себе овсянку.
   — Ты уверена, что обойдешься без меня? — спросил Джон.
   — Конечно. — Мать протянула руки. — Поцелуй меня, пока не ушел.
   Он поцеловал увядшие щеки, и мать, улыбаясь ему, откинулась в постели.
   Джон Осборн поехал в институт. Там не было ни души, но на его столе лежала ежедневная сводка — доклад о случаях лучевой болезни. К сводке приколота записка секретарши: она очень плохо себя чувствует и, вероятно, больше на службу не придет. Она благодарит его за неизменную доброту, поздравляет с победой на гонках и хочет сказать, как приятно ей было служить под его началом.
   Осборн отложил записку и взялся за сводку. Сообщалось, что в Мельбурне, судя по всему, болезнь охватила примерно половину населения. Семь случаев отмечены в Хобарте (Тасмания), три — в Крайстчерче (Новая Зеландия). Доклад — вероятно, последний, какой ему довелось получить, — был много короче обычного.
   Джон Осборн прошел по пустым комнатам, брал и мельком просматривал бумаги то с одного, то с другого стола. Вот и эта полоса его жизни кончается, как все предыдущие. Он не стал здесь задерживаться, мучила тревога о матери. Вышел на улицу и отправился домой в случайном переполненном трамвае, изредка они еще ходили. Вагоновожатый был на месте, но кондуктора не оказалось, времена платы за проезд миновали. Осборн заговорил с вожатым. Тот сказал:
   — Я буду водить эту чертову коробку, покуда не захвораю, приятель. А когда затошнит, отгоню ее в Кью, в тамошнее депо и пойду домой. Я там живу, в Кью, понятно? Тридцать семь лет я водил трамвай во всякую погоду и не брошу до последнего.
   В Молверне Джон Осборн сошел и пустился на поиски молока. Оказалось, это безнадежно; то немногое, что еще имелось в молочных, оставляли детям. Домой к матери он вернулся с пустыми руками.
   Он вошел в дом, прихватив из сада китайскую собачку, — наверно, матери приятно будет ее видеть. Поднялся на второй этаж, Мин прыгал по ступеням, опережая его.
   В спальне мать лежала на спине, закрыв глаза, постель чиста и опрятна, на одеяле ни складочки. Дуайт подошел ближе, тронул мать за руку… мертва. Рядом на ночном столике стакан с водой, несколько строк карандашом на листке, маленькая красная коробочка и пустой пластиковый пузырек. Дуайт не знал, что у матери это было припасено.
   Он взял записку и стал читать:

   Сынок мой, было бы слишком нелепо испортить последние дни твоей жизни, цепляясь за свою, она мне теперь так тяжка. Не хлопочи о похоронах. Просто закрой дверь и оставь меня на моей постели, в моей комнате, среди вещей, которые меня окружают. Так мне будет хорошо.

   С маленьким Мином поступи как считаешь нужным. Мне его очень, очень жаль, но я ничего не могу поделать.

   Я очень рада, что ты победил на гонках.

   Нежно любящая тебя мама.

   Скупые редкие слезы поползли по его щекам и тотчас же иссякли. Мама всегда бывала права, сколько он себя помнил, и сейчас она тоже права. Он вышел из спальни, глубоко задумавшись, прошел в гостиную. Пока он еще не болен, но, возможно, это настигнет его через считанные часы. Маленькая собака шла за ним по пятам; Джон сел, взял ее на руки, ласково потрепал шелковистые уши.
   Немного погодя он поднялся, оставил собаку в саду и пошел в соседнюю аптеку на углу. К своему удивлению, он еще застал здесь девушку-продавщицу; она протянула ему красную коробочку.
   — Все за ними приходят, — сказала она с улыбкой. — Очень бойкая у нас торговля.
   Он улыбнулся в ответ:
   — Я предпочел бы в шоколаде.
   — Я тоже, — сказала девушка, — но, по-моему, таких не делают. Я свои запью фруктовой водой с мороженым.
   Джон Осборн снова улыбнулся и оставил девушку за аптечной стойкой. Вернулся домой, взял из сада в кухню собаку и принялся готовить ей ужин. Открыл банку крольчатины, слегка подогрел в духовке и смешал с четырьмя облатками нембутала. Поставил это угощенье перед Мином, который жадно накинулся на еду, оправил его постель в корзинке и поуютней придвинул ее к печке.
   Потом из прихожей позвонил по телефону в клуб и заказал там себе комнату на неделю. Поднялся к себе и стал укладывать чемодан.
   Через полчаса он спустился в кухню; Мин, совсем сонный, мирно лежал в своей корзинке. Физик внимательно прочел наставления, напечатанные на картонной коробке, и сделал собаке укол; она и не почувствовала иглу.
   Убедившись, что собачка мертва, Джон отнес ее наверх и поставил корзинку на пол возле постели матери.
   И вышел из дому.

 

 
   Вечер вторника в доме Холмсов выдался беспокойный. Около двух часов ночи малышка заплакала и уже не умолкала до рассвета. Молодым родителям было не до сна. Около семи утра девочку вырвало.
   День наступал дождливый, холодный. При хмуром свете муж и жена посмотрели друг на друга, оба измучились, обоим нездоровилось.
   — Питер… по-твоему, это то самое и есть, да? — спросила Мэри.
   — Не знаю. Но очень может быть. Видимо, сейчас все заболевают.
   Она устало провела рукой по лбу.
   — Я думала, здесь, за городом, с нами ничего не случится.
   Питер не знал, какими словами ее утешать, а потому спросил:
   — Выпьешь чаю? Я поставлю чайник.
   Мэри опять подошла к кроватке, посмотрела на дочурку — та как раз притихла. Питер повторил:
   — Как насчет чашки чая?
   Ему полезно выпить чашечку, подумала Мэри, он почти всю ночь был на ногах. Она заставила себя улыбнуться.
   — Чай — это чудесно.
   Он пошел на кухню готовить чай. Мэри чувствовала себя прескверно, и теперь ее замутило. Конечно, это бессонная ночь виновата и она переволновалась из-за Дженнифер. Питер хлопочет в кухне; она тихонько пройдет в ванную, он ничего и не узнает. Ее нередко тошнило, но на этот раз он может подумать, вдруг тут что-то другое, и станет волноваться.
   В кухне пахло затхлым, а может быть, просто показалось. Питер налил в электрический чайник воды из-под крана, сунул штепсель в розетку, включил; счетчик ожил, и Питер вздохнул с облегчением: ток есть. Не сегодня завтра электричества не станет, вот тогда будет худо.
   Духота в кухне нестерпимая; Питер распахнул окно. Его вдруг бросило в жар, опять в холод, и он почувствовал, что сейчас его стошнит. Он тихо прошел к ванной, но дверь оказалась заперта, значит, там Мэри. Незачем ее пугать; через черный ход он вышел под дождь, и в укромном уголке за гаражом его стошнило.
   Он еще постоял здесь. В дом вернулся бледный, ослабевший, но все же ему полегчало. Чайник уже кипел, Питер заварил чай, поставил на поднос две чашки и пошел в спальню. Мэри была здесь, наклонилась над дочкиной кроваткой.
   — Я принес чай, — сказал Питер.
   Она не обернулась, побоялась, что лицо ее выдаст. Сказала:
   — Вот спасибо! Налей, я сейчас.
   Едва ли она сможет выпить хоть глоток, но Питеру чай пойдет на пользу.
   Он наполнил обе чашки, присел на край кровати, осторожно пригубил; от горячего чая желудок словно бы успокоился. Чуть погодя Питер сказал:
   — Иди пей, родная. Твой чай остынет.
   Мэри нехотя подошла; может быть, она и справится. Она посмотрела на мужа, его халат был мокрый от дождя.
   — Питер, да ты совсем промок! — вскрикнула Мэри. — Ты выходил из дому?
   Питер взглянул на рукав халата; он совсем про это забыл.
   — Надо было выйти, — сказал он.
   — Зачем?
   Он больше не мог притворяться.
   — Просто меня стошнило. Думаю, ничего серьезного.
   — Ох, Питер. И со мной то же самое.
   Минуту-другую они молча смотрели друг на друга. Потом Мэри сказала глухо:
   — Наверно, это из-за пирожков с мясом, которые были на ужин. Ты ничего такого не заметил?
   Питер покачал головой.
   — По-моему, пирожки были хорошие. И потом, Дженнифер ведь пирожков не ела.
   — Питер… По-твоему, это то самое?
   Он взял ее за руку.
   — Сейчас заболевают все. И нас не минует.
   — Не минует, нет, — задумчиво отозвалась Мэри. — Видно, никуда не денешься. — Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом. — Это конец, да? Нам будет все хуже, хуже, и мы умрем?
   — Думаю, порядок такой, — подтвердил Питер. И улыбнулся ей. — Я еще никогда не пробовал, но, говорят, все происходит именно так.
   Мэри повернулась и пошла в гостиную; Питер, чуть помешкав, последовал за ней. Она стояла у застекленных дверей и смотрела на сад, она всегда так его любила, а сейчас он по-зимнему унылый, обнаженный ветром.
   — Как мне жаль, что мы так и не купили садовую скамейку, — ни с того ни с сего сказала Мэри. — Она бы так славно выглядела вон там, у стены.
   — Попытка не пытка, съезжу сегодня, вдруг достану, — заявил Питер.
   Жена обернулась к нему.
   — Если ты нездоров, не езди.
   — Посмотрим, как я буду себя чувствовать через час-другой. Лучше чем-то заняться, чем сидеть сиднем и только и думать, ах, какой я несчастный.
   Мэри улыбнулась.
   — Мне вроде сейчас получше. Ты как, позавтракаешь?
   — Ну, не знаю, — сказал Питер. — Не уверен, что я настолько пришел в себя. Какая у нас есть еда?
   — Три пинты молока. По-твоему, можно будет достать еще?
   — Пожалуй, да. Возьму машину и съезжу.
   — Тогда, может быть, позавтракаем овсяными хлопьями? На пакете написано, что в них много глюкозы. Это ведь полезно, когда болеешь, правда?
   Питер кивнул.
   — Пожалуй, я приму душ. Наверно, он меня подбодрит.
   Так он и сделал, а когда потом вышел из спальни, Мэри в кухне хлопотала над завтраком. С изумлением Питер услышал, что она поет — напевает веселую песенку, в которой спрашивается, кто до блеска начистил солнце. Питер вошел в кухню.
   — Ты как будто повеселела, — заметил он.
   Мэри подошла к нему.
   — Это такое облегчение, — сказала она, и теперь он увидел — напевая песенку, она всплакнула. Озадаченный, не выпуская ее из объятий, он утер ее слезы.
   — Я так тревожилась, совсем извелась, — всхлипнула она. — Но теперь все будет хорошо.
   Какое уж там хорошо, подумал Питер, но вслух не сказал.
   — Из-за чего ты так тревожилась? — спросил он мягко.
   — Люди заболевают в разное время, — сказала она. — Так я слышала. Некоторые на две недели позже других. Вдруг я свалилась бы первая, бросила тебя и Дженнифер, или первым заболел бы ты и оставил нас одних. Мне было так страшно…
   Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом и сквозь слезы улыбнулась.
   — А теперь мы заболели все трое в один день. Правда, нам повезло?

 

 
   В пятницу Питер Холмс поехал в Мельбурн, будто бы на поиски садовой скамейки. Он гнал свой маленький «моррис» вовсю, не следовало надолго отлучаться из дому. Он хотел поговорить с Джоном Осборном, и не откладывая; толкнулся сперва в городской гараж, но там было заперто; потом поехал в НОНПИ. Наконец он разыскал Осборна в клубе «На природе», в спальне; тот выглядел совсем больным и слабым.
   — Прости, что беспокою тебя, Джон. Как ты себя чувствуешь?
   — Уже заполучил, — сказал физик. — Второй день. А ты?
   — Вот потому я и хотел тебя повидать, — начал Питер. — Наш доктор, видно, умер, во всяком случае, он никого не навещает. Понимаешь, Джон, мы с Мэри со вторника совсем разладились — рвота и прочее. Ей очень худо. А мне со вчерашнего дня, с четверга, становится все лучше. Я ей ничего не сказал, но чувствую себя отлично и голоден как волк. По дороге сюда заехал в кафе и позавтракал — уплел яичницу с грудинкой и все, что еще полагается, и опять хочу есть. Похоже, я выздоравливаю. Скажи, может так быть?
   Физик покачал головой.
   — Окончательно выздороветь нельзя. На время можешь оправиться, а потом опять заболеешь.
   — На какое время?
   — Пожалуй, дней на десять. Потом опять заболеешь. Не думаю, что возможно второе улучшение. Скажи, а Мэри очень плохо?
   — Неважно. Я должен поскорей вернуться.
   — Она лежит?
   Питер покачал головой.
   — Сегодня утром она ездила со мной в Фолмут покупать средство от моли.
   — Средство от чего?!
   — От моли. Ну, знаешь, нафталин. — Питер замялся. — Ей так захотелось. Когда я уезжал, она убирала всю нашу одежду, чтоб моль не завелась. Между приступами она еще может этим заниматься и непременно хочет все убрать. — Он опять заговорил о том, ради чего приехал: — Послушай, Джон. Я так понял, что могу прожить здоровым неделю, от силы десять дней, а потом все равно крышка, так?
   — Никакой надежды, старик, — подтвердил Осборн. — Выжить никто не может. Эта штука всех выметет подчистую.
   — Что ж, приятно знать правду. Незачем трепыхаться и обманывать себя. Скажи, а могу я что-нибудь для тебя сделать? Сейчас мне надо поскорей назад к Мэри.
   Физик покачал головой.
   — У меня почти все доделано. Надо еще управиться с одной-двумя мелочами, и тогда я, пожалуй, все закончу.
   Питер помнил, что у Джона есть еще и домашние обязанности.
   — Как мама?
   — Умерла, — был краткий ответ. — Теперь я живу здесь.
   Питер кивнул, но его уже снова захлестнули мысли о Мэри.
   — Мне пора, — сказал он. — Счастливо, старик.
   Джон Осборн слабо улыбнулся.
   — До скорого, — ответил он.
   Проводив глазами моряка, он поднялся с постели и вышел в коридор. Возвратился через полчаса, бледный, очень ослабевший, губы его кривились от отвращения к собственному грешному телу. Все, что надо сделать, он должен сделать сегодня; завтра уже не хватит сил.
   Он тщательно оделся и сошел вниз. Заглянул в зимний сад; там в камине горел огонь и одиноко сидел со стаканчиком хереса Осборнов дядюшка. Он поднял глаза на племянника.
   — Доброе утро, Джон. Как спалось?
   — Прескверно. Я совсем расхворался, — был суховатый ответ.
   Багрово-румяное лицо старика омрачилось.
   — Грустно это слышать, мой мальчик, — озабоченно сказал он. — Что-то в последнее время все расхворались. Знаешь, я вынужден был пойти в кухню и сам готовил себе завтрак! Представляешь, в нашем-то клубе!
   Он жил в клубе уже три дня, после смерти сестры, которая вела хозяйство в его доме в Мейседоне.
   — Но Коллинз, швейцар, сегодня явился на работу, он нам приготовит что-нибудь на обед. Ты сегодня обедаешь здесь?
   Джон Осборн знал, нигде он обедать не будет.
   — Извините, дядя, сегодня никак не могу. Мне надо в город.
   — Какая досада. Я надеялся, что ты будешь тут и поможешь нам расправиться с портвейном. Мы приканчиваем последнюю партию, там, по-моему, бутылок пятьдесят. Как раз хватит до конца.
   — А как ваше самочувствие, дядя?
   — Лучше некуда, мой мальчик, лучше некуда. Вчера после ужина стало немножко не по себе, но это, наверно, бургундское виновато. По-моему, бургундское плохо сочетается с другими винами. В прежние времена во Франции если уж пили бургундское, так из пинтовой кружки или какие там французские меры, и уж ничего другого не пили весь вечер. Но я пришел сюда, спокойненько выпил коньяку с содовой и с кусочком льда, и когда поднялся к себе, уже чувствовал себя совсем хорошо. Нет, я прекрасно спал всю ночь.
   Любопытно, надолго ли спиртные напитки поддерживают невосприимчивость к лучевой болезни, спросил себя физик. Насколько ему известно, наука еще не занималась подобными исследованиями; вот подвернулся удобный случай, но изучить его некому.
   — Остаться до обеда не могу, не взыщите, — сказал он старику. — Но, может быть, вечером увидимся.
   — Ты меня застанешь здесь, мой мальчик, я буду здесь. Вчера вечером со мной ужинал. Том Фозерингтон и обещал прийти утром, но что-то его не видать. Надеюсь, он не болен.
   Джон Осборн вышел из клуба и как во сне побрел по тенистым улицам. Необходимо позаботиться о «феррари», а значит, он должен дойти до гаража; после можно будет и отдохнуть. Он миновал было распахнутую дверь аптеки, помешкал немного и вошел. Аптека была пуста и заброшена, за стойкой никого. Посредине на полу раскрытый ящик, полный красных картонных коробочек, и еще куча их громоздится на стойке между таблетками от кашля и губной помадой. Осборн взял одну коробочку, сунул в карман и пошел дальше.
   Дошел, отворил раздвижные двери гаража, — и вот он, «феррари», стоит посреди гаража, в точности как Джон его оставил, хоть сию минуту садись за руль и поезжай. Из Больших гонок машина вышла без единой царапинки, ни дать ни взять игрушка, вынутая из подарочной коробки. Он бесконечно дорожит этим своим сокровищем, после гонок оно ему стало еще дороже. Сейчас ему слишком худо, чтобы вести машину, и, возможно, никогда больше ему на ней не ездить, но нет, не настолько он болен, чтобы не коснуться ее, не позаботиться о ней, не потрудиться над нею. Он повесил куртку на гвоздь и принялся за работу.
   Первым делом надо поднять колеса, подложить кирпичи под раму, покрышки не должны касаться пола. От усилий, которые потребовались, чтобы передвигать тяжелый домкрат, орудовать им, подкладывать кирпичи, Осборну опять стало худо. Тут не было уборной, но позади гаража на грязном, захламленном дворе свалены были черные, в смазке и мазуте останки допотопных брошенных машин. Осборн пошел туда и потом вернулся к «феррари», совсем ослабев, но с твердой решимостью завершить работу сегодня же.
   До нового приступа он успел покончить с домкратом. Отвернул краник, слил воду из системы охлаждения, и пришлось снова выйти во двор. Ну, ничего, тяжелая работа позади. Он отсоединил клеммы от аккумуляторной батареи и смазал концы. Потом отвернул все шесть свечей зажигания, залил цилиндры маслом и опять накрепко ввернул свечи.
   Потом он немного отдохнул, прислонясь к машине; теперь она в полном порядке. Новый спазм настиг его, опять пришлось идти во двор. Когда вернулся, уже смеркалось, близился вечер. Все, что надо, чтобы оставить дорогую его сердцу машину в целости и сохранности, сделано, но Джон Осборн не уходил, не хотелось с нею расставаться, да и страшновато — вдруг новый приступ настигнет его раньше, чем он доберется до клуба.
   Сейчас он в последний раз сядет за баранку, коснется каждой кнопки, каждого рычажка. Шлем и защитные очки лежали на сиденье; он аккуратно надел шлем, очки подвесил на ремешке на шею и пристроил под подбородком. И забрался на свое место за баранкой.
   Здесь спокойно, куда спокойней, чем в клубе. Приятно ощущать ладонями баранку, три маленьких циферблата, окружающие огромный по сравнению с ними циферблат тахометра, — добрые друзья. Эта машина выиграла для него Большие гонки, подарила ему лучшие в его жизни минуты. Чего ради тянуть?
   Он достал из кармана красную коробочку, вытряхнул из флакона таблетки, бросил картонку на пол. Тянуть незачем: вот так лучше всего.
   Он взял таблетки в рот и с усилием глотнул.

 

 
   Из клуба Питер Холмс поехал в магазин на Элизабет-стрит, где не так давно покупал садовую косилку. Тут не было ни продавцов, ни покупателей, но кто-то взломал дверь, и конечно же, отсюда растащили кому что понадобилось. Внутри было темновато, электричество отключено. Отдел садовых принадлежностей помещался на втором этаже; Питер поднялся по лестнице и увидел скамейки, те самые, которые ему вспоминались. Он выбрал совсем легкую, с ярким съемным сиденьем — наверно, оно понравится Мэри, а сейчас послужит прокладкой, и скамья не поцарапает крышу машины. Немалого труда стоило протащить скамейку по двум лестничным маршам, вынести за дверь, а там Питер поставил ее на тротуар и вернулся за сиденьем и веревками. На прилавке нашелся моток бельевой веревки. Питер вышел, взгромоздил скамейку на крышу «морриса» и, не жалея веревки, множеством петель привязал покупку ко всем пригодным для этого частям машины. И пустился в обратный путь.
   Он был голоден как волк и чувствовал себя как нельзя лучше. Жене он ни слова не говорил о том, что поправился, и не намерен говорить: она только расстроится, ведь теперь она уверена, что они встретят смерть вместе. По дороге домой он остановился у того же кафе, где утром завтракал; тут хозяйничала супружеская чета, оба, судя по виду, пышущие здоровьем выпивохи. На обед Питеру подали жаркое; он уплел две полные тарелки и в довершение солидную порцию горячего пудинга с джемом. Напоследок попросил приготовить ему побольше сандвичей с ломтями говядины — объемистый пакет можно будет оставить в багажнике, Мэри ничего не узнает, а он сможет вечером выйти из дому и втихомолку подзаправиться.