Невил Шют. На берегу

   Муж кивнул.
   — Все говорят, он человек очень порядочный.
   — Надеюсь, из этого выйдет толк, — вздохнула мать. — Как бы я хотела, чтоб она остепенилась, вышла бы счастливо замуж, пошли бы дети…
   — Если ты хочешь на все это поглядеть, придется ей поторопиться, — заметил отец.
   — О, господи, я все забываю. Но ты же понимаешь, про что я.
   Тауэрс приехал во вторник; Мойра встретила его с тележкой, в которую заложена была серая кобылка. Он вышел из вагона, огляделся, вдохнул теплую душистую свежесть.
   — А славные у вас тут места, — сказал он. — В какой стороне ваша ферма?
   Мойра показала на север.
   — Вон там, до нее около трех миль.
   — На тех холмах?
   — Не на самом верху. Только немного подняться.
   Дуайт закинул свой чемодан в коляску, затолкал под сиденье.
   — И это все, что вы привезли? — строго спросила Мойра.
   — Вот именно. Полно всякой рвани.
   — Тут много не уместится. Уж наверно у вас куда больше такого, что надо чинить.
   — Ошибаетесь. Я привез все как есть. Честное слово.
   — Надеюсь, вы меня не обманываете.
   Они уселись и покатили к Бервику. И через минуту у Дуайта вырвалось:
   — Вон там бук! И еще один!
   Мойра посмотрела на него с любопытством.
   — Здесь их много растет. В горах, наверху, вероятно, холоднее.
   Дуайт как завороженный смотрел на деревья по обе стороны дороги.
   — А вот дуб, да какой огромный. Кажется, я никогда такого высоченного не видал. А там клены! Послушайте, эта дорога — точь-в-точь как в каком-нибудь городке в Штатах!
   — Правда? — переспросила Мойра. — В Штатах тоже так?
   — В точности. Здесь у вас все деревья те же, что в северном полушарии. До сих пор где я ни бывал в Австралии, везде растут только эвкалипты да мимоза.
   — Вам тяжело смотреть на буки и дубы?
   — Нет, почему же. Опять увидеть наши северные деревья — радость.
   — Вокруг нашей фермы их полно, — сказала Мойра.
   Они проехали через деревню, пересекли заброшенное асфальтовое шоссе и двинулись по дороге к Харкауэю. Вскоре дорога пошла в гору; лошадь, напрягаясь, замедлила шаг, видно было, хомут давит ей шею.
   — Тут нам надо идти пешком, — сказала Мойра.
   Они вылезли из тележки и пошли в гору, лошадь вели под уздцы. После духоты верфей и жары в стальных корабельных корпусах Дуайт наслаждался самим здешним воздухом, свежим, прохладным дыханьем листвы. Он снял куртку, положил в тележку, расстегнул ворот рубашки. Чем выше они поднимались, тем шире распахивался простор, открылась равнина до самого Филиппова залива, за десять миль отсюда. Они продолжали путь еще полчаса — на ровных местах в тележке, на крутых подъемах пешком. И вскоре вступили в край округлых, как волны, холмов, там и сям виднелись уютные фермы, аккуратные выгоны, а между ними островки кустарника и множество деревьев.
   — Какая вы счастливая, что живете не в городе, — сказал Дуайт.
   Мойра вскинула на него глаза.
   — Мы тоже любим наши края. Но, конечно, тут, в глуши, скука смертная.
   Он остановился и стал среди дороги, оглядывая приветливый мирный край, вольный широкий простор.
   — Кажется, никогда я не видел местности красивее, — сказал он.
   — Разве здесь красиво? — спросила Мойра. — Так же красиво, как в Америке и в Англии?
   — Ну конечно. Англию я знаю не так хорошо. Мне говорили, что там есть места сказочной прелести. В Соединенных Штатах сколько угодно милых уголков, но вот такого я нигде не встречал. Нет, здесь очень красиво, с какой страной ни сравни.
   — Я рада, что вы так говорите. Понимаете, мне здесь нравится, но ведь я ничего другого и не видала. Почему-то воображаешь, будто в Америке или в Англии гораздо лучше. Будто для Австралии здесь недурно, но это еще ничего не значит.
   Дуайт покачал головой.
   — Вы неправы, детка. Здесь очень хорошо по любым меркам и на самый взыскательный вкус.
   Подъем кончился. Мойра взялась за вожжи и повернула в ворота. Недлинная подъездная дорожка, обсаженная соснами, привела к одноэтажному деревянному дому — дом был большой, белый, за ним виднелись разные хозяйственные постройки, тоже белые. По всему фасаду и по одной стороне дома шла широкая, частью застекленная веранда. Коляска миновала дом и въехала во двор фермы.
   — Прошу прощенья, что ввожу вас в дом с черного хода, — сказала девушка, — но серая нипочем не остановится раньше, раз уж она почуяла конюшню.
   Работник по имени Лу, единственный оставшийся на ферме, подошел помочь ей с лошадью, навстречу прибывшим вышел отец Мойры. Она всех перезнакомила, лошадь и тележку передали на попечение Лу и пошли в дом представить гостя хозяйке. А позже все собрались на веранде, посидели при теплом свете вечернего солнца, выпили понемножку перед вечерней трапезой. С веранды открывалась мирная картина — луга и кустарники на мягко круглящихся холмах, а далеко внизу, за деревьями, равнинная ширь. И опять Дуайт заговорил о красоте здешних мест.
   — Да, у нас тут славно, — заметила миссис Дэвидсон. — Но никакого сравнения с Англией. В Англии — вот где красиво.
   — Вы родились в Англии? — спросил американец.
   — Я? Нет. Я коренная австралийка. Мой дед приехал в Сидней давным-давно, но он не из каторжников. А потом он обзавелся землей в Риверайне. Кое-кто из наших родных и сейчас там живет. — Она помедлила, вспоминая. — Я только один раз побывала в Англии. Мы съездили и туда и на континент в 1948 году, после второй мировой войны. Тогда Англия нам показалась очень красивой. Но теперь, наверно, многое изменилось.
   Потом Мойра с матерью пошли готовить чай, а Дуайт остался на веранде с ее отцом. Тот сказал:
   — Позвольте предложить вам еще виски.
   — Спасибо, с удовольствием выпью.
   Было тепло и уютно сидеть в мягком предзакатном свете со стаканчиком виски. Немного погодя фермер сказал:
   — Мойра нам говорила, вы на днях плавали на север.
   Капитан кивнул.
   — Да, но мы мало что узнали.
   — Она так и сказала.
   — Стоя у берега, в перископ очень мало можно увидеть, — пояснил Дуайт. — Другое дело, если б там были развалины от бомбежки или что-нибудь в этом роде. А так с виду все осталось по-прежнему. Только люди там больше не живут.
   — Очень сильная радиоактивность?
   Дуайт кивнул.
   — Конечно, чем дальше на север, тем хуже. Когда мы были у Кэрнса, там человек еще мог бы прожить несколько дней. В порту Дарвин столько никто бы не протянул.
   — А когда вы были возле Кэрнса?
   — Почти две недели назад.
   — Надо думать, сейчас там еще хуже.
   — Вероятно. Как я понимаю, радиация усиливается неуклонно день ото дня. В конце концов, разумеется, уровень будет один и тот же на всей Земле.
   — Говорят, как и прежде, что до нас дойдет в сентябре.
   — Думаю, правильно говорят. Это распространяется равномерно по всему свету. Похоже, все города, расположенные на одной широте, она поражает в одно и то же время.
   — По радио сообщали, дошло уже до Рокхемптона.
   — Я тоже слышал, — подтвердил капитан. — И до Элис Спрингс. Надвигается равномерно по широтам.
   Хозяин дома хмуро улыбнулся.
   — Что толку маяться этими мыслями. Выпейте еще виски.
   — Спасибо, пока больше не хочется.
   Мистер Дэвидсон налил себе еще немного.
   — Во всяком случае, наш черед придет после всех.
   — Видимо, так, — сказал Дуайт. — Если все будет как сейчас, Кейптаун выйдет из строя немного раньше Сиднея, примерно в одно время с Монтевидео. И тогда в Африке и в Южной Америке ничего не останется. Из больших городов Мельбурн — самый южный в мире, так что мы будем почти последними. — Он с минуту подумал. — Возможно, немного дольше протянет большая часть Новой Зеландии и, конечно, Тасмания. Пожалуй, еще недели две-три. Не знаю, есть ли кто-нибудь в Антарктиде. Если есть, они, вероятно, проживут подольше.
   — Но из больших городов Мельбурн будет последний?
   — Сейчас похоже на то.
   Помолчали.
   — Что вы станете делать? — спросил наконец фермер. — Пойдете на своей лодке дальше?
   — Я еще не решил, — медленно произнес Тауэрс. — Может быть, мне и не придется решать. Я подчиняюсь старшему по чину, капитану Шоу, он сейчас в Брисбене. Он едва ли оттуда двинется, потому что его корабль двинуться с места не может. Возможно, он передаст мне какой-нибудь приказ. Не знаю.
   — А будь ваша воля, вы бы отсюда ушли?
   — Я еще не решил, — повторил капитан. — Много ли на этом выиграешь? Почти сорок процентов моей команды нашли себе девушек в Мельбурне, а некоторые и женились. Допустим, я направлюсь в Хобарт. Женщин я не могу взять на борт, никаким другим способом им туда не добраться, а если бы и добрались, им негде там жить. Мне кажется, было бы жестоко на последние считанные дни разлучать такие пары, разве что от моряков это потребуется по долгу службы. — Он поднял голову, усмехнулся. — Подозреваю, что они бы все равно не послушались. Большинство скорее всего дезертирует.
   — Я тоже так думаю. Скорее всего для них женщины окажутся важнее службы.
   Американец кивнул.
   — Вполне разумно. Так какой смысл отдавать приказ, если знаешь, что его не выполнят.
   — А без этих людей ваша лодка не может выйти в море?
   — В общем, может, но только в короткий рейс. До Хобарта недалеко, часов шесть-семь ходу. Туда можно дойти с командой всего в двенадцать человек, даже меньше. При такой нехватке людей мы не станем погружаться и не сможем идти долго. Но если и дойдем до Хобарта или даже до Новой Зеландии, скажем, в Крайстчерч, без полной команды лодка ни к чему не пригодна, мы не сможем действовать. — Тауэрс докончил не сразу: — Мы будем просто беженцами.
   Опять помолчали.
   — Я еще вот чему удивляюсь, — сказал наконец фермер. — Почему так мало беженцев. Очень мало приезжих с севера. Из Кэрнса, из Таунсвила, вообще из тех мест.
   — Вот как? — переспросил капитан. — Но ведь в Мельбурне и устроиться негде, койки свободной не найдешь.
   — Я знаю, люди приезжали. Но можно было ждать куда больше.
   — Наверно, радио подействовало, — сказал Дуайт. — Как-никак, речи премьер-министра поддерживали спокойствие. На «Эй-Би-Си» молодцы, говорили людям чистую правду. Да и что за радость — ну, уедешь, бросишь дом, поживешь месяц или два в палатке или в машине, а потом все равно тебя и здесь настигнет то же самое.
   — Может, вы и правы, — сказал фермер. — Я слыхал, некоторые пожили так неделю-другую, а потом уехали обратно в Квинсленд. Только, по-моему, тут и еще одно. Думается, никто по-настоящему не верит, что это случится — мол, с кем другим, только не со мной, — до последнего не верят, покуда сами не заболеют. А тогда уж не хватает пороху, легче остаться дома и будь что будет. От этой болезни, когда прихватит, уже ведь не излечишься, верно?
   — Сомневаюсь. По-моему, вылечиться можно, если уехать туда, где нет радиации, и попасть в больницу, где тебя станут правильно лечить. Сейчас в Мельбурне довольно много таких пациентов с севера.
   — Первый раз слышу.
   — Понятно. Об этом по радио не сообщают. Да и что они выиграли? Только получат опять то же самое в сентябре.
   — Весело, что и говорить. Может, выпьете еще?
   — Спасибо, не откажусь. — Тауэрс поднялся и налил себе виски. — Знаете, вот я уже привык к этой мысли, и теперь мне кажется, так даже лучше. Мы ведь все смертны, все умрем, кто раньше, кто позже. Беда была, что человек к смерти не готов, ведь не знаешь, когда придет твой час. Ну, а теперь мы знаем, и никуда не денешься. Мне это вроде даже приятно. Приятно думать: до конца августа я крепок и здоров, а потом — вернулся домой. Мне это больше по душе, чем тянуть хилому и хворому от семидесяти до девяноста.
   — Вы военный моряк, офицер. Наверно, вам такие мысли привычнее.
   — А вы хотите уехать? — спросил капитан. — Когда подойдет ближе, куда-нибудь переберетесь? В Тасманию?
   — Я-то? Бросить ферму? Нет уж. Когда оно придет, я его встречу здесь, на этой самой веранде, в этом кресле, со стаканчиком виски в руке. Или в собственной постели. Свой дом я не брошу.
   — Мне кажется, теперь, когда люди поняли, что этого не миновать, почти все так и рассуждают.
   Солнце заходило, а они все сидели на веранде, пока не вышла Мойра и не позвала к столу.
   — Допивайте виски и пойдемте за промокашкой, если вы еще держитесь на ногах, — заявила она.
   — Как ты разговариваешь с нашим гостем? — упрекнул отец.
   — Я знаю нашего гостя куда лучше, чем ты, папочка. Он в каждый кабачок сворачивает, не оттащишь.
   — Скорее это ему тебя от выпивки никак не оттащить.
   И они вошли в дом.
   То были два мирных, отдохновенных дня для Дуайта Тауэрса. Он передал миссис Дэвидсон и Мойре солидный узел, они разобрали белье и носки и принялись за починку. Каждый день, с рассвета и до сумерек, он помогал Дэвидсону на ферме. Его посвятили в искусство содержать в чистоте овец, забрасывать лопатой силос в тачку и развозить по выгонам; долгими часами он ходил рядом с волом по залитым солнечными лучами пастбищам. Благотворная перемена после жизни взаперти в подводной лодке или на корабле; по вечерам он ложился рано, спал крепким сном и со свежими силами встречал новый день.
   В последнее утро, после завтрака, Мойра застала его на пороге чулана — боковушки рядом с прачечной; боковушка теперь служила складом для старых чемоданов, гладильных досок, резиновых сапог и прочего хлама. Дуайт стоял у отворенной двери, курил и смотрел на вещи, сложенные внутри.
   — Когда в доме уборка, мы сюда сваливаем всякое барахло и обещаем себе отправить его на распродажу старья. А потом забываем.
   Дуайт улыбнулся:
   — У нас тоже есть такой чулан, только в нем не так много всего. Может быть, потому, что мы не очень долго прожили на одном месте. — Он все еще с любопытством разглядывал содержимое чулана, потом спросил: — А чей там трехколесный велосипед?
   — Мой.
   — Вы, наверно, были совсем маленькая, когда на нем катались.
   Мойра мельком глянула на велосипед.
   — Теперь он кажется крохотным, да? Наверно, мне тогда было года четыре или пять.
   — А вот «кузнечик»! — Дуайт дотянулся, вытащил из кучи хлама детский тренажер, скрипучая пружина и подножка рыжие от ржавчины. — Сто лет я их не видал. Одно время у нас в Америке детвора просто помешалась на этих «кузнечиках».
   — У нас их одно время забросили, а потом они опять вошли в моду, — сказала Мойра. — Сейчас очень многие ребятишки на них скачут.
   — Сколько вам было лет, когда вы на нем прыгали?
   Мойра подумала, вспоминая.
   — Это было после трехколесного велосипеда, после самоката, но до настоящего велосипеда, двухколесного. Наверно, мне тогда было около семи.
   Дуайт все не выпускал из рук тренажер.
   — Думаю, самый подходящий возраст. А они сейчас продаются?
   — Наверно. Ребятишки на них скачут.
   Дуайт положил «кузнечик».
   — В Штатах я их уже много лет не видал. Как вы сказали, все зависит от моды. — Он огляделся. — А ходули чьи?
   — Были моего брата, потом перешли ко мне. Эту сломала я.
   — Значит, он старше вас?
   Мойра кивнула.
   — На два года… на два с половиной.
   — Он сейчас в Австралии?
   — Нет. Он в Англии.
   Дуайт наклонил голову: ничего путного тут не скажешь.
   — Ходули, я вижу, высокие, — заметил он. — Тогда вы, наверно, стали постарше.
   — Да, наверно, мне было лет десять — одиннадцать.
   — Лыжи. — Он на глазок прикинул размер. — А это еще позже.
   — Да, на лыжах я стала ходить только с шестнадцати. А эти мне служили до самой войны. Правда, под конец стали чуть коротковаты. А та, другая пара — Дональда.
   Дуайт продолжал разглядывать беспорядочную смесь вещей, заполнявших чулан.
   — Смотрите-ка, водные лыжи!
   Мойра кивнула.
   — Мы и сейчас на них катаемся… вернее сказать, катались, пока не началась война. — И не сразу прибавила: — Раньше мы проводили летние каникулы на Баруонском мысу. Мама каждый год снимала там дачу… — Она помолчала, вспоминая приветливый домик, и рядом площадки для гольфа, и теплый песок пляжа, и свежесть, что обдает лицо, когда мчишься вслед за моторкой в облаке пенных брызг. — А вот этой деревянной лопаткой я строила замки из песка, когда была совсем маленькая…
   Дуайт улыбнулся ей.
   — Занятно это — смотреть на чужие игрушки и представлять себе, как кто выглядел в детстве. Я прямо вижу, как вы в семь лет скакали на этом «кузнечике».
   — И ужасная была злючка. — Мойра постояла в раздумье, глядя на дверь чулана, и сказала негромко: — Я нипочем не позволяла маме отдавать кому-нибудь мои игрушки. Говорила — пускай они достанутся моим детям. А теперь у меня детей не будет.
   — Очень печально. Но так уж оно получилось, — сказал Дуайт. И затворил дверь, оставляя за нею столько милых сердцу надежд. — Пожалуй, еще до вечера мне надо вернуться на «Скорпион», поглядеть, не затонул ли он на своей стоянке. Не знаете, когда будет дневной поезд?
   — Не знаю, но можно позвонить на станцию и спросить. А вам нельзя остаться еще на один день?
   — Я бы и рад, детка, но это не годится. У меня на столе наверняка скопилась куча бумаг, и они требуют внимания.
   — Насчет поезда я узнаю. А что вы будете делать сегодня утром?
   — Я обещал вашему отцу доборонить выгон на косогоре.
   — Мне надо еще примерно с час крутиться по дому. А потом я бы походила с вами.
   — Буду рад. Ваш вол отменный труженик, но с ним много не поговоришь.
   После обеда Тауэрсу отдали его тщательно починенные вещички. Он поблагодарил Дэвидсонов за их доброту, уложил чемодан, и Мойра отвезла его на станцию. В Национальной галерее открыта была выставка австралийской духовной живописи; они условились пойти туда, пока выставка не закрылась: Дуайт Мойре позвонит. И вот он в поезде, возвращается в Мельбурн, к своей работе.
   Около шести он был уже на авианосце. Как он и думал, на столе ждала груда бумаг и среди них запечатанный конверт с наклейкой «Секретно». Тауэрс ножом взрезал конверт — в нем оказался проект приказа и личная записка Главнокомандующего военно-морскими силами: пусть капитан ему позвонит, надо встретиться и обсудить план предстоящей операции.
   Тауэрс просмотрел план. Да, в сущности, этого он и ждал. И такой рейс вполне по силам «Скорпиону», если только вдоль западного побережья Соединенных Штатов вовсе нет мин — на взгляд Тауэрса, весьма смелое предположение.
   В тот же вечер он позвонил домой Питеру Холмсу.
   — У меня на столе план очередной операции, — сказал он. — И при нем записка, адмирал Хартмен хочет меня принять. Хорошо бы вам завтра приехать и тоже просмотреть этот план. А потом нам бы лучше пойти к адмиралу вместе.
   — Я буду на борту завтра рано утром, — сказал офицер связи.
   — Отлично. Мне очень неприятно отзывать вас из отпуска, но дело есть дело.
   — Ничего страшного, сэр. Правда, я еще одно дерево собирался спилить…
   На-другое утро в половине десятого Питер сидел в крохотной каюте — рабочем кабинете Тауэрса на авианосце — и читал проект приказа.
   — Вы ведь примерно этого и ждали, сэр? — спросил он.
   — Примерно, — подтвердил капитан. И повернулся к приставному столику. — Вот все данные, какие у нас есть о минных полях. Вот радиостанция, которую мы должны обследовать. Определили, что она находится где-то в районе Сиэтла. Ну, это не так плохо. — Он взял со стола карту. — Вот тут помечены минные поля пролива Хуан де Фука и Пьюгетского. Мы можем, не подвергаясь опасности, пройти до самых Бремертонских верфей. Могли бы дойти и до Пирл-Харбор, но этого с нас не спрашивают. А вот как с минами в Панамском заливе, у Сан-Диего и Сан-Франциско — об этом мы ровно ничего не знаем.
   Питер кивнул.
   — Надо будет объяснить это адмиралу. Хотя, думаю, он и сам понимает. И я знаю, с ним вполне можно говорить откровенно.
   — Датч-Харбор, — сказал капитан. — Как там с минами, тоже неизвестно.
   — И там можно натолкнуться на льды?
   — Очень возможно. И еще там туманы, да какие. В это время года без дозорного на мостике туда заходить невесело. Придется в тех краях быть поосторожнее.
   — Странно, почему нас туда посылают.
   — Трудно сказать. Может быть, адмирал нам объяснит.
   Еще некоторое время оба кропотливо изучали карты.
   — Каким путем вы бы пошли? — спросил наконец офицер связи.
   — Не погружаясь — вдоль тридцатой широты, севернее Новой Зеландии, южнее Питкэрна, до сто двадцатого меридиана. Оттуда строго на север по меридиану. Так мы придем в Штаты, к Калифорнии, примерно у Санта-Барбары. И возвращаться из Датч-Харбор надо бы тем же путем. Строго на юг по сто шестьдесят пятому меридиану мимо Гавайских островов. Заодно по дороге заглянули бы и в Пирл-Харбор. И опять прямиком на юг, покуда не сможем всплыть где-нибудь возле островов Содружества, а может, немного южнее.
   — Сколько же это времени придется идти с погружением?
   Капитан сверился с бумагой, лежащей на столе.
   — Вчера вечером я пробовал рассчитать. Думаю, мы не будем подолгу оставаться на одном месте, как в прошлый раз. С погружением пройти надо, по моим расчетам, около двухсот градусов, двенадцать тысяч миль. (Окажем, шестьсот часов хода — двадцать пять дней. Да еще дня два на обследование и какие-нибудь задержки. Скажем, двадцать семь дней.
   — Под водой это немало.
   — «Меч-рыба» шла дольше. Тридцать два дня. Тут главное — сохранять спокойствие и расслабиться.
   Офицер связи изучал карту Тихого океана. Его палец уперся в многочисленные рифы и группы островов южнее Гавайских.
   — Южнее Гавайев не очень-то расслабишься, когда надо будет крутиться, не всплывая, в этой каше. Да еще под самый конец рейса.
   — Знаю. — Капитан пристально разглядывал карту. — Может быть, стоит взять немного западнее и подойти к Фиджи с севера. — И, помолчав, договорил: — Датч-Харбор меня беспокоит больше, чем обратный путь.
   Еще с полчаса они изучали карты и план предстоящей операции. Наконец австралиец сказал:
   — Да, недурной предстоит рейсик! — Он усмехнулся. — Будет о чем рассказывать внукам.
   Капитан вскинул глаза на Питера, потом и сам улыбнулся:
   — Вы совершенно правы!
   Офицер связи ждал тут же, в каюте, покуда капитан Тауэрс звонил секретарю адмирала. Прием назначили на следующее утро, на десять часов. Больше Холмсу незачем было оставаться на базе; они с капитаном условились встретиться на другое утро незадолго до назначенного часа в приемной у секретаря, и Питер ближайшим поездом отправился в Фолмут.
   Он доехал еще до обеда, взял оставленный на станции велосипед и покатил домой. Приехал разгоряченный, с радостью скинул китель и прочее, стал под душ, потом принялся за холодную закуску. Мэри он застал порядком озабоченной: дочка начала слишком бойко ползать.
   — Я ее оставила в гостиной на ковре, пошла в кухню чистить картошку. А через минуту смотрю — она уже в коридоре, под самой кухонной дверью. Просто бесенок. Теперь она прямо носится по всему дому, не угонишься.
   Сели обедать.
   — Нам надо раздобыть какой-нибудь манежик, — сказал Питер. — Знаешь, есть такие деревянные, складные.
   Мэри кивнула.
   — Я уже об этом думала. Есть такие, у них сбоку в несколько рядов нанизаны пестрые кольца, похоже на счеты.
   — Пожалуй, такие манежи еще продаются, — сказал Питер. — Может, мы знаем кого-нибудь, кто больше не заводит детей? Может, у них найдется ненужный?
   Мэри покачала головой.
   — Я таких не знаю. По-моему, у всех наших друзей родятся младенцы один за другим.
   — Я поразведаю в городе, может, найду что-нибудь подходящее.
   Пока обедали, все мысли Мэри заняты были дочуркой, Лишь под самый конец она спохватилась и спросила:
   — Питер, а что случилось с капитаном Тауэрсом?
   — Он получил план новой операции. Наверно, это дело секретное, ты никому не рассказывай. Нас посылают в довольно далекий рейс по Тихому океану. Панама, Сан-Диего, Сан-Франциско, Сиэтл, Датч-Харбор, а возвращаться будем, вероятно, мимо Гавайских островов. Пока все это еще не очень определенно.
   В географии Мэри была не сильна.
   — Кажется, это ужасно длинный путь?
   — Да, изрядный. Не думаю, что надо будет пройти его весь. Дуайт очень против захода в Панамский залив, потому что не знает, как там с минными полями, а если туда не заходить, это на тысячи миль короче. Но все равно путь не близкий.
   — И надолго это?
   — Я еще точно не рассчитал. Примерно месяца на два. Понимаешь, — стал объяснять Питер, — нельзя пойти прямиком, допустим, на Сан-Диего. Капитан хочет как можно меньше времени идти с погружением. А значит, надо будет нестись поверху курсом на восток по какой-то безопасной широте, пока не пересечем на две трети южную часть Тихого океана, а потом взять круто к северу до самой Калифорнии. Это немалый крюк, зато меньше идти с погружением.
   — Сколько же времени вам идти под водой?
   — Капитан считает, двадцать семь дней.
   — Но ведь это ужасно долго?
   — Долгонько. Не рекорд, ничего похожего. Но довольно долго без свежего воздуха. Почти месяц.
   — Когда вы отправляетесь?
   — Чего не знаю, того не знаю. Сперва предполагалось выйти примерно в середине следующего месяца, но к команде прицепилась эта треклятая корь. Пока от нее не избавимся, выйти нельзя.
   — А заболели еще люди?
   — Только один — позавчера. Судовой врач полагает, что это последний случай. Если он не ошибается, нам можно будет выйти примерно в конце этого месяца. А если нет, если еще кто-нибудь захворает, тогда уйдем в марте, когда точно — не угадаешь.
   — Значит, ты вернешься в июне, а когда точно — неизвестно?