Страница:
Мы вылетели из Москвы поздним вечером. Легкий ужин. Пассажиры стали готовиться ко сну, откинувшись поудобнее в креслах. Я же читал свои записи и какое-то время боролся со сном. Мне обязательно хотелось увидеть Гималаи, над которыми, как я узнал, мы будем пролетать ранним утром. Но тишина и ровный рокот моторов меня убаюкали. Дрема одолела меня, и Гималаи я проспал.
Проснулся, когда под нами плыли зеленые поля, желтое бугристое плоскогорье. Индия. Утренний кофе прогнал оцепенение, взбодрил.
Самолет пошел на посадку, но оказалось, что это не Дели, а Карачи. В Дели, как потом выяснилось, бушевала песчаная буря. Вот и пришлось, изменив маршрут, приземлиться в Пакистане.
В иллюминатор было видно ровное бетонное поле. У самолета выросли усатые охранники с длинными винтовками за плечами. По радио объявили, что температура воздуха двадцать восемь градусов. Так как меня запугали рассказами об индийской жаре, то я вздохнул с облегчением: такая температура не диковинка и в наших широтах. Но я поторопился радоваться. Когда я вышел на трап самолета, то чуть не задохнулся: было ощущение, что я попал в баню, и не просто в баню, а в парилку — такая здесь стояла духота. Близость моря (Карачи — город портовый) сразу дала себя знать. Воздух был горяч, влажен, да к тому же он был насыщен резким запахом бензина. Мы заторопились — скорей! скорей! — под спасительную крышу аэровокзала: там должен быть кондиционер. Но нам не повезло: кондиционер почему-то забарахлил и вышел из строя. На улице и в зале было одинаково душно.
Словом, два часа вынужденного ожидания в Карачи были хорошей подготовкой к Дели. Когда мы прилетели в Дели, нас встретила сорокаградусная жара. Но воздух сух, ибо климат здесь континентальный. И по сравнению с Карачи это показалось раем.
Кстати, с погодой в Индии мне вообще повезло. Лето в том году было относительно прохладным. Термометр не поднимался выше сорокаградусной отметки, а обычно в это время здесь около пятидесяти градусов жары.
Выяснилось, что я переношу жару неплохо. А когда я попал в Гималаи, зону умеренного климата, то не только не страдал от жары, но по ночам — теплых вещей я не взял — просто-напросто замерзал. Если бы надо мной не-сжалились и не дали женскую шерстяную шаль, в которую я кутался по вечерам, мне бы пришлось плохо.
"Важно отдать твердо самому себе отчет, чего именно ты хочешь. Важно не быть пустым или шатким внутри, когда ты начинаешь свой новый творческий день. Важно, утверждаясь все сильнее в верности тому, что ты избрал себе как жизненный путь, кончать свой день. Кончая его, совершенно четко отдать себе отчет, в чем ты был тверд, в чем отступил от светлой идеи, для которой живешь и трудишься. Важно — жить каждый день, трудясь так легко и честно, как будто это был твой последний день жизни.
Напрасно ждать особых испытаний. В простых серых буднях надо разглядеть главные дела любви, а жить легко свой текущий день — вот самый главный признак ее. В обычном деле обычного дня живущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим.
Ты выбрал тот путь, где героика чувств и мыслей живет не в мечтах и идеалах или фантазиях, а в делах обычного серого дня. Поэтому бдительно постигай любые маленькие факты жизни — те крохотные университеты духа, которых бывают сотни у каждого человека в его простом дне…
Усвой первое правило людей, желающих идти в ногу со своим народом, со своей современностью: нет дел мелких. Всякое дело составляет или утверждение Жизни — и тогда оно является сотрудничеством с Нею. Или оно является унылой мыслью о себе, то есть отрицанием, непониманием основного закона существования на земле: все в тебе самом, и все для блага общего, ибо все — любовь. Лишенное этого понимания, существование человека является голым эгоизмом невежественности.
Привыкни делать каждое текущее дело как самое важное. Привыкни не пересыпать перцем благих мыслей действий своего дня. Этим ты затрудняешь не только одного себя, но и всех тех, кто окружает тебя.
Нельзя, стремясь к чему-то высшему, путать понятия обывателя с понятиями мудреца. Не тот мудрец и герой, кто сумел совершить однажды великий подвиг. А тот, кто понял, что его собственный трудовой день и есть самое великое, что дала человеку Жизнь.
В жизни каждого человека наступают моменты, когда он начинает по-иному оценивать события жизни. Все мы меняемся, если движемся вперед. Но не самый тот факт важен, что мы меняемся, а как мы входим в изменяющее нас движение Жизни. Если мы в спокойствии и самообладании встречаем внешние события, выпадающие нам в дне, мы можем в них подслушать мудрость бьющего для нас часа Жизни. Мы можем увидеть непрестанное движение всей Вселенной, сознать себя ее единицей и понять, как глубоко мы связаны со всем ее движением.
Только не думай, что освобожденный всегда должен быть свободным от внешней суеты, от ее кажущихся пут, от забот быта и его условностей. Лучше всего служит своему народу тот, кто не замечает тягостей суеты, потому что понял основу смысла своей Жизни: нести силу Света именно в эту суету. "
В жизни человека не может быть ни мгновения остановки. Человек растет и меняется непрестанно. Все, что носит в себе сознание, меняется, расширяясь. Если же человек не умеет принимать мудро своих меняющихся обстоятельств, не умеет стать их направляющей силой, они его задавят, как мороз давит жизнь грибов, как сушь уничтожает жизнь плесени. И конечно, тот человек, что не умеет, сам изменяясь, понести легко и просто на своих плечах жизнь новых обстоятельств, будет подобен грибу или плесени, а не блеску закаляющейся и растущей в борьбе творческой мысли.
Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит сам человек в 'своем трудовом дне. Не в далекое небо должен улетать человек, чтобы там глотнуть красоты и отдохнуть от грязи земли. Но на грязную, потную и печальную землю он должен пролить каплю своей доброжелательности. Жизнь человека на земле — это тот кусок Вселенной, что он мог вобрать в себя, в себе творчески обработать, очистить страданьями и вылить обратно во Вселенную, чтобы помочь ей двигаться вперед.
Если люди заняты одним созерцанием, если их сила ума и сердца погружена только в личное искание совершенства, мы знаем, что им закрыт путь вечного движения. Ибо во Вселенной нет возможности жить только личным, не вовлекаясь в жизнь мировую.
Переходы в сознании человека не могу т совершаться вверх, если сердце его молчит и он не видит в другом существе то же небо, что открыл в себе.
Расти в силе каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться с духом. Действие, действие и действие — вот путь труда земли.
Но свою вечную силу ты не можешь сделать ни хуже, ни лучше сейчас, если вчера жил только мечтами о действиях. А действовали другие, рядом с тобой шедшие, огонь духа которых был, быть может, много меньше твоего. Но они действовали, а ты думал, как будешь действовать, и упустил в бездействии свою вечную силу, потеряв летящее «сейчас» без пользы и смысла.
Вступая в новый день, живи так, как будто это твой последний день. Но последний не по жадности и торопливости желаний или духовных напряжений, а последний по гармоничности труда и его бескорыстия".
В делийском аэропорту Палам меня встречали. Когда я подошел к таможенной перегородке, меня окликнул по фамилии высокий сухощавый человек с густой проседью в волосах. Это был наш советник по культуре Виктор Иванович Сизов. Он «вычислил» меня по напряженному лицу и озабоченно-ищущему взгляду.
Его спутник — работник делийского отделения Общества со-ветско-индийской дружбы Ижиков — оказался обладателем пышной и короткой, топорщившейся во все стороны прически. Мне даже, грешным делом, подумалось, что ему больше подошла бы фамилия не Ижиков, а Ежиков.
Таможенный чиновник, увидев, что меня встречают наши официальные представители, взял под козырек и не стал осматривать вещи.
Мы вышли на улицу, щурясь от яркого солнца. Сизов сел за руль, и мы направились в город. По дороге я начал посвящать его в свои планы. Узнав, что о поездке я не условился ни со Святославом Рерихом, ни с кем-либо еще, он удивился моей беспечности. А на вопрос о переводчике укоризненно покачал головой:
— Боюсь, что ничем не сможем помочь. — И назидательно жестко заключил: — В следующий раз не садитесь в самолет, пока не будет переводчика.
Он был прав, и возражать было нечего. Нельзя же, в самом деле, не предупредив, не поставив никого в известность, вторгаться, как торпеда, в чужие планы и чужую жизнь. Вряд ли меня в его глазах могло извинить и то обстоятельство, что опыта таких поездок у меня не было.
После паузы я спросил о Нине Степановне Карповой: нельзя ли связаться с Агрой, чтобы ее разыскать?
— Карпова? Я ее немного знаю, — сообщил Сизов. — Мне кажется даже, что на днях я ее видел в Дели. Сегодня же наведу о ней справки.
Меня устроили в отеле «Дипломат». Номер был со всеми современными удобствами: с ванной, с кондиционером (слава Богу, он работал). По тем временам номер стоил дорого: семьдесят семь рупий в день (сейчас, естественно, цены иные).
Я открыл чемодан и вручил гостям «презенты» — каждому по банке балтийской кильки, а также краюху черного хлеба на двоих. Всем этим я по совету Шапошниковой предусмотрительно запасался в Москве. Соленая рыба и в особенности — черный хлеб здесь для нашего брата самый желанный деликатес. Сизов бережно прижал краюху к груди, осторожно разрезал ее на две половины. Крошки привычным движением смахнул в рот. «Для наших домашних это — как праздник», — сказал он мне.
Потом меня отвезли в наш посольский городок. Сизов дал взаймы местной валюты, чтобы я мог пообедать в здешней столовой. Меня ко всему прочему угораздило прилететь в субботу, когда все банки закрыты, и я не мог разменять свой чек. Сизов пожелал мне приятного аппетита, сказал, что зайдет за мной после обеда. Я остался в одиночестве за столиком, на котором, пробиваясь сквозь желтые занавески, радостно играли солнечные блики. Когда я меланхолично доедал ломоть арбуза, раздумывая, а не выпить ли мне Для полноты счастья и стакан холодного компота, вновь появился Сизов. Он пришел с хорошей вестью: Карпова — в Дели. Мало того, она остановилась в посольской гостинице. И мы сейчас же Можем направиться к ней.
Нина Степановна Карпова оказалась светловолосой, средних лет женщиной. Ее серые глаза глядели на нас вопрошающе, с удивлением. Сизов представил меня, буркнул: «Ну, теперь вы сами разберетесь» — и ушел. Я протянул ей письмо от Шапошниковой. Она бегло просмотрела его, и, как говорится, все сразу стало на свои места.
Нина Степановна пригласила меня (теперь уже как хорошего знакомого!) к столу. Вытащила из холодильника фрукты. В том числе — экзотический золотисто-желтого цвета манго. Вкус у него был непривычный, но пробовать так пробовать, и за разговором незаметно для себя я уничтожил несколько плодов.
Выяснилось, почему Нина Степановна, на мое счастье, не в Агре. Дело в том, что она заболела. Ее направили в делийскую больницу. А потом, когда выздоровела, она неожиданно получила телеграмму от своего знакомого Гуру — от того самого, о котором упоминала Шапошникова. Он просил ее задержаться в Дели, потому что достал для нее какую-то старинную рукопись, предмет долгожданных исканий Нины Степановны. Вот она и задержалась, тем более что занятий в университете у нее в эти дни не было.
Заговорили о Рерихе. И тут меня ждал сюрприз. Рерих и его жена последнее время находились в Дели. Лишь сегодняшним утром они отправились к себе в Гималаи. Я разминулся с ними на несколько часов.
Но это было еще не все. Наслышанная о Святославе Николаевиче от своих друзей-индусов («некоторые из них называют его Махатмой, а вы понимаете, что значит такая похвала для индуса»), Нина Степановна набралась храбрости и два дня назад позвонила Рерихам. Они ее пригласили к себе в отель. Как и следовало ожидать, Святослав Николаевич произвел на Нину Степановну чрезвычайное впечатление. Единственное, о чем она сожалела, что встреча была слишком короткой, и мечтала вновь увидеться с ним. Таким образом, мои планы полностью соответствовали ее желаниям, и она с удовольствием согласилась поехать со мной в Гималаи. «Если достанете транспорт», — добавила она со вздохом. В ее вздохе чувствовалось сомнение.
У себя в номере я подвел итоги минувшего дня. В общем, они были утешительными. Я знал, где находится Рерих. Была решена проблема переводчика. Оставалось одно — правда, это и было, наверное, самым трудным: добыть машину. Но все равно до начала рабочей недели, то есть до понедельника, решить этот вопрос было нельзя.
Я принял душ и, оглушенный новыми впечатлениями, лег спать под ровный шум кондиционера.
Но поспать мне не пришлось. Тишину прорезал резкий телефонный звонок. Я схватил трубку, судорожно перебирая в уме примитивные английские фразы. Одну из них — защитительную — я приготовил на все случаи жизни: «Ай спик инглиш вери бед» («Я говорю очень плохо по-английски»). Но меня приветствовали на чистейшем русском языке.
Председатель делийского отделения Общества советско-индий-ской дружбы Юрлов и его жена приглашали меня поужинать с ними. Пришлось вскакивать, наспехтриводить себя в порядок. Считанные минуты спустя я был внизу.
И вот мы в просторном зале клуба нашего общества. Кроме нас — никого. На столе рис, заправленный по индийскому образцу острыми соусами. Фрукты. Соки. Содовая вода. Есть мне не хотелось, и я в основном налегал на соки.
Было уютно. Приветливо поблескивая очками, Юрловы внимательно слушали мой рассказ о целях поездки, о моих волнениях и трудностях.
Святослава Николаевича они знали хорошо. Бывали у него в Бангалоре. Гостили у него в долине Кулу.
— Наш активист, — сказал о Святославе Николаевиче Юрлов. — Что ж, как говорится, дело святое. Что-то надо придумать. После небольшой паузы спросил:
— Если б выдали транспорт, когда бы вы сметой отправиться в Гималаи?
Я прикинул в уме. В понедельник мне надо быть в посольстве, чтобы официально представиться, а потом… потом я, очевидно, вольная птица…
— Bо вторник.
— Значит, двадцать восьмого мая. Дадим машину и шофера дадим отличного… На какой срок? Давайте прикинем. Дорога туда заберет день, оттуда тоже день. Несколько дней, очевидно, пробудете там. Следовательно, на неделю. Устроит?
Вернулся я поздно, во втором часу, и долго не мог уснуть из-за радостного возбуждения. Еще бы! Проблемы, которые меня так страшили, которые занимали все мои мысли, решены в первый же день! И никаких особых усилий вроде бы не понадобилось.
— Ну, вам, несомненно, какой-то добрый волшебник колдует, —o сказала Нина Степановна, когда я сообщил ей о счастливом повороте событий. — Другие годами живут в Индии и не могут попасть в Гималаи. А для вас сразу все двери открылись.
Мы сидели в прохладном полусумраке ее комнаты. Из окна было видно, как на зеленой лужайке двора возле гигантской клумбы, горевшей на солнце алыми лепестками роз, строились на торжественную линейку пионеры.
— Какая красивая клумба! — восхитился я.
— Красивая, — подтвердила Нина Степановна. — А неделю назад эта клумба была в осаде. Ребятишки с палками в руках, пожарные со шлангами. Да нет, не пожар. В клумбе обнаружили змею. Представляете, какой стоял визг и гвалт, пока ее ловили.
Я с опаской покосился на клумбу. Нина Степановна прошла на кухню, принесла вскипевший чайник, печенье.
Я решил, что наступил удобный момент расспросить о ее знакомом Махатме. Нина Степановна с готовностью поддержала разговор. Она показала его фотографию. Устремленный взгляд до боли жгучих, пронзительных глаз не гармонировал с упитанным лицом Махатмы. Я сказал об этом Нине Степановне.
— Что тут поделаешь, — посетовала она. — Вы знаете, как индусы относятся к Махатмам. Его приход в дом — величайший праздник. Каждый старается угостить. Хоть горсточку риса, но он должен съесть. И так везде и всюду. Поэтому полный Махатма в Индии, скорее, правило, а не исключение из правила.
Наш индустриальный век накладывает отпечаток на все. На Махатм тоже. По словам Нины Степановны, ее Махатма страстно увлекается фотографией. Постоянно странствуя, он имеет счастли-вую возможность делать редчайшие снимки. Коллекция его гималайских пейзажей, по мнению Нины Степановны, уникальна.
— Сколько лет он пробыл в Гималаях? Точно не знаю. Но думаю, что не меньше пятнадцати. Конечно, горный воздух, уединение, постоянные медитации — все это развивает в человеке феноменальные силы. Но сами Махатмы (настоящие Махатмы) не любят демонстрировать феномены, вернее, то, что мы называем феноменами (потому что в конечном счете все это основано на использовании определенных законов природы). Они утверждают, что так называемые чудеса представляют собой насилие над несозревшим духом человека, над его волей, и по большей части не помогают ему, а вредят. Считаясь с постепенностью духовного роста человека, они предпочитают вести работу в форме бесед, где главным образом не слова, а как бы сама атмосфера беседы умиротворяюще и гармонично воздействует на людей.
Но при всей высоте духа они, конечно, не боги, как полагают некоторые суеверные индусы. В чем-то они ушли вперед, чего-то не знают. Во всяком случае, как мне кажется, они нуждаются в информации из внешнего мира. Мой Гуру, например, спрашивал: правда ли, что у вас в России толщина снега достигает полутора метров. Я отвечала: правда. В Сибири это не редкость. Я привозила ему пластинки с музыкой Вагнера, с нашим церковным пением. Он был в восторге. Давала ему читать Толстого и Достоевского (разумеется, в переводе на английский). Понравились мысли, духовный настрой. Но сюжеты, любовные интриги, говорит, для меня это неинтересно. Понять его можно. Его подход к жизни предполагает более строгое, простое и, я бы сказала, молниеносно четкое, как удар меча, решение жизненных конфликтов и ситуаций, которые нам представляются клубком сложнейших, запутанных, мучительных противоречий.
Впрочем, если у вас есть такое желание, мы можем сегодня ближе к вечеру поехать к моим знакомым индусам. В Дели он обычно останавливается у них. Может быть, он уже там.
Естественно, я согласился с радостью.
— Каковы отношения между Учителем и учеником? Самые разнообразные. Единой модели тут не существует. Правда, если отвлечься от конкретного Гуру и конкретного чела[11] (что, в общем-то, правильно, потому что у каждого Гуру есть свой Гуру, у того — свой и так до бесконечности) и сосредоточиться на обобщенном образе Учителя с большой буквы, то какие-то основные принципы все же можно попытаться выделить.
Учеников, очевидно, можно разделить на две группы. Первая — те, что действуют рядом с Учителем. Следуя указаниям Учителя, которого видят и слышат непосредственно, они, по понятиям индусов, отрабатывают карму[12] послушания.
Вторая — те, что действуют вдали от Учителя, не видя и не слыша его непосредственно. По понятиям индусов, они отрабатывают карму инициативы.
Ясно, что вторая карма предпочтительнее, ибо считается, что ученик в наибольшей мере помогает Учителю не тогда, когда живет и действует возле него, а когда он созрел к полному самообладанию и может быть один послан в гущу людей, в толщу их страстей и скорби.
В этом случае человек не только приучается к самостоятельности. Считается, что при должной духовной направленности в нем обостряются внутреннее зрение и внутренний слух. Вдали от Учителя, приступая к любому делу, готовя себя к рабочему состоянию, ученик должен сосредоточить мысли на Учителе, а также собрать все внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собирается делать. Как видите, это вовсе не мистика, а сосредоточенность и предельная собранность внимания.
Это постоянное внутреннее предстояние перед тем, кого человек избрал своим Учителем, находится вне умственно-аналитических представлений. Мне приходилось слышать, как говорили, обращаясь к чела:
«Пока ты будешь повторять себе — умом, — что я рядом с тобой, всегда твое самообладание будет пороховой бочкой. Как только ты почувствуешь, что сердце твое живет в моем и мое — в твоем, что рука твоя — в моей руке, ты уже и думать не будешь о самообладании как о самой цели. Ты будешь его вырабатывать, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет… Если ты живешь в полном самообладании, ты всегда держишься за мою руку. И все твои дела — от самых простых до самых сложных — я разделяю с тобой. Если же раздражение вклеивается в твои дела, значит, ты выпустил мою руку, нарушил в себе гармонию и сам не можешьудержать моей руки в своей, хотя я ее и не отнимал. Помни об этом, мой друг, и старайся даже в тяжкие дни хранить в сердце не только равновесие, но и радость».
Насколько я понимаю, главное ученическое правило напоминает наш пионерский, призыв: всегда будь готов!
Но, конечно, одной готовности, как таковой, мало. Предполагается еще и верность Учителю и его словам, причем такого характера, что в ней сами собой должны умирать все сомнения и страхи. Вообще любое проявление страха квалифицируется как недостаточная верность Учителю. А закон добровольного повиновения, которому беспрекословно в каких-то случаях жизни следует ученик, объясняется весьма убедительными причинами. Утверждается, что он создан не для того, чтоб превратить ученика в автомат и чтобы давить его волю, а для того, чтобы защищать его от его же чересчур рьяного желания служить всем и каждому и — по недостатку знания — набирать долгов и обязательств свыше меры. Этот закон ограждает ученика от разбрасывания. Ученик должен сознавать себя как бы стоящим на страже и именно у того порохового погреба, где его поставил Учитель.
А чтобы исчезла даже тень сомнения и не было повода для брюзжания, рекомендуется все время помнить, что те широчайшие планы, которые охватывает взор Учителя, не может охватить взор ученика, каким бы умным и мудрым ни был последний. Посвящения ученика в те или иные вещи идут не только по ступеням его личного роста. В нем учитывается и степень его созревшей силы для помощи Учителю, о которой сам ученик, может быть, и не подозревает.
Некоторые ученические правила существуют в виде стихотворных афоризмов и призывов. В переводе с санскрита они звучат вот так.
Нина Степановна на мгновение сосредоточилась, потом прочла:
—Вот три завета жизни и труда:
1. Не повторять, но повторяться.
2. Идти вперед, но помнить о других.
3. Не сомневаться, что Учитель рядом. Сомнение предательству равно.
Есть еще одна существенная вещь, на которую все время указывают Махатмы. Некоторые люди слишком буквально воспринимают слово «ученичество», рисуя в своем воображении школу (непременно в тихом, уединенном месте), чуть ли не ученические парты, доброго наставника. Близость к Учителю рисуется им как некий праздничный отдых. А она, эта близость, держится лишь постоянным, напряженным будничным трудом, который под импульсом Учителя становится лишь интенсивнее.
Неустанно говорится об одном и том же: что в деле ученичества не стоят на месте. Если кого-то ты сделал для себя живым примером, если кого-то ты выбрал себе Учителем, так будь добр не отставать от него. Отставать от Учителя — значит закрепощаться в суевериях и предрассудках. Чтобы этого не случилось, опять-таки требуется полная и бескорыстная отдача труду, разделяемому с Учителем.
Путь к Учителям вроде бы широко открыт. А встречи с ними редки. Считается, что помимо прочего нам мешает еще один живучий предрассудок — он развит среди индусов, но не только среди них — стремление видеть Учителя в каком-то сказочном обличье. Начисто забывается мудрая поговорка: «Надо — и муравей гонцом будет».
Вот и получается, что какие-то люди все время мечтают об Учителе, о пути с ним и жизни возле него. А когда, тем или иным образом, они подходят к тропе, на которой могут встретить Учителя, они начинают отрицать эту тропу, критиковать ее , что-то в ней, их не устраивает. И выходит, что им важна была не весть, которая до них дошла, а муравей, что ее принес. Внимание их концентрируется на муравье и на собственном духовном умничанье, которое, по представлениям Махатм, является не чем иным, как духовным убожеством.
Гималайские Гуру считают, что никого нельзя поднять к более высокой ступени. Можно только предоставить каждому все возможности подниматься выше, служа ему живым примером. Но если человек не найдет в самом себе любви, он не поймет и встречи с высшим существом и будет жаловаться, что ему не подали достаточно любви и внимания, хотя сам стоит возле них и не видит протянутых ему рук. Естественно, он не понимает того, что лишь по неустойчивости и засоренности своего сердца не может увидеть подаваемой любовной помощи. Отсюда — недовольство, нытье, нарекания.
Проснулся, когда под нами плыли зеленые поля, желтое бугристое плоскогорье. Индия. Утренний кофе прогнал оцепенение, взбодрил.
Самолет пошел на посадку, но оказалось, что это не Дели, а Карачи. В Дели, как потом выяснилось, бушевала песчаная буря. Вот и пришлось, изменив маршрут, приземлиться в Пакистане.
В иллюминатор было видно ровное бетонное поле. У самолета выросли усатые охранники с длинными винтовками за плечами. По радио объявили, что температура воздуха двадцать восемь градусов. Так как меня запугали рассказами об индийской жаре, то я вздохнул с облегчением: такая температура не диковинка и в наших широтах. Но я поторопился радоваться. Когда я вышел на трап самолета, то чуть не задохнулся: было ощущение, что я попал в баню, и не просто в баню, а в парилку — такая здесь стояла духота. Близость моря (Карачи — город портовый) сразу дала себя знать. Воздух был горяч, влажен, да к тому же он был насыщен резким запахом бензина. Мы заторопились — скорей! скорей! — под спасительную крышу аэровокзала: там должен быть кондиционер. Но нам не повезло: кондиционер почему-то забарахлил и вышел из строя. На улице и в зале было одинаково душно.
Словом, два часа вынужденного ожидания в Карачи были хорошей подготовкой к Дели. Когда мы прилетели в Дели, нас встретила сорокаградусная жара. Но воздух сух, ибо климат здесь континентальный. И по сравнению с Карачи это показалось раем.
Кстати, с погодой в Индии мне вообще повезло. Лето в том году было относительно прохладным. Термометр не поднимался выше сорокаградусной отметки, а обычно в это время здесь около пятидесяти градусов жары.
Выяснилось, что я переношу жару неплохо. А когда я попал в Гималаи, зону умеренного климата, то не только не страдал от жары, но по ночам — теплых вещей я не взял — просто-напросто замерзал. Если бы надо мной не-сжалились и не дали женскую шерстяную шаль, в которую я кутался по вечерам, мне бы пришлось плохо.
"Важно отдать твердо самому себе отчет, чего именно ты хочешь. Важно не быть пустым или шатким внутри, когда ты начинаешь свой новый творческий день. Важно, утверждаясь все сильнее в верности тому, что ты избрал себе как жизненный путь, кончать свой день. Кончая его, совершенно четко отдать себе отчет, в чем ты был тверд, в чем отступил от светлой идеи, для которой живешь и трудишься. Важно — жить каждый день, трудясь так легко и честно, как будто это был твой последний день жизни.
Напрасно ждать особых испытаний. В простых серых буднях надо разглядеть главные дела любви, а жить легко свой текущий день — вот самый главный признак ее. В обычном деле обычного дня живущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим.
Ты выбрал тот путь, где героика чувств и мыслей живет не в мечтах и идеалах или фантазиях, а в делах обычного серого дня. Поэтому бдительно постигай любые маленькие факты жизни — те крохотные университеты духа, которых бывают сотни у каждого человека в его простом дне…
Усвой первое правило людей, желающих идти в ногу со своим народом, со своей современностью: нет дел мелких. Всякое дело составляет или утверждение Жизни — и тогда оно является сотрудничеством с Нею. Или оно является унылой мыслью о себе, то есть отрицанием, непониманием основного закона существования на земле: все в тебе самом, и все для блага общего, ибо все — любовь. Лишенное этого понимания, существование человека является голым эгоизмом невежественности.
Привыкни делать каждое текущее дело как самое важное. Привыкни не пересыпать перцем благих мыслей действий своего дня. Этим ты затрудняешь не только одного себя, но и всех тех, кто окружает тебя.
Нельзя, стремясь к чему-то высшему, путать понятия обывателя с понятиями мудреца. Не тот мудрец и герой, кто сумел совершить однажды великий подвиг. А тот, кто понял, что его собственный трудовой день и есть самое великое, что дала человеку Жизнь.
В жизни каждого человека наступают моменты, когда он начинает по-иному оценивать события жизни. Все мы меняемся, если движемся вперед. Но не самый тот факт важен, что мы меняемся, а как мы входим в изменяющее нас движение Жизни. Если мы в спокойствии и самообладании встречаем внешние события, выпадающие нам в дне, мы можем в них подслушать мудрость бьющего для нас часа Жизни. Мы можем увидеть непрестанное движение всей Вселенной, сознать себя ее единицей и понять, как глубоко мы связаны со всем ее движением.
Только не думай, что освобожденный всегда должен быть свободным от внешней суеты, от ее кажущихся пут, от забот быта и его условностей. Лучше всего служит своему народу тот, кто не замечает тягостей суеты, потому что понял основу смысла своей Жизни: нести силу Света именно в эту суету. "
В жизни человека не может быть ни мгновения остановки. Человек растет и меняется непрестанно. Все, что носит в себе сознание, меняется, расширяясь. Если же человек не умеет принимать мудро своих меняющихся обстоятельств, не умеет стать их направляющей силой, они его задавят, как мороз давит жизнь грибов, как сушь уничтожает жизнь плесени. И конечно, тот человек, что не умеет, сам изменяясь, понести легко и просто на своих плечах жизнь новых обстоятельств, будет подобен грибу или плесени, а не блеску закаляющейся и растущей в борьбе творческой мысли.
Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит сам человек в 'своем трудовом дне. Не в далекое небо должен улетать человек, чтобы там глотнуть красоты и отдохнуть от грязи земли. Но на грязную, потную и печальную землю он должен пролить каплю своей доброжелательности. Жизнь человека на земле — это тот кусок Вселенной, что он мог вобрать в себя, в себе творчески обработать, очистить страданьями и вылить обратно во Вселенную, чтобы помочь ей двигаться вперед.
Если люди заняты одним созерцанием, если их сила ума и сердца погружена только в личное искание совершенства, мы знаем, что им закрыт путь вечного движения. Ибо во Вселенной нет возможности жить только личным, не вовлекаясь в жизнь мировую.
Переходы в сознании человека не могу т совершаться вверх, если сердце его молчит и он не видит в другом существе то же небо, что открыл в себе.
Расти в силе каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться с духом. Действие, действие и действие — вот путь труда земли.
Но свою вечную силу ты не можешь сделать ни хуже, ни лучше сейчас, если вчера жил только мечтами о действиях. А действовали другие, рядом с тобой шедшие, огонь духа которых был, быть может, много меньше твоего. Но они действовали, а ты думал, как будешь действовать, и упустил в бездействии свою вечную силу, потеряв летящее «сейчас» без пользы и смысла.
Вступая в новый день, живи так, как будто это твой последний день. Но последний не по жадности и торопливости желаний или духовных напряжений, а последний по гармоничности труда и его бескорыстия".
В делийском аэропорту Палам меня встречали. Когда я подошел к таможенной перегородке, меня окликнул по фамилии высокий сухощавый человек с густой проседью в волосах. Это был наш советник по культуре Виктор Иванович Сизов. Он «вычислил» меня по напряженному лицу и озабоченно-ищущему взгляду.
Его спутник — работник делийского отделения Общества со-ветско-индийской дружбы Ижиков — оказался обладателем пышной и короткой, топорщившейся во все стороны прически. Мне даже, грешным делом, подумалось, что ему больше подошла бы фамилия не Ижиков, а Ежиков.
Таможенный чиновник, увидев, что меня встречают наши официальные представители, взял под козырек и не стал осматривать вещи.
Мы вышли на улицу, щурясь от яркого солнца. Сизов сел за руль, и мы направились в город. По дороге я начал посвящать его в свои планы. Узнав, что о поездке я не условился ни со Святославом Рерихом, ни с кем-либо еще, он удивился моей беспечности. А на вопрос о переводчике укоризненно покачал головой:
— Боюсь, что ничем не сможем помочь. — И назидательно жестко заключил: — В следующий раз не садитесь в самолет, пока не будет переводчика.
Он был прав, и возражать было нечего. Нельзя же, в самом деле, не предупредив, не поставив никого в известность, вторгаться, как торпеда, в чужие планы и чужую жизнь. Вряд ли меня в его глазах могло извинить и то обстоятельство, что опыта таких поездок у меня не было.
После паузы я спросил о Нине Степановне Карповой: нельзя ли связаться с Агрой, чтобы ее разыскать?
— Карпова? Я ее немного знаю, — сообщил Сизов. — Мне кажется даже, что на днях я ее видел в Дели. Сегодня же наведу о ней справки.
Меня устроили в отеле «Дипломат». Номер был со всеми современными удобствами: с ванной, с кондиционером (слава Богу, он работал). По тем временам номер стоил дорого: семьдесят семь рупий в день (сейчас, естественно, цены иные).
Я открыл чемодан и вручил гостям «презенты» — каждому по банке балтийской кильки, а также краюху черного хлеба на двоих. Всем этим я по совету Шапошниковой предусмотрительно запасался в Москве. Соленая рыба и в особенности — черный хлеб здесь для нашего брата самый желанный деликатес. Сизов бережно прижал краюху к груди, осторожно разрезал ее на две половины. Крошки привычным движением смахнул в рот. «Для наших домашних это — как праздник», — сказал он мне.
Потом меня отвезли в наш посольский городок. Сизов дал взаймы местной валюты, чтобы я мог пообедать в здешней столовой. Меня ко всему прочему угораздило прилететь в субботу, когда все банки закрыты, и я не мог разменять свой чек. Сизов пожелал мне приятного аппетита, сказал, что зайдет за мной после обеда. Я остался в одиночестве за столиком, на котором, пробиваясь сквозь желтые занавески, радостно играли солнечные блики. Когда я меланхолично доедал ломоть арбуза, раздумывая, а не выпить ли мне Для полноты счастья и стакан холодного компота, вновь появился Сизов. Он пришел с хорошей вестью: Карпова — в Дели. Мало того, она остановилась в посольской гостинице. И мы сейчас же Можем направиться к ней.
Нина Степановна Карпова оказалась светловолосой, средних лет женщиной. Ее серые глаза глядели на нас вопрошающе, с удивлением. Сизов представил меня, буркнул: «Ну, теперь вы сами разберетесь» — и ушел. Я протянул ей письмо от Шапошниковой. Она бегло просмотрела его, и, как говорится, все сразу стало на свои места.
Нина Степановна пригласила меня (теперь уже как хорошего знакомого!) к столу. Вытащила из холодильника фрукты. В том числе — экзотический золотисто-желтого цвета манго. Вкус у него был непривычный, но пробовать так пробовать, и за разговором незаметно для себя я уничтожил несколько плодов.
Выяснилось, почему Нина Степановна, на мое счастье, не в Агре. Дело в том, что она заболела. Ее направили в делийскую больницу. А потом, когда выздоровела, она неожиданно получила телеграмму от своего знакомого Гуру — от того самого, о котором упоминала Шапошникова. Он просил ее задержаться в Дели, потому что достал для нее какую-то старинную рукопись, предмет долгожданных исканий Нины Степановны. Вот она и задержалась, тем более что занятий в университете у нее в эти дни не было.
Заговорили о Рерихе. И тут меня ждал сюрприз. Рерих и его жена последнее время находились в Дели. Лишь сегодняшним утром они отправились к себе в Гималаи. Я разминулся с ними на несколько часов.
Но это было еще не все. Наслышанная о Святославе Николаевиче от своих друзей-индусов («некоторые из них называют его Махатмой, а вы понимаете, что значит такая похвала для индуса»), Нина Степановна набралась храбрости и два дня назад позвонила Рерихам. Они ее пригласили к себе в отель. Как и следовало ожидать, Святослав Николаевич произвел на Нину Степановну чрезвычайное впечатление. Единственное, о чем она сожалела, что встреча была слишком короткой, и мечтала вновь увидеться с ним. Таким образом, мои планы полностью соответствовали ее желаниям, и она с удовольствием согласилась поехать со мной в Гималаи. «Если достанете транспорт», — добавила она со вздохом. В ее вздохе чувствовалось сомнение.
У себя в номере я подвел итоги минувшего дня. В общем, они были утешительными. Я знал, где находится Рерих. Была решена проблема переводчика. Оставалось одно — правда, это и было, наверное, самым трудным: добыть машину. Но все равно до начала рабочей недели, то есть до понедельника, решить этот вопрос было нельзя.
Я принял душ и, оглушенный новыми впечатлениями, лег спать под ровный шум кондиционера.
Но поспать мне не пришлось. Тишину прорезал резкий телефонный звонок. Я схватил трубку, судорожно перебирая в уме примитивные английские фразы. Одну из них — защитительную — я приготовил на все случаи жизни: «Ай спик инглиш вери бед» («Я говорю очень плохо по-английски»). Но меня приветствовали на чистейшем русском языке.
Председатель делийского отделения Общества советско-индий-ской дружбы Юрлов и его жена приглашали меня поужинать с ними. Пришлось вскакивать, наспехтриводить себя в порядок. Считанные минуты спустя я был внизу.
И вот мы в просторном зале клуба нашего общества. Кроме нас — никого. На столе рис, заправленный по индийскому образцу острыми соусами. Фрукты. Соки. Содовая вода. Есть мне не хотелось, и я в основном налегал на соки.
Было уютно. Приветливо поблескивая очками, Юрловы внимательно слушали мой рассказ о целях поездки, о моих волнениях и трудностях.
Святослава Николаевича они знали хорошо. Бывали у него в Бангалоре. Гостили у него в долине Кулу.
— Наш активист, — сказал о Святославе Николаевиче Юрлов. — Что ж, как говорится, дело святое. Что-то надо придумать. После небольшой паузы спросил:
— Если б выдали транспорт, когда бы вы сметой отправиться в Гималаи?
Я прикинул в уме. В понедельник мне надо быть в посольстве, чтобы официально представиться, а потом… потом я, очевидно, вольная птица…
— Bо вторник.
— Значит, двадцать восьмого мая. Дадим машину и шофера дадим отличного… На какой срок? Давайте прикинем. Дорога туда заберет день, оттуда тоже день. Несколько дней, очевидно, пробудете там. Следовательно, на неделю. Устроит?
Вернулся я поздно, во втором часу, и долго не мог уснуть из-за радостного возбуждения. Еще бы! Проблемы, которые меня так страшили, которые занимали все мои мысли, решены в первый же день! И никаких особых усилий вроде бы не понадобилось.
— Ну, вам, несомненно, какой-то добрый волшебник колдует, —o сказала Нина Степановна, когда я сообщил ей о счастливом повороте событий. — Другие годами живут в Индии и не могут попасть в Гималаи. А для вас сразу все двери открылись.
Мы сидели в прохладном полусумраке ее комнаты. Из окна было видно, как на зеленой лужайке двора возле гигантской клумбы, горевшей на солнце алыми лепестками роз, строились на торжественную линейку пионеры.
— Какая красивая клумба! — восхитился я.
— Красивая, — подтвердила Нина Степановна. — А неделю назад эта клумба была в осаде. Ребятишки с палками в руках, пожарные со шлангами. Да нет, не пожар. В клумбе обнаружили змею. Представляете, какой стоял визг и гвалт, пока ее ловили.
Я с опаской покосился на клумбу. Нина Степановна прошла на кухню, принесла вскипевший чайник, печенье.
Я решил, что наступил удобный момент расспросить о ее знакомом Махатме. Нина Степановна с готовностью поддержала разговор. Она показала его фотографию. Устремленный взгляд до боли жгучих, пронзительных глаз не гармонировал с упитанным лицом Махатмы. Я сказал об этом Нине Степановне.
— Что тут поделаешь, — посетовала она. — Вы знаете, как индусы относятся к Махатмам. Его приход в дом — величайший праздник. Каждый старается угостить. Хоть горсточку риса, но он должен съесть. И так везде и всюду. Поэтому полный Махатма в Индии, скорее, правило, а не исключение из правила.
Наш индустриальный век накладывает отпечаток на все. На Махатм тоже. По словам Нины Степановны, ее Махатма страстно увлекается фотографией. Постоянно странствуя, он имеет счастли-вую возможность делать редчайшие снимки. Коллекция его гималайских пейзажей, по мнению Нины Степановны, уникальна.
— Сколько лет он пробыл в Гималаях? Точно не знаю. Но думаю, что не меньше пятнадцати. Конечно, горный воздух, уединение, постоянные медитации — все это развивает в человеке феноменальные силы. Но сами Махатмы (настоящие Махатмы) не любят демонстрировать феномены, вернее, то, что мы называем феноменами (потому что в конечном счете все это основано на использовании определенных законов природы). Они утверждают, что так называемые чудеса представляют собой насилие над несозревшим духом человека, над его волей, и по большей части не помогают ему, а вредят. Считаясь с постепенностью духовного роста человека, они предпочитают вести работу в форме бесед, где главным образом не слова, а как бы сама атмосфера беседы умиротворяюще и гармонично воздействует на людей.
Но при всей высоте духа они, конечно, не боги, как полагают некоторые суеверные индусы. В чем-то они ушли вперед, чего-то не знают. Во всяком случае, как мне кажется, они нуждаются в информации из внешнего мира. Мой Гуру, например, спрашивал: правда ли, что у вас в России толщина снега достигает полутора метров. Я отвечала: правда. В Сибири это не редкость. Я привозила ему пластинки с музыкой Вагнера, с нашим церковным пением. Он был в восторге. Давала ему читать Толстого и Достоевского (разумеется, в переводе на английский). Понравились мысли, духовный настрой. Но сюжеты, любовные интриги, говорит, для меня это неинтересно. Понять его можно. Его подход к жизни предполагает более строгое, простое и, я бы сказала, молниеносно четкое, как удар меча, решение жизненных конфликтов и ситуаций, которые нам представляются клубком сложнейших, запутанных, мучительных противоречий.
Впрочем, если у вас есть такое желание, мы можем сегодня ближе к вечеру поехать к моим знакомым индусам. В Дели он обычно останавливается у них. Может быть, он уже там.
Естественно, я согласился с радостью.
— Каковы отношения между Учителем и учеником? Самые разнообразные. Единой модели тут не существует. Правда, если отвлечься от конкретного Гуру и конкретного чела[11] (что, в общем-то, правильно, потому что у каждого Гуру есть свой Гуру, у того — свой и так до бесконечности) и сосредоточиться на обобщенном образе Учителя с большой буквы, то какие-то основные принципы все же можно попытаться выделить.
Учеников, очевидно, можно разделить на две группы. Первая — те, что действуют рядом с Учителем. Следуя указаниям Учителя, которого видят и слышат непосредственно, они, по понятиям индусов, отрабатывают карму[12] послушания.
Вторая — те, что действуют вдали от Учителя, не видя и не слыша его непосредственно. По понятиям индусов, они отрабатывают карму инициативы.
Ясно, что вторая карма предпочтительнее, ибо считается, что ученик в наибольшей мере помогает Учителю не тогда, когда живет и действует возле него, а когда он созрел к полному самообладанию и может быть один послан в гущу людей, в толщу их страстей и скорби.
В этом случае человек не только приучается к самостоятельности. Считается, что при должной духовной направленности в нем обостряются внутреннее зрение и внутренний слух. Вдали от Учителя, приступая к любому делу, готовя себя к рабочему состоянию, ученик должен сосредоточить мысли на Учителе, а также собрать все внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собирается делать. Как видите, это вовсе не мистика, а сосредоточенность и предельная собранность внимания.
Это постоянное внутреннее предстояние перед тем, кого человек избрал своим Учителем, находится вне умственно-аналитических представлений. Мне приходилось слышать, как говорили, обращаясь к чела:
«Пока ты будешь повторять себе — умом, — что я рядом с тобой, всегда твое самообладание будет пороховой бочкой. Как только ты почувствуешь, что сердце твое живет в моем и мое — в твоем, что рука твоя — в моей руке, ты уже и думать не будешь о самообладании как о самой цели. Ты будешь его вырабатывать, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет… Если ты живешь в полном самообладании, ты всегда держишься за мою руку. И все твои дела — от самых простых до самых сложных — я разделяю с тобой. Если же раздражение вклеивается в твои дела, значит, ты выпустил мою руку, нарушил в себе гармонию и сам не можешьудержать моей руки в своей, хотя я ее и не отнимал. Помни об этом, мой друг, и старайся даже в тяжкие дни хранить в сердце не только равновесие, но и радость».
Насколько я понимаю, главное ученическое правило напоминает наш пионерский, призыв: всегда будь готов!
Но, конечно, одной готовности, как таковой, мало. Предполагается еще и верность Учителю и его словам, причем такого характера, что в ней сами собой должны умирать все сомнения и страхи. Вообще любое проявление страха квалифицируется как недостаточная верность Учителю. А закон добровольного повиновения, которому беспрекословно в каких-то случаях жизни следует ученик, объясняется весьма убедительными причинами. Утверждается, что он создан не для того, чтоб превратить ученика в автомат и чтобы давить его волю, а для того, чтобы защищать его от его же чересчур рьяного желания служить всем и каждому и — по недостатку знания — набирать долгов и обязательств свыше меры. Этот закон ограждает ученика от разбрасывания. Ученик должен сознавать себя как бы стоящим на страже и именно у того порохового погреба, где его поставил Учитель.
А чтобы исчезла даже тень сомнения и не было повода для брюзжания, рекомендуется все время помнить, что те широчайшие планы, которые охватывает взор Учителя, не может охватить взор ученика, каким бы умным и мудрым ни был последний. Посвящения ученика в те или иные вещи идут не только по ступеням его личного роста. В нем учитывается и степень его созревшей силы для помощи Учителю, о которой сам ученик, может быть, и не подозревает.
Некоторые ученические правила существуют в виде стихотворных афоризмов и призывов. В переводе с санскрита они звучат вот так.
Нина Степановна на мгновение сосредоточилась, потом прочла:
—Вот три завета жизни и труда:
1. Не повторять, но повторяться.
2. Идти вперед, но помнить о других.
3. Не сомневаться, что Учитель рядом. Сомнение предательству равно.
Есть еще одна существенная вещь, на которую все время указывают Махатмы. Некоторые люди слишком буквально воспринимают слово «ученичество», рисуя в своем воображении школу (непременно в тихом, уединенном месте), чуть ли не ученические парты, доброго наставника. Близость к Учителю рисуется им как некий праздничный отдых. А она, эта близость, держится лишь постоянным, напряженным будничным трудом, который под импульсом Учителя становится лишь интенсивнее.
Неустанно говорится об одном и том же: что в деле ученичества не стоят на месте. Если кого-то ты сделал для себя живым примером, если кого-то ты выбрал себе Учителем, так будь добр не отставать от него. Отставать от Учителя — значит закрепощаться в суевериях и предрассудках. Чтобы этого не случилось, опять-таки требуется полная и бескорыстная отдача труду, разделяемому с Учителем.
Путь к Учителям вроде бы широко открыт. А встречи с ними редки. Считается, что помимо прочего нам мешает еще один живучий предрассудок — он развит среди индусов, но не только среди них — стремление видеть Учителя в каком-то сказочном обличье. Начисто забывается мудрая поговорка: «Надо — и муравей гонцом будет».
Вот и получается, что какие-то люди все время мечтают об Учителе, о пути с ним и жизни возле него. А когда, тем или иным образом, они подходят к тропе, на которой могут встретить Учителя, они начинают отрицать эту тропу, критиковать ее , что-то в ней, их не устраивает. И выходит, что им важна была не весть, которая до них дошла, а муравей, что ее принес. Внимание их концентрируется на муравье и на собственном духовном умничанье, которое, по представлениям Махатм, является не чем иным, как духовным убожеством.
Гималайские Гуру считают, что никого нельзя поднять к более высокой ступени. Можно только предоставить каждому все возможности подниматься выше, служа ему живым примером. Но если человек не найдет в самом себе любви, он не поймет и встречи с высшим существом и будет жаловаться, что ему не подали достаточно любви и внимания, хотя сам стоит возле них и не видит протянутых ему рук. Естественно, он не понимает того, что лишь по неустойчивости и засоренности своего сердца не может увидеть подаваемой любовной помощи. Отсюда — недовольство, нытье, нарекания.