Страница:
голосом, принадлежат человеку доброму и чуткому. Я порадовался, что в них
нет упоминания моего дела, и решил, что Симпсоны пока снимают ее показания.
- Жизнь - дерьмо, - подвел итог Стив Симпсон.
- За это надо выпить, - сказал я. И только тут понял, что они с Гвен
просто сочувствовали Джоанне на тему, как трудно быть ординатором.
- А как у тебя насчет расслабиться, Джо? - поинтересовался я. Черт,
надеюсь, она не решит, что это намек.
- Иду в постель.
- ?
- Не могу ничего с собой поделать. Прихожу домой, валюсь и засыпаю
часов на двадцать.
- Ох...
Опять пауза. Ну, кто примет мяч сейчас? Мы сидели молча где-то с
вечность. Потом Гвен Симпсон позвала всех к столу.
Честно говоря, Гвен, конечно, чудеснейший человек, но вот утверждать,
что она наделена кулинарными талантами, было бы не совсем точно. Даже
обыкновенная вода - и та у нее обычно получалась пригоревшей. Этот ужин
исключением не стал. Можно даже сказать, что ей удалось превзойти саму себя.
Но я не отказывался ни от чего - лишь бы не говорить. В конце концов тут
присутствуют два врача - на случай если моему желудку понадобится экстренная
помощь.
Ужин продолжался. Мы наелись так, что даже не смогли, поверите ли,
добить пирог, запеченный до угольного хруста. И тут Джоанна Стейн обратилась
ко мне:
- Оливер?
Благодаря опыту перекрестных допросов я среагировал мгновенно:
- Да?
- Ты любишь оперу?
Черт, вопрос с подвохом, подумал я, пытаясь в то же время понять, что
она хочет услышать. Предпочитает поговорить об операх типа "Богемы" или
"Травиаты", где героиня в конце умирает? Типа, устроить мне катарсис? Да
нет, не будет она такой бестактной. Но в любом случае, аудитория затихла в
ожидании моего ответа.
- Ну, не имею ничего против оперы. Не люблю только итальянскую,
французскую или немецкую - ответил я, кажется разом закрыв все углы.
- Отлично, - сказала Джоанна. Может, она имела в виду китайскую?
- Во вторник вечером Мерритт поет в опере Перселла.
Вот черт, а Англию и забыл! Все, похоже, судьба мне идти с Джоанн на
какую-то дурацкую островитянскую оперу.
- Шейла Мерритт - лучшее сопрано года, - подключился Стив, разом
обеспечив сопернику двухкратное численное превосходство.
- И поет она в "Дидоне и Энее", - добавила Гвен, сделав перевес
трехкратным. (Кстати, Дидона - еще одна девушка, которая умерла из-за того,
что парень, с которым она сбежала, оказался эгоистичным сукиным сыном!)
- Звучит великолепно, - капитулировал я, про себя проклиная Стива с
Гвен. А больше всего "Шато Линч-Баге", которое помешало с самого начала
искренне объяснить свое отношение к любой музыки.
- О, это отлично,- сказала Джоанна, - я как раз взяла два места...
Ну, как и было предсказано.
- ...но и Стив, и я на дежурстве. Надеюсь, вы с Гвен сможете
использовать эти билеты.
- Гвен очень хотела бы сходить туда, Оливер, - сказал Стив, похоже,
намекая, что его жена заслужила передышку.
- Да, прекрасно, - тут я вспомнил, что желательно проявить немного
больше энтузиазма, - Огромное спасибо!
- Я рада, что вы сможете пойти, - ответила Джоанна, - передайте
пожалуйста моим родителям, что вы меня видели, и я до сих пор жива.
Это еще что такое? Я внутренне сжался, представив себе перспективу
просидеть несколько часов рядом с агрессивной ("Вам, значит, нравится моя
дочь, молодой человек?") матерью Джоанны Стейн.
- Они в струнных, - сказала Джоанна и заторопилась домой. Стив вышел
проводить ее.
Оставшись с Гвен, я начал злиться на свое идиотское поведение.
Исправлять что-либо было поздно, так что в наказание я сделал еще одну
попытку разжевать угольный пирог.
- Где, черт побери, находятся эти "Струнные"? - поинтересовался я.
- Обычно к востоку от духовых. Мать Джоанны - альтистка, а отец скрипач
Нью-Йоркской Оперы.
- А-а..., - протянул я и откусил еще кусок искупительного пирога.
Пауза
- Ну и как, разве это было больно - познакомиться с Джо? - спросила
Гвен.
Я посмотрел на нее.
И ответил: "Да".
Мне в землю лечь...
Так начиналась песня, бывшая абсолютным хитом 1689-го года.
Проблема с английской оперой в том, что иногда получается разобрать
слова.
Мне в землю лечь
И навек уснуть
Ты смерть и судьбу мою забудь.
Дидона, царица Карфагенская, собиралась покончить с собой, и жаждала
поведать об этом миру в форме арии. Музыка была фантастическая, а текст
древний. Шейла Мерритт спела его великолепно и справедливо заслужила все
свои аплодисменты.
Затем она умерла окончательно, танцующие купидоны разбросали розы, и
занавес опустился.
- Эй, Гвен, я рад, что пришел, - сказал я, вставая.
- Пойдем, поблагодарим бенефициантов, - ответила она.
Лавируя между двигающимися к выходу зрителями, мы спустились к
оркестру.
- Где Стив? - спросил мистер Стейн, убирая скрипку в футляр. У него
были длинные с проседью волосы, которые, похоже, никогда не сводили близкого
знакомства с расческой.
- На дежурстве, вместе с Джоанной, - ответила Гвен, - это Оливер, из ее
друзей (определенно, ей не стоило представлять положение подобным образом).
Подошла и миссис Стейн с своим альтом. Хотя и невысокая, плотная, она
казалась весьма привлекательной, благодаря своей кипучей энергии.
- Вы уже собрали свиту, Король Стейн?
- Как всегда, дорогая. С Гвен вы знакомы. А это Оливер, приятель Джо.
- Очень приятно. Как вам наша дочь?
- Прекрасно, - опередил меня мистер Стейн.
- Я ведь спрашивала не тебя, Стейн, не так ли?
- Джо прекрасна, - сказал я, не слишком попадая в общий шутливый тон, -
и большое вам спасибо за билеты.
- Вам понравилось? - продолжала допрос миссис Стейн.
- Разумеется. Это было потрясающе! - сказал мистер Стейн.
- Кто спрашивает тебя?
- Я отвечаю за него, потому как я профессионал. Могу добавить, что
Мерритт была несравненна, - и уже обращаясь ко мне, - Старик Перселл умел
писать музыку, а? Особенно финал - все эти великолепные хроматические
переходы в нисходящем тетракорде!
- Вероятно, он не обратил внимания, Стейн, - сказала мать Джоанны.
- Должен был. Мерритт исполнила эту вещь четыре раза.
- Простите его, Оливер, - обратилась она ко мне, - он теряет голову
только, когда речь заходит о музыке.
- А разве кроме музыки существует что-то еще? - возразил мистер Стейн и
добавил, - все присутствующие приглашаются в воскресенье. Место - наше
обычное. В полшестого. Там мы играем по-настоящему.
- Мы не можем, - сказала Гвен, наконец подключившись к разговору, - у
родителей Стивена годовщина свадьбы.
- О'кэй, - заключил мистер Стейн, - значит Оливер...
- У него могут быть свои планы, - пришла мне на помощь миссис Стейн.
- Зачем ты все время решаешь за него? - вознегодовал мистер Стейн.
Затем - ко мне, - появляйтесь к пяти тридцати. И приносите свой инструмент.
- Играю только в хоккей, - сообщил я, в надежде отделаться от него.
- Приносите клюшку. Будете выстукивать на ледяных кубиках, - ответил
он, - до воскресенья, Оливер.
- Как оно было? - поинтересовался Стив, когда я сдавал ему его жену.
- Чудесно, - восхищенно ответила она, - ты пропустил великолепное
представление.
- А что думает Бэрретт? - спросил он. Я собирался отослать его к своему
свежеобретенному пресс-секретарю мистеру Стейну, но вместо того просто
пробормотал:
- Все было хорошо.
- Это хорошо, - сказал Стив.
Но про себя я подумал, что теперь влип прочно.
Наступило воскресенье. И, естественно, идти никуда не хотелось.
Но мне не везло.
Не было ни срочных вызовов, ни срочных дел. Не было звонков от Фила.
Даже обычной простуды - и той не было. Так что, за отсутствием уважительных
причин, я обнаружил себя с большим букетом в руке на перекрестке Риверсайд и
Девяносто четвертой. Рядом с домом Луиса Стейна.
- Ого, - выдохнул хозяин, когда узрел цветочное сооружение, - не
стоило.
И уже к миссис Стейн:
- Это Оливер - он принес мне цветы!
Она выскочила навстречу и чмокнула меня в щеку.
- Заходите и знакомьтесь с нашей музыкальной мафией, - скомандовал
мистер Стейн, похлопав меня по плечу.
В комнате оказалось человек десять. Все болтали и настраивали
инструменты. Настраивали и болтали. Настроение у них было приподнятым, а
звуки, ими производимые - еще выше. Единственной мебелью, которую мне
удалось заметить, было большое сверкающее пианино. Сквозь огромное окно
виднелась река Гудзон.
Я пожал всем руки. Большинство было чем-то вроде повзрослевших хиппи.
Кроме нескольких тех же хиппи, но помоложе. Какого черта я нацепил галстук?
- А где Джо? - поинтересовался я больше из вежливости.
- Будет к восьми, - ответил мистер Стейн, - вы можете пока
познакомиться с ее братьями. Марти играет на трубе, а Давид на флейте.
Обратите внимание, это ведь бунт против родителей. Изо всех троих только Джо
хотя бы берет в руки скрипку.
Оба брата были долговязыми парнями застенчивого вида. Давид вообще
оказался настолько стеснительным, что только помахал мне кларнетом. Марти
протянул руку:
- Добро пожаловать в музыкальный зоопарк!
- Марти, я ни черта не смыслю в этом, - признался я, - спроси меня, что
такое "пиццикато", и я отвечу, что это - телятина с сыром.
- Так и есть, - сказал мистер Стейн, - так оно и есть. И кончай
извиняться, парень. Ты совсем не первый, кто приходит сюда просто слушать.
- Нет? - переспросил я.
- Конечно нет. Мой покойный отец вообще не знал ни единой ноты.
- Оливер, пожалуйста, либо скажите ему, что все ждут, - обратилась ко
мне миссис Стейн, - либо садитесь сами и берите скрипку.
- Терпение, дорогая, - отозвался хозяин, - я хочу быть уверен, что он
чувствует себя, как дома.
- Я чувствую себя, как дома, - вежливо ответил я. Он усадил меня на
стул и поспешно присоединился к оркестру.
Это было потрясающе. Я сидел и смотрел, как ребята, которых мои
приятели-преппи назвали бы чокнутыми извращенцами, создавали фантастическую
музыку.
Моцарт, потом Вивальди, потом парень по имени Люлли, о котором я вообще
никогда не слышал.
После Люлли был Монтеверди и лучшая пастрама, которую я когда-либо
пробовал. В антракте ко мне подошел длинный застенчивый брат Давид и
таинственным шепотом спросил:
- Это правда, что вы хоккеист?
- Был, - кивнул я.
- Мог бы я спросить у вас одну вещь?
- Конечно.
- Как сыграли сегодня "Рэйнджеры"?
- М-м... Не помню, - он был ужасно разочарован. А как объяснить ему,
что Оливер Бэрретт, бывший фанат хоккея, в настоящее время так погрузился в
юридические джунгли, что забыл посмотреть, выиграют или проиграют
"Рэйнджеры" его обожаемым "Бостон Брюинс".
Потом появилась Джоанна и поцеловала меня. Кажется, это было чем-то
вроде ритуала. Она целовала всех.
- Они еще не свели тебя с ума?
- Нет, - ответил я, - это здорово.
И вдруг до меня дошло, что я вроде как и не вру. Гармония этого вечера
была не только в музыке. Она чувствовалась во всем. В их беседах. В
комплиментах по поводу особенно закрученного прохода.
Из того, с чем я мог сравнивать, это немного напоминало то, как заводят
друг друга хоккеисты Гарварда перед тем как пойти и порвать соперника.
Только здесь они заводились просто от того, что играли - все вместе.
Тут чувствовалось до черта этого... сопереживания.
Я никогда не был в таком мире.
Кроме как с Дженни.
- Доставай скрипку, Джо, - скомандовал мистер Стейн.
- Ты сошел с ума, - выразила она протест, - Я абсолютно не в форме.
- Ты тратишь слишком много времени на медицину. Стоит хоть столько же
заниматься и музыкой. Кроме того, Баха я оставил специально для тебя.
- Нет, - твердо ответила Джоанна.
- Ну же. Оливер просидел тут три часа, чтоб услышать тебя.
Она покраснела. Я попытался протестовать, но без шансов быть
услышанным.
Мистер Стейн повернулся ко мне:
- Может попросишь свою подругу сходить наконец за скрипкой?
Не успел я среагировать, как Джоанна - теперь совершенно пунцовая -
прекратила протестовать.
- О'кэй, папочка, будь по-твоему. Но предупреждаю, что ничего хорошего
из этого не получится.
- Получится, непременно получится, уверил он. Когда Джоанна вышла, он
обернулся ко мне, - Бранденбургские концерты нравятся?
Я напрягся. Эти концерты Баха были среди немногих, которые я знал.
Именно после Пятого я сделал Дженни предложение, после того, как она
играла в этом концерте, а потом мы возвращались вдоль берега реки в Гарвард
. Именно эта музыка в некотором смысле была прелюдией нашего брака. Сама
мысль снова услышать ее уже причиняла боль.
- Так как? - переспросил мистер Стейн. Тут я сообразил, что от меня все
еще ждут ответа.
- Да, - сказал я, - нравятся. Который из них вы будете играть?
- Все! Зачем выбирать?
- Я играю только один, - возмущенно заявила его дочь. Она уже заняла
место среди других скрипок и о чем-то говорила пожилому джентльмену,
сидевшему рядом. Группа снова начала настраивать инструменты. Но поскольку в
перерыве каждый хоть чуточку промочил горло, делалось все это намного
громче.
Теперь мистер Стейн вознамерился дирижировать: "Чем Ленни Бернстайн
лучше меня? Прической?". Он постучал по пульту (обычный телевизор).
- Сейчас, - произнес он с неизвестно откуда взявшимся немецким
акцентом, - я хотеть резкий атака. Вы слышать меня? Резкий!
Группа приготовилась. Он занес свой дирижерский карандаш.
Я задержал дыхание и от души понадеялся, что выдержу.
И в этот момент ударила канонада.
Кто-то с пушечным грохотом стучал в дверь. Слишком громко, и, насколько
я могу судить, безо всякого ритма.
"Открывайте!!!" - взревел нечеловеческий голос.
- Полиция? - спросил я у неизвестно как оказавшейся рядом со мной
Джоанны.
- Их никогда не бывает поблизости, - слабо улыбнулась она, - Хуже. Это
Годзилла с верхнего этажа. Его настоящее имя - Темпль, и он - самая
настоящая нежить.
Я осмотрелся по сторонам. В комнате находилось человек двадцать, и вид
у всех был основательно напуганный. Похоже, этот парень, Годзилла, должен
быть по-настоящему опасен.
Как бы то ни было, Лу Стейн открыл дверь.
- Черт побери, ты, сукин сын, я тебе каждое долбанное воскресенье
говорил - заткни шарманку!
Все это нежить произнесла, угрожающе нависая над мистером Стейном.
"Годзилла" подходило тут как нельзя лучше. Это на самом деле было
здоровенное и очень волосатое существо.
- Но, мистер Темпль, - попробовал протестовать мистер Стейн, - мы
всегда заканчиваем точно к десяти.
- Дерьмо! - прорычал монстр.
- Да, я заметил, что вы уже излили его, - ответил мистер Стейн.
Темпль уставился на него:
- Не доводи меня, слышишь, козявка! Ты меня еще не знаешь!
В его голосе слышалась давняя ненависть. Чувствовалось, что на этом
этапе цель его жизни - нанесение тяжких увечий своему соседу, мистеру
Стейну. И похоже именно сегодняшний день идеально подходил для претворения
мечты в реальность.
Оба сына Стейна, несмотря на то, что явно были напуганы, присоединились
к отцу.
Темпль выругался. Миссис Стейн уже стояла рядом с мужем, а теперь и
Джоанна выскользнула из-за моей спины и рванулась к двери (Драться?
Перевязывать раненых?).
- Дьявол, вы, проклятые недоноски, знаете ведь, что нарушать покой
других незаконно.
- Прошу прощения, мистер Темпль, но я считаю, что это как раз вы в
данный момент попираете права этих людей.
Что? Эти слова сказал я? Причем, прежде чем осознал, что собираюсь
произнести их. И, что удивило меня еще больше, встал и двинулся навстречу
названному гостю. Тот повернулся ко мне.
- Есть проблемы, блондинчик? - спросило животное.
Я отметил, что он на десять дюймов выше и (минимум) на сорок фунтов
тяжелее. Впрочем, надеюсь, не все эти фунты были мышцами.
Я показал Стейнам, чтобы они предоставили дело мне. Но они остались.
- Мистер Темпль, - продолжал я, - слышали ли вы когда-либо о разделе
сороковом Уголовного Кодекса? Это незаконное вторжение. Или раздел
семнадцатый: угроза нанесения телесных повреждений. Или раздел...
- Это еще кто? Коп? - хрюкнул он. Так, кое-что он все-таки знал.
- Просто адвокат. Но я могу отправить вас за решетку на несколько
довольно долгих лет.
- Блеф! - предположил Темпль.
- Нет. Но если вас беспокоит некоторая затянутость этого процесса,
можно уладить все другим способом.
- Да, красавчик?
Он напряг мышцы. Оркестр за моей спиной определенно забеспокоился. Ну и
у меня в животе отчетливо завибрировало. Тем не менее я спокойно снял пиджак
и обратился к нему sotto voce и крайне вежливо:
- Мистер Темпль, если же вы не испаритесь, я просто буду вынужден
медленно и печально, как один интеллектуал - другому, вышибить ваши
банановые мозги.
После поистине молниеносного исчезновения агрессора, мистер Стейн
откупорил бутылку шампанского ("Импортное. Прямо из Калифорнии"). Затем
оркестр единогласно решил исполнить самую громкую вещь из своего репертуара
- чрезвычайно энергичную интерпретацию увертюры из оперы Чайковского "1812
год". В которой даже мне достался инструмент: пушка (пустая пепельница).
Через несколько часов (на мой взгляд слишком рано) - вечеринка
закончилась.
- Приходите еще, - сказала миссис Стейн.
- Разумеется, он придет, - ответил мистер Стейн.
- Почему ты так уверен? - спросила она.
- Он любит нас.
И это было правдой.
Никто не говорил мне, что я должен проводить Джоанну. Несмотря на
поздний час, она настояла, чтобы мы сели на пятый автобус, который спускался
по Риверсайд, а потом, петляя, пересекал Пятую авеню.
Джоанна здорово устала, но настроение у нее оставалось повышенным.
- О боже, Оливер, ты был потрясающ, - сказала она и взяла меня за руку.
Я попытался спросить себя, нравится ли мне ее прикосновение.
И не нашел ответа.
Джоанна все еще была в восторге:
- Темпль теперь и показаться не посмеет, - рассмеялась она.
- Эй, послушай, Джо, разве много мозгов нужно, чтобы запугать такого
буйвола.
Я изобразил рукой соответствующий жест, тем самым высвободив ее.
(Облегчение?).
- Но все-таки...
Она не закончила. Наверное, ее начала удивлять настойчивость, с которой
я изображал тупого спортсмена. А мне просто хотелось дать понять, что я не
стою ее времени.
Она была очень красивой. И привлекательной. Во всяком случае, любой
нормальный парень с нормальными чувствами нашел бы ее такой.
Она жила на четвертом этаже, недалеко от больницы. Пока мы стояли у ее
двери, я вдруг заметил, что она не такая высокая, как показалось вначале. Я
имею в виду, что ей приходилось смотреть снизу вверх, говоря со мной.
Потом я обратил внимание, что у меня перехватывает дыхание. И это не
могло быть от подъема по лестнице. (Я же занимаюсь бегом, помните?) Да еще
стало усиливаться ощущение легкой паники от разговора с этой интеллигентной
красивой девушкой врачем.
Что если она, она почувствовала, что мои чувства к ней носят не совсем
платонический характер? Что если она?..
- Оливер, - сказала Джоанна, - я хотела бы пригласить тебя. Но мне
завтра выходить в шесть утра.
- В другой раз, - ответил я. И внезапно почувствовал, что снова могу
дышать.
- Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щеку.
- Спокойной ночи!
- Я позвоню тебе, - ответил я.
- Мне очень понравился этот вечер.
- Мне тоже.
И все-таки я чувствовал не чувствовал себя счастливым.
По дороге домой, я пришел к заключению, что мне нужен психиатр.
"Давайте начнем с того, что оставим в покое беднягу Эдипа".
Так начиналось мое заранее тщательно приготовленное приветствие.
Чтобы найти хорошего психиатра, нужно всего несколько несложных
действий. Вначале вы обзваниваете ваших приятелей-врачей и говорите им, что
одному вашему знакомому нужна помощь. Вам советуют врача для этого бедняги.
В конце концов где-то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните и назначаете
первый визит.
- Послушайте, - излагал я, - я проходил курсы и знаком с терминами,
которыми мы будем перебрасываться. Этими, которыми вы будете называть мое
поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что
все эти Фрейдовские штуки, - последнее, что мне бы хотелось сейчас слышать.
Доктор Эдвин Лондон, несмотря на определение "крайне деликатный",
которое дал тот парень, что рекомендовал его, в настоящий момент не был
расположен к длинным фразам.
- Почему вы здесь? - безо всякого выражения спросил он.
Я запаниковал. Мое приветствие прошло о'кэй, но сейчас мы уже
переходили к перекрестному допросу.
Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я сглотнул и ответил так тихо, что
сам едва услышал свои слова:
- Почему я ничего не чувствую?
Он молча ждал.
- С того дня, как Дженни умерла, я не могу чувствовать ничего. Ну да,
голод и все такое... Ужин за телевизором решает эту проблему. Но в
остальном... За восемнадцать месяцев... Я не чувствовал абсолютно ничего.
Он слушал, как я пытаюсь вывалить перед ним свои мысли. Они сыпались
сумбурным потоком боли.
Я чувствую себя ужасно. Поправка, я вообще ничего не чувствую. Что
хуже. Без нее меня нет. Филипп помогает мне. Но по-настоящему помочь не
может. Хотя старается. Не чувствую ничего. Почти два полных года. Я не
способен общаться с нормальными людьми.
Тишина. Я взмок.
- Сексуальное желание? - спросил доктор.
- Нет, - и уточнил, - абсолютно никакого.
Ответа не было. Он шокирован? Я ничего не мог прочитать по его лицу. И
я сказал то, что было очевидно для нас обоих:
- Не надо говорить мне, что это чувство вины.
Тогда доктор Эдвин Лондон произнес самую длинную фразу этого дня:
- Вы чувствуете себя...ответственным за смерть Дженни?
Я чувствую себя... ответственным за смерть Дженни?
Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это
прошло. Я знал, что не наделял свою жену лейкемией. И все же...
- Может быть. Вначале считал. Но в основном, злился на самого себя. За
все то, что должен был сделать, пока она была жива.
Опять пауза, потом доктор Лондон спросил:
- Например?
Я снова рассказал о своем разрыве с семьей. Как позволил
обстоятельствам своей женитьбы на девушке немного (немного?) другого
социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости.
Смотри, Большой-Папа-С-Баксами, я смог все сам.
Все сам. Кроме того, как это было тяжело для Дженни. Не только в плане
эмоциональном. Хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось выразить
уважение моим родителям. Хуже было мое нежелание брать у них что бы то ни
было. Для меня это было предметом гордости. Но, черт побери, для Дженни,
которая и так выросла в бедности, что было для нее нового и прекрасного в
отсутствии денег в банке?
- И просто ради моего высокомерия, она была вынуждена пожертвовать
кучей вещей.
- Вы думаете, она считала, что жертвует ими? - спросил доктор Лондон,
вероятно догадываясь, что Дженни не жаловалась ни разу .
- Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.
Он посмотрел на меня.
На секунду я испугался, что... расплачусь.
- Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вел себя.
Пауза.
- Как? - спросил он.
- Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции.
Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что
останемся в Кембридже и я пойду в Школу Права. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон не отвечал. И я продолжил:
- Какого черта это казалось мне единственной логической альтернативой?
Мое чертово самомнение! Решить, что важнее именно моя жизнь.
- Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, - сказал доктор
Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.
- И все равно! Я же знал, черт побери , что она никогда не была в
Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?
Он мог решить, что это самообвинение постфактум - вычитано из всяких
книжек по женскому равноправию. Это было не так.
Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать свое
высшее образование, сколько мысль, что я лишил ее возможности побывать в
Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.
- Понимаете? - спросил я.
Еще одна пауза.
- Вы готовы потратить на это некоторое время? - наконец ответил он.
- Потому я и пришел.
- Завтра, в пять?
Я кивнул. Ответный кивок. Я вышел.
Я шел по Парк Авеню, пытаясь собраться. И приготовиться к тому, что
ждет меня дальше.
Завтра мы займемся хирургией. Резать по живому - это очень больно. Но я
был готов к этой боли.
Меня интересовало другое: какого черта там обнаружится.
До Эдипа мы добрались через неделю. Им оказался Бэрретт-Холл -
чудовищное сооружение в Гарварде.
- Моя семья подарила его университету, чтобы купить себе репутацию.
- Почему? - спросил доктор Лондон.
- Потому что их деньги были грязными. Потому что мои предки были
первыми по части выжимания соков из своих работников. Наша филантропия -
увлечение сравнительно недавнее .
Стоит заметить, что я узнал это не из литературы о Бэррэттах, а... в
Гарварде
Еще в колледже, стараясь добрать недостающие очки, я взял среди прочих
курс 108 по социологии, "Индустриальное развитие Америки". Читал его парень
из радикальных экономистов по имени Дональд Фогель. Он уже прочно стал
легендой Гарварда хотя бы потому, что густо замешивал свои лекции на
ненормативной лексике. Кроме того, его курс был стопроцентной халявой.
("Не верю я в эти [нецензурно] , [нецензурно] , [очень нецензурно] ,
экзамены", - говаривал Фогель. Народ веселился).
Сказать, что аудитория была наполнена - значит не сказать ничего. Она
была забита до отказа : спортсмены-пофигисты и зубрилы медики - халявные
нет упоминания моего дела, и решил, что Симпсоны пока снимают ее показания.
- Жизнь - дерьмо, - подвел итог Стив Симпсон.
- За это надо выпить, - сказал я. И только тут понял, что они с Гвен
просто сочувствовали Джоанне на тему, как трудно быть ординатором.
- А как у тебя насчет расслабиться, Джо? - поинтересовался я. Черт,
надеюсь, она не решит, что это намек.
- Иду в постель.
- ?
- Не могу ничего с собой поделать. Прихожу домой, валюсь и засыпаю
часов на двадцать.
- Ох...
Опять пауза. Ну, кто примет мяч сейчас? Мы сидели молча где-то с
вечность. Потом Гвен Симпсон позвала всех к столу.
Честно говоря, Гвен, конечно, чудеснейший человек, но вот утверждать,
что она наделена кулинарными талантами, было бы не совсем точно. Даже
обыкновенная вода - и та у нее обычно получалась пригоревшей. Этот ужин
исключением не стал. Можно даже сказать, что ей удалось превзойти саму себя.
Но я не отказывался ни от чего - лишь бы не говорить. В конце концов тут
присутствуют два врача - на случай если моему желудку понадобится экстренная
помощь.
Ужин продолжался. Мы наелись так, что даже не смогли, поверите ли,
добить пирог, запеченный до угольного хруста. И тут Джоанна Стейн обратилась
ко мне:
- Оливер?
Благодаря опыту перекрестных допросов я среагировал мгновенно:
- Да?
- Ты любишь оперу?
Черт, вопрос с подвохом, подумал я, пытаясь в то же время понять, что
она хочет услышать. Предпочитает поговорить об операх типа "Богемы" или
"Травиаты", где героиня в конце умирает? Типа, устроить мне катарсис? Да
нет, не будет она такой бестактной. Но в любом случае, аудитория затихла в
ожидании моего ответа.
- Ну, не имею ничего против оперы. Не люблю только итальянскую,
французскую или немецкую - ответил я, кажется разом закрыв все углы.
- Отлично, - сказала Джоанна. Может, она имела в виду китайскую?
- Во вторник вечером Мерритт поет в опере Перселла.
Вот черт, а Англию и забыл! Все, похоже, судьба мне идти с Джоанн на
какую-то дурацкую островитянскую оперу.
- Шейла Мерритт - лучшее сопрано года, - подключился Стив, разом
обеспечив сопернику двухкратное численное превосходство.
- И поет она в "Дидоне и Энее", - добавила Гвен, сделав перевес
трехкратным. (Кстати, Дидона - еще одна девушка, которая умерла из-за того,
что парень, с которым она сбежала, оказался эгоистичным сукиным сыном!)
- Звучит великолепно, - капитулировал я, про себя проклиная Стива с
Гвен. А больше всего "Шато Линч-Баге", которое помешало с самого начала
искренне объяснить свое отношение к любой музыки.
- О, это отлично,- сказала Джоанна, - я как раз взяла два места...
Ну, как и было предсказано.
- ...но и Стив, и я на дежурстве. Надеюсь, вы с Гвен сможете
использовать эти билеты.
- Гвен очень хотела бы сходить туда, Оливер, - сказал Стив, похоже,
намекая, что его жена заслужила передышку.
- Да, прекрасно, - тут я вспомнил, что желательно проявить немного
больше энтузиазма, - Огромное спасибо!
- Я рада, что вы сможете пойти, - ответила Джоанна, - передайте
пожалуйста моим родителям, что вы меня видели, и я до сих пор жива.
Это еще что такое? Я внутренне сжался, представив себе перспективу
просидеть несколько часов рядом с агрессивной ("Вам, значит, нравится моя
дочь, молодой человек?") матерью Джоанны Стейн.
- Они в струнных, - сказала Джоанна и заторопилась домой. Стив вышел
проводить ее.
Оставшись с Гвен, я начал злиться на свое идиотское поведение.
Исправлять что-либо было поздно, так что в наказание я сделал еще одну
попытку разжевать угольный пирог.
- Где, черт побери, находятся эти "Струнные"? - поинтересовался я.
- Обычно к востоку от духовых. Мать Джоанны - альтистка, а отец скрипач
Нью-Йоркской Оперы.
- А-а..., - протянул я и откусил еще кусок искупительного пирога.
Пауза
- Ну и как, разве это было больно - познакомиться с Джо? - спросила
Гвен.
Я посмотрел на нее.
И ответил: "Да".
Мне в землю лечь...
Так начиналась песня, бывшая абсолютным хитом 1689-го года.
Проблема с английской оперой в том, что иногда получается разобрать
слова.
Мне в землю лечь
И навек уснуть
Ты смерть и судьбу мою забудь.
Дидона, царица Карфагенская, собиралась покончить с собой, и жаждала
поведать об этом миру в форме арии. Музыка была фантастическая, а текст
древний. Шейла Мерритт спела его великолепно и справедливо заслужила все
свои аплодисменты.
Затем она умерла окончательно, танцующие купидоны разбросали розы, и
занавес опустился.
- Эй, Гвен, я рад, что пришел, - сказал я, вставая.
- Пойдем, поблагодарим бенефициантов, - ответила она.
Лавируя между двигающимися к выходу зрителями, мы спустились к
оркестру.
- Где Стив? - спросил мистер Стейн, убирая скрипку в футляр. У него
были длинные с проседью волосы, которые, похоже, никогда не сводили близкого
знакомства с расческой.
- На дежурстве, вместе с Джоанной, - ответила Гвен, - это Оливер, из ее
друзей (определенно, ей не стоило представлять положение подобным образом).
Подошла и миссис Стейн с своим альтом. Хотя и невысокая, плотная, она
казалась весьма привлекательной, благодаря своей кипучей энергии.
- Вы уже собрали свиту, Король Стейн?
- Как всегда, дорогая. С Гвен вы знакомы. А это Оливер, приятель Джо.
- Очень приятно. Как вам наша дочь?
- Прекрасно, - опередил меня мистер Стейн.
- Я ведь спрашивала не тебя, Стейн, не так ли?
- Джо прекрасна, - сказал я, не слишком попадая в общий шутливый тон, -
и большое вам спасибо за билеты.
- Вам понравилось? - продолжала допрос миссис Стейн.
- Разумеется. Это было потрясающе! - сказал мистер Стейн.
- Кто спрашивает тебя?
- Я отвечаю за него, потому как я профессионал. Могу добавить, что
Мерритт была несравненна, - и уже обращаясь ко мне, - Старик Перселл умел
писать музыку, а? Особенно финал - все эти великолепные хроматические
переходы в нисходящем тетракорде!
- Вероятно, он не обратил внимания, Стейн, - сказала мать Джоанны.
- Должен был. Мерритт исполнила эту вещь четыре раза.
- Простите его, Оливер, - обратилась она ко мне, - он теряет голову
только, когда речь заходит о музыке.
- А разве кроме музыки существует что-то еще? - возразил мистер Стейн и
добавил, - все присутствующие приглашаются в воскресенье. Место - наше
обычное. В полшестого. Там мы играем по-настоящему.
- Мы не можем, - сказала Гвен, наконец подключившись к разговору, - у
родителей Стивена годовщина свадьбы.
- О'кэй, - заключил мистер Стейн, - значит Оливер...
- У него могут быть свои планы, - пришла мне на помощь миссис Стейн.
- Зачем ты все время решаешь за него? - вознегодовал мистер Стейн.
Затем - ко мне, - появляйтесь к пяти тридцати. И приносите свой инструмент.
- Играю только в хоккей, - сообщил я, в надежде отделаться от него.
- Приносите клюшку. Будете выстукивать на ледяных кубиках, - ответил
он, - до воскресенья, Оливер.
- Как оно было? - поинтересовался Стив, когда я сдавал ему его жену.
- Чудесно, - восхищенно ответила она, - ты пропустил великолепное
представление.
- А что думает Бэрретт? - спросил он. Я собирался отослать его к своему
свежеобретенному пресс-секретарю мистеру Стейну, но вместо того просто
пробормотал:
- Все было хорошо.
- Это хорошо, - сказал Стив.
Но про себя я подумал, что теперь влип прочно.
Наступило воскресенье. И, естественно, идти никуда не хотелось.
Но мне не везло.
Не было ни срочных вызовов, ни срочных дел. Не было звонков от Фила.
Даже обычной простуды - и той не было. Так что, за отсутствием уважительных
причин, я обнаружил себя с большим букетом в руке на перекрестке Риверсайд и
Девяносто четвертой. Рядом с домом Луиса Стейна.
- Ого, - выдохнул хозяин, когда узрел цветочное сооружение, - не
стоило.
И уже к миссис Стейн:
- Это Оливер - он принес мне цветы!
Она выскочила навстречу и чмокнула меня в щеку.
- Заходите и знакомьтесь с нашей музыкальной мафией, - скомандовал
мистер Стейн, похлопав меня по плечу.
В комнате оказалось человек десять. Все болтали и настраивали
инструменты. Настраивали и болтали. Настроение у них было приподнятым, а
звуки, ими производимые - еще выше. Единственной мебелью, которую мне
удалось заметить, было большое сверкающее пианино. Сквозь огромное окно
виднелась река Гудзон.
Я пожал всем руки. Большинство было чем-то вроде повзрослевших хиппи.
Кроме нескольких тех же хиппи, но помоложе. Какого черта я нацепил галстук?
- А где Джо? - поинтересовался я больше из вежливости.
- Будет к восьми, - ответил мистер Стейн, - вы можете пока
познакомиться с ее братьями. Марти играет на трубе, а Давид на флейте.
Обратите внимание, это ведь бунт против родителей. Изо всех троих только Джо
хотя бы берет в руки скрипку.
Оба брата были долговязыми парнями застенчивого вида. Давид вообще
оказался настолько стеснительным, что только помахал мне кларнетом. Марти
протянул руку:
- Добро пожаловать в музыкальный зоопарк!
- Марти, я ни черта не смыслю в этом, - признался я, - спроси меня, что
такое "пиццикато", и я отвечу, что это - телятина с сыром.
- Так и есть, - сказал мистер Стейн, - так оно и есть. И кончай
извиняться, парень. Ты совсем не первый, кто приходит сюда просто слушать.
- Нет? - переспросил я.
- Конечно нет. Мой покойный отец вообще не знал ни единой ноты.
- Оливер, пожалуйста, либо скажите ему, что все ждут, - обратилась ко
мне миссис Стейн, - либо садитесь сами и берите скрипку.
- Терпение, дорогая, - отозвался хозяин, - я хочу быть уверен, что он
чувствует себя, как дома.
- Я чувствую себя, как дома, - вежливо ответил я. Он усадил меня на
стул и поспешно присоединился к оркестру.
Это было потрясающе. Я сидел и смотрел, как ребята, которых мои
приятели-преппи назвали бы чокнутыми извращенцами, создавали фантастическую
музыку.
Моцарт, потом Вивальди, потом парень по имени Люлли, о котором я вообще
никогда не слышал.
После Люлли был Монтеверди и лучшая пастрама, которую я когда-либо
пробовал. В антракте ко мне подошел длинный застенчивый брат Давид и
таинственным шепотом спросил:
- Это правда, что вы хоккеист?
- Был, - кивнул я.
- Мог бы я спросить у вас одну вещь?
- Конечно.
- Как сыграли сегодня "Рэйнджеры"?
- М-м... Не помню, - он был ужасно разочарован. А как объяснить ему,
что Оливер Бэрретт, бывший фанат хоккея, в настоящее время так погрузился в
юридические джунгли, что забыл посмотреть, выиграют или проиграют
"Рэйнджеры" его обожаемым "Бостон Брюинс".
Потом появилась Джоанна и поцеловала меня. Кажется, это было чем-то
вроде ритуала. Она целовала всех.
- Они еще не свели тебя с ума?
- Нет, - ответил я, - это здорово.
И вдруг до меня дошло, что я вроде как и не вру. Гармония этого вечера
была не только в музыке. Она чувствовалась во всем. В их беседах. В
комплиментах по поводу особенно закрученного прохода.
Из того, с чем я мог сравнивать, это немного напоминало то, как заводят
друг друга хоккеисты Гарварда перед тем как пойти и порвать соперника.
Только здесь они заводились просто от того, что играли - все вместе.
Тут чувствовалось до черта этого... сопереживания.
Я никогда не был в таком мире.
Кроме как с Дженни.
- Доставай скрипку, Джо, - скомандовал мистер Стейн.
- Ты сошел с ума, - выразила она протест, - Я абсолютно не в форме.
- Ты тратишь слишком много времени на медицину. Стоит хоть столько же
заниматься и музыкой. Кроме того, Баха я оставил специально для тебя.
- Нет, - твердо ответила Джоанна.
- Ну же. Оливер просидел тут три часа, чтоб услышать тебя.
Она покраснела. Я попытался протестовать, но без шансов быть
услышанным.
Мистер Стейн повернулся ко мне:
- Может попросишь свою подругу сходить наконец за скрипкой?
Не успел я среагировать, как Джоанна - теперь совершенно пунцовая -
прекратила протестовать.
- О'кэй, папочка, будь по-твоему. Но предупреждаю, что ничего хорошего
из этого не получится.
- Получится, непременно получится, уверил он. Когда Джоанна вышла, он
обернулся ко мне, - Бранденбургские концерты нравятся?
Я напрягся. Эти концерты Баха были среди немногих, которые я знал.
Именно после Пятого я сделал Дженни предложение, после того, как она
играла в этом концерте, а потом мы возвращались вдоль берега реки в Гарвард
. Именно эта музыка в некотором смысле была прелюдией нашего брака. Сама
мысль снова услышать ее уже причиняла боль.
- Так как? - переспросил мистер Стейн. Тут я сообразил, что от меня все
еще ждут ответа.
- Да, - сказал я, - нравятся. Который из них вы будете играть?
- Все! Зачем выбирать?
- Я играю только один, - возмущенно заявила его дочь. Она уже заняла
место среди других скрипок и о чем-то говорила пожилому джентльмену,
сидевшему рядом. Группа снова начала настраивать инструменты. Но поскольку в
перерыве каждый хоть чуточку промочил горло, делалось все это намного
громче.
Теперь мистер Стейн вознамерился дирижировать: "Чем Ленни Бернстайн
лучше меня? Прической?". Он постучал по пульту (обычный телевизор).
- Сейчас, - произнес он с неизвестно откуда взявшимся немецким
акцентом, - я хотеть резкий атака. Вы слышать меня? Резкий!
Группа приготовилась. Он занес свой дирижерский карандаш.
Я задержал дыхание и от души понадеялся, что выдержу.
И в этот момент ударила канонада.
Кто-то с пушечным грохотом стучал в дверь. Слишком громко, и, насколько
я могу судить, безо всякого ритма.
"Открывайте!!!" - взревел нечеловеческий голос.
- Полиция? - спросил я у неизвестно как оказавшейся рядом со мной
Джоанны.
- Их никогда не бывает поблизости, - слабо улыбнулась она, - Хуже. Это
Годзилла с верхнего этажа. Его настоящее имя - Темпль, и он - самая
настоящая нежить.
Я осмотрелся по сторонам. В комнате находилось человек двадцать, и вид
у всех был основательно напуганный. Похоже, этот парень, Годзилла, должен
быть по-настоящему опасен.
Как бы то ни было, Лу Стейн открыл дверь.
- Черт побери, ты, сукин сын, я тебе каждое долбанное воскресенье
говорил - заткни шарманку!
Все это нежить произнесла, угрожающе нависая над мистером Стейном.
"Годзилла" подходило тут как нельзя лучше. Это на самом деле было
здоровенное и очень волосатое существо.
- Но, мистер Темпль, - попробовал протестовать мистер Стейн, - мы
всегда заканчиваем точно к десяти.
- Дерьмо! - прорычал монстр.
- Да, я заметил, что вы уже излили его, - ответил мистер Стейн.
Темпль уставился на него:
- Не доводи меня, слышишь, козявка! Ты меня еще не знаешь!
В его голосе слышалась давняя ненависть. Чувствовалось, что на этом
этапе цель его жизни - нанесение тяжких увечий своему соседу, мистеру
Стейну. И похоже именно сегодняшний день идеально подходил для претворения
мечты в реальность.
Оба сына Стейна, несмотря на то, что явно были напуганы, присоединились
к отцу.
Темпль выругался. Миссис Стейн уже стояла рядом с мужем, а теперь и
Джоанна выскользнула из-за моей спины и рванулась к двери (Драться?
Перевязывать раненых?).
- Дьявол, вы, проклятые недоноски, знаете ведь, что нарушать покой
других незаконно.
- Прошу прощения, мистер Темпль, но я считаю, что это как раз вы в
данный момент попираете права этих людей.
Что? Эти слова сказал я? Причем, прежде чем осознал, что собираюсь
произнести их. И, что удивило меня еще больше, встал и двинулся навстречу
названному гостю. Тот повернулся ко мне.
- Есть проблемы, блондинчик? - спросило животное.
Я отметил, что он на десять дюймов выше и (минимум) на сорок фунтов
тяжелее. Впрочем, надеюсь, не все эти фунты были мышцами.
Я показал Стейнам, чтобы они предоставили дело мне. Но они остались.
- Мистер Темпль, - продолжал я, - слышали ли вы когда-либо о разделе
сороковом Уголовного Кодекса? Это незаконное вторжение. Или раздел
семнадцатый: угроза нанесения телесных повреждений. Или раздел...
- Это еще кто? Коп? - хрюкнул он. Так, кое-что он все-таки знал.
- Просто адвокат. Но я могу отправить вас за решетку на несколько
довольно долгих лет.
- Блеф! - предположил Темпль.
- Нет. Но если вас беспокоит некоторая затянутость этого процесса,
можно уладить все другим способом.
- Да, красавчик?
Он напряг мышцы. Оркестр за моей спиной определенно забеспокоился. Ну и
у меня в животе отчетливо завибрировало. Тем не менее я спокойно снял пиджак
и обратился к нему sotto voce и крайне вежливо:
- Мистер Темпль, если же вы не испаритесь, я просто буду вынужден
медленно и печально, как один интеллектуал - другому, вышибить ваши
банановые мозги.
После поистине молниеносного исчезновения агрессора, мистер Стейн
откупорил бутылку шампанского ("Импортное. Прямо из Калифорнии"). Затем
оркестр единогласно решил исполнить самую громкую вещь из своего репертуара
- чрезвычайно энергичную интерпретацию увертюры из оперы Чайковского "1812
год". В которой даже мне достался инструмент: пушка (пустая пепельница).
Через несколько часов (на мой взгляд слишком рано) - вечеринка
закончилась.
- Приходите еще, - сказала миссис Стейн.
- Разумеется, он придет, - ответил мистер Стейн.
- Почему ты так уверен? - спросила она.
- Он любит нас.
И это было правдой.
Никто не говорил мне, что я должен проводить Джоанну. Несмотря на
поздний час, она настояла, чтобы мы сели на пятый автобус, который спускался
по Риверсайд, а потом, петляя, пересекал Пятую авеню.
Джоанна здорово устала, но настроение у нее оставалось повышенным.
- О боже, Оливер, ты был потрясающ, - сказала она и взяла меня за руку.
Я попытался спросить себя, нравится ли мне ее прикосновение.
И не нашел ответа.
Джоанна все еще была в восторге:
- Темпль теперь и показаться не посмеет, - рассмеялась она.
- Эй, послушай, Джо, разве много мозгов нужно, чтобы запугать такого
буйвола.
Я изобразил рукой соответствующий жест, тем самым высвободив ее.
(Облегчение?).
- Но все-таки...
Она не закончила. Наверное, ее начала удивлять настойчивость, с которой
я изображал тупого спортсмена. А мне просто хотелось дать понять, что я не
стою ее времени.
Она была очень красивой. И привлекательной. Во всяком случае, любой
нормальный парень с нормальными чувствами нашел бы ее такой.
Она жила на четвертом этаже, недалеко от больницы. Пока мы стояли у ее
двери, я вдруг заметил, что она не такая высокая, как показалось вначале. Я
имею в виду, что ей приходилось смотреть снизу вверх, говоря со мной.
Потом я обратил внимание, что у меня перехватывает дыхание. И это не
могло быть от подъема по лестнице. (Я же занимаюсь бегом, помните?) Да еще
стало усиливаться ощущение легкой паники от разговора с этой интеллигентной
красивой девушкой врачем.
Что если она, она почувствовала, что мои чувства к ней носят не совсем
платонический характер? Что если она?..
- Оливер, - сказала Джоанна, - я хотела бы пригласить тебя. Но мне
завтра выходить в шесть утра.
- В другой раз, - ответил я. И внезапно почувствовал, что снова могу
дышать.
- Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щеку.
- Спокойной ночи!
- Я позвоню тебе, - ответил я.
- Мне очень понравился этот вечер.
- Мне тоже.
И все-таки я чувствовал не чувствовал себя счастливым.
По дороге домой, я пришел к заключению, что мне нужен психиатр.
"Давайте начнем с того, что оставим в покое беднягу Эдипа".
Так начиналось мое заранее тщательно приготовленное приветствие.
Чтобы найти хорошего психиатра, нужно всего несколько несложных
действий. Вначале вы обзваниваете ваших приятелей-врачей и говорите им, что
одному вашему знакомому нужна помощь. Вам советуют врача для этого бедняги.
В конце концов где-то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните и назначаете
первый визит.
- Послушайте, - излагал я, - я проходил курсы и знаком с терминами,
которыми мы будем перебрасываться. Этими, которыми вы будете называть мое
поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что
все эти Фрейдовские штуки, - последнее, что мне бы хотелось сейчас слышать.
Доктор Эдвин Лондон, несмотря на определение "крайне деликатный",
которое дал тот парень, что рекомендовал его, в настоящий момент не был
расположен к длинным фразам.
- Почему вы здесь? - безо всякого выражения спросил он.
Я запаниковал. Мое приветствие прошло о'кэй, но сейчас мы уже
переходили к перекрестному допросу.
Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я сглотнул и ответил так тихо, что
сам едва услышал свои слова:
- Почему я ничего не чувствую?
Он молча ждал.
- С того дня, как Дженни умерла, я не могу чувствовать ничего. Ну да,
голод и все такое... Ужин за телевизором решает эту проблему. Но в
остальном... За восемнадцать месяцев... Я не чувствовал абсолютно ничего.
Он слушал, как я пытаюсь вывалить перед ним свои мысли. Они сыпались
сумбурным потоком боли.
Я чувствую себя ужасно. Поправка, я вообще ничего не чувствую. Что
хуже. Без нее меня нет. Филипп помогает мне. Но по-настоящему помочь не
может. Хотя старается. Не чувствую ничего. Почти два полных года. Я не
способен общаться с нормальными людьми.
Тишина. Я взмок.
- Сексуальное желание? - спросил доктор.
- Нет, - и уточнил, - абсолютно никакого.
Ответа не было. Он шокирован? Я ничего не мог прочитать по его лицу. И
я сказал то, что было очевидно для нас обоих:
- Не надо говорить мне, что это чувство вины.
Тогда доктор Эдвин Лондон произнес самую длинную фразу этого дня:
- Вы чувствуете себя...ответственным за смерть Дженни?
Я чувствую себя... ответственным за смерть Дженни?
Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это
прошло. Я знал, что не наделял свою жену лейкемией. И все же...
- Может быть. Вначале считал. Но в основном, злился на самого себя. За
все то, что должен был сделать, пока она была жива.
Опять пауза, потом доктор Лондон спросил:
- Например?
Я снова рассказал о своем разрыве с семьей. Как позволил
обстоятельствам своей женитьбы на девушке немного (немного?) другого
социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости.
Смотри, Большой-Папа-С-Баксами, я смог все сам.
Все сам. Кроме того, как это было тяжело для Дженни. Не только в плане
эмоциональном. Хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось выразить
уважение моим родителям. Хуже было мое нежелание брать у них что бы то ни
было. Для меня это было предметом гордости. Но, черт побери, для Дженни,
которая и так выросла в бедности, что было для нее нового и прекрасного в
отсутствии денег в банке?
- И просто ради моего высокомерия, она была вынуждена пожертвовать
кучей вещей.
- Вы думаете, она считала, что жертвует ими? - спросил доктор Лондон,
вероятно догадываясь, что Дженни не жаловалась ни разу .
- Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.
Он посмотрел на меня.
На секунду я испугался, что... расплачусь.
- Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вел себя.
Пауза.
- Как? - спросил он.
- Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции.
Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что
останемся в Кембридже и я пойду в Школу Права. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон не отвечал. И я продолжил:
- Какого черта это казалось мне единственной логической альтернативой?
Мое чертово самомнение! Решить, что важнее именно моя жизнь.
- Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, - сказал доктор
Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.
- И все равно! Я же знал, черт побери , что она никогда не была в
Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?
Он мог решить, что это самообвинение постфактум - вычитано из всяких
книжек по женскому равноправию. Это было не так.
Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать свое
высшее образование, сколько мысль, что я лишил ее возможности побывать в
Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.
- Понимаете? - спросил я.
Еще одна пауза.
- Вы готовы потратить на это некоторое время? - наконец ответил он.
- Потому я и пришел.
- Завтра, в пять?
Я кивнул. Ответный кивок. Я вышел.
Я шел по Парк Авеню, пытаясь собраться. И приготовиться к тому, что
ждет меня дальше.
Завтра мы займемся хирургией. Резать по живому - это очень больно. Но я
был готов к этой боли.
Меня интересовало другое: какого черта там обнаружится.
До Эдипа мы добрались через неделю. Им оказался Бэрретт-Холл -
чудовищное сооружение в Гарварде.
- Моя семья подарила его университету, чтобы купить себе репутацию.
- Почему? - спросил доктор Лондон.
- Потому что их деньги были грязными. Потому что мои предки были
первыми по части выжимания соков из своих работников. Наша филантропия -
увлечение сравнительно недавнее .
Стоит заметить, что я узнал это не из литературы о Бэррэттах, а... в
Гарварде
Еще в колледже, стараясь добрать недостающие очки, я взял среди прочих
курс 108 по социологии, "Индустриальное развитие Америки". Читал его парень
из радикальных экономистов по имени Дональд Фогель. Он уже прочно стал
легендой Гарварда хотя бы потому, что густо замешивал свои лекции на
ненормативной лексике. Кроме того, его курс был стопроцентной халявой.
("Не верю я в эти [нецензурно] , [нецензурно] , [очень нецензурно] ,
экзамены", - говаривал Фогель. Народ веселился).
Сказать, что аудитория была наполнена - значит не сказать ничего. Она
была забита до отказа : спортсмены-пофигисты и зубрилы медики - халявные