Силсфилд Чарльз. Токеа и Белая Роза

   Во главе стола сидел худощавый молодой человек. Бледное лицо и глаза, горящие восторгом благочестия, выдавали в нем методистского проповедника, который не щадил своих сил на распространение евангелистских истин и на учительство как в религиозном, так и в светском смысле этого слова. За два года своей миссии этот неистовый поборник веры провел по четыре месяца в каждом из трех главных племен криков. Свой долг он считал исполненным и был готов благословить своих соседей и сограждан, а затем навсегда покинуть индейское поселение Куса.
   Рядом с ним сидела девочка, которая в ту далекую зиму столь необычным образом вошла в семейство капитана. Ее детские черты отличались какой-то особенной нежностью и несомненным благородством, а глаза - удивительной смышленостью. Они грустно смотрели на проповедника и, казалось, не могли оторваться от его изможденного чахоточного лица. И сам он был очарован милым созданием и увлечен беседой с девочкой больше, чем яствами. Уже не раз порывался он произнести речь, но Джон Коупленд все время почему-то перебивал его. Вероятно, у капитана что-то было на уме. Наконец, он сделал девочке знак, и она вместе с подружкой покинула комнату.
   - Вы, я вижу, и слышать не желаете о моем предложении, капитан, начал проповедник. - Не могу выразить, как тронуло мое сердце это бедное создание. Вот уже четыре месяца, с тех пор как она стала посещать мою школу, меня мучит судьба ребенка. Расстаться с ней будет для меня поистине тяжелым испытанием. Я бы хотел взять на себя заботу о девочке.
   - Все верно, - согласился капитан, - но индеец-то каждый год аккуратно переправляет меха за ее содержание, да и одежонку присылает. Вы же видели, платье на ней не из худших. Он, конечно, краснокожий, но над его собственностью я не властен.
   - И больше вы ничего не слыхали о нем?
   - Я видел его дважды, - сказал капитан тоном, по которому можно было понять, что это для него не самая приятная тема. - И всякий раз он был закутан в свое синее одеяло. В третий раз я видел его лицо. Правда, издалека, и упаси меня Бог от таких встреч. Эх, если бы не бабье любопытство... - продолжал он, выразительно взглянув на жену. - Я собирался в верховья, к полковнику Хокинсу, поговорить о девочке, а может, и дать объявление в газетах. Но какой бы дорогой я не поехал: вниз ли к Нью-Орлеану, вверх ли к Нашвиллу, - а о моих планах не знала ни одна душа, кроме супруги, - краснокожий уже подстерегал меня. Он дал мне проехать миль сорок на пути в Миллиджвилл и пристрелил моего коня, как собаку. Да, недешево обошлось мне любопытство миссис Коупленд...
   - И ни один из индейцев так и не приоткрыл завесу тайны? Вы говорили, он сам повесил на шею ребенка коралловое ожерелье. Может быть, это тайный знак?
   - По правде говоря, чем меньше об этом болтаешь, тем лучше. Девочка француженка или испанка. Это уж точно. А если вам не терпится узнать побольше, воспользуйтесь удобным случаем. Вон там, в сарае, храпит один краснокожий.
   - Я должен его увидеть, - сказал проповедник, вставая со стаканом рома в руке и не обращая внимания на осуждающий взгляд капитана.
   Индеец, распластавшись на соломе, спал глубоким сном. Рядом лежал карабин. Но не успел миссионер приблизиться к спящему, как тот открыл глаза и вскочил на ноги.
   Проповедник сделал знак индейцу следовать за ним и, взяв на руки девочку, запечатлел на ее лбу нежный поцелуй. Индеец метнул быстрый взгляд на девочку, впился глазами в коралловое ожерелье и вдруг задрожал, точно в лихорадке. Он медленно попятился и, издав вдруг дикий вопль, стрелой перелетел через кусты. Через несколько секунд он уже скрылся в лесу.
   Озадаченный миссионер вернулся в дом.
   - Ну и как? - спросил капитан, нахмурившись. - Не пропал интерес к девочке?
   - Разумеется, нет. Если вы не против, я поговорю с агентом.
   - Ну уж нет! Я-то как раз против, - сухо ответил капитан. - Я должен сдержать слово, по крайней мере, пока я здесь. Правда, мое пребывание в Кусе слишком затянулось. Я мечтаю о более спокойном месте. Если не ошибаюсь, крики опять зашевелились. А это, поверьте, предвещает грозу. Говорят, вождь окони снова вступил в союз со страшным Текумсе. А два этих дьявола вместе могут весь мир спалить. Вот когда я буду уже внизу, в Миссисипи, - слава Богу, эти места принадлежат нам, а не жалким испанцам, - можете делать все, что вам вздумается.
   - Еще бы! - вмешалась хозяйка. - Бедная девочка! Не годится она для нашей работы. Уж такая, право, неловкая, будто невесть где и родилась. Ей бы лучше шитьем заниматься или еще каким рукоделием да в школу ходить. Шьет она отменно, а пишет - не хуже учителя.
   Добрая женщина долго еще распространялась бы о талантах своей молочной дочери, если бы из сада не донесся крик, а через несколько мгновений в комнату не вбежала бледная как полотно девочка. Ее била дрожь. Малютка бросилась к проповеднику, с плачем упала перед ним и обхватила ручонками его колени.
   Страх, охвативший ребенка, поверг в смятение всех присутствующих. Когда же сквозь плач ей удалось выкрикнуть: "Он там!" - все уставились на дверь и, раскрыв рот, опустились на стулья.
   На пороге стоял поджарый, огромного роста индеец. Он окинул комнату своим цепким взглядом и подвинул себе стул. Судя по облачению, это был вождь высшего ранга. Его фигура, обтесанная суровой жизнью, казалась поистине исполинской и таила в себе невероятную силу. Шея и голые руки были перевиты ремнями мышц. Но самое сильное впечатление производила голова, по древнему обычаю мико увенчанная диадемой из перьев. Узкий лоб, резкие бугры скул, образующие две глубокие складки, в коих прятались тонкие, как лезвия, губы. Одежда его состояла из подобия жилета дубленой оленьей кожи, полностью закрывавшей широкую грудь, и пестрого поясного платка, стянутого ремнем с вампумом и не доходившего ему до колен. Мокасины были богато изукрашены. В правой руке индеец держал карабин, за поясом боевой нож.
   - Токеа! - воскликнул миссионер.
   Хозяин хотел было поднести к губам стакан виски, но как только услышал имя индейца, жажда у него моментально пропала, это было имя злейшего врага белых. Капитан осторожно поставил стакан и принялся во все глаза разглядывать вождя.
   - Шесть лет и шесть зим прошло с тех пор, как мико окони оставил свою дочь у бледнолицего брата, - сказал индеец. - Мико явился за тем, чтобы взять ее в свой вигвам.
   - Стало быть, это вы в ту неспокойную ночку принесли нам Белую Розу? Так называет ее наш проповедник. Почему же вы сразу не открыли свое имя? И почему не забрали ее раньше? Она доставила нам немало тревожных часов. А если бы девочка пропала?
   - Бледнолицым не надо от краснокожих нечего, кроме звериных шкур и земельных владений. Станут они думать о каком-то вожде, - с горечью и презрением усмехнулся индеец. - Но если бы девочка потерялась, ваши дети поплатились бы за это головами! А теперь краснокожий вождь возьмет то, что ему принадлежит.
   - Неужели вы имеете в виду Розу, ведь ее родителей вы, скорее всего, убили?! - воскликнул миссионер с такой неожиданной отвагой, что заставил хозяина дома струхнуть.
   Индеец полоснул проповедника презрительным взглядом.
   - А где была бы сейчас Роза, если бы Токеа не перехватил руку, готовую размозжить череп девочки о ствол кедра? Кто ходил ради нее на охоту, когда она еще ползала на четвереньках? Кто посылал ей меха, отказывая себе в пище? Отойди, песье племя! Язык твой проворен, но сердце глухо. Ты убеждаешь нас любить ближних, а эти ближние отнимают у нас добычу, скот, землю и гонят в бесплодную пустыню.
   - Но не станет же мико окони отрывать девочку от добрых людей, заменивших ей родителей? - возразил неустрашимый миссионер. - Белый отец, наверно, крепко рассердится. Он бы охотно за все заплатил!
   - Нет надобности, - вмешалась миссис Коупленд. - Мы вырастили ее без всякой платы. Там, где дюжина едоков, можно прокормить и тринадцатого.
   - Ясное дело, - произнес капитан не столь энергично и тут же осекся, ибо индеец надменным жестом приказал ему помолчать.
   - Мико окони никогда больше не увидит Белого отца. Тропа мико долгая, а сердце хочет свободы. Он будет искать свою тропу там, где не ступала нога бледнолицых. Ему нужна его дочь. Она будет варить ему дичь и шить для него одежду.
   Токеа поднялся, распахнул дверь, и в комнату вошло несколько индейцев. Среди них - две юные девушки.
   - Канонда! - воскликнул миссионер, протягивая руку к одной из них. Индианка подошла к нему и, сложив на груди руки, смиренно опустила голову.
   - Ты и в самом деле хочешь покинуть нас? - спросил проповедник.
   Вождь сделал какой-то знак, - девушка не проронила ни слова. Другая девушка подошла к дрожащей Розе и повалила ее на ковер. Нижний угол ковра она передала первой индианке, а верхний перекинула через плечо и как бы обвязалась им. Затем она широкой лентой обернула розе бедра и, подняв ее, вынудила тем самым обвить руками свою шею. На том их приготовления в дорогу были закончены. Глазами, полными слез, наблюдали миссионер и жена капитана, как ребенок, оцепеневший от страха, безмолвно покоряется неведомой участи. Проповедник подошел к индианке и дрожащим голосом сказал:
   - Канонда, ты всегда отличалась благородством, так обрати свою сестринскую любовь, свое доброе сердце к этой нежной травинке. Ты могла бы ей быть вместо матери?
   Индианка кивнула.
   - А эту книгу, - он протянул ей карманную Библию, - я дарю тебе и Розе на память о вашем учителе.
   Потом, возложив ладони на головы обеих, он благословил их.
   Вместе с ношей, в сопровождении мужчин, девушки вышли из комнаты.
   Но вождь остался.
   - Мико окони, - сказал он, гордо выпрямляясь, - расплатился за молоко для его дочери. Он уходит. Тропа его долга, а путь тяжел. Но еще тяжелее сердцу - видеть бледнолицых. Так пусть он никогда их больше не увидит.
   С этими словами он повернулся и покинул дом.
   Все разом глубоко вздохнули. Первым обрел дар речи капитан. Получалось, что он, вообще-то говоря, не слишком огорчен случившимся: одной заботой стало меньше. А уж эта забота, как никакая другая, отнимала у него сон.
   Домочадцы и гости посидели еще пару часов, высказывая разные догадки насчет планов краснокожего вождя. Потом стали расходиться, весьма довольные, что несколько дней обеспечены темой для застольных бесед. В течение последующих месяцев заведение капитана все сильнее притягивало к себе клиентов, и таким образом история с индейцем даже споспешествовала обогащению хозяина. Но мало-помалу интерес к ней угас, а позднее изгладилась самая память и о событии, затерявшемся в превратностях переменчивой судьбы этого края.
   Мы оставляем Джорджию, а с ней и семью скупщика, чтобы протянуть нить нашего повествования в иные пределы и перебросить ее на пять лет вперед.
   3
   У северных берегов озера Сабин, в краю тростниковых болот и кипарисовых чащ, в междуречье Сабина и Натчеза лежит узкая полоса земли. Она как бы раздвигает обе реки и по мере расширения плавно переходит в холмистую гряду. Порой кажется, что природе вздумалось немного почудить и как бы провести границу между двумя большими государствами.
   Темный непроходимый лес стеной встает на правом берегу Сабина. Заросли, ощетинившиеся колючками, преграждают путь человеку, лишь оленю и койоту дано иногда немного углубиться в них. Почва выстлана густым ковром вьющихся стеблей. В этом предательском великолепии нет-нет да и мелькнет пятнистая чешуя гремучей змеи, подстерегающей диких голубей, пересмешников и белок. Извечный сумрак рассеивается лишь в редких просветах, и тогда можно увидеть нагромождения гниющих стволов, поваленных частыми в этих местах торнадо [сильный ураган в тропических широтах Западного полушария]. Это буйство дикой природы достигает своей высшей степени у поросшей болотными кипарисами низины, но на другой оконечности болот принимает уже не такой страшный вид. И заблудившийся кормщик мог бы подумать, что по мановению волшебной палочки попал в один из самых сказочных уголков Мексики, где развесистые мирты и роскошные лириодендроны сменяются темно-зелеными купами мангров, а на изумрудном бархате холмов серебрятся ветви платанов и хлопковых деревьев.
   Весь лес подобен огромному шатру, испещренному соцветиями жасмина и увитому дикой лозы, которая взбирается по стволу до самой вершины, падает вниз, чтобы оплести другое дерево, и так переходит с мирта на мангр, с мангра на магнолию, с магнолии на папайю, образуя необозримый зеленый кров.
   В самих же низовьях Натчеза, где он впадает в озеро, взору открываются густые рощи пальметто, шелестящих на ветру своими широкими листьями.
   Над ручьями и протоками повсюду возвышаются кипарисы и мангры. Ветры не достигают этого прелестного уголка, но продолжительные ливни в так называемое зимнее время приводят к такому паводку, что задают немало работы щедрому солнцу летнего сезона, когда зловонные сумерки тропического леса наполняются ревом и криками зверей.
   По осени же эти места можно принять за райский уголок. Воздух кажется золотым от солнца, которое садится за гребень лесов на восточном берегу Натчеза. В небе - ни облачка. Вся природа испускает какой-то бальзамический аромат. Тишина изредка нарушается трескучим криком попугаев и свистом пересмешника или плеском водоплавающих птиц, в изобилии гнездящихся у берегов Натчеза.
   Так вот, на узкой тропинке, которая словно по своей воле и милости вилась между упомянутыми рощами пальметто и лесом, там, где немного расступаются деревья, маячила фигура девушки.
   Она добежала до вывороченного с корнем платана и прислонилась к его сучьям, чтобы перевести дыхание. Это была индианка лет двадцати с весьма привлекательным и даже благородным лицом.
   Прекрасная линия лба, черные глаза, изящный рисунок губ, - в этих чертах отражалась ее свободная и веселая душа, но, если судить по римскому носу и горделивой осанке, ей нельзя было отказать в решительности и самостоятельности.
   Наряд ее в равной степени отличался и простотой, и вкусом. На ней было безрукавное платье из калико, доходившее чуть ли не до лодыжек. Волосы ее, как у большинства индианок не спадали длинными прядями, а были стянуты в узел и заколоты на затылке изящным гребнем. Золотые серьги и браслеты, полусапожки из кожи аллигатора, изукрашенные ярко-красной инкрустацией, довершали ее облик. К бедру она прижимала большую порожнюю корзину. Походка девушки была такова, что ее не назовешь ни ходьбой, ни бегом. Можно сказать, что индианка шла вприпрыжку, но через каждые десять-двенадцать шагов она останавливалась, оглядывалась и устремлялась дальше.
   Во время одной такой короткой передышки у выворотня она крикнула:
   - Роза, где же ты? - и двинулась навстречу другой девушке, которая, по всей видимости, не могла угнаться за подругой. - Куда же ты делась, Роза?
   Стоящая перед ней девушка едва-едва вышла из детского возраста. Темно-карие тоскующие глаза, нежность всего ее облика не померкли бы перед самой богиней любви. Светло-русые волосы волнами спадали почти до пояса. Темно-зеленый шелк охватывал стройную фигурку. Мокасины были ярко-красного цвета, на шее - платок белого шелка. В руке - соломенная шляпа.
   Это была та самая Роза, с которой мы познакомились пять лет назад на постоялом дворе "У индейского короля". Она ласково смотрела на подругу, но в глазах стояли слезы. Обе расплакались.
   Индианка принялась утешать:
   - Сердце Канонды для несчастной Розы.
   - Верная моя Канонда, - прошептала девушка и вновь залилась слезами.
   - Скажи своей Канонде, что гнетет твое сердце? Смотри, вот эта рука носила Белую Розу, когда она была еще маленькой. За эти плачи держалась она, когда переправлялись через большую реку. Канонда - след Белой Розы, Канонда сторожит Розу, как лань своего олененка. Но вот она стала большой, как стала Белой Розой окони. Так почему ее сердце закрыто? Скажи Канонде, что тебя печалит?
   - Разве ты не знаешь? Белой Розе есть чего страшиться.
   - Вождя Соленого моря? Это он причиняет тебе боль?
   Роза побледнела и отступила назад. Потом закрыла лицо руками и разрыдалась. Индианка обняла Розу и отвела в тень. Немного помолчав, она заговорила взволнованно:
   - Тропа девушки окони - печальная тропа. Когда воины уходят на охоту, мы день-деньской скучаем в вигвамах или ковыряемся в земле. Если бы я была мужчиной!
   - А Эль Золь? - с грустной улыбкой спросила Роза. - Канонде не надо печалиться.
   Индианка одной рукой зажала ей рот, а другой в сердцах погрозила.
   - Да, - сказала она, - Эль Золь - большой вождь, и Канонда обязана ему жизнью. Она будет готовить ему пищу и ткать одежду. С легким сердцем она последует она последует за ним. Скоро Эль Золь придет в вигвам окони, и Канонда ласково прильнет к его уху. Он вождь, и мико не будет глух к его словам. Мико отправит назад дары, что прислал вождь Соленого моря, Белой Розе не видать его вигвама.
   Роза недоверчиво покачала головой.
   - Разве Канонда не знает своего отца? Буря может согнуть тростинку, но не серебряный ствол. Она может вырвать его с корнем, но не согнуть. Мико смотрит на вождя Соленого моря глазами воина, а не девушки. Он обещал ему Розу, но твоя бедная сестра скорее умрет, чем...
   - Нет, нет! Роза не должна умереть. Эль Золь любит Канонду, и мико знает, что он более сильный воин, чем вождь Соленого моря.
   - Слышишь! - воскликнула вдруг Роза, обернувшись к реке, откуда доносился отдаленный шум. - Что это? Аллигатор? Или медведь?
   Звук несколько ослабел. Но все еще был слышен.
   - Канонда! Ты опять вздумала охотиться на водяного гада?
   Но индианка уже метнулась в тростник. Розе ничего не оставалось, как последовать за ней. Доносился шум и плеск, одновременно что-то яростно шлепало по илистому берегу. Затем все стихло.
   Задыхаясь от усталости, Роза продралась сквозь тростник к самой реке, где и увидела свою Канонду: индианка стояла между двумя высокими деревьями, росшими прямо из воды.
   - Канонда! - с горьким упреком крикнула Роза, когда услышала предсмертный хрип аллигатора, - он все еще молотил хвостом по прибрежному илу. - Зачем ты мучишь меня? Роза не хочет терять сестру! Ты не мужчина! Твое ли дело охотиться на водяных гадов?
   - Ты лучше посмотри! - индианка показала на глубокую рану на шее аллигатора и гордо взмахнула окровавленным ножом. - Я вонзила его по самую рукоятку! Дочь мико окони знает, как поразить водяного гада. Не то что этот, - добавила она презрительно. - Канонда - всего лишь слабая девушка, однако она может научить бледнолицего юношу, как надо расправляться с водяными гадами.
   - Бледнолицего юношу? - переспросила Роза. - Как он сюда попал?
   Индианка молча показала на лодку, стоявшую в тростнике: Канонда увидела его в тот момент, когда он сделал несколько шагов к берегу и вдруг зашатался. Если бы не подоспела она, он бы попросту упал в воду. Канонда подхватила его и вытащила на берег.
   Чужеземец обессилел от потери крови, сочившейся из бедра, - аллигатор нанес ему серьезную рану. Заметив это, индианка со словами: "Твой бледнолицый брат искусан водяным гадом", сорвала с шеи Розы платок и столь же проворно принялась рвать пучки травы и прутья. Затем, сломав о колено ствол молоденькой пальмы и содрав с нее кору, нащипала несколько нежных волокон. После чего подошла к незнакомцу и, первым делом, наложила ему на бедро жгут из волокон. Потом приладила пучок травы и обвязала рану платком. Все это заняло у нее считанные секунды.
   - А теперь нужны твои руки, сестра, - сказала она Розе.
   Канонда подхватила раненого под мышки сзади и с помощью Розы понесла через заросли. Насколько легка и неуследима в движениях была она минуту назад, настолько же нетороплива и основательна теперь, когда переносила чужеземца в его лодку. Наклонившись к Розе, она прошептала ей несколько слов, и Роза мгновенно побледнела. Они наклонились к раненому. Жизнь, казалось, покидала его. Землистый цвет лица, впадины глаз и щек говорили о том, что ему пришлось терпеть голод и лишения, быть может, не одну неделю. Он более напоминал выброшенный на берег труп, нежели живого человека. Выбеленные морской пеной волосы жесткими прядями спадали на лоб, одежда выгорела на солнце. И все же он производил впечатление совсем юного человека. И черты его лица, хотя страдания их изменили, не были лишены привлекательности.
   - Наш бледнолицый брат приплыл в каноэ вождя Соленого моря. Но он не похож на его воинов.
   - Наверное, он из тех, кого они называют матросами, - предположила Роза.
   - Нет, - уверенно возразила Канонда, - посмотри на его руки, они едва ли сильней моих. Ладони нежны, как у девушки. А как они пожелтели от морской воды!
   - Так, может быть, это гонец?
   Индианка снова покачала головой.
   - Сама посуди: он приплыл из Соленого моря в большое озеро, которое пьет воду из наших рек, но он не сумел провести каноэ через заросли. Водяного гада он принял за гнилую корягу и наступил на него, а тот вонзил в него свои зубы. Твой бледнолицый брат бежал от вождя Соленого моря.
   Канонда сказала это с такой убежденностью, будто сама сопровождала чужеземца во время его скитаний.
   - А не думает ли Канонда, что ее бледнолицый брат замерзнет холодной ночью или погибнет от лихорадки? Хотя ни ей, ни ее родичам он не сделал ничего плохого.
   - Моя сестра говорит, как бледнолицая женщина. Но Канонда - дочь мико, - заносчиво возразила индианка, но тут же лицо ее посветлело, и она поспешно добавила:
   - Канонда поможет Розе заступиться за бледнолицего брата. Однако сначала давай спрячем его в большом дупле.
   Девушки снова подняли раненого и понесли его в сторону частокола пальметто. Это стоило им огромного труда. Белая Роза, как подкошенная, упала на землю. У Канонды еще хватило сил прислонить юношу к поваленному стволу, после чего она тоже рухнула на траву.
   Последние лучи солнца еще скользили по верхушкам деревьев, а в нижних ветвях уже густел сумрак, когда Роза, как уговорились, разбудила Канонду. Индианка живо вскочила на ноги, и вскоре девушки углубились в лес.
   Вот они остановились возле гигантского дерева. Мертвый ствол, увитый диким виноградом, образовал у основания причудливое подобие пещеры, в которой могло бы поместиться десятка два человек. Тщательность, с какою пещера была прибрана, равно как и близость источника свидетельствовали о том, что здесь во время охоты нередко ночуют индейцы.
   Канонда осторожно вошла внутрь пещеры и, убедившись, что она пуста, через минуту вернулась. Девушки поспешили к старому кипарису и, собрав целые охапки испанского мха, покрывающего его сучья, понесли их в пещеру, чтобы устроить там постель. Индианка притащила ко входу несколько гнилых стволов: ночью сюда мог наведаться медведь или ягуар.
   Вскоре раненый был опущен на довольное мягкое ложе. Индианка нагнулась к юноше и прошептала:
   - Всякий раз, как только тьма окутает землю, канонда будет приходить к своему брату и смачивать его рану бальзамом.
   Ее слова остались без ответа. Если бы не его слабое дыхание, юношу можно было бы счесть покойником.
   4
   Неподалеку от того места, где произошли только что описанные события, раскинулась довольно просторная поляна, протянувшаяся примерно на три мили вдоль берега и на полмили вдававшаяся в лес. Среди силуэтов мангров и пальм, из-за зеленых тынов, образуемых зарослями мирта, поднимались струйки дыма, и если повнимательнее приглядеться, можно было заметить лепившиеся к высоким стволам коробочки хижин, окруженных грядками с капустой и табаком. Деревня насчитывала, должно быть, не менее пятидесяти жилищ. Ни облик их, ни расположение не отличались каким-либо единообразием и порядком. Они были построены из самых простых материалов, взятых у природы в почти необработанном виде. На стены шли мелкие сучья хлопкового дерева, щели затыкались испанским мхом. Кровли крепились не деревянными клепками, как у обитателей Аллеганских гор, а жердями из пальметто. Окон в жилищах не было вовсе, и дым выходил либо через отверстие в потолке, либо через дверь. Вернее сказать, и двери не было тоже. Вход закрывался подвешенным на палке куском бизоньей шкуры, днем она просто откидывалась на довольно низкую крышу.
   Главная же прелесть деревни заключалась не в строениях, а в живописных группах деревьев, под коими ютились хижины, что было вызвано практическими соображениями: так спасались от палящего летнего солнца. Отменная чистота и опрятность этого клочка земли тоже придавали ему своеобычный и притягательный вид.
   Это был действительно чудесный уголок. Натчез, который в этих местах мощно катит свои волны в озеро, заключен в оправу роскошной темной зелени, вздымающейся по обоим берегам, а горстки хижин завороженно обступили раскидистых великанов. Все напоминало сказочный затерянный мир.
   Только обитатели хижин не были столь уж необычными созданиями. У крайних вигвамов виднелись фигурки, - их кожа отливала медью. Они носились и прыгали среди невысокого кустарника, кувыркались, с непостижимой резвостью скатывались к реке. Поодаль, в глубине деревни - вереницы мальчиков постарше, их игры уже смахивали на упражнения воинов. То, что они изображали, видимо, означало разведку во вражеский стан. Один из них с кошачьей осторожностью прятал добычу, другие приникли к земле и, по звуку угадав маневры приближающихся врагов, переходили затем в стремительное наступление. Это испытание остроты слуха и зрения повторялось несколько раз, после чего юноши выстраивались в так называемые индейские шеренги и, приняв воинственные позы, начинали бой. Их тупые деревянные томагавки свистели в воздухе, грозя нешуточными ударами, взлетали, сшибались, трещали под ударами или, чтобы не наделать беды, уклонялись от цели. Не всегда это получалось ловко и сноровисто, но в каждом взмахе была своя особая грация.