Страница:
И, наконец, остается “Язоу”. Насколько мне известно, за то короткое время, что Уинс Кларк и Эллисон Мойет могли вынести друг друга, они родили два долгоиграющих диска под этим именем. Второй – продолжительная агония с целью наварить немного деньжат, и никому от нее ни холодно ни жарко. Первый же,
Upstairs
at Eric’s, поистине огромная вещь. На протяжении многих лет я слушал ее ежедневно, пока в каждой вещи диска не остался значительный кусок моей души.
Душа – это сумма всего, что человек пережил до того, как превратился в разуверившегося во всем негодяя. Так, в Don’t Go,первой песне, – эйфория наивных отроческих выпивок, во время которых я всегда становился оптимистом и чувствовал себя сильным. В Tow Peaces– весенние ночи, когда я созерцал освещенные луной облака (хотя потом такого больше не случалось – может, не повезло, а может, терпения не хватило, но, клянусь, однажды ночью я видел кого-то там, наверху). В Bad Connectionзаключены все мои неизбежные расставания. В Midnight– в бархатном надломленном голосе Эллисона – спокойствие чувственных летних ночей, когда они были и когда были чувственными. In my Roomвызывает в моей памяти долгие часы, которые я провел в одиночестве у себя в комнате, где познал почти все, что знаю о себе подобных. На долю Only Youвыпало завершить то, что начиналось когда-то с Трио Шуберта. А слушая Tuesday ,я в первый раз ощутил предчувствие краха, каким заканчивается вообще все в жизни. Но я не испугался, потому что Winter Killsувлек меня в спокойный мрак поражения.
Тексты Кларка довольно бессвязны, а Мойета – порою герметичны. Но в данном случае, я думаю, они помогут понять, почему после того, как днем, в пятницу, я обменялся первыми словами с Росаной, ночью я слушал именно Winter Kills:
В ту ночь мне приснился сон. Может, прежде следует объяснить, когда я говорю: мне приснился сон, я имею в виду совсем не общепринятое. Когда люди говорят, что им приснился сон, почти всегда возникает ощущение, будто они говорят о том, как нечаянно пукнули. Отчасти это словно бестактность, а отчасти – нечто несущественное. Для меня все иначе. К снам я отношусь необычайно уважительно и относился так всегда, а если быть точным, чуть ли не с младенчества.
Мне еще не исполнилось трех лет, когда из-за высокой температуры у меня приключились ужасные галлюцинации. И моим первым воспоминанием, более ранним, чем лицо матери и голос отца, был один из тех кошмаров. Мне привиделось, будто лютует жара и стадо черепах пожирает мне руки и ноги. В пересказе выглядит смешно, однако я пережил чудовищный страх. Такой, что, по словам родителей, сразу принял меры: в первый же день, выйдя гулять в сад после болезни, я одним махом отгрыз голову у черепахи моего приятеля Роберто, единственной черепахи, которую видел в жизни и которая стала причиной моих кошмарных видений.
Потом накопились другие воспоминания и другие кошмары, менее древние, но гораздо более мучительные. Лет с четырех и до восьми мне почти каждую ночь снилось, что мои родители умерли. У этого сна был вариант ma non troppo,в котором об этом мне кто-то сообщал, я переживал ужасные минуты, но в конце концов они появлялись живые и здоровые. Был вариант и fortissimo ,где родителей мучили самым садистским образом у меня на глазах, а потом я часами истязал себя, ёрнически вспоминая, каким несильным и несмелым выглядел отец перед тем, как его добили. А когда просыпался, до самого полудня не мог избавиться от отчуждения и презрения к отцу.
В отрочестве, с началом гормональных процессов, в моих снах произошел незначительный, но внушающий оптимизм сдвиг. Мне стали сниться покинутые замки, непроходимые леса, странные дома со множеством комнат. Само по себе это не особенно бодрило, однако почти всегда, поблуждав по этим таинственным местам, я набредал на прелестных юных девиц (или не слишком юных), с которыми у меня, как правило, завязывались лирические отношения. Время от времени, не стану отрицать, мы просто совокуплялись без лишних разговоров. Главное, что и в том, и в другом случае они были готовы делать то, чего не желала женщина, от которой я тогда именно этого и ожидал: одни мило выслушивали мои любезности (не высокомерно, но понимающе, что чрезвычайно полезно и в высшей степени человечно) и гладили меня белоснежными руками; другие же оказывались ненасытными свиньями и соглашались на любые позы. Благодаря тем снам реальность переставала быть необходимой, и отчасти благодаря им же я не жалею, что ничего не отведал в отрочестве. Вообще я считаю: сбывшиеся юношеские любови – невыносимая слащавая чушь, в то время как несбывшиеся порождают великолепные психологические деформации, которые впоследствии позволяют оттянуть неизбежный миг, когда обычное соитие становится чем-то вроде поднятия мешка с песком на десятый этаж да еще со связанными ногами.
Когда я стал взрослым, то как и многое другое, что взрослое состояние ампутирует, реже стали и сны, пока почти не пропали. Тут мы возвращаемся к тому, с чего я начал. Когда я познакомился с Росаной и в первую же ночь увидел ее во сне, это вообще было странно, во всяком случае, то, что я из него утром вспомнил. Таким образом, эта сторона моей жизни как бы снова ожила. Бывало, если мне снился кошмар, то такой жуткий, что я держался из последних сил, чтобы не очуметь совсем. Если же снились нежные девицы, я ужасно заводился и, когда просыпался и видел, что девицы исчезли, приходил в страшное волнение и еле сдерживался. В любом случае я выбивался из колеи, и с каждым разом мне все труднее становилось входить в норму, чтобы поедать свою ежедневную порцию дерьма.
Необычность этой ночи состояла в том, и, возможно, в том заключалась причина всего случившегося впоследствии, что девушка не исчезла. Во всяком случае, не сразу.
Во сне все происходило в огромном супермаркете. Кажется, первый и последний раз мне приснился супермаркет. Это был не совсем супермаркет, скорее гигантский торговый центр со множеством магазинов, баров, дискотек, парикмахерских, ветеринарных клиник, видеоклубов, гимнастических залов и огромных супермаркетов. Центр был совсем новым, и почти все торговые помещения еще не были заполнены или только начинали заполняться. В некоторых витринах, немногих, были разложены товары, готовые привлечь и зацепить ненасытного homo shopping. Необычным было то, что меж магазинных дверей попадались запертые двери жилых помещений и какие-то люди, боязливо оглядываясь, торопливо входили и выходили из этих дверей.
Почему я там оказался – не имею понятия. Но знаю, с кем был: с моей сестрой и ее подружками, точнее, их было четыре. Самое интересное, что у меня никогда не было сестры, разве что отец где-то допустил ошибку или вообще не знал об этом. Поэтому первой пробудила мое любопытство именно моя сестра. Но ненадолго. Волосы у нее были того же цвета, что и мои, и она была похожа на меня, как обычно бывают похожи сестры на братьев. И, как обычно, братья, похожие на сестер, внешне выигрывают, а сестры, похожие на братьев, проигрывают, выглядят грубее. Словом, едва прошло первое впечатление, она перестала меня интересовать. Мы шли и разговаривали с одной из ее подружек: судя по лицу и походке, у нее тоже был брат, на которого она походила.
А вот остальные подружки – совсем другое дело. Одна была высокая, смуглая и двигалась как кошка. Другая – не такая высокая, но тоже смуглая, шла, повиснув на моей руке, и шептала мне на ухо непристойности, а ее бурная грудь, едва не вылезавшая из декольте, все время маячила у меня перед глазами. Последняя же, с которой разговаривала первая, с кошачьими повадками, была просто-напросто Росана. Во сне она была года на три или четыре старше, чем в действительности, лет восемнадцати или девятнадцати. Ростом – сантиметра на два ниже своей подруги, а ее кожа сияла нежной бледностью. Отличал эту Росану от пятнадцатилетней взгляд – ресницы были накрашены и подчеркивали синеву глаз.
Иногда мы останавливались около магазинчиков, полностью или только наполовину оборудованных. Они глядели на витрины, а я – все на то же самое – на бурно вздымавшуюся грудь; и когда ее обладательница немного наклонялась, вырез платья чуть отставал и глазам открывалось все разнообразие форм, какие может принимать ничем не стесненный бюст. Но мне было не по себе. Не скрою, у меня шевельнулась мысль, коль это сон, не раздеть ли ее, большого труда не составит. Однако бесстыдная девица не очень меня привлекала. Слишком доступна, это здорово обесценивает. Во сне всегда мечтаешь о самом-самом, правда, иногда время выходит и не получаешь ничего, как, впрочем, и в этой распроклятой жизни.
Пока мы шли от витрины к витрине, я еще не решил, что же самое-самое. Росана и ее смуглая подружка с кошачьими повадками нравились мне более-менее одинаково, и я считал, что времени у меня еще достаточно. Однако относительное бездействие сна, пока мы неторопливо шли по переходу, длилось недолго. Хотя и не было ощущения, будто мы идем в какое-то определенное место, но у одной запертой двери, ведущей, судя по всему, в жилое помещение, сестра вдруг остановилась и сказала:
– Может, здесь?
Достала ключ и попробовала открыть. Замок поддался.
– Значит, здесь, – подтвердила подруга, у которой тоже был брат.
За дверью оказалась крутая лестница. Сестра и еще одна девушка поднялись первыми, а мы, четверо, немного отстали. Росана пошла впереди, а девица с бюстом и я поднимались последними. Лестница привела в небольшую темную гостиную. Мы расселись кто куда и молчали. Все смотрели на мою сестру. Она ломала руки.
– Не сидеть же так, пока о нас наконец не вспомнят, – нарушила молчание смуглянка с кошачьими повадками.
– Ничего больше не остается, – возразила сестра. – Или есть другие варианты?
– Да. Я не желаю больше ждать. Пусть тот, кто от меня чего-то хочет, идет за мной. А то увидят, как я тут сижу, черт знает что подумают, не собираюсь тухнуть тут. Пойду прогуляюсь.
Смуглянка поднялась, одернула платье. Лиловое, легкое.
– А может, никто не пойдет за тобой, – предупредила моя сестра.
– Может, – ответила та и вышла из комнаты.
Сестра растерялась. Но быстро оправилась и спросила:
– А что собираются делать остальные?
– Я остаюсь с тобой, – поспешила заверить ее приспешница.
– И я не такая нетерпеливая, – засмеялась та, что с бюстом, ущипнув меня за руку.
Остальные не торопились или не желали отвечать. Сестра смотрела на Росану и на меня, ожидая ответа. Не дождавшись, спросила:
– А вы?
Росана вздохнула и завершила позорное поражение моей сестры:
– Я тоже ухожу. Но не сразу. Чтобы не думали, будто я с ней.
Очередь дошла до меня. Сон уже давно принял иной оборот, и я не понимал, о чем идет речь. У меня было ощущение, что сестра предпочла бы, чтобы я остался, и что девица с бюстом ничуть не сомневается, что останусь. И еще мне казалось, что Росана совсем не обращает на меня внимания. У меня был один выход. Я встал и бодро заявил:
– Я ухожу. Прямо сейчас, как бы за ней. Пойду ее искать.
Все четыре уставились на меня, не веря своим ушам, но Росана – не так явно.
– Иди, иди, идиот, – процедила сквозь зубы сестра и отвернулась. – Небось веришь, что она этого хочет.
– Надо не верить, а действовать. Если выяснится, что нет, я сдамся и вернусь.
– Пускай идет, – обиделась девица с бюстом. – Ему лучше знать, чего он хочет. Глядишь, она сжалится, и оба, как говорится, будут счастливы. Желаю удачи, дружок.
Я вышел из комнаты и побрел по квартире. По размерам она не имела ничего общего с другими квартирами, которые я когда-либо видел, убогим плодом жилищного бизнеса. Я прошел десятки комнат, коридоров, лестниц и вестибюлей, они вели в другие вестибюли, подвалы, мансарды. Это был колоссальный лабиринт, раскинувшийся во все стороны, хотя, пожалуй, нигде не было достаточно просторно, чтобы составить о нем ясное представление. К тому же освещение было скудным.
В одной из комнат – я блуждал уже с полчаса – вдруг что-то упало. Я оглядел гостиную и увидел на верхней полке серванта упавшую рамку для фотографии. А рядом – маленького черного котенка. Котенок застыл и уставился на меня не желтыми, как следовало ожидать у черного кота, глазами, а светло-фиолетовыми, почти лиловыми, точно платье сестриной подруги, вспомнил я.
Я медленно подошел и протянул руку, чтобы взять котенка. Он не сопротивлялся. Наоборот: удобно устроился и даже несколько раз лизнул меня розовым язычком. И так, с котенком на руках, я пошел дальше по дому. И пока я оглядывал комнату за комнатой, все пустые, котенок играл моими пальцами, главным образом большим, который, по-видимому, лучше остальных подходил ему по размеру. В конце коридора, после того как я долго ходил с котенком в полной тишине, меня остановил женский голос:
– Подожди.
Я обернулся и узнал Росану. В полутьме ее гладкие, почти белые волосы были видны издали. Я подождал. Она подошла ко мне:
– Что это у тебя?
– Котенок. Он был тут совсем один.
– Черный кот.
– Ты суеверна?
– Нет. Дай мне его.
Я протянул ей котенка, и она ухватила его за шкирку. Котенок повис у нее в руке, как на виселице. Росана подбежала к окну, открыла его и без жалости швырнула котенка в окно.
– Ты его убила, – проговорил я ошарашенно.
– Не знаю. Кошки падают на лапы, но тут высоко. Вполне возможно.
– Он тебе ничего не сделал.
– Мне – ничего, – согласилась она и показала на мою руку. Я поглядел. Большой палец у меня был в крови, кожа поцарапана.
– Совсем не больно, – удивился я.
– Больно бывает потом, когда уже ничего не поделаешь. А ты что – пришел сюда за котенком?
– А ты?
– Да так, ходила, смотрела. Увидела тебя и захотела убедиться, что это ты. Но больше тебя не задерживаю. До свиданья.
Росана приблизила свою щеку к моей, намереваясь одарить асептическим поцелуем, какими обычно одаривают подружки сестер. Однако на ходу переменила намерение и поцеловала более плотски. И отстранилась, ожидая моей реакции. Я стоял не шевелясь.
– Ну, я ухожу? – сказала она.
– Не так быстро.
Она несколько раз повторила процедуру, каждый раз все сладострастнее. Слюна отдавала фруктами, и Росана улыбалась, словно сознавая, что совершает опасную шалость. Я хотел ее обнять, но она ускользала. Наконец я ухватил ее за плечи. Они были теплые, нежные и мягкие, как будто без костей.
– Мне нравятся твои плечи, – признался я.
– Твоя сестра рассердилась бы, если бы услышала. Я ей не пришлась. Наверняка она бы этого не одобрила.
Я расстегнул ее блузку и позволил пальцам заняться тем, что было под блузкой. Росана уже не противилась. Она как бы со стороны наблюдала за собой, за мной и забавлялась.
– А то, что сейчас делаешь, – и подавно не одобрила бы.
Я на мгновение заколебался. Это плохо. То, что я делал, и вправду было плохо. У моей сестры было специальное мерило, при помощи которого она оценивала все мои поступки. Но этот выходил за рамки. Росана посмеивалась над моей сестрой, и я был сообщником, если не подстрекателем. Росана к моей сестре не имела никакого отношения, а я – имел, даже если это меня и тяготило. Я терзался сомнениями. И тогда она, Росана, их разрешила. Подошла к двери, заперла ее и сбросила блузку, без всякого стеснения обнажив передо мной свое тонкое девичье тело. Моя сестра была существом осторожным и унылым. А Росана – веселым и свободным. В запасе у меня оставалось только одно:
– Скажи, что ты хочешь этого ради меня, а не назло моей сестре.
Росана расхохоталась. И, сбрасывая юбку, заверила:
– Ну и остряк. Да плевать мне на твою сестру.
Я, в общем-то, кабальеро, и потому не следует ждать от меня подробных описаний того, что было у нас с Росаной в той комнате. Она оказалась снисходительной и ненасытной одновременно, а я, как и требовалось, вел себя до предела раскованно. Скажу лишь – последнее, что я видел, перед тем как проснулся: в дверном проеме стояла моя сестра и в ужасе смотрела на нас; Росана приветствовала ее, ни на секунду не прерывая своего усердного занятия и ни на миг не согнав с лица бессердечного детского ликования. А мужчина, то бишь я, считал, что все хорошо.
Ровно в одиннадцать мое старое тело, с трудом оправившись от чрезмерной порции спиртного и сна с Росаной, сидело на той самой скамейке, где вчера мы договорились встретиться. В голове перемешались воспоминания о сдержанной Росане, с которой я разговаривал накануне, и шальной девчонке, неожиданно доставившей мне ночью такую радость. Вокруг гуляли старики, мамаши, детишки и собаки, а я развлекался, заключал пари сам с собой: какая из двух придет сюда сегодня, если вообще придет. Профессиональный спорщик не стал бы рисковать своими деньгами и не поставил бы на то, что она придет на свиданье, а если бы ему ввиду крайних обстоятельств пришлось все-таки принять пари, он, конечно, ни за что не предположил бы никакой иной Росаны, кроме вчерашней. Спорщик-профессионал просто-напросто выполнил бы свое назначение, которое состоит вовсе не в том, чтобы выиграть пари, равно как назначение врача состоит не в том, чтобы кого-то вылечить. Назначение профессионального игрока заключается в том, чтобы некто неосознанно обогатился его трудами, меж тем как его выгода никогда не выйдет за рамки скромного выигрыша. Участь врача – сдаться вместе со своей наукой под напором какого-нибудь настырного носителя смерти. Моей же судьбой, вовсе не имевшей отношения к судьбе игрока или врача, была непредсказуемая и шальная Росана.
Однако настало четверть двенадцатого – этот миг мой специально настроенный электронный раб на запястье отметил дурацким пипиканьем, – а я сидел на скамейке все такой же одинокий-неразбавленный, как вчерашний виски, от которого теперь молотом стучало в висках. Единственное, что ценится в мужчине, во всяком случае, в тех из нас, у кого нет никакой моральной или физической диспропорции в сравнении с другими, это его слово, и единственное, что я мог сделать, когда часы подали сигнал, – подняться и гордо удалиться. Что я и сделал. Я подтянул галстук (другой, не вчерашний, но примерно того же стиля, что похвалила Росана) и пошел по аллее к ближайшему выходу из парка.
Она дала мне пройти пятнадцать или двадцать метров. И неожиданно появилась из-за дерева.
– Привет, поли.
Я остановился и с восхищением глядел на нее. Для случая она выбрала довольно смелый спортивный костюм: эластичные штанишки до колен с обтягивающей маечкой на бретельках, так что плечи были открыты почти невыносимо. А волосы подобрала в пучок, отчего казалась немного старше.
– Я уже уходил, – сказал я.
– Так быстро? Не подождал и минутки. А мы, женщины, всегда опаздываем.
– Я ждал не женщину. И мои убеждения мне этого не позволяют. Так что я ухожу. – Я прошел несколько шагов и остановился: – Если, конечно, ты не попросишь.
Росана искоса глянула на меня:
– Попросить тебя? Ну вот, сразу ясно, на какую ногу ты хромаешь.
– На какую же?
– Нетрудно догадаться, – усмехнулась она. – Как все эти, что приходят к школьной ограде посмотреть трусики у девочек.
– Если ты так считаешь, Росана, то всего хорошего. Ты прелестна, но что к чему – не очень понимаешь. Плевать я хотел на трусики.
И я пошел с твердым намерением не останавливаться, пока не получу четкого подтверждения, что она вступила в игру. Это был ключевой момент для игрока, и проклятая девчонка одним ударом покончила с неопределенностью:
– Тем лучше! – крикнула она. – Я их не ношу.
Я замер и спросил не оборачиваясь:
– Что?
– Трусики. Не ношу трусиков. – И пока я оборачивался, пояснила: – Когда брюки в обтяжку, они заметны. Хуже нет ходить по улицам и показывать всем, что трусы впиваются тебе в задницу.
Признаюсь, как всякий бесстыдный самец, я позволил своим глазам на самом выразительном месте проверить, правду ли говорила Росана. Она говорила правду, это было очевидно и возбуждало.
– Осторожно, поли. Очень торопишься, – предупредила она и скрестила руки перед собой.
Не было нужды объяснять, как я смущен. Это было настолько явно, что Росана, по-видимому, почувствовала себя обязанной прийти мне на помощь.
– Принимаю твое условие, – сказала она и подошла поближе.
– Какое условие?
– Попросить тебя. Чтобы ты не уходил. Так что пойдем и посидим.
– Не знаю, соглашусь ли я теперь. – Я постарался вернуть лицо. – По-моему, ты что-то напутала. Видно, ты еще слишком молода. Сколько тебе лет?
Росана ответила со всем возможным кокетством:
– Сегодня – пятнадцать. А в январе будет шестнадцать. Мог бы быть моим отцом?
– Нет. Когда ты родилась, у меня еще не было связей с женщинами. Я их любил.
– Остроумная у тебя манера говорить.
– Я вообще остроумный полицейский. Поэтому и занимаюсь несовершеннолетними преступниками.
– Уже забрал Борху?
– Я охочусь не за Борхой. Меня интересует тот, кто продает ему товар. А Борха – обычный мерзавец, что ему остается делать при таком папаше, президенте старых выпускников, который каждую субботу дает сыночку пятнадцать тысяч. Если сажать в тюрьму всех мерзавцев, таких, как Борха или его папаша, тюрем не хватит.
Росана отошла к скамейке и села. Я не двинулся с места.
– Ты правда не хочешь посидеть со мной? – пригласила она. – Со мной все хотят быть, если я позволяю. Я очень популярна.
– Не сомневаюсь. Ты – первая ученица в классе и самая красивая в школе. Если бы у тебя лицо было в прыщах, а задница такая толстая, что штаны не налезали, ты была бы менее популярна. Хоть и первая ученица. Но ничего плохого, что ты пользуешься случаем. А не пользовалась бы, никто бы тебя и не пожелал.
– Ну давай, – настаивала она, похлопывая по скамейке белой рукой.
– Не следовало бы. Ты опоздала. Если я сяду, ты будешь думать, что не важно, выполняешь ты мои условия или нет.
– Обещаю, что не буду.
– Обещаешь. И ты думаешь, мне этого достаточно? Я тыщу раз врал, давая обещания.
Ее сочные губы, чуть ярче обычного, расплылись в торжествующей улыбке.
– Я здесь с без десяти одиннадцать. Вот за этим деревом. Не вру. Я видела, как ты пришел ровно в одиннадцать и поставил часы на сигнал.
– Так, – согласился я. – Тебе нравится подлавливать меня. Ты девочка с вывертом. А мне именно такие и нравятся.
Я сел рядом с нею, а в голове в это время всплыла глупая и сентиментальная мысль. Вопреки тому, что предсказывали, когда мне было двадцать лет и все смеялись надо мной, я преуспел в любовных делах и добивался расположения некоторых вполне сносных дам. Однако у меня ни разу не было ощущения, что я осуществил свое желание, другими словами, чтобы рядом было нечто спокойное и свое, которое всегда ищешь, а оно всегда ускользает. В лучшем случае я испытывал чувство, будто украл чужое желание, как это случилось, когда сдалась Сабина, мощная немка, по которой вздыхал тот, кто до того дня был моим лучшим другом. В качестве заменителя это еще куда ни шло – временно латало прорехи на тщеславии. Но по большому счету – никуда не годилось. Так вот, когда я сидел там, вдвоем с Росаной, захваченный ее колючей нежностью, мне вдруг пришло в голову, что первый раз в жизни осуществилось мое желание, осуществилось по-настоящему и навсегда. Теперь-то я понимаю, что это – глупость несусветная. Но тогда у меня мурашки побежали по коже.
Росана о чем-то думала.
– А мне дают пять тысяч по субботам, – призналась она вдруг. – Ты считаешь, что мой отец – тоже мерзавец?
Может, я размяк, чувствовал себя уязвимым и потому решил быть грубым, забыв, что рядом со мной – девочка, которой нет еще и шестнадцати.
– Разумеется. Есть женщины, которым за пять тысяч приходится сосать вонючего пьяницу. А так никогда не узнаешь истинную цену вещам.
Глаза у Росаны заблестели.
– Твой отец был беден?
– Мой отец и сейчас беден, если ты считаешь, что беден тот, кто должен работать и платить налоги с каждой вонючей песеты, которую зарабатывает. Во всяком случае, я так считаю.
– Так, значит, ты – социалист.
– Кто тебе сказал?
– Отец говорит, что бедные – социалисты, потому что социалисты обещают им, что отнимут все у таких, как мы, не бедных.
– Ну и каша в голове у твоего отца.
– А кто же ты тогда?
– Я – большевик, – сымпровизировал я на ходу.
– А чего хотят большевики?
– Тебе не понять.
Росана нахмурилась.
Душа – это сумма всего, что человек пережил до того, как превратился в разуверившегося во всем негодяя. Так, в Don’t Go,первой песне, – эйфория наивных отроческих выпивок, во время которых я всегда становился оптимистом и чувствовал себя сильным. В Tow Peaces– весенние ночи, когда я созерцал освещенные луной облака (хотя потом такого больше не случалось – может, не повезло, а может, терпения не хватило, но, клянусь, однажды ночью я видел кого-то там, наверху). В Bad Connectionзаключены все мои неизбежные расставания. В Midnight– в бархатном надломленном голосе Эллисона – спокойствие чувственных летних ночей, когда они были и когда были чувственными. In my Roomвызывает в моей памяти долгие часы, которые я провел в одиночестве у себя в комнате, где познал почти все, что знаю о себе подобных. На долю Only Youвыпало завершить то, что начиналось когда-то с Трио Шуберта. А слушая Tuesday ,я в первый раз ощутил предчувствие краха, каким заканчивается вообще все в жизни. Но я не испугался, потому что Winter Killsувлек меня в спокойный мрак поражения.
Тексты Кларка довольно бессвязны, а Мойета – порою герметичны. Но в данном случае, я думаю, они помогут понять, почему после того, как днем, в пятницу, я обменялся первыми словами с Росаной, ночью я слушал именно Winter Kills:
Когда я первый раз услышал эти слова, мне, как Росане, было пятнадцать лет. Тогда мне тоже принадлежали парки и долгие закатные часы. Я не мечтаю о прощении, но надеюсь: кто-нибудь сможет понять, почему я позволил солнцу ослепить себя, забыв, что зима убьет все, что я, как мне кажется, полюбил. Но если вдуматься, не так уж плохо, что все, что любишь, исчезает. Жил когда-то в Лиссабоне один изысканного таланта перевертыш; он играл – менял имена и однажды написал коротко и емко, быть может, на оборотной стороне какого-нибудь стихотворения-перевертыша: ты обладаешь лишь тем, что уже потерял.
Ты дала ослепить себя солнцу,
А потом упрекала
За то, что напомнил,
Как убивает зима.
В ту ночь мне приснился сон. Может, прежде следует объяснить, когда я говорю: мне приснился сон, я имею в виду совсем не общепринятое. Когда люди говорят, что им приснился сон, почти всегда возникает ощущение, будто они говорят о том, как нечаянно пукнули. Отчасти это словно бестактность, а отчасти – нечто несущественное. Для меня все иначе. К снам я отношусь необычайно уважительно и относился так всегда, а если быть точным, чуть ли не с младенчества.
Мне еще не исполнилось трех лет, когда из-за высокой температуры у меня приключились ужасные галлюцинации. И моим первым воспоминанием, более ранним, чем лицо матери и голос отца, был один из тех кошмаров. Мне привиделось, будто лютует жара и стадо черепах пожирает мне руки и ноги. В пересказе выглядит смешно, однако я пережил чудовищный страх. Такой, что, по словам родителей, сразу принял меры: в первый же день, выйдя гулять в сад после болезни, я одним махом отгрыз голову у черепахи моего приятеля Роберто, единственной черепахи, которую видел в жизни и которая стала причиной моих кошмарных видений.
Потом накопились другие воспоминания и другие кошмары, менее древние, но гораздо более мучительные. Лет с четырех и до восьми мне почти каждую ночь снилось, что мои родители умерли. У этого сна был вариант ma non troppo,в котором об этом мне кто-то сообщал, я переживал ужасные минуты, но в конце концов они появлялись живые и здоровые. Был вариант и fortissimo ,где родителей мучили самым садистским образом у меня на глазах, а потом я часами истязал себя, ёрнически вспоминая, каким несильным и несмелым выглядел отец перед тем, как его добили. А когда просыпался, до самого полудня не мог избавиться от отчуждения и презрения к отцу.
В отрочестве, с началом гормональных процессов, в моих снах произошел незначительный, но внушающий оптимизм сдвиг. Мне стали сниться покинутые замки, непроходимые леса, странные дома со множеством комнат. Само по себе это не особенно бодрило, однако почти всегда, поблуждав по этим таинственным местам, я набредал на прелестных юных девиц (или не слишком юных), с которыми у меня, как правило, завязывались лирические отношения. Время от времени, не стану отрицать, мы просто совокуплялись без лишних разговоров. Главное, что и в том, и в другом случае они были готовы делать то, чего не желала женщина, от которой я тогда именно этого и ожидал: одни мило выслушивали мои любезности (не высокомерно, но понимающе, что чрезвычайно полезно и в высшей степени человечно) и гладили меня белоснежными руками; другие же оказывались ненасытными свиньями и соглашались на любые позы. Благодаря тем снам реальность переставала быть необходимой, и отчасти благодаря им же я не жалею, что ничего не отведал в отрочестве. Вообще я считаю: сбывшиеся юношеские любови – невыносимая слащавая чушь, в то время как несбывшиеся порождают великолепные психологические деформации, которые впоследствии позволяют оттянуть неизбежный миг, когда обычное соитие становится чем-то вроде поднятия мешка с песком на десятый этаж да еще со связанными ногами.
Когда я стал взрослым, то как и многое другое, что взрослое состояние ампутирует, реже стали и сны, пока почти не пропали. Тут мы возвращаемся к тому, с чего я начал. Когда я познакомился с Росаной и в первую же ночь увидел ее во сне, это вообще было странно, во всяком случае, то, что я из него утром вспомнил. Таким образом, эта сторона моей жизни как бы снова ожила. Бывало, если мне снился кошмар, то такой жуткий, что я держался из последних сил, чтобы не очуметь совсем. Если же снились нежные девицы, я ужасно заводился и, когда просыпался и видел, что девицы исчезли, приходил в страшное волнение и еле сдерживался. В любом случае я выбивался из колеи, и с каждым разом мне все труднее становилось входить в норму, чтобы поедать свою ежедневную порцию дерьма.
Необычность этой ночи состояла в том, и, возможно, в том заключалась причина всего случившегося впоследствии, что девушка не исчезла. Во всяком случае, не сразу.
Во сне все происходило в огромном супермаркете. Кажется, первый и последний раз мне приснился супермаркет. Это был не совсем супермаркет, скорее гигантский торговый центр со множеством магазинов, баров, дискотек, парикмахерских, ветеринарных клиник, видеоклубов, гимнастических залов и огромных супермаркетов. Центр был совсем новым, и почти все торговые помещения еще не были заполнены или только начинали заполняться. В некоторых витринах, немногих, были разложены товары, готовые привлечь и зацепить ненасытного homo shopping. Необычным было то, что меж магазинных дверей попадались запертые двери жилых помещений и какие-то люди, боязливо оглядываясь, торопливо входили и выходили из этих дверей.
Почему я там оказался – не имею понятия. Но знаю, с кем был: с моей сестрой и ее подружками, точнее, их было четыре. Самое интересное, что у меня никогда не было сестры, разве что отец где-то допустил ошибку или вообще не знал об этом. Поэтому первой пробудила мое любопытство именно моя сестра. Но ненадолго. Волосы у нее были того же цвета, что и мои, и она была похожа на меня, как обычно бывают похожи сестры на братьев. И, как обычно, братья, похожие на сестер, внешне выигрывают, а сестры, похожие на братьев, проигрывают, выглядят грубее. Словом, едва прошло первое впечатление, она перестала меня интересовать. Мы шли и разговаривали с одной из ее подружек: судя по лицу и походке, у нее тоже был брат, на которого она походила.
А вот остальные подружки – совсем другое дело. Одна была высокая, смуглая и двигалась как кошка. Другая – не такая высокая, но тоже смуглая, шла, повиснув на моей руке, и шептала мне на ухо непристойности, а ее бурная грудь, едва не вылезавшая из декольте, все время маячила у меня перед глазами. Последняя же, с которой разговаривала первая, с кошачьими повадками, была просто-напросто Росана. Во сне она была года на три или четыре старше, чем в действительности, лет восемнадцати или девятнадцати. Ростом – сантиметра на два ниже своей подруги, а ее кожа сияла нежной бледностью. Отличал эту Росану от пятнадцатилетней взгляд – ресницы были накрашены и подчеркивали синеву глаз.
Иногда мы останавливались около магазинчиков, полностью или только наполовину оборудованных. Они глядели на витрины, а я – все на то же самое – на бурно вздымавшуюся грудь; и когда ее обладательница немного наклонялась, вырез платья чуть отставал и глазам открывалось все разнообразие форм, какие может принимать ничем не стесненный бюст. Но мне было не по себе. Не скрою, у меня шевельнулась мысль, коль это сон, не раздеть ли ее, большого труда не составит. Однако бесстыдная девица не очень меня привлекала. Слишком доступна, это здорово обесценивает. Во сне всегда мечтаешь о самом-самом, правда, иногда время выходит и не получаешь ничего, как, впрочем, и в этой распроклятой жизни.
Пока мы шли от витрины к витрине, я еще не решил, что же самое-самое. Росана и ее смуглая подружка с кошачьими повадками нравились мне более-менее одинаково, и я считал, что времени у меня еще достаточно. Однако относительное бездействие сна, пока мы неторопливо шли по переходу, длилось недолго. Хотя и не было ощущения, будто мы идем в какое-то определенное место, но у одной запертой двери, ведущей, судя по всему, в жилое помещение, сестра вдруг остановилась и сказала:
– Может, здесь?
Достала ключ и попробовала открыть. Замок поддался.
– Значит, здесь, – подтвердила подруга, у которой тоже был брат.
За дверью оказалась крутая лестница. Сестра и еще одна девушка поднялись первыми, а мы, четверо, немного отстали. Росана пошла впереди, а девица с бюстом и я поднимались последними. Лестница привела в небольшую темную гостиную. Мы расселись кто куда и молчали. Все смотрели на мою сестру. Она ломала руки.
– Не сидеть же так, пока о нас наконец не вспомнят, – нарушила молчание смуглянка с кошачьими повадками.
– Ничего больше не остается, – возразила сестра. – Или есть другие варианты?
– Да. Я не желаю больше ждать. Пусть тот, кто от меня чего-то хочет, идет за мной. А то увидят, как я тут сижу, черт знает что подумают, не собираюсь тухнуть тут. Пойду прогуляюсь.
Смуглянка поднялась, одернула платье. Лиловое, легкое.
– А может, никто не пойдет за тобой, – предупредила моя сестра.
– Может, – ответила та и вышла из комнаты.
Сестра растерялась. Но быстро оправилась и спросила:
– А что собираются делать остальные?
– Я остаюсь с тобой, – поспешила заверить ее приспешница.
– И я не такая нетерпеливая, – засмеялась та, что с бюстом, ущипнув меня за руку.
Остальные не торопились или не желали отвечать. Сестра смотрела на Росану и на меня, ожидая ответа. Не дождавшись, спросила:
– А вы?
Росана вздохнула и завершила позорное поражение моей сестры:
– Я тоже ухожу. Но не сразу. Чтобы не думали, будто я с ней.
Очередь дошла до меня. Сон уже давно принял иной оборот, и я не понимал, о чем идет речь. У меня было ощущение, что сестра предпочла бы, чтобы я остался, и что девица с бюстом ничуть не сомневается, что останусь. И еще мне казалось, что Росана совсем не обращает на меня внимания. У меня был один выход. Я встал и бодро заявил:
– Я ухожу. Прямо сейчас, как бы за ней. Пойду ее искать.
Все четыре уставились на меня, не веря своим ушам, но Росана – не так явно.
– Иди, иди, идиот, – процедила сквозь зубы сестра и отвернулась. – Небось веришь, что она этого хочет.
– Надо не верить, а действовать. Если выяснится, что нет, я сдамся и вернусь.
– Пускай идет, – обиделась девица с бюстом. – Ему лучше знать, чего он хочет. Глядишь, она сжалится, и оба, как говорится, будут счастливы. Желаю удачи, дружок.
Я вышел из комнаты и побрел по квартире. По размерам она не имела ничего общего с другими квартирами, которые я когда-либо видел, убогим плодом жилищного бизнеса. Я прошел десятки комнат, коридоров, лестниц и вестибюлей, они вели в другие вестибюли, подвалы, мансарды. Это был колоссальный лабиринт, раскинувшийся во все стороны, хотя, пожалуй, нигде не было достаточно просторно, чтобы составить о нем ясное представление. К тому же освещение было скудным.
В одной из комнат – я блуждал уже с полчаса – вдруг что-то упало. Я оглядел гостиную и увидел на верхней полке серванта упавшую рамку для фотографии. А рядом – маленького черного котенка. Котенок застыл и уставился на меня не желтыми, как следовало ожидать у черного кота, глазами, а светло-фиолетовыми, почти лиловыми, точно платье сестриной подруги, вспомнил я.
Я медленно подошел и протянул руку, чтобы взять котенка. Он не сопротивлялся. Наоборот: удобно устроился и даже несколько раз лизнул меня розовым язычком. И так, с котенком на руках, я пошел дальше по дому. И пока я оглядывал комнату за комнатой, все пустые, котенок играл моими пальцами, главным образом большим, который, по-видимому, лучше остальных подходил ему по размеру. В конце коридора, после того как я долго ходил с котенком в полной тишине, меня остановил женский голос:
– Подожди.
Я обернулся и узнал Росану. В полутьме ее гладкие, почти белые волосы были видны издали. Я подождал. Она подошла ко мне:
– Что это у тебя?
– Котенок. Он был тут совсем один.
– Черный кот.
– Ты суеверна?
– Нет. Дай мне его.
Я протянул ей котенка, и она ухватила его за шкирку. Котенок повис у нее в руке, как на виселице. Росана подбежала к окну, открыла его и без жалости швырнула котенка в окно.
– Ты его убила, – проговорил я ошарашенно.
– Не знаю. Кошки падают на лапы, но тут высоко. Вполне возможно.
– Он тебе ничего не сделал.
– Мне – ничего, – согласилась она и показала на мою руку. Я поглядел. Большой палец у меня был в крови, кожа поцарапана.
– Совсем не больно, – удивился я.
– Больно бывает потом, когда уже ничего не поделаешь. А ты что – пришел сюда за котенком?
– А ты?
– Да так, ходила, смотрела. Увидела тебя и захотела убедиться, что это ты. Но больше тебя не задерживаю. До свиданья.
Росана приблизила свою щеку к моей, намереваясь одарить асептическим поцелуем, какими обычно одаривают подружки сестер. Однако на ходу переменила намерение и поцеловала более плотски. И отстранилась, ожидая моей реакции. Я стоял не шевелясь.
– Ну, я ухожу? – сказала она.
– Не так быстро.
Она несколько раз повторила процедуру, каждый раз все сладострастнее. Слюна отдавала фруктами, и Росана улыбалась, словно сознавая, что совершает опасную шалость. Я хотел ее обнять, но она ускользала. Наконец я ухватил ее за плечи. Они были теплые, нежные и мягкие, как будто без костей.
– Мне нравятся твои плечи, – признался я.
– Твоя сестра рассердилась бы, если бы услышала. Я ей не пришлась. Наверняка она бы этого не одобрила.
Я расстегнул ее блузку и позволил пальцам заняться тем, что было под блузкой. Росана уже не противилась. Она как бы со стороны наблюдала за собой, за мной и забавлялась.
– А то, что сейчас делаешь, – и подавно не одобрила бы.
Я на мгновение заколебался. Это плохо. То, что я делал, и вправду было плохо. У моей сестры было специальное мерило, при помощи которого она оценивала все мои поступки. Но этот выходил за рамки. Росана посмеивалась над моей сестрой, и я был сообщником, если не подстрекателем. Росана к моей сестре не имела никакого отношения, а я – имел, даже если это меня и тяготило. Я терзался сомнениями. И тогда она, Росана, их разрешила. Подошла к двери, заперла ее и сбросила блузку, без всякого стеснения обнажив передо мной свое тонкое девичье тело. Моя сестра была существом осторожным и унылым. А Росана – веселым и свободным. В запасе у меня оставалось только одно:
– Скажи, что ты хочешь этого ради меня, а не назло моей сестре.
Росана расхохоталась. И, сбрасывая юбку, заверила:
– Ну и остряк. Да плевать мне на твою сестру.
Я, в общем-то, кабальеро, и потому не следует ждать от меня подробных описаний того, что было у нас с Росаной в той комнате. Она оказалась снисходительной и ненасытной одновременно, а я, как и требовалось, вел себя до предела раскованно. Скажу лишь – последнее, что я видел, перед тем как проснулся: в дверном проеме стояла моя сестра и в ужасе смотрела на нас; Росана приветствовала ее, ни на секунду не прерывая своего усердного занятия и ни на миг не согнав с лица бессердечного детского ликования. А мужчина, то бишь я, считал, что все хорошо.
Ровно в одиннадцать мое старое тело, с трудом оправившись от чрезмерной порции спиртного и сна с Росаной, сидело на той самой скамейке, где вчера мы договорились встретиться. В голове перемешались воспоминания о сдержанной Росане, с которой я разговаривал накануне, и шальной девчонке, неожиданно доставившей мне ночью такую радость. Вокруг гуляли старики, мамаши, детишки и собаки, а я развлекался, заключал пари сам с собой: какая из двух придет сюда сегодня, если вообще придет. Профессиональный спорщик не стал бы рисковать своими деньгами и не поставил бы на то, что она придет на свиданье, а если бы ему ввиду крайних обстоятельств пришлось все-таки принять пари, он, конечно, ни за что не предположил бы никакой иной Росаны, кроме вчерашней. Спорщик-профессионал просто-напросто выполнил бы свое назначение, которое состоит вовсе не в том, чтобы выиграть пари, равно как назначение врача состоит не в том, чтобы кого-то вылечить. Назначение профессионального игрока заключается в том, чтобы некто неосознанно обогатился его трудами, меж тем как его выгода никогда не выйдет за рамки скромного выигрыша. Участь врача – сдаться вместе со своей наукой под напором какого-нибудь настырного носителя смерти. Моей же судьбой, вовсе не имевшей отношения к судьбе игрока или врача, была непредсказуемая и шальная Росана.
Однако настало четверть двенадцатого – этот миг мой специально настроенный электронный раб на запястье отметил дурацким пипиканьем, – а я сидел на скамейке все такой же одинокий-неразбавленный, как вчерашний виски, от которого теперь молотом стучало в висках. Единственное, что ценится в мужчине, во всяком случае, в тех из нас, у кого нет никакой моральной или физической диспропорции в сравнении с другими, это его слово, и единственное, что я мог сделать, когда часы подали сигнал, – подняться и гордо удалиться. Что я и сделал. Я подтянул галстук (другой, не вчерашний, но примерно того же стиля, что похвалила Росана) и пошел по аллее к ближайшему выходу из парка.
Она дала мне пройти пятнадцать или двадцать метров. И неожиданно появилась из-за дерева.
– Привет, поли.
Я остановился и с восхищением глядел на нее. Для случая она выбрала довольно смелый спортивный костюм: эластичные штанишки до колен с обтягивающей маечкой на бретельках, так что плечи были открыты почти невыносимо. А волосы подобрала в пучок, отчего казалась немного старше.
– Я уже уходил, – сказал я.
– Так быстро? Не подождал и минутки. А мы, женщины, всегда опаздываем.
– Я ждал не женщину. И мои убеждения мне этого не позволяют. Так что я ухожу. – Я прошел несколько шагов и остановился: – Если, конечно, ты не попросишь.
Росана искоса глянула на меня:
– Попросить тебя? Ну вот, сразу ясно, на какую ногу ты хромаешь.
– На какую же?
– Нетрудно догадаться, – усмехнулась она. – Как все эти, что приходят к школьной ограде посмотреть трусики у девочек.
– Если ты так считаешь, Росана, то всего хорошего. Ты прелестна, но что к чему – не очень понимаешь. Плевать я хотел на трусики.
И я пошел с твердым намерением не останавливаться, пока не получу четкого подтверждения, что она вступила в игру. Это был ключевой момент для игрока, и проклятая девчонка одним ударом покончила с неопределенностью:
– Тем лучше! – крикнула она. – Я их не ношу.
Я замер и спросил не оборачиваясь:
– Что?
– Трусики. Не ношу трусиков. – И пока я оборачивался, пояснила: – Когда брюки в обтяжку, они заметны. Хуже нет ходить по улицам и показывать всем, что трусы впиваются тебе в задницу.
Признаюсь, как всякий бесстыдный самец, я позволил своим глазам на самом выразительном месте проверить, правду ли говорила Росана. Она говорила правду, это было очевидно и возбуждало.
– Осторожно, поли. Очень торопишься, – предупредила она и скрестила руки перед собой.
Не было нужды объяснять, как я смущен. Это было настолько явно, что Росана, по-видимому, почувствовала себя обязанной прийти мне на помощь.
– Принимаю твое условие, – сказала она и подошла поближе.
– Какое условие?
– Попросить тебя. Чтобы ты не уходил. Так что пойдем и посидим.
– Не знаю, соглашусь ли я теперь. – Я постарался вернуть лицо. – По-моему, ты что-то напутала. Видно, ты еще слишком молода. Сколько тебе лет?
Росана ответила со всем возможным кокетством:
– Сегодня – пятнадцать. А в январе будет шестнадцать. Мог бы быть моим отцом?
– Нет. Когда ты родилась, у меня еще не было связей с женщинами. Я их любил.
– Остроумная у тебя манера говорить.
– Я вообще остроумный полицейский. Поэтому и занимаюсь несовершеннолетними преступниками.
– Уже забрал Борху?
– Я охочусь не за Борхой. Меня интересует тот, кто продает ему товар. А Борха – обычный мерзавец, что ему остается делать при таком папаше, президенте старых выпускников, который каждую субботу дает сыночку пятнадцать тысяч. Если сажать в тюрьму всех мерзавцев, таких, как Борха или его папаша, тюрем не хватит.
Росана отошла к скамейке и села. Я не двинулся с места.
– Ты правда не хочешь посидеть со мной? – пригласила она. – Со мной все хотят быть, если я позволяю. Я очень популярна.
– Не сомневаюсь. Ты – первая ученица в классе и самая красивая в школе. Если бы у тебя лицо было в прыщах, а задница такая толстая, что штаны не налезали, ты была бы менее популярна. Хоть и первая ученица. Но ничего плохого, что ты пользуешься случаем. А не пользовалась бы, никто бы тебя и не пожелал.
– Ну давай, – настаивала она, похлопывая по скамейке белой рукой.
– Не следовало бы. Ты опоздала. Если я сяду, ты будешь думать, что не важно, выполняешь ты мои условия или нет.
– Обещаю, что не буду.
– Обещаешь. И ты думаешь, мне этого достаточно? Я тыщу раз врал, давая обещания.
Ее сочные губы, чуть ярче обычного, расплылись в торжествующей улыбке.
– Я здесь с без десяти одиннадцать. Вот за этим деревом. Не вру. Я видела, как ты пришел ровно в одиннадцать и поставил часы на сигнал.
– Так, – согласился я. – Тебе нравится подлавливать меня. Ты девочка с вывертом. А мне именно такие и нравятся.
Я сел рядом с нею, а в голове в это время всплыла глупая и сентиментальная мысль. Вопреки тому, что предсказывали, когда мне было двадцать лет и все смеялись надо мной, я преуспел в любовных делах и добивался расположения некоторых вполне сносных дам. Однако у меня ни разу не было ощущения, что я осуществил свое желание, другими словами, чтобы рядом было нечто спокойное и свое, которое всегда ищешь, а оно всегда ускользает. В лучшем случае я испытывал чувство, будто украл чужое желание, как это случилось, когда сдалась Сабина, мощная немка, по которой вздыхал тот, кто до того дня был моим лучшим другом. В качестве заменителя это еще куда ни шло – временно латало прорехи на тщеславии. Но по большому счету – никуда не годилось. Так вот, когда я сидел там, вдвоем с Росаной, захваченный ее колючей нежностью, мне вдруг пришло в голову, что первый раз в жизни осуществилось мое желание, осуществилось по-настоящему и навсегда. Теперь-то я понимаю, что это – глупость несусветная. Но тогда у меня мурашки побежали по коже.
Росана о чем-то думала.
– А мне дают пять тысяч по субботам, – призналась она вдруг. – Ты считаешь, что мой отец – тоже мерзавец?
Может, я размяк, чувствовал себя уязвимым и потому решил быть грубым, забыв, что рядом со мной – девочка, которой нет еще и шестнадцати.
– Разумеется. Есть женщины, которым за пять тысяч приходится сосать вонючего пьяницу. А так никогда не узнаешь истинную цену вещам.
Глаза у Росаны заблестели.
– Твой отец был беден?
– Мой отец и сейчас беден, если ты считаешь, что беден тот, кто должен работать и платить налоги с каждой вонючей песеты, которую зарабатывает. Во всяком случае, я так считаю.
– Так, значит, ты – социалист.
– Кто тебе сказал?
– Отец говорит, что бедные – социалисты, потому что социалисты обещают им, что отнимут все у таких, как мы, не бедных.
– Ну и каша в голове у твоего отца.
– А кто же ты тогда?
– Я – большевик, – сымпровизировал я на ходу.
– А чего хотят большевики?
– Тебе не понять.
Росана нахмурилась.