Страница:
– Как ты?
– Я сдавал ее напрокат. А теперь уже и не знаю, что сдаю и что делаю.
Росана приподнялась. Легла на бок и оперлась головой на руку, совсем как на рекламе купальников. Против этого я не возражал.
– Судя по вчерашнему галстуку, – сказала она, – ты должен быть менеджером. Не понимаю, чем ты недоволен.
– А должен бы?
– Все хотят быть менеджерами. Путешествовать, иметь красивую секретаршу, дорогие костюмы, зарабатывать много денег.
Я закрыл глаза. Значит, так: подклеил несовершеннолетнюю, увез ее подальше от дома, добился, что она сняла с себя почти все, и вместо того, чтобы злоупотребить ее доверием или совершить еще что-нибудь предосудительное и наконец-то разрядиться, – семь бед, один ответ, – я сижу тут в окружении добропорядочных семейств и рассказываю ей о своих мелких заботах. Пора кончать это дело.
– Видишь ли, Росана, – пустился я в объяснения, – не знаю, какую чушь нарассказал тебе отец или кто там еще засорил мозги. Но по моему опыту путешествовать означает сесть в самолет и лететь в город, где всегда собачий холод или дождь. По дороге туда в самолете будут типы в перхоти, а обратно – в перхоти и вдобавок провонявшие потом. Иногда приходится там ночевать, в городе, где идет дождь, и три раза пройдешься по всем сорока каналам телевизора со спутниковой антенной, пока не погасишь свет и не проклянешь все на свете. Дорогие костюмы хороши поначалу. Приятно, согласен. Но если тебе случится попасть в логово к управляющим, как ты их называешь, ты увидишь, что на всех молодых – новые, отутюженные костюмы. Почти все они еще живут с мамой и пользуются ее заботами или заботами ее служанки, кто как. Но если присмотришься к тем, у кого пробивается седина, к тем, кто уже брошен на произвол судьбы, то есть на произвол жены или ее служанки, у которых меньше умения и намного меньше желания, чем у мамы или маминой служанки, то увидишь, что костюм на них мятый, лоснится, на брюках семь складок, а галстук с пятнами. Что толку покупать новые. Не успеешь оглянуться, скажем, через полгода, как можно спокойно их выбрасывать, да тебе они уже и приелись, как приедается все на свете. Что же касается денег, то по-настоящему много денег только у того, кто не выносит чужой глупости и чужих проблем, если только они для него не развлечение. А к работе это не имеет никакого отношения. И нет такой красивой секретарши, которая бы продержалась дольше десяти лун. Моя вообще не держалась ни одной. Ей за шестьдесят, и она – вылитый Эдвард Джи Робинсон.
– Кто?
– Актер. Янки. Ему тыща лет.
Росана вздохнула не слишком глубоко.
– Так вот, я хотела бы стать управляющей, – не сдавалась она.
– У тебя появятся круги под глазами, нарушатся менструации, и ты ничего не сможешь поделать: твоих шефов твой зад будет интересовать больше, чем твои идеи. Почти никогда не хватает времени взвесить идею, а зад взвешивается в мгновение ока. Почему хорошо быть моделью: ты зарабатываешь задом непосредственно и нет нужды разыгрывать фарс.
– Ты – гнусный женоненавистник.
– Я – наблюдательный, только и всего. Может, поговорим лучше о тебе? Стоит мне вспомнить тех, с кем работаю, как начинает болеть голова.
Росана поднялась почти одним прыжком:
– Я пошла купаться. Ты идешь?
– Так сразу?
– Мне жарко. Ты идешь или нет?
– Только посмотреть на тебя.
Мы пошли к бассейну, и Росана сразу бросилась в воду классическим пике. Она плавала кролем прекрасно, и я ей позавидовал, потому что наплавал тыщи километров, а кролем мог проплыть раза два от края до края, не больше, во-первых, потому, что уставал, а во-вторых, вода попадала в уши. Сначала я ждал ее стоя. Когда она повернула на шестой круг, я подумал, что лучше, пожалуй, поискать тенечек и сесть. Она проплыла больше тридцати кругов, не останавливаясь и не сбавляя взятого темпа. Наконец выбралась из воды и подошла ко мне. Мокрая, мышцы напряжены от усилия, линии тела казались не такими плавными, как обычно. Но зато лицо сияло неутомимой детской улыбкой.
– Ну что, не решаешься?
– Потом.
– Да?
Я смотрел, как она двигается в теплых предвечерних лучах летнего дня, таких же точно, как и другие летние дни, прежде, когда все у меня шло прахом и в голове начинала завариваться идея отколоть что-нибудь сумасшедшее. И в конце концов я решился – и ради Росаны, и ради себя самого, ради ощущения, будто что-то разбиваю:
– Попозже, когда пойдем опять, я поднимусь на самый верх вышки и прыгну.
– Эта высоковата.
– А если разобью голову о дно, ты потихоньку уйдешь, сядешь на автобус и никому – ни слова. За меня не беспокойся, меня похоронят.
– Я не хочу, чтобы ты прыгал, Хаиме.
Похоже, Росана встревожилась не на шутку. Мы вернулись к своим вещам, и я говорил о чем-то еще с полчаса. Солнце садилось, и те, кто были тут с утра, начали расходиться. Пока мое решение не остыло, я снял майку и позвал Росану к бассейну.
– Не прыгай, серьезно, – снова попросила она.
– Ничего страшного. Я прыгал много раз.
Через пять минут я стоял на высоте более пяти метров над водою и перебирал в уме прожитую жизнь. Вечер был приятный, легкий ветерок освежал, внизу купающихся почти не было. Я снова подумал о том, с какой скоростью войду в воду, каким будет сопротивление жидкой массы и какова глубина этой посудины. Мое умение прыгать равнялось почти нулю. Росана стояла на краю бассейна и ждала. Я видел, как кто-то подходит к ней сзади, что-то говорит. Детина с шевелюрой, как у Ричарда Гира, и почти таким же телосложением. Росана обернулась к нему, и в этот миг кто-то у меня в голове крикнул банзай ,и я почувствовал, что лечу прямо на дно пропасти. Еле хватило времени распрямить тело и сжать ноги вместе. Мудак, который убивает себя, прыгая с вышки, выглядит трагически, но мудак, который убивает себя, прыгая с вышки враскорячку, – зрелище смехотворное.
Голова ударилась о воду словно о парусиновый навес. Но парусина разорвалась, и я стал опускаться, опускаться в кипящий водоворот. Я не сопротивлялся, мне даже казалось недостойным сопротивляться, но вдруг шею подкинуло кверху, будто пружиной, что-то царапнуло колено, обожгло большой палец на левой ноге. Я спасся, оставалось только подняться наверх. Не хватает мне выдержки, чтобы утопиться.
Подъем показался бесконечным, он мог бы длиться до скончания века, то есть ровно столько, сколько было воздуха у меня в легких. Когда голова вынырнула из воды, я ничего не увидел. Снова погрузился и поплыл под водой к лесенке. Уперся в нее ногами, выбросил руки на перила и, с трудом выходя из воды, поднялся по лесенке. Наверху, освещая закат голубым сиянием глаз, стояла Росана.
– Врун. Ты прыгал первый раз, – рассердилась она.
– Как ты угадала?
– Кто умеет, так в воду не входит. Ты сумасшедший.
Росана протянула руку и убрала у меня со лба мокрую прядь. Ничего не говорила, а только смотрела на меня, и я видел: ее зрачки были такими большими, какими никогда не были ни у одной девушки, смотревшей на меня вечером, на краю бассейна. Возможно, мне следовало укорить себя за то, что я прыгнул с вышки, или укорить Росану за то, что это ее так поразило, но я предпочел обратить внимание на другое: ее поразило не то, что я прыгнул, а то, что я прыгнул, не умея прыгать.
Если счастье слишком большое, если тебя вылечили от очень тяжелой раны, если все чересчур хорошо, у разумного человека может быть только одно предчувствие: что-то должно случиться и все полетит к чертям собачьим. Именно это предчувствие возникло у меня в тот момент, когда Росана меня любила, я мог в этом убедиться, и тут на меня навалилась такая тоска, из которой я не могу выйти и по сей день.
Когда мы выезжали со стоянки на машине моей сестры, мною владело только одно чувство: позади осталось то, что я хотел бы считать оправданием этого дня. Одна из немногих форм жизни – думать о том, чего хочется и как оно случится. И когда оно происходит, человек всегда это чувствует, хотя, может, не представляя четко, что именно должно произойти, так вот когда оно происходит, все построение рушится. Как известно всякому, кто еще не усвоил современной привычки не размышлять о серьезных вещах, самый смак не тогда, когда вожделенное ононастает, а когда еще ничего не случилось, но только должно случиться.
Я жал на газ здоровой ногой, на сцепление – другой, которую ободрал о дно бассейна, а сам думал, что нет у меня иного пути, как вернуть Росану родителям и раз навсегда забыть эту игру. Порывшись в своих дурных наклонностях, я понял, что у меня не хватит решимости идти дальше. В какой-то мере меня останавливали угрызения. У некоторых моих приятелей были дочери в возрасте Росаны, и некоторых из этих приятелей я уважал более или менее. Они стали бы презирать меня за мое поведение, и мне было небезразлично, что я не найду веских доводов, защищаясь от их презрения. Конечно, Росана не походила на беззащитную девочку, но это вполне могло оказаться всего лишь моим искаженным представлением. И даже если мне было необходимо сквитаться с пятнадцатилетними девочками, подобная нужда была аномалией и не следовало ждать, что кто-либо это поймет.
Кроме того, я боялся практических последствий. Естественно, я боялся самого страшного – что меня раскроют и придется отвечать за свое свинство перед правосудием по полной программе. Приводила в ужас мысль и о другом возможном исходе, не столь тяжком по последствиям, но тяжелом по сути: очень скоро Росана при всей ее девчоночьей внешности могла превратиться в женщину по духу, потерять привлекательность, красоту и начать осуждать меня. От обычной женщины можно освободиться разными способами, общепринятыми и простыми. И во многих случаях возможно даже сохранить связь. Но не существует простых и надежных способов освободиться от женщины-ребенка, с которой завязались недозволенные отношения.
Я уже готов был высказать вслух, правда, в несколько более возвышенных словах, свое решение отказаться от наших встреч, но тут Росане пришла в голову мысль, которая никак не должна была приходить:
– Поедем куда-нибудь, где никого нет.
Логично было бы не согласиться на ее каприз. В какой-то момент надо было ее остановить, и этот момент был ничем не хуже любого другого. Однако я предпочел счесть, что пусть будет, как она хочет, я выиграю время и найду хитрый способ ее убедить.
– Хорошо, как скажешь. Ты хочешь куда-нибудь конкретно?
– Какое-нибудь место поблизости. Которое ты знаешь.
Я напряг память и вспомнил пустырь неподалеку от заочного университета. Когда учился, я бывал там частенько. С девушками. С одной я там даже расставался, так что, можно сказать, прецедент был. Когда приехали, я поискал укромное место и остановился под деревьями. Выключил двигатель и почувствовал, что должен заговорить первым:
– Росана.
– Что.
– Видишь ли, – начал я нерешительно, – иногда приходится делать не совсем то, что хочется.
– Да.
– Я хочу сказать, как бы ты ни желал чего-то, иногда надо от этого отказаться.
– Жаль.
– Многое, бывает, начинается как шутка, и пока это – шутка, ничего страшного. Беда в том, что шутка не может длиться вечно. В конце концов дело принимает серьезный оборот, и тут надо быть очень осторожным.
– А я думала, ты собираешься поцеловать меня.
– Что?
Росана придвинулась ко мне. В этом была уже чувственность, и мне стоило труда заставить себя увидеть ее и такой.
– Неохота признаваться, но ты не будешь первым, – сказала она и сразу словно постарела на двадцать лет. – Ни в этом, ни в остальном.
– Вижу, бесполезно объяснять тебе. – Я отвернулся. – Я не буду у тебя никаким. Мы уезжаем отсюда.
Не могу поклясться, что я сдержал бы слово, если бы мне пришлось дольше выдерживать ее подстрекательство. Но дольше не пришлось. Прежде чем моя рука коснулась ключа зажигания, дверцы машины распахнулись и кто-то сдернул меня с сиденья словно плюшевого, набитого поролоном медвежонка.
Бывает, – к счастью, это бывает редко, – когда оглядишься вокруг и поймешь, что ад, Божий гнев и злая судьба на самом деле существуют и не только могут коснуться тебя, но уже подступают и касаются. В кино Зло часто изображают как некое чудище, которое расплющивает тебя с милосердной быстротой. А в жизни Зло имеет человечье обличье и действует медленно. В тот вечер, например, оно явилось в лице трех субъектов лет двадцати с небольшим: один – с бритой головою двухметровый детина, другой – длинноволосый, нечесаный, с огромным металлическим браслетом в заклепках на запястье и третий, похоже, он верховодил, не имел отличительных признаков, кроме солдатских сапог на ногах.
Из машины меня вытащил бритоголовый. Поднял в воздух и поставил на землю, а чтобы я не мог двинуться, заломил мне руку и зажал голову у себя под мышкой, и рука у него была здоровее моего торса и в тридцать раз жестче. В какой-то дурацкий миг мелькнула мысль: я и не предполагал, что возвращение в детство, которого я боялся, соглашаясь пойти с Росаной в бассейн, окажется таким полным. Потом я испугался бесповоротно. Росану схватил патлатый и зажал ей рот рукой. Потому что она пыталась кричать. Третий, в сапогах, пригрозил мне:
– Начальник, скажи своей бляди, чтобы заткнулась, не то Иони раскроит ей череп.
– Тихо, Росана, ничего страшного, – жалко пробормотал я.
– Вот-вот, Росана, ничего страшного, бля, – заверил главарь.
Девушка перестала вырываться, но Иони продолжал зажимать ей рот. Я поспешил убедить себя, сам не веря, что в такой ситуации это их меньше всего интересует:
– Все деньги у меня в машине, в сумке. Двадцать тысяч и кредитные карточки. Даю вам шифр. Девять – ноль – девяносто и для всех – девятка.
– Молодец, начальник, сообразительный.
– Шифр-то он наверняка наврал, Фреди, – ошибочно предположил Иони.
– Может, придавить его чуток, и увидим, – предложил бритоголовый.
– Погоди, Урко, сперва поглядим, – распорядился Фреди. Он залез в машину и вытащил сумку. Нашел бумажник, сосчитал деньги, вынул кредитные карточки.
– Девятнадцать штук, золотая “виза” и еще три какие-то чудные. Ты правильный парень, начальник, чую, и шифр дал верный. Или нет? Ну-ка придави его, Урко.
Урко так вывернул мне руку, что я думал, сломает.
– Клянусь, шифр верный! – крикнул я.
– Ладно, Урко. Я ему верю. Но проверим. И уж если наврал, измордуем. Куда тебе деваться, правильно, начальник? А теперь посмотрим блядушку. Ты мне ее тоже отдаешь, начальник?
– Отпусти ее, сука, она совсем ребенок, – взмолился я.
– Что?
– Отпусти ее. У тебя куча денег. С каждой карточки возьмешь по пятьдесят тысяч, сможете купить по настоящей бабе каждому.
– Я тебя плохо слышу, начальник. Ты что-то сказал?
Я сглотнул. Все катилось в тартарары, надо было рискнуть, обратить все их внимание на себя.
– Она вам ничего не сделала, суки. Если тронешь ее, гад будешь.
– Ишь ты, гад. Держи его крепче, Урко.
Фреди размахнулся и всадил мне в бога душу мать, другими словами, по яйцам. Насколько помню, такое я получал первый раз в жизни и просто не в состоянии описать, как это больно. Я взвыл и повис на железной руке Урко, чувствуя, как слезы струятся по лицу.
Когда я смог открыть глаза, то увидел Росану, оцепеневшую от ужаса. Похоже, она даже не могла закричать.
– Не пойму, что такой старик, как ты, делает с такой блядушкой, – разглагольствовал Фреди, сопровождая слова жестами. – Не пойму, уж больно хороша. Одно понимаю, нам даром досталась, а бабки твои мы успеем отсосать. Развяжи-ка ее, Иони.
Росана попробовала вырваться, но ее крепко держали. Фреди задрал ей подол и сорвал трусики.
– Это – на память, – сказал он мне, пряча трусики.
Вот он, ад, мой ад. Фреди открыл мне – на пустыре, где уже начинало смеркаться, – то, что прикрывало платье Росаны. В самые подлые мгновения я в мечтах делал то же самое, делал это медленно и с нежностью, в которой Фреди не нуждался, и в эту минуту я был противен себе и жалок. Но, даже охваченный ужасом, я не мог не изумиться сладостной красоте, которую собирались растоптать. И сам я – не могу не признаться в этом, – дойдя до предела падения, старался не упустить самой малой малости, потому что в последний раз глаза мои видели обнаженную женскую красоту. Оскорбленная гордость или ярость придали мне сил, я рванулся из рук Урко. Но бунт мой длился недолго. Гигант сдавил мне шею так, что я задохнулся и уже не мог сопротивляться.
Фреди, склонившись над Росаной, разглядывал ее. Потом обернулся ко мне, прорычал:
– Ну и ну, ш…
Воспользовавшись тем, что другой загляделся, девушка коленом всадила прямо в рыло Фреди. Он отпрянул и чуть было не упал. Оправившись, поднес руку к носу, пальцы окрасились кровью.
– Отпусти ее, Иони, твою мать.
Иони повиновался. Росана почувствовала, что свободна, но не поняла, что происходит, пока Фреди не бросился на нее.
– Хочешь получить, так получай, сука.
Тут она посмотрела на меня, ища опоры, и крикнула в слезах:
– Хаиме!
Фреди налетел на нее как носорог. Росана отскочила, споткнулась и упала на землю, на спину. Я видел все, что случилось с ее головой: когда Фреди налетел на нее, голова мотнулась вперед, а когда Росана, потеряв равновесие, падала, голова откинулась назад и, прежде чем спина коснулась земли, ударилась о землю со звуком, будто раскололи орех, и больше Росана не шевелилась.
Фреди не понял, что произошло и, сидя на ней верхом, еще раз пять или шесть ударил ее кулаком.
– Бля, да ты же ее замочил, – пробормотал позади меня Урко.
– И всех нас замазал! – почти в истерике выкрикнул Иони.
Фреди с недоверием оглядывал тело, по-прежнему сидя на нем верхом.
– Что теперь? – крикнул ему Иони.
Фреди все еще пребывал в прострации. Урко ослабил железную хватку.
– Мать твою перемать. Вот и сиди тут, пока не накроют легавые, – припечатал Иони и бросился прочь.
Фреди посмотрел ему вслед и снова уставился на мертвое тело. Не отводя от него глаз, приказал Урко:
– Прикончи этого. А то расскажет, и мотать нам срок, пока не сгнием.
– Ты что, сбрендил, Фреди? Мокруха на тебе, я лезть в это не собираюсь. Она совсем девчонка была. Мужик прав. Свободно могли найти себе нормальных баб.
– Мокруха на всех, – сказал Фреди поднимаясь. – А мы повесим все на Иони, пусть покрутится, кореш дристаный. А ты, Урко, парень настоящий. И не пудри мне мозги. Держи его.
Гигант встал между нами.
– Я сматываюсь, – заявил он твердо. – И ты – тоже. Если нас загребут из-за девки, это – несчастный случай и вина – твоя. А если прикончим старика, это уже убийство, парень. Вот тогда – крышка как пить дать.
– Уйди с дороги. Если ты слабак – я сам сделаю.
Урко не дал ему больше говорить. Всадил кулаком поддых, а другим что было мочи – в лицо. Но не дал упасть, подхватил, чтобы тот не разбился. Взвалил его на плечо. Но прежде чем уйти, вернул мне бумажник и попросил:
– Держи. Если сцапают, вспомни, что я для тебя сделал. Извиняй, начальник.
Урко побежал прочь, а я, оглушенный, остался всего в нескольких метрах от безжизненного тела Росаны. Прошли секунды, прежде чем я подошел к ней. Встал на колени, опустил подол платья, прикрыл ее и гладил нежные светлые волосы. Ее глаза были закрыты. Какому-нибудь идиоту могла прийти в голову мысль, что даже лучше, что она умерла прежде, чем эти скоты надругались над ней. И, возможно, я был этим идиотом, но я бы отдал все на свете за то, чтобы она подняла веки или чтобы снова услышать ее голос.
Один из вопросов, который комиссар задавал мне чаще других, поскольку, видимо, считал это наиболее слабым местом в моем рассказе,как он это называл, был вопрос: почему я, вместо того чтобы позвонить в полицию, сел в машину и бросил Росану там, где только на следующее утро ее нашел какой-то студент, бегавший трусцой. Но я и сам это до сих пор не вполне понимаю. С одной стороны, нет ничего удивительного в том, что мужчина, который завозит куда-то пятнадцатилетнюю девочку, где ее, на его беду, убивают, не торопится бежать в полицию. Но меня-то доконало то, что последним словом в устах Росаны было мое фальшивое имя, которое она произнесла сквозь рыдания, как мольбу, и мольба не смогла отвратить беды, которая над ней нависла. Я вырвал Росану из ее безопасного мира, подчинил своей воле, и она за мое удовольствие заплатила жизнью. И хотя затем я не был в состоянии действовать логично, думаю, что убегал именно для того, чтобы меня обвинили, потому что считал или считаю себя виновным в такой же, если не в большей мере, как и этот негодяй, который размозжил ей голову. С той ночи Росана приходит ко мне в каждом ночном кошмаре и сквозь рыдания зовет меня фальшивым именем, пока я не просыпаюсь дрожа, и сердце выскакивает у меня через горло.
Когда-нибудь мне, я думаю, наконец вынесут приговор, и, приняв его со смирением, я, быть может, вновь обрету покой. И настанет ночь, когда я буду ждать кошмара, расплаты за то, что натворил, и вдруг появится Росана, веселая и загадочная, как вначале, когда убрала мне со лба мокрую прядь и зрачки ее стали огромными, во всю синеву глаз. И она улыбнется и назовет меня по имени, настоящему, которое я от нее скрыл, и тогда грязный большевик поймет, что великая княжна-девочка простила его.
Уехав с пустыря, через некоторое время я понял, что нахожусь на шоссе, ведущем в Ла-Корунью. Я был в таком невменяемом состоянии, что поехал в Ла-Корунью, а не в Мадрид. Я вспомнил, что получил обратно деньги и кредитные карточки, и не повернул назад.
Я ехал всю ночь. Передохнуть останавливался где-то на плоскогорье, где точно, сказать не могу. Потом одним махом доехал до Ла-Коруньи, когда только начинало светать, и направился дальше, к Финистерре 1. Заря застала меня на скалистом обрывистом берегу: прислонясь к машине, я стоял на ветру.
Когда я, случалось, ездил на машине, то особым удовольствием было, уехав подальше от дома, выйти из машины и, прислонясь к ней, смотреть на долину или на море, словом, на то, что открывалось взгляду. Когда впитаешь одиночество, силы прибывают и у тебя, и у послушной твоей воле машины, которой ничего не остается, как везти тебя туда, куда ты велишь, даже если ты жмешь на газ просто ради скорости и едешь куда глаза глядят.
В то утро, на краю земли, за который только что закатилась ночь, одиночество было таким безмерным и ощущение затерянности таким полным, что я забыл о времени. Я пробыл там много часов, но перед тем, как уехать, со мной случилось нечто, о чем я не могу не рассказать. Неожиданно глаза мои наполнились слезами и по телу прошла дрожь. И я понял, что жив, чего не чувствовал уже лет десять, и, несмотря на ужасную катастрофу, возблагодарил судьбу за то, что жив, а не валяюсь недвижный на пустыре, как Росана. Никто не возьмет мою сторону, я представляю, я и сам бы пришел в бешенство, а осознав, что пришло мне в голову, я счел себя последним сукиным сыном, каким сочтет меня всякий читающий эти строки. Так вот, возблагодарил и решил, что теперь я в вечном долгу перед Росаной за мое везение и ее беду.
И впредь, начиная с того утра, моей миссией стало приносить частичку ее в каждое утро, которого она уже не могла увидеть. Поэтому, хотя мой адвокат и говорит, что это не на пользу моей презумпции невиновности, я вырезал все фотографии Росаны, которые появились в газетах, и устроил что-то вроде маленького алтаря, перед которым каждое утро медитирую минут десять под звуки первой части Das Modchen und der Tod. Когда струнный квартет достигает пика в этой божественной мелодии, которой мир обязан Францу Шуберту, я вспоминаю, как она смеялась, как двигалась и еще – и это тоже – как великолепна она была в том розовом бикини.
Прошло две недели, прежде чем явились ко мне домой арестовывать. Расследование было недолгим, но произведено по всем правилам. Гнусные и просто странные телефонные звонки домой к Лопесам-Диасам сразу же связали с трагическим концом Росаны и конечно же приписали действиям маньяка. Особо показательным полиция сочла разговор с матерью Росаны накануне случившегося. Быстро установили и факт посещения девушкой бассейна в обществе мужчины лет тридцати в день совершения преступления. А еще через пару дней удалось узнать благодаря Исаскун с подружками, что какой-то тип лет тридцати и похожей наружности ошивался вокруг школы. Еще немного усилий – и обнаружились свидетели наших встреч в Ретиро. Я, разумеется, опускаю все фальшивые следы, начиная со свидетелей, видевших, как Росана накануне ночью в дискотеке в Торремолиносе танцевала с легионером, и кончая теми, кто наблюдал, как ее принуждали к проституции где-то неподалеку от Куэнки. Этот фальшивый след интересен тем, и потому я его запомнил, что молодая девушка, введшая полицию в заблуждение и затем отпущенная, оказалась русской по имени Ольга Николаевна, нелегально вывезенной из своей страны.
Поскольку у меня ранее никогда не было неприятностей с полицией, расследование застопорилось, так как свидетели не нашли меня среди зарегистрированных полицией маньяков. Но одна способная инспекторша добросовестно поработала с семьей и копала, пока Сонсолес не вспомнила, что у нее случилось дорожное происшествие в тот самый день, когда начались странные телефонные звонки. Через страховую компанию нашли мое имя, затем – фотографии, и все свидетели уверенно указали на меня; в этот момент, можно сказать, я влип.
В день, когда мне надевали наручники и зачитывали мои права, инспекторша, руководившая арестом, наблюдала за мной с ненавистью и удовлетворением, и это заставило меня подумать о том, что Зло может гнездиться и в великодушной груди добропорядочных людей. Уже в машине инспекторша перевела свои чувства в слова:
– Я сдавал ее напрокат. А теперь уже и не знаю, что сдаю и что делаю.
Росана приподнялась. Легла на бок и оперлась головой на руку, совсем как на рекламе купальников. Против этого я не возражал.
– Судя по вчерашнему галстуку, – сказала она, – ты должен быть менеджером. Не понимаю, чем ты недоволен.
– А должен бы?
– Все хотят быть менеджерами. Путешествовать, иметь красивую секретаршу, дорогие костюмы, зарабатывать много денег.
Я закрыл глаза. Значит, так: подклеил несовершеннолетнюю, увез ее подальше от дома, добился, что она сняла с себя почти все, и вместо того, чтобы злоупотребить ее доверием или совершить еще что-нибудь предосудительное и наконец-то разрядиться, – семь бед, один ответ, – я сижу тут в окружении добропорядочных семейств и рассказываю ей о своих мелких заботах. Пора кончать это дело.
– Видишь ли, Росана, – пустился я в объяснения, – не знаю, какую чушь нарассказал тебе отец или кто там еще засорил мозги. Но по моему опыту путешествовать означает сесть в самолет и лететь в город, где всегда собачий холод или дождь. По дороге туда в самолете будут типы в перхоти, а обратно – в перхоти и вдобавок провонявшие потом. Иногда приходится там ночевать, в городе, где идет дождь, и три раза пройдешься по всем сорока каналам телевизора со спутниковой антенной, пока не погасишь свет и не проклянешь все на свете. Дорогие костюмы хороши поначалу. Приятно, согласен. Но если тебе случится попасть в логово к управляющим, как ты их называешь, ты увидишь, что на всех молодых – новые, отутюженные костюмы. Почти все они еще живут с мамой и пользуются ее заботами или заботами ее служанки, кто как. Но если присмотришься к тем, у кого пробивается седина, к тем, кто уже брошен на произвол судьбы, то есть на произвол жены или ее служанки, у которых меньше умения и намного меньше желания, чем у мамы или маминой служанки, то увидишь, что костюм на них мятый, лоснится, на брюках семь складок, а галстук с пятнами. Что толку покупать новые. Не успеешь оглянуться, скажем, через полгода, как можно спокойно их выбрасывать, да тебе они уже и приелись, как приедается все на свете. Что же касается денег, то по-настоящему много денег только у того, кто не выносит чужой глупости и чужих проблем, если только они для него не развлечение. А к работе это не имеет никакого отношения. И нет такой красивой секретарши, которая бы продержалась дольше десяти лун. Моя вообще не держалась ни одной. Ей за шестьдесят, и она – вылитый Эдвард Джи Робинсон.
– Кто?
– Актер. Янки. Ему тыща лет.
Росана вздохнула не слишком глубоко.
– Так вот, я хотела бы стать управляющей, – не сдавалась она.
– У тебя появятся круги под глазами, нарушатся менструации, и ты ничего не сможешь поделать: твоих шефов твой зад будет интересовать больше, чем твои идеи. Почти никогда не хватает времени взвесить идею, а зад взвешивается в мгновение ока. Почему хорошо быть моделью: ты зарабатываешь задом непосредственно и нет нужды разыгрывать фарс.
– Ты – гнусный женоненавистник.
– Я – наблюдательный, только и всего. Может, поговорим лучше о тебе? Стоит мне вспомнить тех, с кем работаю, как начинает болеть голова.
Росана поднялась почти одним прыжком:
– Я пошла купаться. Ты идешь?
– Так сразу?
– Мне жарко. Ты идешь или нет?
– Только посмотреть на тебя.
Мы пошли к бассейну, и Росана сразу бросилась в воду классическим пике. Она плавала кролем прекрасно, и я ей позавидовал, потому что наплавал тыщи километров, а кролем мог проплыть раза два от края до края, не больше, во-первых, потому, что уставал, а во-вторых, вода попадала в уши. Сначала я ждал ее стоя. Когда она повернула на шестой круг, я подумал, что лучше, пожалуй, поискать тенечек и сесть. Она проплыла больше тридцати кругов, не останавливаясь и не сбавляя взятого темпа. Наконец выбралась из воды и подошла ко мне. Мокрая, мышцы напряжены от усилия, линии тела казались не такими плавными, как обычно. Но зато лицо сияло неутомимой детской улыбкой.
– Ну что, не решаешься?
– Потом.
– Да?
Я смотрел, как она двигается в теплых предвечерних лучах летнего дня, таких же точно, как и другие летние дни, прежде, когда все у меня шло прахом и в голове начинала завариваться идея отколоть что-нибудь сумасшедшее. И в конце концов я решился – и ради Росаны, и ради себя самого, ради ощущения, будто что-то разбиваю:
– Попозже, когда пойдем опять, я поднимусь на самый верх вышки и прыгну.
– Эта высоковата.
– А если разобью голову о дно, ты потихоньку уйдешь, сядешь на автобус и никому – ни слова. За меня не беспокойся, меня похоронят.
– Я не хочу, чтобы ты прыгал, Хаиме.
Похоже, Росана встревожилась не на шутку. Мы вернулись к своим вещам, и я говорил о чем-то еще с полчаса. Солнце садилось, и те, кто были тут с утра, начали расходиться. Пока мое решение не остыло, я снял майку и позвал Росану к бассейну.
– Не прыгай, серьезно, – снова попросила она.
– Ничего страшного. Я прыгал много раз.
Через пять минут я стоял на высоте более пяти метров над водою и перебирал в уме прожитую жизнь. Вечер был приятный, легкий ветерок освежал, внизу купающихся почти не было. Я снова подумал о том, с какой скоростью войду в воду, каким будет сопротивление жидкой массы и какова глубина этой посудины. Мое умение прыгать равнялось почти нулю. Росана стояла на краю бассейна и ждала. Я видел, как кто-то подходит к ней сзади, что-то говорит. Детина с шевелюрой, как у Ричарда Гира, и почти таким же телосложением. Росана обернулась к нему, и в этот миг кто-то у меня в голове крикнул банзай ,и я почувствовал, что лечу прямо на дно пропасти. Еле хватило времени распрямить тело и сжать ноги вместе. Мудак, который убивает себя, прыгая с вышки, выглядит трагически, но мудак, который убивает себя, прыгая с вышки враскорячку, – зрелище смехотворное.
Голова ударилась о воду словно о парусиновый навес. Но парусина разорвалась, и я стал опускаться, опускаться в кипящий водоворот. Я не сопротивлялся, мне даже казалось недостойным сопротивляться, но вдруг шею подкинуло кверху, будто пружиной, что-то царапнуло колено, обожгло большой палец на левой ноге. Я спасся, оставалось только подняться наверх. Не хватает мне выдержки, чтобы утопиться.
Подъем показался бесконечным, он мог бы длиться до скончания века, то есть ровно столько, сколько было воздуха у меня в легких. Когда голова вынырнула из воды, я ничего не увидел. Снова погрузился и поплыл под водой к лесенке. Уперся в нее ногами, выбросил руки на перила и, с трудом выходя из воды, поднялся по лесенке. Наверху, освещая закат голубым сиянием глаз, стояла Росана.
– Врун. Ты прыгал первый раз, – рассердилась она.
– Как ты угадала?
– Кто умеет, так в воду не входит. Ты сумасшедший.
Росана протянула руку и убрала у меня со лба мокрую прядь. Ничего не говорила, а только смотрела на меня, и я видел: ее зрачки были такими большими, какими никогда не были ни у одной девушки, смотревшей на меня вечером, на краю бассейна. Возможно, мне следовало укорить себя за то, что я прыгнул с вышки, или укорить Росану за то, что это ее так поразило, но я предпочел обратить внимание на другое: ее поразило не то, что я прыгнул, а то, что я прыгнул, не умея прыгать.
Если счастье слишком большое, если тебя вылечили от очень тяжелой раны, если все чересчур хорошо, у разумного человека может быть только одно предчувствие: что-то должно случиться и все полетит к чертям собачьим. Именно это предчувствие возникло у меня в тот момент, когда Росана меня любила, я мог в этом убедиться, и тут на меня навалилась такая тоска, из которой я не могу выйти и по сей день.
Когда мы выезжали со стоянки на машине моей сестры, мною владело только одно чувство: позади осталось то, что я хотел бы считать оправданием этого дня. Одна из немногих форм жизни – думать о том, чего хочется и как оно случится. И когда оно происходит, человек всегда это чувствует, хотя, может, не представляя четко, что именно должно произойти, так вот когда оно происходит, все построение рушится. Как известно всякому, кто еще не усвоил современной привычки не размышлять о серьезных вещах, самый смак не тогда, когда вожделенное ононастает, а когда еще ничего не случилось, но только должно случиться.
Я жал на газ здоровой ногой, на сцепление – другой, которую ободрал о дно бассейна, а сам думал, что нет у меня иного пути, как вернуть Росану родителям и раз навсегда забыть эту игру. Порывшись в своих дурных наклонностях, я понял, что у меня не хватит решимости идти дальше. В какой-то мере меня останавливали угрызения. У некоторых моих приятелей были дочери в возрасте Росаны, и некоторых из этих приятелей я уважал более или менее. Они стали бы презирать меня за мое поведение, и мне было небезразлично, что я не найду веских доводов, защищаясь от их презрения. Конечно, Росана не походила на беззащитную девочку, но это вполне могло оказаться всего лишь моим искаженным представлением. И даже если мне было необходимо сквитаться с пятнадцатилетними девочками, подобная нужда была аномалией и не следовало ждать, что кто-либо это поймет.
Кроме того, я боялся практических последствий. Естественно, я боялся самого страшного – что меня раскроют и придется отвечать за свое свинство перед правосудием по полной программе. Приводила в ужас мысль и о другом возможном исходе, не столь тяжком по последствиям, но тяжелом по сути: очень скоро Росана при всей ее девчоночьей внешности могла превратиться в женщину по духу, потерять привлекательность, красоту и начать осуждать меня. От обычной женщины можно освободиться разными способами, общепринятыми и простыми. И во многих случаях возможно даже сохранить связь. Но не существует простых и надежных способов освободиться от женщины-ребенка, с которой завязались недозволенные отношения.
Я уже готов был высказать вслух, правда, в несколько более возвышенных словах, свое решение отказаться от наших встреч, но тут Росане пришла в голову мысль, которая никак не должна была приходить:
– Поедем куда-нибудь, где никого нет.
Логично было бы не согласиться на ее каприз. В какой-то момент надо было ее остановить, и этот момент был ничем не хуже любого другого. Однако я предпочел счесть, что пусть будет, как она хочет, я выиграю время и найду хитрый способ ее убедить.
– Хорошо, как скажешь. Ты хочешь куда-нибудь конкретно?
– Какое-нибудь место поблизости. Которое ты знаешь.
Я напряг память и вспомнил пустырь неподалеку от заочного университета. Когда учился, я бывал там частенько. С девушками. С одной я там даже расставался, так что, можно сказать, прецедент был. Когда приехали, я поискал укромное место и остановился под деревьями. Выключил двигатель и почувствовал, что должен заговорить первым:
– Росана.
– Что.
– Видишь ли, – начал я нерешительно, – иногда приходится делать не совсем то, что хочется.
– Да.
– Я хочу сказать, как бы ты ни желал чего-то, иногда надо от этого отказаться.
– Жаль.
– Многое, бывает, начинается как шутка, и пока это – шутка, ничего страшного. Беда в том, что шутка не может длиться вечно. В конце концов дело принимает серьезный оборот, и тут надо быть очень осторожным.
– А я думала, ты собираешься поцеловать меня.
– Что?
Росана придвинулась ко мне. В этом была уже чувственность, и мне стоило труда заставить себя увидеть ее и такой.
– Неохота признаваться, но ты не будешь первым, – сказала она и сразу словно постарела на двадцать лет. – Ни в этом, ни в остальном.
– Вижу, бесполезно объяснять тебе. – Я отвернулся. – Я не буду у тебя никаким. Мы уезжаем отсюда.
Не могу поклясться, что я сдержал бы слово, если бы мне пришлось дольше выдерживать ее подстрекательство. Но дольше не пришлось. Прежде чем моя рука коснулась ключа зажигания, дверцы машины распахнулись и кто-то сдернул меня с сиденья словно плюшевого, набитого поролоном медвежонка.
Бывает, – к счастью, это бывает редко, – когда оглядишься вокруг и поймешь, что ад, Божий гнев и злая судьба на самом деле существуют и не только могут коснуться тебя, но уже подступают и касаются. В кино Зло часто изображают как некое чудище, которое расплющивает тебя с милосердной быстротой. А в жизни Зло имеет человечье обличье и действует медленно. В тот вечер, например, оно явилось в лице трех субъектов лет двадцати с небольшим: один – с бритой головою двухметровый детина, другой – длинноволосый, нечесаный, с огромным металлическим браслетом в заклепках на запястье и третий, похоже, он верховодил, не имел отличительных признаков, кроме солдатских сапог на ногах.
Из машины меня вытащил бритоголовый. Поднял в воздух и поставил на землю, а чтобы я не мог двинуться, заломил мне руку и зажал голову у себя под мышкой, и рука у него была здоровее моего торса и в тридцать раз жестче. В какой-то дурацкий миг мелькнула мысль: я и не предполагал, что возвращение в детство, которого я боялся, соглашаясь пойти с Росаной в бассейн, окажется таким полным. Потом я испугался бесповоротно. Росану схватил патлатый и зажал ей рот рукой. Потому что она пыталась кричать. Третий, в сапогах, пригрозил мне:
– Начальник, скажи своей бляди, чтобы заткнулась, не то Иони раскроит ей череп.
– Тихо, Росана, ничего страшного, – жалко пробормотал я.
– Вот-вот, Росана, ничего страшного, бля, – заверил главарь.
Девушка перестала вырываться, но Иони продолжал зажимать ей рот. Я поспешил убедить себя, сам не веря, что в такой ситуации это их меньше всего интересует:
– Все деньги у меня в машине, в сумке. Двадцать тысяч и кредитные карточки. Даю вам шифр. Девять – ноль – девяносто и для всех – девятка.
– Молодец, начальник, сообразительный.
– Шифр-то он наверняка наврал, Фреди, – ошибочно предположил Иони.
– Может, придавить его чуток, и увидим, – предложил бритоголовый.
– Погоди, Урко, сперва поглядим, – распорядился Фреди. Он залез в машину и вытащил сумку. Нашел бумажник, сосчитал деньги, вынул кредитные карточки.
– Девятнадцать штук, золотая “виза” и еще три какие-то чудные. Ты правильный парень, начальник, чую, и шифр дал верный. Или нет? Ну-ка придави его, Урко.
Урко так вывернул мне руку, что я думал, сломает.
– Клянусь, шифр верный! – крикнул я.
– Ладно, Урко. Я ему верю. Но проверим. И уж если наврал, измордуем. Куда тебе деваться, правильно, начальник? А теперь посмотрим блядушку. Ты мне ее тоже отдаешь, начальник?
– Отпусти ее, сука, она совсем ребенок, – взмолился я.
– Что?
– Отпусти ее. У тебя куча денег. С каждой карточки возьмешь по пятьдесят тысяч, сможете купить по настоящей бабе каждому.
– Я тебя плохо слышу, начальник. Ты что-то сказал?
Я сглотнул. Все катилось в тартарары, надо было рискнуть, обратить все их внимание на себя.
– Она вам ничего не сделала, суки. Если тронешь ее, гад будешь.
– Ишь ты, гад. Держи его крепче, Урко.
Фреди размахнулся и всадил мне в бога душу мать, другими словами, по яйцам. Насколько помню, такое я получал первый раз в жизни и просто не в состоянии описать, как это больно. Я взвыл и повис на железной руке Урко, чувствуя, как слезы струятся по лицу.
Когда я смог открыть глаза, то увидел Росану, оцепеневшую от ужаса. Похоже, она даже не могла закричать.
– Не пойму, что такой старик, как ты, делает с такой блядушкой, – разглагольствовал Фреди, сопровождая слова жестами. – Не пойму, уж больно хороша. Одно понимаю, нам даром досталась, а бабки твои мы успеем отсосать. Развяжи-ка ее, Иони.
Росана попробовала вырваться, но ее крепко держали. Фреди задрал ей подол и сорвал трусики.
– Это – на память, – сказал он мне, пряча трусики.
Вот он, ад, мой ад. Фреди открыл мне – на пустыре, где уже начинало смеркаться, – то, что прикрывало платье Росаны. В самые подлые мгновения я в мечтах делал то же самое, делал это медленно и с нежностью, в которой Фреди не нуждался, и в эту минуту я был противен себе и жалок. Но, даже охваченный ужасом, я не мог не изумиться сладостной красоте, которую собирались растоптать. И сам я – не могу не признаться в этом, – дойдя до предела падения, старался не упустить самой малой малости, потому что в последний раз глаза мои видели обнаженную женскую красоту. Оскорбленная гордость или ярость придали мне сил, я рванулся из рук Урко. Но бунт мой длился недолго. Гигант сдавил мне шею так, что я задохнулся и уже не мог сопротивляться.
Фреди, склонившись над Росаной, разглядывал ее. Потом обернулся ко мне, прорычал:
– Ну и ну, ш…
Воспользовавшись тем, что другой загляделся, девушка коленом всадила прямо в рыло Фреди. Он отпрянул и чуть было не упал. Оправившись, поднес руку к носу, пальцы окрасились кровью.
– Отпусти ее, Иони, твою мать.
Иони повиновался. Росана почувствовала, что свободна, но не поняла, что происходит, пока Фреди не бросился на нее.
– Хочешь получить, так получай, сука.
Тут она посмотрела на меня, ища опоры, и крикнула в слезах:
– Хаиме!
Фреди налетел на нее как носорог. Росана отскочила, споткнулась и упала на землю, на спину. Я видел все, что случилось с ее головой: когда Фреди налетел на нее, голова мотнулась вперед, а когда Росана, потеряв равновесие, падала, голова откинулась назад и, прежде чем спина коснулась земли, ударилась о землю со звуком, будто раскололи орех, и больше Росана не шевелилась.
Фреди не понял, что произошло и, сидя на ней верхом, еще раз пять или шесть ударил ее кулаком.
– Бля, да ты же ее замочил, – пробормотал позади меня Урко.
– И всех нас замазал! – почти в истерике выкрикнул Иони.
Фреди с недоверием оглядывал тело, по-прежнему сидя на нем верхом.
– Что теперь? – крикнул ему Иони.
Фреди все еще пребывал в прострации. Урко ослабил железную хватку.
– Мать твою перемать. Вот и сиди тут, пока не накроют легавые, – припечатал Иони и бросился прочь.
Фреди посмотрел ему вслед и снова уставился на мертвое тело. Не отводя от него глаз, приказал Урко:
– Прикончи этого. А то расскажет, и мотать нам срок, пока не сгнием.
– Ты что, сбрендил, Фреди? Мокруха на тебе, я лезть в это не собираюсь. Она совсем девчонка была. Мужик прав. Свободно могли найти себе нормальных баб.
– Мокруха на всех, – сказал Фреди поднимаясь. – А мы повесим все на Иони, пусть покрутится, кореш дристаный. А ты, Урко, парень настоящий. И не пудри мне мозги. Держи его.
Гигант встал между нами.
– Я сматываюсь, – заявил он твердо. – И ты – тоже. Если нас загребут из-за девки, это – несчастный случай и вина – твоя. А если прикончим старика, это уже убийство, парень. Вот тогда – крышка как пить дать.
– Уйди с дороги. Если ты слабак – я сам сделаю.
Урко не дал ему больше говорить. Всадил кулаком поддых, а другим что было мочи – в лицо. Но не дал упасть, подхватил, чтобы тот не разбился. Взвалил его на плечо. Но прежде чем уйти, вернул мне бумажник и попросил:
– Держи. Если сцапают, вспомни, что я для тебя сделал. Извиняй, начальник.
Урко побежал прочь, а я, оглушенный, остался всего в нескольких метрах от безжизненного тела Росаны. Прошли секунды, прежде чем я подошел к ней. Встал на колени, опустил подол платья, прикрыл ее и гладил нежные светлые волосы. Ее глаза были закрыты. Какому-нибудь идиоту могла прийти в голову мысль, что даже лучше, что она умерла прежде, чем эти скоты надругались над ней. И, возможно, я был этим идиотом, но я бы отдал все на свете за то, чтобы она подняла веки или чтобы снова услышать ее голос.
Один из вопросов, который комиссар задавал мне чаще других, поскольку, видимо, считал это наиболее слабым местом в моем рассказе,как он это называл, был вопрос: почему я, вместо того чтобы позвонить в полицию, сел в машину и бросил Росану там, где только на следующее утро ее нашел какой-то студент, бегавший трусцой. Но я и сам это до сих пор не вполне понимаю. С одной стороны, нет ничего удивительного в том, что мужчина, который завозит куда-то пятнадцатилетнюю девочку, где ее, на его беду, убивают, не торопится бежать в полицию. Но меня-то доконало то, что последним словом в устах Росаны было мое фальшивое имя, которое она произнесла сквозь рыдания, как мольбу, и мольба не смогла отвратить беды, которая над ней нависла. Я вырвал Росану из ее безопасного мира, подчинил своей воле, и она за мое удовольствие заплатила жизнью. И хотя затем я не был в состоянии действовать логично, думаю, что убегал именно для того, чтобы меня обвинили, потому что считал или считаю себя виновным в такой же, если не в большей мере, как и этот негодяй, который размозжил ей голову. С той ночи Росана приходит ко мне в каждом ночном кошмаре и сквозь рыдания зовет меня фальшивым именем, пока я не просыпаюсь дрожа, и сердце выскакивает у меня через горло.
Когда-нибудь мне, я думаю, наконец вынесут приговор, и, приняв его со смирением, я, быть может, вновь обрету покой. И настанет ночь, когда я буду ждать кошмара, расплаты за то, что натворил, и вдруг появится Росана, веселая и загадочная, как вначале, когда убрала мне со лба мокрую прядь и зрачки ее стали огромными, во всю синеву глаз. И она улыбнется и назовет меня по имени, настоящему, которое я от нее скрыл, и тогда грязный большевик поймет, что великая княжна-девочка простила его.
Уехав с пустыря, через некоторое время я понял, что нахожусь на шоссе, ведущем в Ла-Корунью. Я был в таком невменяемом состоянии, что поехал в Ла-Корунью, а не в Мадрид. Я вспомнил, что получил обратно деньги и кредитные карточки, и не повернул назад.
Я ехал всю ночь. Передохнуть останавливался где-то на плоскогорье, где точно, сказать не могу. Потом одним махом доехал до Ла-Коруньи, когда только начинало светать, и направился дальше, к Финистерре 1. Заря застала меня на скалистом обрывистом берегу: прислонясь к машине, я стоял на ветру.
Когда я, случалось, ездил на машине, то особым удовольствием было, уехав подальше от дома, выйти из машины и, прислонясь к ней, смотреть на долину или на море, словом, на то, что открывалось взгляду. Когда впитаешь одиночество, силы прибывают и у тебя, и у послушной твоей воле машины, которой ничего не остается, как везти тебя туда, куда ты велишь, даже если ты жмешь на газ просто ради скорости и едешь куда глаза глядят.
В то утро, на краю земли, за который только что закатилась ночь, одиночество было таким безмерным и ощущение затерянности таким полным, что я забыл о времени. Я пробыл там много часов, но перед тем, как уехать, со мной случилось нечто, о чем я не могу не рассказать. Неожиданно глаза мои наполнились слезами и по телу прошла дрожь. И я понял, что жив, чего не чувствовал уже лет десять, и, несмотря на ужасную катастрофу, возблагодарил судьбу за то, что жив, а не валяюсь недвижный на пустыре, как Росана. Никто не возьмет мою сторону, я представляю, я и сам бы пришел в бешенство, а осознав, что пришло мне в голову, я счел себя последним сукиным сыном, каким сочтет меня всякий читающий эти строки. Так вот, возблагодарил и решил, что теперь я в вечном долгу перед Росаной за мое везение и ее беду.
И впредь, начиная с того утра, моей миссией стало приносить частичку ее в каждое утро, которого она уже не могла увидеть. Поэтому, хотя мой адвокат и говорит, что это не на пользу моей презумпции невиновности, я вырезал все фотографии Росаны, которые появились в газетах, и устроил что-то вроде маленького алтаря, перед которым каждое утро медитирую минут десять под звуки первой части Das Modchen und der Tod. Когда струнный квартет достигает пика в этой божественной мелодии, которой мир обязан Францу Шуберту, я вспоминаю, как она смеялась, как двигалась и еще – и это тоже – как великолепна она была в том розовом бикини.
Прошло две недели, прежде чем явились ко мне домой арестовывать. Расследование было недолгим, но произведено по всем правилам. Гнусные и просто странные телефонные звонки домой к Лопесам-Диасам сразу же связали с трагическим концом Росаны и конечно же приписали действиям маньяка. Особо показательным полиция сочла разговор с матерью Росаны накануне случившегося. Быстро установили и факт посещения девушкой бассейна в обществе мужчины лет тридцати в день совершения преступления. А еще через пару дней удалось узнать благодаря Исаскун с подружками, что какой-то тип лет тридцати и похожей наружности ошивался вокруг школы. Еще немного усилий – и обнаружились свидетели наших встреч в Ретиро. Я, разумеется, опускаю все фальшивые следы, начиная со свидетелей, видевших, как Росана накануне ночью в дискотеке в Торремолиносе танцевала с легионером, и кончая теми, кто наблюдал, как ее принуждали к проституции где-то неподалеку от Куэнки. Этот фальшивый след интересен тем, и потому я его запомнил, что молодая девушка, введшая полицию в заблуждение и затем отпущенная, оказалась русской по имени Ольга Николаевна, нелегально вывезенной из своей страны.
Поскольку у меня ранее никогда не было неприятностей с полицией, расследование застопорилось, так как свидетели не нашли меня среди зарегистрированных полицией маньяков. Но одна способная инспекторша добросовестно поработала с семьей и копала, пока Сонсолес не вспомнила, что у нее случилось дорожное происшествие в тот самый день, когда начались странные телефонные звонки. Через страховую компанию нашли мое имя, затем – фотографии, и все свидетели уверенно указали на меня; в этот момент, можно сказать, я влип.
В день, когда мне надевали наручники и зачитывали мои права, инспекторша, руководившая арестом, наблюдала за мной с ненавистью и удовлетворением, и это заставило меня подумать о том, что Зло может гнездиться и в великодушной груди добропорядочных людей. Уже в машине инспекторша перевела свои чувства в слова: