Сильва Лоренсо. Слабина Большевика

Лоренсо Сильва
 
Слабина Большевика

   Перевела с испанского Л. Синянская.
 
   Был понедельник, и, как всегда по понедельникам, душу мне давило где-то внизу, в мошонке. Однажды мне даже подумалось, что душа, должно быть, забилась туда третьим комочком и болтается там, почти такая же бесполезная, как два других. С тех пор, едва наступает понедельник и душу начинает давить, или когда не понедельник, а душу давит, или когда я вообще не знаю, какой день, а душу все равно давит, я просто физически ощущаю этот комок, эту тяжесть в самом низу, и как она сражается там с эластичными трусами.
   Я не всегда носил душу в мошонке. Довольно долго я даже не сквернословил, была пора, когда язык мой был изысканным и богатым. Но пришел к выводу, что для жизни хватит и пяти сотен слов, многословие излишне, а сквернословие – в самый раз. Однако я не начинал с этого, а к этому пришел. Некоторые засранцы оказываются в состоянии, в котором нахожусь я, с самого рождения и застревают там навсегда. Я же пришел к этому, пройдя через многое другое, и кое-где пахло довольно недурно, хотя это никогда долго не длилось. Могут сказать, что, наверное, лучше бы с самого начала быть тем самым засранцем, который мира не видал и понятия не имеет, что где-то может пахнуть лучше. Я так не считаю. Если бы вся моя жизнь была как у тех засранцев, я сейчас был бы рад и доволен и душу бы мне там, в трусах, не давило.
   Понедельник, о котором я говорю, начался с того же дерьма, с какого начинаются все понедельники. По радио пятеро болванов болтали о том же самом, о чем накануне болтали пятеро других болванов, исключительно ради того, чтобы назавтра еще пятеро болванов (некоторые из них – те самые, что болтали накануне) болтали бы о том, о чем уже болтали пятеро болванов, и так – до бесконечности, поскольку это есть так называемый регулярный круглый стол пяти болванов. Так как с годами моя сопротивляемость пустозвонству стала ослабевать, я поставил пленку, но оказалось, давнишнюю, на которой я когда-то записал зануду Баха. И хотя я уже давно стер все старые записи и поверх записал другую, более подходящую музыку, все равно нет-нет да и выскочат кусочки его вонючих кантат, которые все об одном и том же и звучат одинаково. Я прогнал пленку вперед и врубил Джюдаса Приста. Иоставил ее, но вовсе не потому, что мне нравятся всякие Иуды, которых я считаю шайкой проходимцев, случайно попавших в масть, а просто потому они так громыхали, что отгоняли мысли. А мне как раз не хотелось думать, с чего мне так давит душу, а давило ее все с того же самого: был понедельник (вонючий понедельник), ранняя рань (вонючая рань), я в машине (вонючая машина), в заторе (вонючий затор), не знаю, как пропустить галстук – поверх ремня безопасности или под ним (вонючий ремень, вонючий галстук); еду на работу, где гною день за днем свою жизнь в обмен на деньги, которые нужны, чтобы покупать еду, оплачивать квартиру, машину, галстук, радиоаппаратуру и компакт-диски, с которых переписываю на кассеты всяких Иуд (вонючая работа, вонючие дни вонючей жизни, вонючие деньги, вонючая еда, вонючая квартира и т. д. и т. п.); а тут еще на середину улицы выходит полицейский и, как всегда, перекрывает площадь Сибелес, пропуская поток, идущий вниз по Алкала, и все мы, едущие по проспекту Прадо, оказываемся в глубокой заднице (вонючий полицейский).
   Мне легко вспомнить, о чем я думал, потому что я думаю об этом много и выучил все эти мысли наизусть. И насчет полицейского, потому что он каждое утро делает одно и то же. Равно как и насчет Баха с Джюдасом, потому что именно в этот момент все и началось, я хорошо помню: я как раз нашел Breaking the Law,когда шедшая впереди машина тормознула, и я, занятый кассетником, въехал в нее на скорости километра двадцать два, скорости не высокой для шестнадцати километров, которые я проезжаю каждое утро, но вполне достаточной, чтобы раздрюхать обе машины.
   И тут на меня обрушивается весь ад: из передней машины вылезает сучка в костюмчике от Шанель и принимается обзывать меня сукиным сыном, педиком и еще черт знает какими словами, которые никак не сочетаются с ее блузочкой; идиот полицейский хлопает глазами и, не вынимая изо рта свистка, направляется к месту происшествия в намерении всласть поиздеваться; задние машины начинают давить на клаксоны, надеясь, что им удастся свести меня с ума; ремень безопасности никак не хочет отстегиваться, видно, я дернул его сильнее, чем должен был, по мнению изготовителя, дергать в таких случаях, а Иудина компания продолжает во всю мочь наяривать на ударных, басе и гитарах.
   Когда в конце концов мне удается освободиться от ремня и вылезти из машины, сучка в костюмчике от Шанель и страж порядка успевают снюхаться. И полицейский выплевывает мне без затей:
   – Перво-наперво отгоните машину в сторону. Не видите, что загородили дорогу?
   – Я бы с радостью, но перво-наперво пусть она продвинется, – говорю я простодушно. – Я же въехал ей в зад.
   – Вы слышали этого козла? – взвилась женщина. – Да чтоб ты въехал в зад своей долбаной матери.
   – Ну что ж… Однако, если вы не сдвинетесь с места, я тоже не смогу двинуться, а полицейский не сможет наладить движение, что ему важнее всего.
   – Сеньора, – вступил полицейский, – сделайте такое одолжение, и давайте попробуем уладить все как можно скорее.
   Женщина чуть отъехала в сторону, я – тоже, а полицейский между тем регулировал поток объезжавших нас недоносков, которые пялились на расквашенную харю моей машины и радостно ржали. Я поискал документы на машину, страховку, ручку и нашел все, кроме ручки. Мне совсем не улыбалось просить стило у женщины или у полицейского, но “Евробланк для дружеского разрешения конфликтных ситуаций” предусмотрительно снабжен копиркой, и потому мой “Мон-Блан-Майстерштук” я мог засунуть себе куда угодно- он для этого бланка не годится. Оставив поиски, я вылез из машины, готовый терпеть все, что на меня свалится. Женщина продолжала осыпать меня оскорблениями и, когда я подошел, позволила себе усомниться:
   – Неужели, идиот, тебе удалось кого-то надуть и получить страховку?
   – Если бы тут не было полицейского, вы бы меня так не обзывали.
   – Это почему же? Что бы ты сделал, если бы тут не было полицейского?
   Я бы тебе всадил раз пятьсот, подумал я, но вслух сказал:
   – Думаю, я бы уехал и оставил вас орать одну.
   – Чушь. Как будто тебя трудно найти.
   – Нетрудно. Но вы не ранены. А за такое в тюрьму не сажают. Я бы просто дал номер своей страховки полицейскому и избавил бы себя от беседы с вами.
   Тут к нам подошел полицейский и задал дурацкий вопрос:
   – Значит, так. Что произошло?
   – Я спокойно еду, торможу на красный свет, и вдруг этот трахает меня взад.
   – Безо всякого удовольствия, – пошутил я. – Отвлекся на музыку. Если бы я ее увидел, ни за что бы не трахнул ее в зад.
   – Я требую, чтобы вы запретили этому ублюдку насмехаться. Ничего смешного тут нет.
   – Ладно, шутки в сторону. Успокойтесь оба.
   – Я спокоен, шеф.
   – Еще бы, сам во всем виноват.
   – Ну, виноват. Может, сперва оформим бумаги, а уж потом меня расстреляете?
   – Права и техпаспорт, прошу.
   Я отдал права и техпаспорт полицейскому, и он явно пожалел, что не может оштрафовать меня за то, что я не оставил их дома или не забыл продлить удостоверение – словом, не может выжать максимум из этой замечательной ситуации. А у меня в машине все громыхал Джюдас.
   – Ты не можешь заткнуть свою говенную музыку?
   – Я все еще не перешел с вами на “ты”. И не лезу в ваши музыкальные пристрастия.
   – Мог хотя бы стекло поднять.
   – Не поднимается, заело. В следующий раз постараюсь, чтобы машина была в полном порядке.
   – Он, сукин сын, еще издевается.
   – Шеф, я вижу, вы заняты, но почему я должен сносить оскорбления этой женщины?
   – Успокойтесь оба. Достаньте страховку и заполните, пожалуйста, бланк.
   Полицейский отдал мне документы, раздраженный, что не смог сорвать штрафа. И обратился к женщине:
   – И вы тоже давайте права.
   Я не всегда умею промолчать и на этот раз не удержался:
   – А у нее документы на машину вы не спрашиваете?
   – Она ничего не нарушила.
   – А я?
   – Вы не обратили внимания на светофор.
   – Если допустить, что все именно так, как вы говорите, и я не обращаю внимания на светофоры, разве это означает, что у меня не должно быть с собой водительских прав? По-моему, все наоборот. Если я собираюсь врезаться в истеричку на глазах у полицейского, проскочив на красный свет, то уж лучше иметь все бумаги в порядке. А у нее их, возможно, как раз и нет. Она не знала, что я собираюсь трахнуть ее в зад.
   – Истеричка. Уписаться можно.
   – Не осложняйте, – сказал полицейский.
   – Никак не пойму, почему всегда вяжутся к безобидным. Случись все это на пустынной дороге, да вы были бы один, а я – с четырьмя коллегами, и все с бейсбольными битами в руках, не очень бы вы у меня попросили документы.
   – Ладно, хватит, приступим.
   – Не обращайте на него внимания, – проговорила женщина, неожиданно успокаиваясь. – Конечно, следовало бы этого типа проучить.
   И тут я посмотрел на нее повнимательнее. Баба лет тридцати пяти, крашеная блондинка, пожухлая, кожа загорела под кварцевой лампой. Темные солнечные очки раза в три больше самого лица, блузка расстегнута чуть ли не донизу, чтобы светлая ткань контрастировала с ее обгоревшей шкурой, а мужики заглядывали бы в ложбинку между грудями. И, видно, чтобы иметь в таких случаях возможность наливаться праведным гневом, над этой самой ложбинкой у нее болталось золотое распятие. Еще на ней было множество колец и браслетов, а ногти наверняка никогда не отскабливали со сковороды жирный нагар, который не берут никакие специальные моющие средства.
   – Чего смотришь? – опять пролаяла она.
   – Прошу вас, займемтесь делом, – настаивал полицейский.
   В этом вонючем городе миллион машин, а я еду и налетаю на эту скотину, подумал я. А вдруг это что-то означает. Однако не похоже, чтобы складывалось в мою пользу, а потому я решил послушаться полицейского.
   – У вас нет шариковой ручки? – попросил я. – Заполнить бланк. – И я обнажил перед ними свой “Мон-Блан” в подтверждение его полной бесполезности.
   Полицейский дал мне шариковую ручку, и я написал свой адрес и все остальное, что следовало написать на бланке. Признал полностью свою вину за учиненный разбой и принялся зарисовывать положение машин относительно друг друга. Но остановился, не закончив рисунка. Мне вдруг подумалось, что она может представлять дело иначе.
   – Дорисуйте сами, если хотите. Я уже написал, что признаю свою вину.
   Женщина достала серебряную ручку “Дюпон” и, недовольная тем, что не может поручить это кому-то еще, небрежно закончила рисунок. Полицейский сверил данные, выписал что-то на свой бланк и дал нам на нем расписаться. Разумеется, прежде чем переписать на свою бумажку номер моей машины, он внимательно посмотрел на номер. Он и раньше смотрел на него, когда попросил меня предъявить документы. На номер ее машины он даже не взглянул. Потом отделил листки друг от друга и отдал каждому по экземпляру.
   – Порядок. Можете ехать, – сказал он женщине.
   – С удовольствием. Чтоб больше тебя не видеть, – попрощалась она со мной.
   – А почему мне нельзя ехать?
   – Вам я должен выписать штраф.
   – Послушайте, шеф. Если я совершил проступок, то Бог меня уже достаточно наказал. Надо ли вдобавок терзать меня штрафом?
   – Это моя обязанность. А ваша – ездить внимательнее.
   Сучка в костюмчике от Шанель уже сидела в белом кабриолете, в каких всегда разъезжают такие сучки, и я должен был терпеливо смотреть, как она устраивалась – поправляла зеркало заднего вида, волосы, откидывалась назад, пока вонючий полицейский измывался надо мной и отрабатывал свое вонючее жалованье, более-менее такое же, какое получает любой из нас, засранцев, независимо от того, был он таким с самого рождения или стал им в конце концов.
   Когда я наконец сел в машину, стало ясно: потеряно двадцать минут и все то, ради чего я поднялся ни свет ни заря в надежде, что затор, в который попаду, не будет тошнотворным затором, какие случаются по понедельникам в половине девятого утра; было уже половина девятого, а я все еще торчал в самой гуще тошнотворного затора и в довершение опаздывал, отчего понедельник становился еще мрачнее, а в мошонке давило вдвое тяжелее обычного. И тут я вспомнил, что в папочке со страховкой лежит теперь и бумажка с именем и адресом этой сучки в костюмчике от Шанель. Вокруг меня надрывались-гудели машины, таксисты каким-то образом просачивались сквозь затор, а поток не продвигался вперед ни на метр. Я открыл папочку и прочитал имя этой скотины: Сонсолес. И первую фамилию: Лопес-Диас. И вторую: Гарсиа-Наварро. Другими словами: какой-то Сонсолес Лопес Гарсиа показалось мало говна называться просто Лопес Гарсиа, и тогда она вспомнила своих дедов. Или же это сделал ее отец, или отец отца, что еще хуже. Судя по улице, которая значилась на бланке, она жила рядом с Лос-Херонимос1. Когда я был еще чувствительным кретином, мне нравился этот район. Ночью тишина и покой, а днем его нарушали немного только стада желтолицых, которых привозили на автобусах поглядеть картины.
   
   Пока я двигался в потоке к своей ежедневной помойке, я не переставал думать о случившемся, и вдруг мне ударило в голову: да ведь эта Сонсолеc Лопес Гарсиа отвлекла меня от смертельной повседневной скуки. В судьбу я не верю и вообще считаю: почти все, что происходит с человеком, происходит оттого, что он сам этого добивался, в результате, правда, случается, это выходит ему боком, но все равно – ответственности с него не снимает, но и вины не добавляет. И все-таки в то утро нарвался я на эту сучку Сонсолес по-глупому, я этого не добивался. Как будто мне ее подставили, и я на нее напоролся. Пока что результат – разбитая машина, это неприятно, однако, как знать, глядишь, из этого что-то выйдет. Я имел в виду забаву, но легонькую, потому что если бы в ту пору мне могло прийти в голову, что жизнь и на самом деле может быть интересной, я бы не похоронил всего Моцарта под гитарным завыванием Джюдаса (а заодно и Крейтора и 77 Fucking Bastardsи Blame It On Your Dirty Sister). И пока моя раздрызганная машина двигалась вверх по Кастельяне, в голове зрел гнусный план. И я ржал, клянусь, ржал до колик, как над самой остроумной в жизни шуткой.
   Вот таким непонятным образом вошла Сонсолес в мою подлую жизнь, и я играючи, по-дурацки от пустяковой дорожной аварии дошел до того, что все, абсолютно все пустил к чертовой матери под откос.
   А ведь интересно, думаю я теперь, что все началось с машины. Современный человек зависит от машины, и из всех машин, от которых он зависит, крепче всего держит его за глотку собственный автомобиль. Современный мужчина тратит на автомобиль часы: сперва лезет вон из кожи, чтобы его купить, потом ему не спится, если в моторе посторонний шумок или машина дергается при переключении передачи. Многие современные мужчины не проводят столько времени со своей семьей, сколько с машиной, на семью тратят меньше, чем на автомобиль, и по фигу им, когда у сынишки поднимается температура, что для ребенка может означать, выражаясь этими терминами, неисправность гораздо более серьезную, чем скрежет амортизаторов для автомобиля.
   Современный мужчина, чуть только меняется в лучшую сторону его материальное положение, сразу же покупает автомобиль. И если через четыре или пять лет после этого он не покупает нового, то большинство остальных современных мужчин начинают считать его последним говноедом. Один из немногих мотивов, по которому современный мужчина может убить себе подобного,- если тот своим автомобилем перекроет проезд его автомобилю. Одна из немногих причин, по которой современный мужчина, не достигший тридцатилетнего возраста, перестает платить взносы в Социальное страхование, – дорожно-транспортное происшествие.
   Лично мне мой первый автомобиль достался тяжело, потому что у меня было Х песет, а автомобиль стоил Х плюс еще 500 000. К тому же у мерзавца был заводской дефект в зажигании, так что каждые три дня мне приходилось навещать авторемонтную мастерскую и глотать лапшу, которую мне вешали на уши, мол, бензин у нас грязный, не то что в Германии, – за отсутствием воображения талдычили одно и то же, вместо того чтобы придумать более убедительную чушь.
   Второй мне достался легче, поскольку денег к тому времени у меня было больше, а зажигание оказалось таким, каким ему и положено быть, то есть вполне стойким к любой гадости, которая может содержаться в бензине той страны, где продаются эти автомобили.
   К третьему, тому самому, на котором я въехал в Сонсолес, у меня не было никаких особых чувств. Во всяком случае, мне так казалось. Насколько мне помнится, я купил его только потому, что он оказался дешевле всех остальных, у которых был кондиционер и мощность, необходимая для обгона грузовиков без риска для жизни.
   И тем не менее однажды ночью, когда у меня расстроился желудок, я неожиданно обнаружил, что во внутренностях у нас с ним есть что-то общее и настолько специфическое, что впору встревожиться: мои собственные газы под простыней пахли точь-в-точь как бензин без свинцовой добавки, прошедший через катализатор моего автомобиля. Я купил его всего несколько недель назад и все эти недели мучился, не мог понять, что мне напоминает вонь, которая остается от моей машины в гараже. Таким образом (хотя это не имеет никакого отношения к последующей истории), ко всем моим неприглядным свойствам, которые не следует выставлять напоказ, добавилось еще одно- враг экологии.
   Я одинаково ненавижу педагогику, либеральный капитализм и спорт. Не знаю почему, но все, что стремится – или заявляет, что стремится, – улучшить жизнь людей, в конце концов рано или поздно, наоборот, ухудшает ее.
   Сонсолес Лопес Гарсиа предусмотрительно приняла меры, зная, что это не помешает ей починить ее мерзкий кабриолет, но мне пришлось немного потрудиться. А именно: на бланке, в клеточке, предназначенной для телефона водителя автомобиля В, я обнаружил прочерк. И прочерк, сделанный в сердцах, потому что черточка в конце взлетала кверху. Среди книг, которые случилось прочитать помимо конторских бумаг и счетов моих личных трат, мне как-то попалась книжка по графологии. В ней говорилось, что подпись, в конце взлетающая кверху, свидетельствует о восторженности и воодушевлении ее владельца или же о его дурном характере. У меня не создалось впечатления, что Сонсолес Лопес Гарсиа способна была легко воодушевляться, разве что покупая золото, чтобы нацепить его себе на запястья, пальцы или повесить между грудями. Я тоже трудно воодушевляюсь, а подпись у меня в конце задирается на тридцать градусов.
   Кому-то все-таки следовало сказать Сонсолес, что глупо не давать телефона, если даешь адрес. Рано или поздно телефон достать можно. Первое, что я сделал, опустив зад в служебное кресло у себя в кабинете, – набрал справочную: 003.
   – Вас обслуживает номер восемь… четыре… девять… – проговорил компьютер телефонной компании. – Служба информации, добрый день, – раздался следом человеческий голос. А точнее – женский.
   – Добрый день. Я бы хотел узнать телефон сеньориты Сонсолес Лопес-Диас. Двойная фамилия. Живет на улице Морето, дом 46.
   – Под таким именем у нас никто не значится.
   – А какой-нибудь другой Лопес-Диас или просто Лопес по этому адресу?
   – Такой информации дать не могу.
   – Спасибо, Мата Хари.
   Я дал отбой и набрал снова.
   – Вас обслуживает номер семь… три… один… – На этот раз ответил мужчина: – Служба информации, добрый день.
   – Добрый день. Я бы хотел узнать телефон сеньора Лопеса-Диаса.
   – Вы шутите, я не Коломбо2, – съязвил телефонист.
   – Но это не так трудно. Он живет на улице Морето, дом 46.
   Слышно было, как он набирает на компьютере. Через секунду оператор ответил:
   – Армандо Лопес-Диас. Записывайте.
   Голос другого компьютера, того, что первым приветствовал меня и складывал номера, продиктовал телефон, и если бы я не повесил трубку, повторял бы его до бесконечности, пока у меня не выпадут все зубы.
   Я набрал семь цифр, и на другом конце провода ответила молодая девушка:
   – Слушаю.
   – Привет. Кто это?
   – Лусиа.
   – А-а. Я хочу поговорить с Сонсолес.
   – Ее нет дома.
   – А когда будет?
   – А ты кто?
   – Антонио. Я работаю с доном Армандо.
   – А зачем тебе Сонсолес?
   Ясно было, что крючок она заглотила. Но я собирался позабавиться и потому забросил другой, покрепче:
   – Видишь ли, мы познакомились с Сонсолес пару месяцев назад. Ну, зашли ко мне, выпили, перебрали чуток, сама понимаешь. Презерватив-то у меня был, я ведь бисексуал, и дружки у меня всякие, но она не дала надеть. Ну а тут я сделал анализы, и оказывается, у меня…
   – Совсем неостроумно, дурак.
   – Погоди, Лусиа, не вешай трубку, это важно для твоей сестры.
   – Она мне не сестра. Я у них работаю.
   – Все равно. Ей надо это знать.
   – Что? У тебя СПИД, что ли?
   – Не совсем.
   – А что же?
   – Знаешь, пожалуй, это слишком щекотливое дело. Я тебе дам телефон, скажи, чтобы она мне позвонила.
   Я достал свой список избранных номеров и, немного поколебавшись между Архиепископством Мадрида-Алкалы и Министерством социальных проблем, дал телефон полицейского комиссариата района Тетуан.
   – И не подумаю записывать, иди в жопу, – отрезала она.
   – Запиши и дай ей. Что такого?
   – А то, что выгонят, вот и все.
   – Скажешь, звонил какой-то шутник. Но увидишь, ей будет не до шуток.
   – Ладно, повтори номер. Будет что полиции показать.
   Я продиктовал номер.
   – И только, пожалуйста, чтобы муж не узнал, – захныкал я.
   – У нее нет мужа. Прощай, засранец.
   Лусиа двинула мне в ухо, – так выражаются в американских детективах,- другими словами, я все еще прижимал трубку к уху, когда она трубку бросила, и в барабанной перепонке у меня здорово щелкнуло.
   Или мне пофартило, или я был чертовски умен, но из короткого телефонного разговора я извлек кое-какие сведения. Сонсолес была не замужем, жила с отцом, неким доном Армандо, по-видимому, важной шишкой, раз он мог работать с каким-то Антонио, и имела служанку, которая ничуть не смущалась, когда с ней разговаривали об андрогинах и венерических болезнях.
   В тот день дел у меня было выше крыши, многие я оставил недоделанными с пятницы, а кое-какие отложил еще раньше, так что больше откладывать не мог – в любой момент начальник способен был вызвать меня и спросить, что я думаю по этому поводу, в то время как я ничего не думаю. А поскольку я терпеть не могу врать – кроме тех случаев, когда делаю это из чистого удовольствия, – то я забыл о Сонсолес и окунулся в работу. Я не раз убеждался, что самый лучший способ – оставлять все на конец. Работу надо делать тогда, когда ее уже нельзя не делать: поскольку нет иного выхода, как браться за дела, начинаешь щелкать их как орешки, быстро и не задумываясь. Когда Бог Иегова сказал Адаму, что ему придется вкалывать, дабы не помереть с голоду, и хватит, мол, шататься – околачивать яблочки на деревьях, он не думал, что растлевает его, поскольку не сумел приспособить к мотыге или просто не в состоянии был совершить усилие – приучить его к делу. Нет, он знал, что растлевает – делает из него праздного бездельника, который, копая землю, станет думать, что копать землю – тяжкое бремя. Самое плохое в работе – не сама работа, а мысль, что ты работаешь. Просто думать – сколько угодно, просто работать – тоже можно, но хуже, а вот думать и работать одновременно – хуже некуда, легче застрелиться. Вот потому-то самый умный из древних в две руки ублажал свою плоть, в то время как дурак Платон все что-то записывал и записывал.
   В тот вечер я вышел из банка рано, а точнее, в девять часов. В здании еще оставалось десятка полтора таких же придурков, как я, просто у них не было никаких дел за стенами учреждения, вот они и сидели, пока их не выгонят. Когда-нибудь в другой раз я расскажу, как организовано дело в проклятой конторе, в общем-то, как у муравьев, только по-скотски. Можно помереть от смеха или от жалости, когда подумаешь, что ты, по сути, принадлежишь к отделу придурков муравьев.
   Садясь в помятый автомобиль, я вспомнил: завтра мне предстоит отогнать его в мастерскую, чтобы ему выправили рыло. А пока я поехал на проспект Прадо. Остановился там, где парковался всегда, когда мне случалось оказаться в этом районе, а именно около мусорных баков отеля “Риц”. И хотя в телефонной кабинке здесь постоянно кто-то колется, служащие отеля тут ходят и бдят. Однако, увидев, как грабят машину, они едва ли сделают что-нибудь, кроме как пожелают, чтобы ее ограбили поскорее. Но в отличие от наркоманов, которых чужой глаз не колет, пакостники чувствуют себя гораздо комфортнее, когда на них никто не смотрит. Это следует иметь в виду. Поскольку я одет хорошо, зарабатываю хорошие деньги и у меня есть что украсть, я стараюсь познавать обычаи тех, у кого всего этого нет. Я знаю, что гораздо приличнее говорить, будто тебя жутко волнует положение маргинальных слоев и этнических меньшинств и что ты готов поделиться с ними своим добром, но только почему-то все подскакивают как ошпаренные, когда узнают, что их освободили от кое-какого добра, которым они и не думали делиться.
   Я вошел в кабинку, стараясь не наступать на шприцы и не прислонить трубку к уху. Трубка воняла табаком и, вопреки моему желанию, чуть не прилипла ко рту. Я бросил в щель двести песет, набрал номер Сонсолес и настроился позабавиться при любом варианте.