Страница:
– Попытайся объяснить. Я не глупая. И в восьмом сдавала двадцатый век.
– Мы, большевики, не из двадцатого века, а из девятнадцатого. И хотим мы – расстрелять таких, как твой отец, а потом расстрелять бедных, чтобы знали: все без исключения не имеют стыда и совести и потому не заслуживают спасения.
– Ты шутишь. Смеешься надо мной.
– Конечно, смеюсь. Я – никто и, кем бы ни был, перестану им быть, если ты меня попросишь.
– Ты – сумасшедший, поли.
– Ничего подобного. Просто у меня особое мнение по поводу того дерьма, которое бултыхается у людей в головах. Все это не стоит одной твоей слезинки, моя прелесть.
Она была сбита с толку, а я купался в ее чистейшем синем взгляде, проявляя, пожалуй, несколько большее воодушевление, чем следовало бы мужику тридцати с лишним лет перед пятнадцатилетней девчонкой на скамейке в общественном парке. Она отвела глаза и обхватила руками коленку. И этот жест не был мне безразличен. За эти ноги я способен был отправиться к своему зубному врачу-аргентинцу и выслушивать его нотации, способен был своевременно относить пустые бутылки и банки в предназначенные для этого контейнеры и даже подвесить к поясу сотовый телефон.
– Это комплимент? – спросила она.
– Я не говорю комплиментов. Я признаюсь или ухожу.
На мгновение мне показалось, что она покраснела, но, наверное, то был обман зрения. Она выпустила из ладони прядь и смотрела на меня, опершись подбородком на хрупкий кулачок.
– Этот галстук не так хорош, как вчерашний.
– Могу снять, если тебе не нравится.
– Давай.
Я развязал галстук, сложил его и сунул во внутренний карман пиджака.
– Так лучше?
– Да. Ты моложе, чем я думала. На шее нет морщин.
– Морщин у меня нет нигде. А вот седина есть.
– Почти незаметно.
– Мне все равно, пусть и заметно. Ничего нет смешнее мужчины, который мажется средством для роста волос или закрашивает седину. Твой отец красит седину?
– Мой отец лысый, как яйцо.
– Ну, конечно, мне следовало догадаться. А чем занимается твой отец?
– Он архитектор.
– А мать?
– А мать – никто. Играет на пианино и говорит по-французски. По-моему, только это и умеет.
– У твоей матери есть время, чтобы скучать, Росана. Следует уважать тех, у кого есть время для скуки. Оттуда выходят мудрые.
Росана помотала головой:
– Это не про мою мать. Ее даже прислуга иногда не принимает всерьез.
– Она мне по душе. Мне больше нравятся люди невезучие.
– А я – везучая.
– Ты – совсем другое дело. У тебя есть братья и сестры?
– Пятеро. Все старше меня, у них уже семьи, дети. Кроме Сонсолес. Она самая старшая, но не замужем. Мой брат Пабло говорит, что она засиделась в девках,а она злится.
В тоне Росаны, когда она говорила о Сонсолес, слышалось безжалостное равнодушие. Я попробовал прощупать:
– У тебя хорошие отношения с сестрой?
– С Сонсолес? Она чересчур умная, чтобы иметь с кем-то хорошие отношения. Она никогда никому ничего плохого не сделала, а вокруг нее все идиоты. Послушать ее, она только и знает снимать стружку со всех, кто работает с ней в министерстве. Иногда, бывает, и матери достается, а то и отцу.
– А тебе?
Росана спустила ногу со скамейки и вытянула обе ноги перед собой. Если сравнить с двумя проволоками Сонсолес, умрешь – не поверишь, что они одной крови. Росана ответила со злорадством:
– Сонсолес знает, что я не идиотка.
– Был случай убедиться?
– Это наш секрет, между сестрами.
– Я ей не расскажу. Я с нею не знаком и знакомиться не собираюсь.
Она посмотрела на меня пристально, изучающе.
– Буду хранить секрет, – пообещал я.
– Тогда мне только что исполнилось тринадцать. А у Сонсолес был жених. Дядечка с животиком и в усах. Хорошо, что у тебя нет животика и усов. Я думала, все полицейские носят усы.
– Это жандармы с усами. И то – раньше.
– А тот был адвокат или что-то в этом роде, но в усах. И вот они вдвоем приехали в наш дом в Льяносе, дело было летом. Однажды я переодевалась после пляжа у себя в комнате и увидела, что он из сада подглядывает за мной. Я уже разделась, и он успел увидеть меня голой, так что я не стала спешить. Оделась как ни в чем не бывало и вышла к обеду. За столом дядечка ластился к Сонсолес, называл ее лапочкой. Я съела первое, потом второе, не сказав ни слова. А когда принесли десерт, выпалила сестрице, чтобы она на следующее лето подыскала себе другого жениха, который не водил бы ее за нос. Сначала Сонсолес не поняла, а потом велела мне замолчать. Но я все равно сказала, что усатому нравятся девочки помоложе. Тут Сонсолес не на шутку рассердилась, а отец прогнал меня из-за стола, но дядечка уже сидел весь красный, и я, уходя, успела дать ему совет: в другой раз, когда захочет посмотреть, как я переодеваюсь, пусть прячется получше или просит у меня разрешения. На следующий день адвокат слинял, а сестра меня возненавидела, но зато не будет думать, что я идиотка.
Она рассказывала, а я представлял себе, как было: потный адвокат прячется в кустах, и смешное брюхо нависает над полусогнутыми волосатыми ногами; Росана спокойно, делая вид, что не замечает его, переодевается; Сонсолес сперва пытается замять неловкость, но в конце концов ей становится очевидной сальная похотливость ее серого принца. Существо, которое в недобрый час родители дали ей в сестры, превратилось в ее самого страшного врага, в живой позор, которым она платила за все свои недостатки. Ужасную подлянку бросила ей судьба: жить рядом с девочкой, которая обладала как раз тем, чем была обделена она сама, – даром обаяния. Я представил, каких усилий стоило ей не показывать, как она ее ненавидела, приезжая за ней в школу, водя по магазинам, предлагая ей откровенность и приглашая в сообщницы. В первый раз мне стало жалко эту сучку Сонсолес.
– Хорошенькая история, – заметил я. – Особенно для усатой свиньи. Приятные минуты, думаю, пережил он в кустах.
– Не думай. Я тогда была еще девчонкой. Так что удовольствие было невеликое.
– Было, а теперь?
– А теперь бикини на мне смотрится гораздо лучше.
– Хотелось бы взглянуть.
Она улыбнулась. Улыбка у нее была – во все лицо, и на щеках – ямочки, а зубы – хоть на выставку.
– Как раз это мне в тебе нравится.
– Что?
– Что не прячешься в кустах, как усатый. Ты бы открыто попросил у меня разрешения посмотреть.
– Мы, большевики, не прячемся. Убеждения не позволяют. Чего нет – того нет, а уж что есть, то – извините.
– Хочешь посмотреть на меня в бикини?
– Я уже сказал.
– Тогда веди меня в бассейн.
– Сейчас?
– После обеда. Я всегда хожу по субботам с подругами. Родителям незачем знать, что я пойду с тобой, а если мы пойдем в другой бассейн, то и подружки не узнают.
– Я столько лет не был в Мадриде в бассейне, что не знаю, где они.
– Так узнай. На то ты и полицейский.
Она сказала это как-то странно, но еще более странным было, что я вдруг решился:
– Раз уж я поведу тебя в бассейн, то, пожалуй, следует сначала сказать кое-что.
– Что?
– Я – не поли.
– Я так и думала.
– И не маньяк.
– Угу.
– Тебе как будто все равно.
– Конечно же нет. Как тебя зовут? На самом деле.
– Хаиме, – соврал я.
– Это мне нравится меньше, чем Хавьер. Но ты нравишься мне больше, чем поли. Так ведешь меня в бассейн или нет?
– Да, если хочешь, – сдался я.
– Хочу. Забери меня на этом же месте в половине пятого. А сейчас я пойду немножко попотею. Считается, что я пришла сюда бегать. Чао.
Она побежала, ее волосы развевались по ветру, а я остался сидеть, и в голове роились мысли по поводу Данте и Беатриче, рая и ада, и крепла проклятая уверенность, что наверняка нет горше боли, чем вспоминать о счастливых временах в час беды.
Бассейн у меня связан с воспоминаниями о детстве. Но это не означает, что поход в бассейн для меня удовольствие. Вопреки тому, что утверждают тысячи ученых болванов (полагаю, это объясняется стремлением окупить физические и психические усилия, которые они расходуют на детей, на то, чтобы их вырастить), дети живут в мире нецивилизованном и низком в нравственном отношении. Дети склонны к произволу, насилию и немотивированной жестокости. Одна из немногих причин, по которой я радуюсь, что стал взрослым, – то, что мне не приходится жить в постоянном страхе, как бы кто-то, кто выше ростом, не решил свалить меня мощным ударом или заломить руку так, чтобы я заплакал. Конечно, в исключительном случае такого может и не произойти, однако на школьном дворе исключительных случаев не бывает. На школьном дворе всегда властвует самый грубый и жестокий, а все остальные, среди которых могут оказаться высокие духом и щедро одаренные натуры, все остальные должны смириться и выполнять его тупую волю, в противном случае они обречены на муки, но могут подвергнуться мучениям, даже и выполняя его волю, смотря какое настроение у этой скотины. В детстве верховодит все самое грубое и звериное, что есть в человеческом существе. В детстве, имея дело со сверстниками, я людей ненавидел и горько жалел, что мне выпало жить с особями такого коварного и примитивного вида. Не могу сказать, что с годами я вырос в филантропа, но взрослые мерзавцы, которые теперь стали моей фауной, порою вопреки моим ожиданиям обнаруживают определенные интеллектуальные достоинства. Рискуя впасть в заблуждение, я все-таки предпочитаю Лоренцо де Медичи какому-нибудь горлопану с выбившейся рубашкой, развязанными шнурками и грязной физиономией, который бьет себя в грудь кулаком под одобрительные крики толпы.
Детство находится во вражде с разумом, чувствительностью и всеми остальными свойствами, которые отличают человека от других приматов, и я имел случай испытать это на собственной шкуре в тот единственный раз, когда уже готов был поверить в обратное. Мне было семь или восемь лет, и каким-то образом удалось добиться того, что самый тупой в школе, который мог драться один против восьмерых и одолеть их, стал слепо выполнять все мои приказания. И какое-то время я жил с обманным ощущением причастности к акту подчинения грубой силы велениям высшего разума. А мое окружение, презиравшее пустую трату времени, какой предавалось большинство, и предпочитавшее полезную деятельность (как-то: изготовление петард, строительство миниатюрных городов или участие в конкурсах на лучший фантастический рассказ), могло целиком отдаваться этому, не расходуя сил на потасовки с остальными. А если кто-то решался нас побеспокоить, я спускал Лисардо (так звали моего непобедимого раба), и он строго наказывал наглецов, круша головы и дробя зубы, как тупая машина. Моя власть над ним была так велика, что всякий раз, совершив возмездие, Лисардо исполнял боевую песнь моего сочинения, в которой его имя и фамилия Лисардо Лопес рифмовались со словами крушитель жопес,и выходило так смешно, что сам Лисардо веселился громче всех.
Однажды Лисардо был не в духе, а мне пришла в голову злополучная мысль подвергнуть испытанию мою власть над ним, но испытание вышло мне боком, и в результате оставшиеся детские годы я вынужден был жить, остерегаясь высокорослых. В тот раз никто на нас не нападал и не было никаких причин исполнять Лисардо его песнь. Но я, желая произвести впечатление на приятелей, велел ему спеть. Лисардо заупрямился. Чтобы подбодрить его, я запел сам. Гигант поглядел на меня, и я понял (слишком поздно): что-то происходило, возможно, первый раз в жизни там, за его лбом. Ни слова не говоря он подошел ко мне, поднял в воздух и тут же, на глазах у всех, отколошматил. Те тумаки у меня ноют до сих пор, а мой прочный авторитет, обязанный главным образом влиянию, которое я имел на Лисардо, рассыпался в прах. С тех пор я уже не считал, что ребенок признает какой-либо авторитет, кроме кулака того, у кого он увесистее, чем у него самого. Все остальное – чепуха.
И еще от бассейнов меня отпугивает то, что там царят пустоголовые, бронзовые от загара типы, проделывающие на трамплинах смертельные сальто. Я не загораю до черноты и отказываюсь признавать, что лучшее назначение черепа – швырять его вниз с риском разбить о воду или о закраину бассейна. И потому в бассейнах я не имею никаких шансов на успех. По правде говоря, моя спортивная жизнь в бассейнах отмечена молчанием и одиночеством. Одно из немногочисленных занятий, помогающих скоротать время в бассейне, – это чтение, другое – плавание и последнее – осмотр места. И хотя люди найдутся на все случаи жизни, я этим трем занятиям предаюсь молча и в одиночку.
Бассейн – это место, где красивые женщины становятся еще красивее, но вот беда: их внимание целиком и полностью приковано к королям трамплина, и они в упор не видят белокожих вроде меня. Такое будит воображение и смущает душу, что по большому счету я принимаю не без благодарности, о чем, по-моему, уже говорил, однако расплатой всегда бывает грусть, которая в те поры большого удовольствия мне не доставляла. Когда мне надоедала книга (это случалось довольно часто, поскольку бассейн не самое удобное место для чтения), когда надоедало плавать (а это бывало еще чаще, поскольку от плавания устаешь физически) и надоедало прогуливаться (голова кружилась от вида стольких бронзовых тел, что впору рухнуть посреди гимнастических ласк прыгунов с трамплина), деваться было некуда. И я садился на край бассейна и тихо смотрел, как смеркается. А сумерки – это мягкая форма унижения.
Вот почему и еще по ряду причин, которые незачем или же не следует уточнять, мысль о том, чтобы пойти с Росаной в бассейн, привела меня в смятение, к которому примешивалось любопытство. Мне было любопытно побывать в бассейне не одиноким и обездоленным, а с Росаной. Выйдя из детского возраста, я бывал несколько раз в бассейне с кем-нибудь, но ни разу – с такой, как Росана: ее я мог бы сравнить (хотя она и не была так прожарена солнцем, как ее сестрица Сонсолес) с девушками, не обращавшими в те нежные времена на меня никакого внимания. Смятение же шло оттого, что предстояло снова оказаться в мире, всегда мне враждебном, в мире трамплинов, где кожа у всех не такая бледная, как у меня. Ты можешь много размышлять, можешь сильно постараться и примириться с тем, что отличаешься от других, можешь даже сделать это предметом гордости. И на самом деле, кто не пытался спастись, обращая свои изъяны в знамя. Все это так, но бывает, вдруг нахлынет смутное ощущение, что одну из самых беспощадных немощей, которую явила история, этот неуклюжий чех по имени Франц Кафка изобразил в виде несчастного, который в одно прекрасное утро превращается в жука: семья отвергает его и отправляется на пикник, едва жук в конце концов умирает. Как известно, двуногое бесперое более всего на свете жаждет двух вещей: чтобы его не отвергали и чтобы сразу же после его смерти не устраивали пикников.
В половине пятого, минутой раньше, минутой позже, я подошел к скамейке, где мы договорились встретиться, и Росана уже ждала меня со спортивной сумкой. Увидев ее красивое лицо, я снова ощутил волнение. Она была в коротком цветастом платье с очень высокой талией, начинавшейся сразу под грудью. Когда она встала со скамейки, еще до того, как я приблизился, я понял, какое оно коротенькое, и первый раз увидел ее голые ноги, открытые намного выше колен. Она была – только чуть моложе и гораздо очаровательнее – девушкой с рекламных туристских проспектов, которую никогда не найдешь на пляже, куда тебя уговорили поехать, на пляже, изобилующем другими возможностями, не столь великолепными, и все более изобильными и менее великолепными по мере того, как приближается конец месячного или двухнедельного срока пребывания. Суть не в том, что в жизни хочется иметь дело только с роскошными женщинами, но так получается, что не успеешь связаться с роскошной женщиной, как непременно жизнь устроит тебе ловушку. Это неизбежная генетическая или биохимическая подлость, за которую не следует чувствовать себя лично ответственным.
– Ты решил, в какой бассейн идем? – приветствовала меня Росана, чуть покачиваясь на тонкой талии.
– Я узнавал. Есть один рядом с Университетским городком. По-моему, я был там однажды, когда учился на факультете. Он далеко отсюда. Не думаю, чтобы твои подруги туда ходили.
– А на каком факультете ты учился?
– На философском.
– Ты философ?
– Нет. Наоборот. Я работаю в банке.
– Вот здорово, целый день с бабками.
– Я бабок не вижу. Я лишь умножаю, делю и складываю. Только этим и занимаюсь, хотя когда-то написал диссертацию о Лейбнице.
– Кто это?
– Никто. Гораздо менее важный, чем Джеймс Дин, например. Если когда-нибудь тебе расскажут о Лейбнице, забудь сразу. Он тебе не понадобится. Мне не понадобился. Ну, пошли?
Мы пересекли парк и подошли к машине моей двоюродной сестры. До следующей среды я должен был с ее помощью удовлетворять свои потребности в передвижении, если верить прикидке раздраженного моим напором и принявшего меня за лоха хозяина автомастерской, где я оставил машину. Этому типу, судя по его виду и разговору, Лейбниц или Джеймс Дин были ни к чему, не был ему знаком и растяжимый девиз: все внимание – клиенту,целиком зависящий от спроса на услуги его ремонтной конторы.
– Маленькая у тебя машинка, – рассудила Росана.
Я чуть было не сказал, что это не моя, а у моей – шестнадцать клапанов, двойные тормоза, диски из легкого сплава и прочие прибамбасы, непременные для нормального современного автомобиля, каким был мой и каким не был автомобиль моей двоюродной сестры. Не поверишь, каким идиотом становится человек, если у него в кармане несколько кредитных карточек, подумал я и сказал:
– У некоторых большого только и есть что автомобиль. Я не из этих.
Росана села на переднее сиденье, рядом с водительским, покорно опустила стекло. И не стала возражать, что стекло опускается не автоматически, нет кондиционера и, судя по всему, стереомагнитофона. Ну просто ангел.
Мы поехали по Мадриду, к счастью опустевшему. И пока ехали вверх, а потом вниз по Гран-Виа, Росана продолжала раскрывать мне разные стороны жизни своей семьи, благо бассейн находился в Университетском городке.
– Братья все учились в университете. И стали какими-то инженерами. Летисия – врач, а Сонсолес окончила юридический. Но не стала адвокатом, потому что получила место по конкурсу. Сонсолес была отличницей. По всем предметам.
– Юридический был напротив моего факультета, – сообщил я. – Я знал там некоторых девочек, таких же, наверное, как твоя сестра. Они записывали лекции круглыми буквами и цветными фломастерами подчеркивали слова. Они могли в одной руке держать сразу по десять разноцветных фломастеров. Они все выучивали на память, но не могли бы ответить, какая разница между ипотекой и арендой.
– А какая разница?
Я повторил фразу своего старинного приятеля, который учился на юридическом, не задумываясь особенно над тем, что говорю, и, главное, понятия не имея, что такое ипотека. Во всяком случае, этот термин совершенно не вписывался в ситуацию. Однако решил продолжать как ни в чем не бывало, будучи уверен, что уж Росана-то, конечно, не знает и не станет выяснять, что он означает. И потому закончил шутку так же, как это делал приятель:
– При ипотеке ты используешь хитрость, а при аренде – платишь.
Росана задумалась, и мне это понравилось. И наконец сообщила вывод, к которому пришла:
– Ты дал промашку: я гораздо хитрее тебя. Так что тебе придется платить.
Мне оставалось только подхватить игру:
– Я не могу заплатить много.
– Я сделаю тебе скидку. Или лучше заставлю ограбить банк. Дурные женщины всегда заставляют честных мужчин грабить банки или уносить зарплату всей конторы. Честные мужчины идут ко дну, а дурные женщины убегают с красивыми мерзавцами, которые их потом бьют.
– Откуда тебе известно столько всякого не для твоего возраста? Не из телевидения же?
– Слушаю, что говорят, а иногда книжки читаю. Совсем нетрудно узнать то, что от тебя хотят скрыть. В десять лет я уже читала Большую Энциклопедию Семейной Жизни.Обратила на нее внимание потому, что она стояла на самой верхней полке. Я поставила один стул на другой, влезла на него и поняла, почему она стоит там. Читать было очень противно, пока не наткнулась на фотографии, тогда стало не так гадко. Я знаю и где отец хранит черные деньги. Сперва пришлось понять, что это не измазанные черной краской, а обычные деньги, которые отец получает за проекты незаконным путем. Ты не спросишь где?
– Меня деньги твоего отца не колышут. Ни черные, ни белые. Сожалею, что разочаровал. Может, думаешь, что я грабитель?
– По-моему, нет. Но на всякий случай, – засмеялась Росана.
Было решено, что Росана купит билет со скидкой, не из жадности, а по причине запоздалых угрызений. Однако начиная с четырнадцати лет там всех стригли под одну гребенку, иными словами, для всех билет стоил пятьсот песет. Замысел, конечно, дурацкий, потому что девочке можно было дать и вдвое больше, а до моей совести никому никакого дела, тут уж как Бог рассудит: посмотрит на это хорошо, значит, нечего беспокоиться, а плохо – пиши пропало и прощения проси у самого Папы Римского. Но я успокоил себя – она в том возрасте, когда, по крайней мере в бассейне, скидок не делают.
После кассы мы разделились. Она пошла в женскую раздевалку, а я – в соответствующую моему полу, где всегда пахнет грязными ногами и перепрелым потом, – два из многочисленных неприятных спутников спорта, – что, кстати, свидетельствует о недостатке гигиены. Плавки были уже на мне, и потому я прошел через мерзкое помещение не мешкая, обходя лужи на полу. За дверью были лужайки и народу оказалось немного. Я ждал минут десять, и тут явилась Росана в бикини.
В моем жалком существовании было несколько возвышенных моментов. В детстве, когда мне на день Волхвов подарили сразу Madelman– черного пирата и Madelman– водолаза. В отрочестве, когда, сдав экзамен на бакалавра по биологии, мы сожгли все учебники, тетради с записями и изображение нашего учителя. А во всей остальной жизни – момент, когда Росана возникла у меня перед глазами, будто из раковины, которая в свою очередь только что появилась из воды. Как никогда, она была в этот момент похожа на Венеру Боттичелли, только поменьше мяса, потому что во времена Боттичелли Венеры ели не обезжиренный йогурт, а сало ломтями и прочую гадость. С трудом вспоминаю: бикини было розового цвета, а я подумал, что ничего не сделал, чтобы завоевать ее. Я всегда считал самым лучшим и самым ценным то, чего ты недостоин. То, что ты заслужил, слишком пропитано тобою и тебе уже ни к чему.
– Ну как? – прозвенел ее голос.
– Сказать, что чувствую?
– Ради этого все и делается.
– Я понимаю жениха твоей сестры. Но это ты и сама знаешь. Ты слышала про такого – Боттичелли?
– Нет. А должна бы?
– Не обязательно. В другой жизни ты заставляла его рисовать тебя на всех картинах. Но если ты будешь помнить всех, кто тебя любит, у тебя не хватит времени на свои дела.
– Попробую поверить.
– Ты и так веришь, и правильно делаешь. Когда-нибудь ты станешь не такой красивой, у тебя будет рак, и тогда ты не сможешь верить тому, что тебе будут говорить.
– Как зловеще.
– Carpe diem.Если такое скажет Гарсиласо-де-ла-Вега в сиреневой версии, всем покажется прелестным. А если говоришь так, как есть, называют зловещим.
– Я проходила Гарсиласо в восьмом.
– Все-то ты проходила в восьмом.
– Не все.
– Больше вопросов не задаю. На солнце или в тени? Лично я солнце ненавижу.
– Мне все равно. Я не загорать пришла.
Мы поискали место под деревом. Росана расстелила полотенце и легла на него. Я снял брюки, но майку оставил и сел на сложенное вдвое полотенце.
– Ты купаешься в майке? – спросила она.
– Едва ли я буду купаться. В бассейнах полно мочи и грибка.
– Послушай, а тебе что-нибудь на свете нравится?
– Мне нравится фигурное катание и художественная гимнастика. Смотреть, конечно, а не заниматься. Еще мне нравится крепко спать, когда получается. И нравишься ты.
– Спасибо. Ты мне тоже нравишься. Может, потому, что не такой, как Борха.
– Может. Но есть и другие варианты. Тебе не встречались типы – у них все квадратное, часы подводника, напомаженные волосы и рубашка цвета мяты от Burberrys ?
– Начо, муж Летисии. Еще он прыгает с парашютом. И если проходит мимо зеркала, всегда смотрится.
– И?…
– Полный мудак.
– Считается, что тебе не положено говорить таких слов.
– Считается, что мне не положено ходить в бассейн с незнакомым взрослым мужчиной, которому я к тому же так нравлюсь. – Росана лениво перевернулась на другой бок.
– Разумеется, не положено. Я не собирался исправлять тебя, я просто удивился. На мой вкус – лучше так. Хорошие девочки невыносимы.
– Все считают меня хорошей девочкой. В школе меня награждают за примерное поведение.
– Учителя с годами умственно атрофируются. Тяжело постоянно иметь дело с теми, кто знает меньше тебя, застреваешь на четырех действиях арифметики и не замечаешь, как ученики тебя перерастают. А ты в школе, наверное, зря время теряешь.
– Я должна учиться. Хочу получить специальность и работать.
– В какой области?
– В предпринимательской.
– Это дело долгое. Если позволишь дать тебе совет, не трать время на математику, на экзамены и конспекты, а иди лучше в модели, ты можешь. И пока твои подружки будут писать конспекты, ты станешь миллионершей. Потом наймешь себе кого-нибудь, кто будет приумножать твои деньги, и тогда учись себе на здоровье да посмеивайся над теми, кто напрокат сдает свою голову за почасовую оплату.
– Мы, большевики, не из двадцатого века, а из девятнадцатого. И хотим мы – расстрелять таких, как твой отец, а потом расстрелять бедных, чтобы знали: все без исключения не имеют стыда и совести и потому не заслуживают спасения.
– Ты шутишь. Смеешься надо мной.
– Конечно, смеюсь. Я – никто и, кем бы ни был, перестану им быть, если ты меня попросишь.
– Ты – сумасшедший, поли.
– Ничего подобного. Просто у меня особое мнение по поводу того дерьма, которое бултыхается у людей в головах. Все это не стоит одной твоей слезинки, моя прелесть.
Она была сбита с толку, а я купался в ее чистейшем синем взгляде, проявляя, пожалуй, несколько большее воодушевление, чем следовало бы мужику тридцати с лишним лет перед пятнадцатилетней девчонкой на скамейке в общественном парке. Она отвела глаза и обхватила руками коленку. И этот жест не был мне безразличен. За эти ноги я способен был отправиться к своему зубному врачу-аргентинцу и выслушивать его нотации, способен был своевременно относить пустые бутылки и банки в предназначенные для этого контейнеры и даже подвесить к поясу сотовый телефон.
– Это комплимент? – спросила она.
– Я не говорю комплиментов. Я признаюсь или ухожу.
На мгновение мне показалось, что она покраснела, но, наверное, то был обман зрения. Она выпустила из ладони прядь и смотрела на меня, опершись подбородком на хрупкий кулачок.
– Этот галстук не так хорош, как вчерашний.
– Могу снять, если тебе не нравится.
– Давай.
Я развязал галстук, сложил его и сунул во внутренний карман пиджака.
– Так лучше?
– Да. Ты моложе, чем я думала. На шее нет морщин.
– Морщин у меня нет нигде. А вот седина есть.
– Почти незаметно.
– Мне все равно, пусть и заметно. Ничего нет смешнее мужчины, который мажется средством для роста волос или закрашивает седину. Твой отец красит седину?
– Мой отец лысый, как яйцо.
– Ну, конечно, мне следовало догадаться. А чем занимается твой отец?
– Он архитектор.
– А мать?
– А мать – никто. Играет на пианино и говорит по-французски. По-моему, только это и умеет.
– У твоей матери есть время, чтобы скучать, Росана. Следует уважать тех, у кого есть время для скуки. Оттуда выходят мудрые.
Росана помотала головой:
– Это не про мою мать. Ее даже прислуга иногда не принимает всерьез.
– Она мне по душе. Мне больше нравятся люди невезучие.
– А я – везучая.
– Ты – совсем другое дело. У тебя есть братья и сестры?
– Пятеро. Все старше меня, у них уже семьи, дети. Кроме Сонсолес. Она самая старшая, но не замужем. Мой брат Пабло говорит, что она засиделась в девках,а она злится.
В тоне Росаны, когда она говорила о Сонсолес, слышалось безжалостное равнодушие. Я попробовал прощупать:
– У тебя хорошие отношения с сестрой?
– С Сонсолес? Она чересчур умная, чтобы иметь с кем-то хорошие отношения. Она никогда никому ничего плохого не сделала, а вокруг нее все идиоты. Послушать ее, она только и знает снимать стружку со всех, кто работает с ней в министерстве. Иногда, бывает, и матери достается, а то и отцу.
– А тебе?
Росана спустила ногу со скамейки и вытянула обе ноги перед собой. Если сравнить с двумя проволоками Сонсолес, умрешь – не поверишь, что они одной крови. Росана ответила со злорадством:
– Сонсолес знает, что я не идиотка.
– Был случай убедиться?
– Это наш секрет, между сестрами.
– Я ей не расскажу. Я с нею не знаком и знакомиться не собираюсь.
Она посмотрела на меня пристально, изучающе.
– Буду хранить секрет, – пообещал я.
– Тогда мне только что исполнилось тринадцать. А у Сонсолес был жених. Дядечка с животиком и в усах. Хорошо, что у тебя нет животика и усов. Я думала, все полицейские носят усы.
– Это жандармы с усами. И то – раньше.
– А тот был адвокат или что-то в этом роде, но в усах. И вот они вдвоем приехали в наш дом в Льяносе, дело было летом. Однажды я переодевалась после пляжа у себя в комнате и увидела, что он из сада подглядывает за мной. Я уже разделась, и он успел увидеть меня голой, так что я не стала спешить. Оделась как ни в чем не бывало и вышла к обеду. За столом дядечка ластился к Сонсолес, называл ее лапочкой. Я съела первое, потом второе, не сказав ни слова. А когда принесли десерт, выпалила сестрице, чтобы она на следующее лето подыскала себе другого жениха, который не водил бы ее за нос. Сначала Сонсолес не поняла, а потом велела мне замолчать. Но я все равно сказала, что усатому нравятся девочки помоложе. Тут Сонсолес не на шутку рассердилась, а отец прогнал меня из-за стола, но дядечка уже сидел весь красный, и я, уходя, успела дать ему совет: в другой раз, когда захочет посмотреть, как я переодеваюсь, пусть прячется получше или просит у меня разрешения. На следующий день адвокат слинял, а сестра меня возненавидела, но зато не будет думать, что я идиотка.
Она рассказывала, а я представлял себе, как было: потный адвокат прячется в кустах, и смешное брюхо нависает над полусогнутыми волосатыми ногами; Росана спокойно, делая вид, что не замечает его, переодевается; Сонсолес сперва пытается замять неловкость, но в конце концов ей становится очевидной сальная похотливость ее серого принца. Существо, которое в недобрый час родители дали ей в сестры, превратилось в ее самого страшного врага, в живой позор, которым она платила за все свои недостатки. Ужасную подлянку бросила ей судьба: жить рядом с девочкой, которая обладала как раз тем, чем была обделена она сама, – даром обаяния. Я представил, каких усилий стоило ей не показывать, как она ее ненавидела, приезжая за ней в школу, водя по магазинам, предлагая ей откровенность и приглашая в сообщницы. В первый раз мне стало жалко эту сучку Сонсолес.
– Хорошенькая история, – заметил я. – Особенно для усатой свиньи. Приятные минуты, думаю, пережил он в кустах.
– Не думай. Я тогда была еще девчонкой. Так что удовольствие было невеликое.
– Было, а теперь?
– А теперь бикини на мне смотрится гораздо лучше.
– Хотелось бы взглянуть.
Она улыбнулась. Улыбка у нее была – во все лицо, и на щеках – ямочки, а зубы – хоть на выставку.
– Как раз это мне в тебе нравится.
– Что?
– Что не прячешься в кустах, как усатый. Ты бы открыто попросил у меня разрешения посмотреть.
– Мы, большевики, не прячемся. Убеждения не позволяют. Чего нет – того нет, а уж что есть, то – извините.
– Хочешь посмотреть на меня в бикини?
– Я уже сказал.
– Тогда веди меня в бассейн.
– Сейчас?
– После обеда. Я всегда хожу по субботам с подругами. Родителям незачем знать, что я пойду с тобой, а если мы пойдем в другой бассейн, то и подружки не узнают.
– Я столько лет не был в Мадриде в бассейне, что не знаю, где они.
– Так узнай. На то ты и полицейский.
Она сказала это как-то странно, но еще более странным было, что я вдруг решился:
– Раз уж я поведу тебя в бассейн, то, пожалуй, следует сначала сказать кое-что.
– Что?
– Я – не поли.
– Я так и думала.
– И не маньяк.
– Угу.
– Тебе как будто все равно.
– Конечно же нет. Как тебя зовут? На самом деле.
– Хаиме, – соврал я.
– Это мне нравится меньше, чем Хавьер. Но ты нравишься мне больше, чем поли. Так ведешь меня в бассейн или нет?
– Да, если хочешь, – сдался я.
– Хочу. Забери меня на этом же месте в половине пятого. А сейчас я пойду немножко попотею. Считается, что я пришла сюда бегать. Чао.
Она побежала, ее волосы развевались по ветру, а я остался сидеть, и в голове роились мысли по поводу Данте и Беатриче, рая и ада, и крепла проклятая уверенность, что наверняка нет горше боли, чем вспоминать о счастливых временах в час беды.
Бассейн у меня связан с воспоминаниями о детстве. Но это не означает, что поход в бассейн для меня удовольствие. Вопреки тому, что утверждают тысячи ученых болванов (полагаю, это объясняется стремлением окупить физические и психические усилия, которые они расходуют на детей, на то, чтобы их вырастить), дети живут в мире нецивилизованном и низком в нравственном отношении. Дети склонны к произволу, насилию и немотивированной жестокости. Одна из немногих причин, по которой я радуюсь, что стал взрослым, – то, что мне не приходится жить в постоянном страхе, как бы кто-то, кто выше ростом, не решил свалить меня мощным ударом или заломить руку так, чтобы я заплакал. Конечно, в исключительном случае такого может и не произойти, однако на школьном дворе исключительных случаев не бывает. На школьном дворе всегда властвует самый грубый и жестокий, а все остальные, среди которых могут оказаться высокие духом и щедро одаренные натуры, все остальные должны смириться и выполнять его тупую волю, в противном случае они обречены на муки, но могут подвергнуться мучениям, даже и выполняя его волю, смотря какое настроение у этой скотины. В детстве верховодит все самое грубое и звериное, что есть в человеческом существе. В детстве, имея дело со сверстниками, я людей ненавидел и горько жалел, что мне выпало жить с особями такого коварного и примитивного вида. Не могу сказать, что с годами я вырос в филантропа, но взрослые мерзавцы, которые теперь стали моей фауной, порою вопреки моим ожиданиям обнаруживают определенные интеллектуальные достоинства. Рискуя впасть в заблуждение, я все-таки предпочитаю Лоренцо де Медичи какому-нибудь горлопану с выбившейся рубашкой, развязанными шнурками и грязной физиономией, который бьет себя в грудь кулаком под одобрительные крики толпы.
Детство находится во вражде с разумом, чувствительностью и всеми остальными свойствами, которые отличают человека от других приматов, и я имел случай испытать это на собственной шкуре в тот единственный раз, когда уже готов был поверить в обратное. Мне было семь или восемь лет, и каким-то образом удалось добиться того, что самый тупой в школе, который мог драться один против восьмерых и одолеть их, стал слепо выполнять все мои приказания. И какое-то время я жил с обманным ощущением причастности к акту подчинения грубой силы велениям высшего разума. А мое окружение, презиравшее пустую трату времени, какой предавалось большинство, и предпочитавшее полезную деятельность (как-то: изготовление петард, строительство миниатюрных городов или участие в конкурсах на лучший фантастический рассказ), могло целиком отдаваться этому, не расходуя сил на потасовки с остальными. А если кто-то решался нас побеспокоить, я спускал Лисардо (так звали моего непобедимого раба), и он строго наказывал наглецов, круша головы и дробя зубы, как тупая машина. Моя власть над ним была так велика, что всякий раз, совершив возмездие, Лисардо исполнял боевую песнь моего сочинения, в которой его имя и фамилия Лисардо Лопес рифмовались со словами крушитель жопес,и выходило так смешно, что сам Лисардо веселился громче всех.
Однажды Лисардо был не в духе, а мне пришла в голову злополучная мысль подвергнуть испытанию мою власть над ним, но испытание вышло мне боком, и в результате оставшиеся детские годы я вынужден был жить, остерегаясь высокорослых. В тот раз никто на нас не нападал и не было никаких причин исполнять Лисардо его песнь. Но я, желая произвести впечатление на приятелей, велел ему спеть. Лисардо заупрямился. Чтобы подбодрить его, я запел сам. Гигант поглядел на меня, и я понял (слишком поздно): что-то происходило, возможно, первый раз в жизни там, за его лбом. Ни слова не говоря он подошел ко мне, поднял в воздух и тут же, на глазах у всех, отколошматил. Те тумаки у меня ноют до сих пор, а мой прочный авторитет, обязанный главным образом влиянию, которое я имел на Лисардо, рассыпался в прах. С тех пор я уже не считал, что ребенок признает какой-либо авторитет, кроме кулака того, у кого он увесистее, чем у него самого. Все остальное – чепуха.
И еще от бассейнов меня отпугивает то, что там царят пустоголовые, бронзовые от загара типы, проделывающие на трамплинах смертельные сальто. Я не загораю до черноты и отказываюсь признавать, что лучшее назначение черепа – швырять его вниз с риском разбить о воду или о закраину бассейна. И потому в бассейнах я не имею никаких шансов на успех. По правде говоря, моя спортивная жизнь в бассейнах отмечена молчанием и одиночеством. Одно из немногочисленных занятий, помогающих скоротать время в бассейне, – это чтение, другое – плавание и последнее – осмотр места. И хотя люди найдутся на все случаи жизни, я этим трем занятиям предаюсь молча и в одиночку.
Бассейн – это место, где красивые женщины становятся еще красивее, но вот беда: их внимание целиком и полностью приковано к королям трамплина, и они в упор не видят белокожих вроде меня. Такое будит воображение и смущает душу, что по большому счету я принимаю не без благодарности, о чем, по-моему, уже говорил, однако расплатой всегда бывает грусть, которая в те поры большого удовольствия мне не доставляла. Когда мне надоедала книга (это случалось довольно часто, поскольку бассейн не самое удобное место для чтения), когда надоедало плавать (а это бывало еще чаще, поскольку от плавания устаешь физически) и надоедало прогуливаться (голова кружилась от вида стольких бронзовых тел, что впору рухнуть посреди гимнастических ласк прыгунов с трамплина), деваться было некуда. И я садился на край бассейна и тихо смотрел, как смеркается. А сумерки – это мягкая форма унижения.
Вот почему и еще по ряду причин, которые незачем или же не следует уточнять, мысль о том, чтобы пойти с Росаной в бассейн, привела меня в смятение, к которому примешивалось любопытство. Мне было любопытно побывать в бассейне не одиноким и обездоленным, а с Росаной. Выйдя из детского возраста, я бывал несколько раз в бассейне с кем-нибудь, но ни разу – с такой, как Росана: ее я мог бы сравнить (хотя она и не была так прожарена солнцем, как ее сестрица Сонсолес) с девушками, не обращавшими в те нежные времена на меня никакого внимания. Смятение же шло оттого, что предстояло снова оказаться в мире, всегда мне враждебном, в мире трамплинов, где кожа у всех не такая бледная, как у меня. Ты можешь много размышлять, можешь сильно постараться и примириться с тем, что отличаешься от других, можешь даже сделать это предметом гордости. И на самом деле, кто не пытался спастись, обращая свои изъяны в знамя. Все это так, но бывает, вдруг нахлынет смутное ощущение, что одну из самых беспощадных немощей, которую явила история, этот неуклюжий чех по имени Франц Кафка изобразил в виде несчастного, который в одно прекрасное утро превращается в жука: семья отвергает его и отправляется на пикник, едва жук в конце концов умирает. Как известно, двуногое бесперое более всего на свете жаждет двух вещей: чтобы его не отвергали и чтобы сразу же после его смерти не устраивали пикников.
В половине пятого, минутой раньше, минутой позже, я подошел к скамейке, где мы договорились встретиться, и Росана уже ждала меня со спортивной сумкой. Увидев ее красивое лицо, я снова ощутил волнение. Она была в коротком цветастом платье с очень высокой талией, начинавшейся сразу под грудью. Когда она встала со скамейки, еще до того, как я приблизился, я понял, какое оно коротенькое, и первый раз увидел ее голые ноги, открытые намного выше колен. Она была – только чуть моложе и гораздо очаровательнее – девушкой с рекламных туристских проспектов, которую никогда не найдешь на пляже, куда тебя уговорили поехать, на пляже, изобилующем другими возможностями, не столь великолепными, и все более изобильными и менее великолепными по мере того, как приближается конец месячного или двухнедельного срока пребывания. Суть не в том, что в жизни хочется иметь дело только с роскошными женщинами, но так получается, что не успеешь связаться с роскошной женщиной, как непременно жизнь устроит тебе ловушку. Это неизбежная генетическая или биохимическая подлость, за которую не следует чувствовать себя лично ответственным.
– Ты решил, в какой бассейн идем? – приветствовала меня Росана, чуть покачиваясь на тонкой талии.
– Я узнавал. Есть один рядом с Университетским городком. По-моему, я был там однажды, когда учился на факультете. Он далеко отсюда. Не думаю, чтобы твои подруги туда ходили.
– А на каком факультете ты учился?
– На философском.
– Ты философ?
– Нет. Наоборот. Я работаю в банке.
– Вот здорово, целый день с бабками.
– Я бабок не вижу. Я лишь умножаю, делю и складываю. Только этим и занимаюсь, хотя когда-то написал диссертацию о Лейбнице.
– Кто это?
– Никто. Гораздо менее важный, чем Джеймс Дин, например. Если когда-нибудь тебе расскажут о Лейбнице, забудь сразу. Он тебе не понадобится. Мне не понадобился. Ну, пошли?
Мы пересекли парк и подошли к машине моей двоюродной сестры. До следующей среды я должен был с ее помощью удовлетворять свои потребности в передвижении, если верить прикидке раздраженного моим напором и принявшего меня за лоха хозяина автомастерской, где я оставил машину. Этому типу, судя по его виду и разговору, Лейбниц или Джеймс Дин были ни к чему, не был ему знаком и растяжимый девиз: все внимание – клиенту,целиком зависящий от спроса на услуги его ремонтной конторы.
– Маленькая у тебя машинка, – рассудила Росана.
Я чуть было не сказал, что это не моя, а у моей – шестнадцать клапанов, двойные тормоза, диски из легкого сплава и прочие прибамбасы, непременные для нормального современного автомобиля, каким был мой и каким не был автомобиль моей двоюродной сестры. Не поверишь, каким идиотом становится человек, если у него в кармане несколько кредитных карточек, подумал я и сказал:
– У некоторых большого только и есть что автомобиль. Я не из этих.
Росана села на переднее сиденье, рядом с водительским, покорно опустила стекло. И не стала возражать, что стекло опускается не автоматически, нет кондиционера и, судя по всему, стереомагнитофона. Ну просто ангел.
Мы поехали по Мадриду, к счастью опустевшему. И пока ехали вверх, а потом вниз по Гран-Виа, Росана продолжала раскрывать мне разные стороны жизни своей семьи, благо бассейн находился в Университетском городке.
– Братья все учились в университете. И стали какими-то инженерами. Летисия – врач, а Сонсолес окончила юридический. Но не стала адвокатом, потому что получила место по конкурсу. Сонсолес была отличницей. По всем предметам.
– Юридический был напротив моего факультета, – сообщил я. – Я знал там некоторых девочек, таких же, наверное, как твоя сестра. Они записывали лекции круглыми буквами и цветными фломастерами подчеркивали слова. Они могли в одной руке держать сразу по десять разноцветных фломастеров. Они все выучивали на память, но не могли бы ответить, какая разница между ипотекой и арендой.
– А какая разница?
Я повторил фразу своего старинного приятеля, который учился на юридическом, не задумываясь особенно над тем, что говорю, и, главное, понятия не имея, что такое ипотека. Во всяком случае, этот термин совершенно не вписывался в ситуацию. Однако решил продолжать как ни в чем не бывало, будучи уверен, что уж Росана-то, конечно, не знает и не станет выяснять, что он означает. И потому закончил шутку так же, как это делал приятель:
– При ипотеке ты используешь хитрость, а при аренде – платишь.
Росана задумалась, и мне это понравилось. И наконец сообщила вывод, к которому пришла:
– Ты дал промашку: я гораздо хитрее тебя. Так что тебе придется платить.
Мне оставалось только подхватить игру:
– Я не могу заплатить много.
– Я сделаю тебе скидку. Или лучше заставлю ограбить банк. Дурные женщины всегда заставляют честных мужчин грабить банки или уносить зарплату всей конторы. Честные мужчины идут ко дну, а дурные женщины убегают с красивыми мерзавцами, которые их потом бьют.
– Откуда тебе известно столько всякого не для твоего возраста? Не из телевидения же?
– Слушаю, что говорят, а иногда книжки читаю. Совсем нетрудно узнать то, что от тебя хотят скрыть. В десять лет я уже читала Большую Энциклопедию Семейной Жизни.Обратила на нее внимание потому, что она стояла на самой верхней полке. Я поставила один стул на другой, влезла на него и поняла, почему она стоит там. Читать было очень противно, пока не наткнулась на фотографии, тогда стало не так гадко. Я знаю и где отец хранит черные деньги. Сперва пришлось понять, что это не измазанные черной краской, а обычные деньги, которые отец получает за проекты незаконным путем. Ты не спросишь где?
– Меня деньги твоего отца не колышут. Ни черные, ни белые. Сожалею, что разочаровал. Может, думаешь, что я грабитель?
– По-моему, нет. Но на всякий случай, – засмеялась Росана.
Было решено, что Росана купит билет со скидкой, не из жадности, а по причине запоздалых угрызений. Однако начиная с четырнадцати лет там всех стригли под одну гребенку, иными словами, для всех билет стоил пятьсот песет. Замысел, конечно, дурацкий, потому что девочке можно было дать и вдвое больше, а до моей совести никому никакого дела, тут уж как Бог рассудит: посмотрит на это хорошо, значит, нечего беспокоиться, а плохо – пиши пропало и прощения проси у самого Папы Римского. Но я успокоил себя – она в том возрасте, когда, по крайней мере в бассейне, скидок не делают.
После кассы мы разделились. Она пошла в женскую раздевалку, а я – в соответствующую моему полу, где всегда пахнет грязными ногами и перепрелым потом, – два из многочисленных неприятных спутников спорта, – что, кстати, свидетельствует о недостатке гигиены. Плавки были уже на мне, и потому я прошел через мерзкое помещение не мешкая, обходя лужи на полу. За дверью были лужайки и народу оказалось немного. Я ждал минут десять, и тут явилась Росана в бикини.
В моем жалком существовании было несколько возвышенных моментов. В детстве, когда мне на день Волхвов подарили сразу Madelman– черного пирата и Madelman– водолаза. В отрочестве, когда, сдав экзамен на бакалавра по биологии, мы сожгли все учебники, тетради с записями и изображение нашего учителя. А во всей остальной жизни – момент, когда Росана возникла у меня перед глазами, будто из раковины, которая в свою очередь только что появилась из воды. Как никогда, она была в этот момент похожа на Венеру Боттичелли, только поменьше мяса, потому что во времена Боттичелли Венеры ели не обезжиренный йогурт, а сало ломтями и прочую гадость. С трудом вспоминаю: бикини было розового цвета, а я подумал, что ничего не сделал, чтобы завоевать ее. Я всегда считал самым лучшим и самым ценным то, чего ты недостоин. То, что ты заслужил, слишком пропитано тобою и тебе уже ни к чему.
– Ну как? – прозвенел ее голос.
– Сказать, что чувствую?
– Ради этого все и делается.
– Я понимаю жениха твоей сестры. Но это ты и сама знаешь. Ты слышала про такого – Боттичелли?
– Нет. А должна бы?
– Не обязательно. В другой жизни ты заставляла его рисовать тебя на всех картинах. Но если ты будешь помнить всех, кто тебя любит, у тебя не хватит времени на свои дела.
– Попробую поверить.
– Ты и так веришь, и правильно делаешь. Когда-нибудь ты станешь не такой красивой, у тебя будет рак, и тогда ты не сможешь верить тому, что тебе будут говорить.
– Как зловеще.
– Carpe diem.Если такое скажет Гарсиласо-де-ла-Вега в сиреневой версии, всем покажется прелестным. А если говоришь так, как есть, называют зловещим.
– Я проходила Гарсиласо в восьмом.
– Все-то ты проходила в восьмом.
– Не все.
– Больше вопросов не задаю. На солнце или в тени? Лично я солнце ненавижу.
– Мне все равно. Я не загорать пришла.
Мы поискали место под деревом. Росана расстелила полотенце и легла на него. Я снял брюки, но майку оставил и сел на сложенное вдвое полотенце.
– Ты купаешься в майке? – спросила она.
– Едва ли я буду купаться. В бассейнах полно мочи и грибка.
– Послушай, а тебе что-нибудь на свете нравится?
– Мне нравится фигурное катание и художественная гимнастика. Смотреть, конечно, а не заниматься. Еще мне нравится крепко спать, когда получается. И нравишься ты.
– Спасибо. Ты мне тоже нравишься. Может, потому, что не такой, как Борха.
– Может. Но есть и другие варианты. Тебе не встречались типы – у них все квадратное, часы подводника, напомаженные волосы и рубашка цвета мяты от Burberrys ?
– Начо, муж Летисии. Еще он прыгает с парашютом. И если проходит мимо зеркала, всегда смотрится.
– И?…
– Полный мудак.
– Считается, что тебе не положено говорить таких слов.
– Считается, что мне не положено ходить в бассейн с незнакомым взрослым мужчиной, которому я к тому же так нравлюсь. – Росана лениво перевернулась на другой бок.
– Разумеется, не положено. Я не собирался исправлять тебя, я просто удивился. На мой вкус – лучше так. Хорошие девочки невыносимы.
– Все считают меня хорошей девочкой. В школе меня награждают за примерное поведение.
– Учителя с годами умственно атрофируются. Тяжело постоянно иметь дело с теми, кто знает меньше тебя, застреваешь на четырех действиях арифметики и не замечаешь, как ученики тебя перерастают. А ты в школе, наверное, зря время теряешь.
– Я должна учиться. Хочу получить специальность и работать.
– В какой области?
– В предпринимательской.
– Это дело долгое. Если позволишь дать тебе совет, не трать время на математику, на экзамены и конспекты, а иди лучше в модели, ты можешь. И пока твои подружки будут писать конспекты, ты станешь миллионершей. Потом наймешь себе кого-нибудь, кто будет приумножать твои деньги, и тогда учись себе на здоровье да посмеивайся над теми, кто напрокат сдает свою голову за почасовую оплату.