– Я хочу, чтобы ты усвоила, – говорит он, – имя, которым я назвался, когда вошел, – не мое. Ничего общего.
Он поспешно выходит. Слишком много проникновения в человеческую природу. Слишком много, по крайней мере, для Варшавы.
Он садится в первый же попавшийся лифт и попадает на 118 этаж, в Прагу; проходит полздания, не заходя в жилые помещения и не разговаривая со встречными; садится в другой лифт; выходит на 173-м этаже, в Питтсбурге, и стоит некоторое время в коридоре, прислушиваясь к толчкам крови в капиллярах висков. Затем он входит в Зал осуществления телесных желаний. Даже в этот поздний час находятся люди, пользующиеся его удобствами: около дюжины человек обоего пола плещутся в бассейне с водоворотами, пятеро или шестеро гарцуют на топчане, несколько пар просто совокупляются. Его шанхайские одежды привлекают любопытные взгляды, но к нему не подходит никто. Поникнув головой, он медленно выходит из зала. Теперь он идет по лестницам, образующим большую спираль, пронизывающую всю тысячеэтажную высоту гонады 116. Он всматривается в величественную спираль и различает вытянувшиеся в бесконечность этажи с рядами огней, отмечающих каждую платформу. Бирмингем, Сан-Франциско, Коломбо, Мадрид. Он хватается за перила и всматривается вниз. Взгляд скользит по спирали спускающейся лестницы. Прага, Варшава, Рейкьявик. Головокружительный чудовищный водоворот, сквозь который, словно снежинки, плывут сверху огни миллионов светящихся шаров. Он упрямо карабкается по мириадам ступенек, загипнотизированный своими собственными механическими движениями. Прежде чем это доходит до него, он преодолевает сорок этажей. Он весь пропотел, а мускулы его икр набрякли и собрались в узлы.
Он рывком отворяет дверь и вываливается в главный проход. 213-й этаж. Бирмингэм. Двое мужчин с самодовольными улыбками блудников возвращаются домой, останавливают его и предлагают ему какое-то снадобье – маленькую полупрозрачную капсулу, содержащую темную маслянистую жидкость темно-оранжевого цвета. Сигмунд без возражений берет капсулу и, не задумываясь, проглатывает. Они дружелюбно похлопывают его по бицепсам и уходят своей дорогой. Почти сразу же его начинает тошнить. Затем перед ним плывут расплывчатые красные и голубые огни. Сквозь туман в голове он пытается сообразить, что же ему дали. Он ждет экстаза. Ждет. Ждет…
Следующее, что он сознает, – слабый рассвет. Он сидит в незнакомой комнате, развалившись в сиденье из колеблющихся натянутых металлических ячеек. Над ним стоит высокий молодой человек с золотистыми волосами, и Сигмунд слышит свой собственный голос:
– Теперь я понимаю, почему они пытаются бунтовать. Когда-нибудь вам тоже станет невыносимо. Люди почти касаются вас. Их можно чувствовать… И…
– Спокойнее… Откиньтесь на спину. Вы просто переутомились,
– У меня разрывается голова.
Сигмунд видит привлекательную рыжеволосую женщину, снующую в дальнем углу комнаты. Ему трудно сфокусировать глаза.
– Я не уверен, что знаю, где я нахожусь, – добавляет он.
– Триста семнадцатый. Сан-Франциско. У вас, должно быть, раздвоение, правда?
– Голова… Ее нужно выкачать, а то лопнет.
– Я Диллон Кримс. А это моя жена Электра. Она нашла вас, блуждающего по зданию, – дружелюбное лицо хозяина улыбается. У него удивительные голубые глаза, словно диски из полированного камня. – Знаете, не так давно я принял мультиплексин и стал всеми разветвлениями здания сразу. Я будто расплылся по нему. Представляете – видеть в себе один большой организм, мозаику тысяч умов. Прекрасно! Все было хорошо до тех пор, пока я не начал сокращаться, и тогда все здание превратилось просто в огромное ужасное пчелино-муравьиное скопище. Вы утратили представление о реальности, когда химикалии попали в мозг. А теперь оно постепенно восстанавливается.
– Я не могу восстановить ею.
– Что хорошего в ненависти к зданию? Ведь гонада является реальным решением реальных проблем, не так ли?
– Понимаю.
– И в основном это решение эффективно. И потому не стоит тратить силы на ненависть к зданию.
– Не то чтобы я ненавидел его, – отвечает Сигмунд. – Я всегда восхищался теорией вертикальности в развитии гонады. Моя специальность – управление гонадой. Была и есть. Но вдруг все стало неправильно, и я не знаю, в чем неправильность. Во мне или во всей системе?
– Для гонады нет выбора, – говорит Диллон Кримс. – То есть вообще-то можно прыгнуть в Спуск или сбежать в коммуны, но эти альтернативы бессмысленны. Так что оставайтесь здесь и пользуйтесь преимуществом всего этого. Вы, должно быть, слишком много работали. Послушайте, не хотите ли выпить чего-нибудь холодного?
– Пожалуй, да, – отвечает Сигмунд.
Рыжеволосая женщина всовывает ему в руку бокал. Когда она наклоняется к нему, ее груди колеблются, мерно раскачиваясь, словно колокола из плоти. Она великолепна, и крошечная струйка гормонов слегка возбуждает его, напомнив ему, как началась эта ночь: неудачный блуд в Варшаве. Женщины… Он не мог вспомнить ее имени.
– По видео, – сказал Диллон Кримс, – объявили розыски Сигмунда Клавера из Шанхая. Распознаватели включены с четырех часов. Это вы?
Сигмунд утвердительно кивает.
– Я знаю вашу жену. Ее зовут Меймлон, правда? – Кримс косится на свою жену, словно опасаясь ревности. Понизив голос, он продолжает. – Однажды, давая представление в Шанхае, я блудил с ней. Это было восхитительно. Как она свежа и привлекательна! Сейчас она, наверное, очень волнуется за вас, Сигмунд.
– Представление?
– Я играю на космотроне в одной из космических групп. – Кримс пальцами делает жесты, словно касаясь клавиатуры. – Вы, наверное, видели меня. Вы позволите мне позвонить вашей жене?
– Это ваше личное дело, – бормочет Сигмунд, испытывая чувство наступающего раздвоения, отрыва от самого себя.
– Как это?
– Со мной что-то творится. Я ни к чему не отношусь: ни к Шанхаю, ни к Луиссвиллю, ни к Варшаве. Только рой чувств без настоящего «я». А меня нет. Я потерялся. Я потерялся внутри.
– Внутри чего?
– Внутри себя. Внутри здания. Я расползаюсь. Куски меня остаются в каждом месте. С моего Эго отшелушиваются слои и куда-то уносятся. – Сигмунд сознает, что на него смотрит Электра Кримс. Он старается восстановить самоконтроль, но чувствует себя обнаженным до самых костей. Спинной хребет выставлен напоказ, видны кости, гребень позвонков, странно угловатый череп. Сигмунд. Сигмунд…
Над ним серьезное, встревоженное лицо Диллона. Вокруг красивое жилое помещение. Многозеркалье, психочувствительные гобелены. Такие счастливые люди. Они поглощены своим искусством. Они прекрасно встроены в коммутатор жизни.
– Потерян… – шепчет Сигмунд.
– Переводитесь в Сан-Франциско, – предлагает Диллон, – мы здесь не слишком напрягаемся. У нас можно получить комнату. Может быть, у вас откроется аристическое призвание. Может быть, мы смогли бы писать программы для видеоспектаклей. Или…
Сигмунд хрипло смеется. Горло у него словно набито шерстью.
– Я напишу пьесу об алчущем карьеристе, который добирается почти до самой вершины и вдруг решает, что это ему не нужно. Я… Нет я не напишу. Я не имею в виду ничего такого. Это снадобье говорит моим ртом. Те двое всучили мне омерзитель, вот и все. Лучше вызовите Мэймлон.
Он старается встать на ноги, дрожа всем телом. Ощущение такое, словно ему 90 лет. Ноги подгибаются, и он клонится набок. Кримс и его жена подхватывают его. Щека Сигмунда прижимается к колыхающимся грудям Электры. Он выдавливает из себя улыбку.
– Это снадобье говорит моим ртом, – снова повторяет он. – Эти проклятые наркотики! Эти… проклятые… наркотики…
– Это длинная и скучная история, – рассказывает он Мэймлон. – Я попал в такое место, где я не хотел бы быть, принял капсулу, не зная, что в ней, и после этого все смешалось. Но теперь все в порядке. Все в порядке…
Это обворовывание его мозгов. Как благословенно быть полезным. Как утомительно быть полезным!
Он старается изо всех сил, но его ни на миг не покидает мешающее ему ощущение раздвоенности. Расстройство души.
Полночь. Не спится. Он лежит, ворочаясь, рядом с Мэймлон. Нервы натянуты, как струны. Мэймлон знает, что он проснулся. Она успокаивающе гладит его рукой.
– Не можешь расслабиться? – спрашивает она.
– Нет. Никак…
– Может быть, выпьешь встряхнина? Или даже мыслекраса?
– Нет. Не надо.
– Тогда пойди поблуди, – предлагает она. – Выжги часть этой энергии. Ты же весь напряжен, Сигмунд.
Да, он связан золотой нитью. У него раздвоение.
«Может быть, подняться в Толедо? Найти утешение в объятиях Реи? Она всегда готова помочь. А может, поблудить в Луиссвилле? Связаться с женой Ниссима Шоука – Сциллой? Надерзить? А ведь меня пытались навязать ей на той пирушке, в День осуществления телесных желаний. Посмотреть, имел ли я право на продвижение в Луиссвилль». Сигмунд понимает, что в тот день он не выдержал испытания. А может быть, еще не поздно все исправить. Он пойдет к Сцилле. Даже если там окажется Ниссим. Посмотрим, как я игнорирую любые ограничения. Почему бы женщине Луиссвилля не быть доступной мне? Мы все живем по одному и тому же своду законов, не считаясь с запрещениями, которые в последнее время на нас налагают наши обычаи. Так он скажет, если там окажется Ниссим. И Ниссим зааплодирует его браваде.
– Да, – говорит он Мэймлон, – я, пожалуй, поблужу.
Но он остается в постели. Проходит несколько минут. Порыв прошел. Ему не хочется идти; он притворяется спящим, надеясь, что Мэймлон задремлет. Проходит еще несколько минут. Он осторожно приоткрывает один глаз. Да, она спит. Как она прелестна, как прекрасна она даже во время сна. Великолепное сложение, белая кожа, черные как смоль волосы. Моя Мэймлон. Мое сокровище. В последнее время он не чувствовал желания даже в ней. «Может быть, это скука, порожденная утомлением? Или утомление, порожденное скукой?»
Дверь открывается, и входит Чарльз Мэттерн. Сигмунд наблюдает, как социопрограммист на цыпочках подходит к постели и молча раздевается. Губы Мэттерна плотно сжаты, ноздри трепещут. Признаки желания. Мэттерн жаждет Мэймлон; что-то возникло между ними за прошедшие два месяца, думает Сигмунд. Что-то большее, нежели простое блудство, но Сигмунда это мало интересует. Лишь бы Мэймлон была счастлива. В тишине разносится хриплое дыхание Мэттерна, старающегося тихо разбудить Мэймлон.
– Хэлло, Чарли! – произносит Сигмунд. Захваченный врасплох Мэттерн робеет и нервно смеется:
– Я не хотел тебя разбудить, Сигмунд.
– Я не спал. Наблюдал за тобой.
– Тогда тебе бы следовало что-нибудь сказать. Я не старался сохранять тишину.
– Извини. Этого раньше со мной не случалось.
Теперь проснулась и Мэймлон. Она привстает, обнаженная до талии. Белизна ее кожи освещается слабым мерцанием ночника. Она сдержанно улыбается Мэттерну – покорная жительница гонады, готовая принять своего ночного гостя.
– Пока ты здесь, Чарли, – говорит Сигмунд, – могу тебе сказать, что я получил задание, в котором требуется твое участие. Для Стивиса. Он хочет видеть, где люди тратят больше времени: с благословителями и утешителями или в звуковых центрах. Двойная диаграмма…
– Уже поздно, Сигмунд, – перебивает его Мэттерн. – Почему бы тебе не рассказать об этом утром?
– Да. Да! Ладно. – Сигмунд с багрово-красным лицом встает с постели. Ему не обязательно уходить, когда у Мэймлон блудник, но он не хочет оставаться. Как и тот варшавский муж, подаривший излишнюю и непрошенную интимность остающейся паре. Он торопливо разыскивает одежду. Мэттерн напоминает ему, что он вправе остаться. Но нет. Сигмунд чуть демонстративно покидает комнату и почти выбегает в зал. «Я пойду в Луиссвилль к Сцилле Шоук». Однако вместо того, чтобы попросить лифт поднять его на тот этаж, где живут Шоуки, он называет 799-й. Там живут Чарльз и Принсипесса Мэттерн. Он не отваживается покуситься на Сциллу з таком неуравновешенном и болезненном состоянии. Неудача может дорого обойтись. А Принсипесса может возбудить. Она как тигрица. Дикарка. Она самая страстная из женщин, которых он знает, исключая Мэймлон. И возраст подходящий – зрелый, но не перезрелый.
Сигмунд останавливается у двери Принсипессы. Ему приходит в голову, что в том, что он желает жену человека, который сейчас проводит время с его собственной женой, есть что-то буржуазное, что-то от догонадской эпохи. Блуд должен быть более случайным, менее целенаправленным, он лишь способ расширения сферы жизненного опыта. Впрочем, это неважно. Толчком локтя он открывает дверь и испускает вздох облегчения и уныния одновременно – до него доносятся звуки стонущих в оргазме людей. На постели двое: он узнает Джона Квиведо. Сигмунд быстро выскальзывает из комнаты. В коридоре никого.
«Куда же теперь?» Обычным местом назначения является квартира Квиведо. Микаэла. Но, несомненно, у нее тоже окажется гость. Жилки на висках Сигмунда начинают пульсировать. Он не собирается странствовать по гонаде бесконечно. Ему хочется только спать. Блуд вдруг представляется ему отвратительным, как все неестественное и принудительное. Рабство абсолютной свободы. В этот момент тысячи людей слоняются по титаническому зданию. Каждому предопределено выполнять благословенное деяние. Волоча ноги, Сигмунд бредет по коридору и останавливается у окна. Снаружи безлунная ночь. Соседние гонады кажутся немного отдаленней, чем днем. Их окна ярки, их тысячи. Он пытается разглядеть коммуну, расположенную далеко на севере. Там живут эти помешанные фермеры. Майкл, брат Микаэлы, один из тех, кто взбунтовался, по некоторым предположениям посетил коммуну. По крайней мере, так записано в отчете. Микаэла до сих пор переживает из-за брата. Разумеется, он не миновал Спуска, как только сунулся обратно в гонаду. Ясно, что такому человеку нельзя позволить жить здесь по-прежнему, проявляя недовольство, распространяя яд неудовлетворенности и неблагостности. Но для Микаэлы это жестоко. Она говорит, что они с братом очень схожи. Они – близнецы. Она считает, что в Луиссвилле должен был состояться официальный разбор дела. Она не верит, но такой разбор дела состоялся. Сигмунд вспоминает Ниссима Шоука, отдающего приказ: немедленно устранить этого человека, если он вернется в гонаду 116. «Бедная Микаэла! Наверное, между ней и братом происходило что-то нездоровое. Надо бы спросить у Джесона».
«Куда же мне пойти?»
Он осознает, что простоял у окна более часа. Он идет к лестнице и сбегает по ней на свой собственный этаж. Мэттерн и Мэймлон спят, лежа рядышком. Сигмунд сбрасывает одежду и присоединяется к лежащим на постели. Он все еще чувствует раздвоение и расстройство. В конце концов он тоже засыпает.
Религия утешает. Сигмунду следует посетить благословителя. Церковь расположена на 770-м этаже – маленькая комната в торговой галерее, украшенная символами плодородия и светящимися инкрустациями. Войдя в нее, он чувствует себя как чужак. Раньше его никогда не вдохновляла никакая религия. Прадед его матери был христианином, но все в семье считали, что это было следствием старомодных инстинктов старика. Древние религии имели мало последователей, и даже культ божьего благословения, официально поддерживаемый Луиссвиллем, не мог претендовать более чем на треть взрослого населения здания, согласно последним диаграммам, которые видел Сигмунд. Хотя, возможно, впоследствии произошли изменения.
– Благослови тебя Бог, – произносит благословитель, – о чем скорбит твоя душа?
Благословитель – полный, гладкокожий человек с круглым благодушным лицом и плотоядно поблескивающими глазами. Ему около сорока лет. Что он знает о скорби душевной?
– Я не могу найти себе покоя, – отвечает Сигмунд. – Я как будто раскупорен. Все утратило свое значение, и душа моя пуста.
– А-а. Душевная мука, распад, истощение личности. Знакомые недуги, сын мой. Сколько вам лет?
– Минуло пятнадцать.
– Служебное положение?
– Шанхаец, продвигающийся в Луиссвилль. Вы, наверное, знаете меня. Я – Сигмунд Клавер.
Благословитель поджимает губы. Глаза сами собой прикрываются. Он поигрывает эмблемами священника на вороте своей туники. Да, он слышал о Сигмунде.
– Вы удовлетворены женитьбой? – спрашивает он.
– У меня самая благословенная жена, какую только можно вообразить.
– Дети?
– Мальчик и девочка. В следующем году у нас будет вторая девочка.
– Друзья?
– Достаточное количество, – отвечает Сигмунд. – А еще меня мучает ощущение гниения. Иногда вся кожа зудит. Слои гнили плывут по зданию и окутывают меня. Что со мной происходит?
– Иногда, – говорит благословитель, – те, кто живет в гонадах, испытывают так называемый кризис духовного ограничения. Границы нашего, так сказать, мира, нашего здания кажутся слишком узкими. Наши внутренние возможности становятся недостаточными. Мы мучительно разочаровываемся в тех, кого сегодня любили и кем восхищались. Результат такого кризиса часто неистов, он даст начало феномену бунта. Некоторые, случается, покидают гонаду для новой жизни в коммунах, что конечно же является формой самоубийства, поскольку мы не можем приспособиться к этой грубой среде. Те же, кто не становятся бунтарями и не отделяют себя психически от гонады, уходят от действительности в себя, сжимаясь при столкновениях с близнаходящимися в их психическом пространстве индивидуальностями. Вам это что-нибудь объясняет? – и поскольку Сигмунд не очень уверенно кивает, он продолжает: – Среди вождей этого здания, административного класса, среди тех, кто был вознесен наверх благословенным назначением служить своим согражданам, этот процесс особенно болезнен, так как вызывается коллапсом ценностей и утратой целеустремленности. Но этому легко помочь.
– Легко?
– Я вас уверяю!
– Но как?
– Мы сделаем это сразу же, и вы уйдете отсюда здоровым и цельным, Сигмунд. Путь к здоровью лежит через родство с Богом; видите ли, сущность Бога заключается в нашем представлении о собирательной силе, дающей целостность всему миру. И я покажу вам Бога.
– Вы покажете мне Бога? – непонимающе повторяет Сигмунд.
– Да, да! – благословитель суетливо притемняет церковь, выключает огни и скрывается в темноте.
Из пола вырастает чашеобразное плетеное кресло, и Сигмунда мягко подталкивают к нему. Он лежит в нем, глядя вверх. Он видит, как потолок церкви превращается в широкий экран. В его стекловидных зеленоватых глубинах возникает изображение небес, словно песком усыпанных звездами. Миллиард миллиардов световых точек. Из скрытых динамиков льется музыка; плещущие всхлипы космического оркестра. Он различает магические звуки космотрона, темные приглушенные кометарфы, бурные пассы орбитакса. Затем все инструменты сливаются вместе. Наверное, это играет Диллон Кримс со своими коллегами, его собеседник в ту печальную ночь.
Недра воспринимаемого поля над головой углубляются; Сигмунд видит оранжевое сияние Марса, жемчужный блеск Юпитера. Итак, Бог – это светотеатр плюс космический оркестр. Как мелко. Как пусто!
Благословитель поясняет, перекрывая своим голосом звуки музыки:
– То, что вы видите, – прямая передача с тысячного этажа. Это небо над нашей гонадой в данный момент. Вглядитесь в черный мрак ночи! Впитайте прохладный свет звезд! Откройтесь необъятности! То, что вы видите, – Бог. То, что вы видите, – Бог!
– Где?
– Везде. Он вездесущий и всетерпимый.
– Я не вижу.
Музыка меняется. Теперь Сигмунд окружен плотной стеной мощных звуков. Картина звезд становится интенсивней. Благословитель направляет внимание Сигмунда то на одну группу звезд, то на другую, убеждая его слиться с галактикой.
– Гонада – не Вселенная, – бормочет он. – За этими сияющими стенами лежит бесконечное пространство, являющееся Богом. Пусть он поглотит вас и исцелит. Поддайтесь ему, поддайтесь!
Но Сигмунд не в состоянии поддаться. Он спрашивает, не даст ли благословитель ему какого-нибудь наркотика, вроде мультиплексина, который помог бы ему открыться вселенной. Но благословитель явно глумится над ним:
– Каждый в состоянии достичь Бога без помощи химикалиев. Надо только пристально смотреть. Созерцайте. Всматривайтесь в бесконечное, вникайте в божественные узоры. Задумайтесь над равновесием сил, над красотами небесной механики. Бог внутри и снаружи нас. Поддайтесь ему, поддайтесь! Поддайтесь…
– Я не ощущаю ничего, – говорит Сигмунд. – Я заперт внутри самого себя.
В тоне благословителя появляются нотки нетерпения, словно он хочет сказать: «Это нехорошо! Почему вы не в состоянии открыться? Ведь это вполне приличный религиозный обряд».
Но обряд не действует. Спустя полчаса Сигмунд садится, тряся головой. Глаза его устали от пристального созерцания звезд. Он не в состоянии совершить мистический прыжок в бесконечность.
Он подписывает кредитный перевод на счет благословителя, благодарит его и выходит из церкви. Наверное, Бог сегодня находится где-то в другом месте.
Утешение от утешителя – светская терапия, чьи методы в основном покоятся на регулировании метаболизма. Сигмунд страшится этого визита; он всегда считал тех, кому надлежало идти к утешителю, дефективными, и то, что он окажется среди них, больно ранит его. Но он обязан покончить с этим внутренним беспорядком. И Мэймлон тоже настаивает.
Утешитель, к которому он приходит, удивительно моложав, наверняка, не старше тридцати трех лет, с узким бесцветным лицом и неприятным замораживающим взглядом. Он определяет причины недуга Сигмунда чуть ли не раньше, чем тот их описывает.
– А когда вас пригласили на пирушку в Луиссвилль, – спрашивает он, – какой эффект произвело на вас то, что ваши идолы оказались совсем не такими людьми, как вы о них думали?
– Это меня опустошило, – отвечает Сигмунд. – Все мои идеалы, мои направляющие ценности рухнули. Мне тяжело было видеть их такими разнузданными. Никогда не представлял себе такого, что они вытворяли. Я думаю, что с этого и начались все мои беды.
– Нет, – говорит утешитель, – от этого беда просто вырвалась наружу. Беда была уже раньше. Она таилась глубоко внутри вас и только ждала толчка, чтобы обнаружиться.
– Как же мне совладать с ней?
– Сами вы не справитесь. Вас подвергнут терапии. Я передам вас психотехникам. К вам применят процессы активной регулировки.
Но Сигмунд боялся изменений. Они положат его в бак и предоставят ему плавать в нем дни, а то и недели, пока ему будут поласкать мозги разными чудовищными препаратами, нашептывать лекции, делать массаж его больного тела и менять впечатления в его мозгу. И он выйдет от них здоровый, стабильный и… другой. Это будет совсем другая личность. Его прежняя индивидуальность будет утрачена вместе с душевной болью. Он вспоминает женщину по имени Аура Хольстон, которой по жребию выпало переселиться в новую гонаду 158 и которая не желала переезжать, но тем не менее психотехники убедили ее в том, что покинуть родной город не так уж и плохо. И вернулась она из бака послушной и безмятежной, растением вместо неврастенички.
Нет, думает Сигмунд, это не для меня. Ведь это окажется так же и концом его карьеры. Луиссвилль отвергнет человека, у которого был кризис. Для него подыщут какой-нибудь средний пост, какую-нибудь тепленькую работу в Бостоне или Сиэтле и тут же забудут о некогда многообещающем молодом человеке.
Каждую неделю Монро Стивису подается полный доклад по активным регулировкам. Он, конечно же, расскажет Шоуку и Фрихаусу: «Вы слышали о бедняге Сигмунде? Две недели в баке! Какое-то нервное потрясение. Жаль, жаль! Придется с ним расстаться».
НЕТ!
Что же делать? Утешитель уже заполнил направление и зарегистрировал его в одном из блоков компьютера. Искрящиеся импульсы нервной энергии текут по информационной системе, неся его имя. Психотехники на 780-м этаже запланируют для него время, и скоро экран скажет ему час его явки. И если он не пойдет туда сам, за ним придут. Роботы с мягкими каучуковыми подушечками на верхних конечностях поведут его, подталкивая вперед.
НЕТ!
Он расскажет Рее о своем затруднительном положении. Никто, кроме Реи, еще не знает об этом, даже Мэймлон. Он доверяет Рее все свои самые тайные помыслы.
– Не ходи к техникам, – советует она.
– Но приказ уже отдан.
– Отзови его.
Он смотрит на нее так, словно она порекомендовала ему снести Чиппитскую гонадскую констеляцию.
– Изыми его из компьютера, – говорит она ему. – Уговори кого-нибудь из обслуживающего персонала сделать это для тебя. Используй свое влияние. Никто этого не обнаружит.
– Я не могу.
– Тогда ты отправишься к психотехникам. А ты знаешь, что это означает.
Гонада опрокидывается. Груды развалин кружатся в его мозгу.
Кто бы мог устроить это для него? Раньше там работал брат Микаэлы Квиведо – Майкл. Но теперь его нет. Разве что в его бригаде могут оказаться и другие скрытые бунтари.
Он поспешно выходит. Слишком много проникновения в человеческую природу. Слишком много, по крайней мере, для Варшавы.
Он садится в первый же попавшийся лифт и попадает на 118 этаж, в Прагу; проходит полздания, не заходя в жилые помещения и не разговаривая со встречными; садится в другой лифт; выходит на 173-м этаже, в Питтсбурге, и стоит некоторое время в коридоре, прислушиваясь к толчкам крови в капиллярах висков. Затем он входит в Зал осуществления телесных желаний. Даже в этот поздний час находятся люди, пользующиеся его удобствами: около дюжины человек обоего пола плещутся в бассейне с водоворотами, пятеро или шестеро гарцуют на топчане, несколько пар просто совокупляются. Его шанхайские одежды привлекают любопытные взгляды, но к нему не подходит никто. Поникнув головой, он медленно выходит из зала. Теперь он идет по лестницам, образующим большую спираль, пронизывающую всю тысячеэтажную высоту гонады 116. Он всматривается в величественную спираль и различает вытянувшиеся в бесконечность этажи с рядами огней, отмечающих каждую платформу. Бирмингем, Сан-Франциско, Коломбо, Мадрид. Он хватается за перила и всматривается вниз. Взгляд скользит по спирали спускающейся лестницы. Прага, Варшава, Рейкьявик. Головокружительный чудовищный водоворот, сквозь который, словно снежинки, плывут сверху огни миллионов светящихся шаров. Он упрямо карабкается по мириадам ступенек, загипнотизированный своими собственными механическими движениями. Прежде чем это доходит до него, он преодолевает сорок этажей. Он весь пропотел, а мускулы его икр набрякли и собрались в узлы.
Он рывком отворяет дверь и вываливается в главный проход. 213-й этаж. Бирмингэм. Двое мужчин с самодовольными улыбками блудников возвращаются домой, останавливают его и предлагают ему какое-то снадобье – маленькую полупрозрачную капсулу, содержащую темную маслянистую жидкость темно-оранжевого цвета. Сигмунд без возражений берет капсулу и, не задумываясь, проглатывает. Они дружелюбно похлопывают его по бицепсам и уходят своей дорогой. Почти сразу же его начинает тошнить. Затем перед ним плывут расплывчатые красные и голубые огни. Сквозь туман в голове он пытается сообразить, что же ему дали. Он ждет экстаза. Ждет. Ждет…
Следующее, что он сознает, – слабый рассвет. Он сидит в незнакомой комнате, развалившись в сиденье из колеблющихся натянутых металлических ячеек. Над ним стоит высокий молодой человек с золотистыми волосами, и Сигмунд слышит свой собственный голос:
– Теперь я понимаю, почему они пытаются бунтовать. Когда-нибудь вам тоже станет невыносимо. Люди почти касаются вас. Их можно чувствовать… И…
– Спокойнее… Откиньтесь на спину. Вы просто переутомились,
– У меня разрывается голова.
Сигмунд видит привлекательную рыжеволосую женщину, снующую в дальнем углу комнаты. Ему трудно сфокусировать глаза.
– Я не уверен, что знаю, где я нахожусь, – добавляет он.
– Триста семнадцатый. Сан-Франциско. У вас, должно быть, раздвоение, правда?
– Голова… Ее нужно выкачать, а то лопнет.
– Я Диллон Кримс. А это моя жена Электра. Она нашла вас, блуждающего по зданию, – дружелюбное лицо хозяина улыбается. У него удивительные голубые глаза, словно диски из полированного камня. – Знаете, не так давно я принял мультиплексин и стал всеми разветвлениями здания сразу. Я будто расплылся по нему. Представляете – видеть в себе один большой организм, мозаику тысяч умов. Прекрасно! Все было хорошо до тех пор, пока я не начал сокращаться, и тогда все здание превратилось просто в огромное ужасное пчелино-муравьиное скопище. Вы утратили представление о реальности, когда химикалии попали в мозг. А теперь оно постепенно восстанавливается.
– Я не могу восстановить ею.
– Что хорошего в ненависти к зданию? Ведь гонада является реальным решением реальных проблем, не так ли?
– Понимаю.
– И в основном это решение эффективно. И потому не стоит тратить силы на ненависть к зданию.
– Не то чтобы я ненавидел его, – отвечает Сигмунд. – Я всегда восхищался теорией вертикальности в развитии гонады. Моя специальность – управление гонадой. Была и есть. Но вдруг все стало неправильно, и я не знаю, в чем неправильность. Во мне или во всей системе?
– Для гонады нет выбора, – говорит Диллон Кримс. – То есть вообще-то можно прыгнуть в Спуск или сбежать в коммуны, но эти альтернативы бессмысленны. Так что оставайтесь здесь и пользуйтесь преимуществом всего этого. Вы, должно быть, слишком много работали. Послушайте, не хотите ли выпить чего-нибудь холодного?
– Пожалуй, да, – отвечает Сигмунд.
Рыжеволосая женщина всовывает ему в руку бокал. Когда она наклоняется к нему, ее груди колеблются, мерно раскачиваясь, словно колокола из плоти. Она великолепна, и крошечная струйка гормонов слегка возбуждает его, напомнив ему, как началась эта ночь: неудачный блуд в Варшаве. Женщины… Он не мог вспомнить ее имени.
– По видео, – сказал Диллон Кримс, – объявили розыски Сигмунда Клавера из Шанхая. Распознаватели включены с четырех часов. Это вы?
Сигмунд утвердительно кивает.
– Я знаю вашу жену. Ее зовут Меймлон, правда? – Кримс косится на свою жену, словно опасаясь ревности. Понизив голос, он продолжает. – Однажды, давая представление в Шанхае, я блудил с ней. Это было восхитительно. Как она свежа и привлекательна! Сейчас она, наверное, очень волнуется за вас, Сигмунд.
– Представление?
– Я играю на космотроне в одной из космических групп. – Кримс пальцами делает жесты, словно касаясь клавиатуры. – Вы, наверное, видели меня. Вы позволите мне позвонить вашей жене?
– Это ваше личное дело, – бормочет Сигмунд, испытывая чувство наступающего раздвоения, отрыва от самого себя.
– Как это?
– Со мной что-то творится. Я ни к чему не отношусь: ни к Шанхаю, ни к Луиссвиллю, ни к Варшаве. Только рой чувств без настоящего «я». А меня нет. Я потерялся. Я потерялся внутри.
– Внутри чего?
– Внутри себя. Внутри здания. Я расползаюсь. Куски меня остаются в каждом месте. С моего Эго отшелушиваются слои и куда-то уносятся. – Сигмунд сознает, что на него смотрит Электра Кримс. Он старается восстановить самоконтроль, но чувствует себя обнаженным до самых костей. Спинной хребет выставлен напоказ, видны кости, гребень позвонков, странно угловатый череп. Сигмунд. Сигмунд…
Над ним серьезное, встревоженное лицо Диллона. Вокруг красивое жилое помещение. Многозеркалье, психочувствительные гобелены. Такие счастливые люди. Они поглощены своим искусством. Они прекрасно встроены в коммутатор жизни.
– Потерян… – шепчет Сигмунд.
– Переводитесь в Сан-Франциско, – предлагает Диллон, – мы здесь не слишком напрягаемся. У нас можно получить комнату. Может быть, у вас откроется аристическое призвание. Может быть, мы смогли бы писать программы для видеоспектаклей. Или…
Сигмунд хрипло смеется. Горло у него словно набито шерстью.
– Я напишу пьесу об алчущем карьеристе, который добирается почти до самой вершины и вдруг решает, что это ему не нужно. Я… Нет я не напишу. Я не имею в виду ничего такого. Это снадобье говорит моим ртом. Те двое всучили мне омерзитель, вот и все. Лучше вызовите Мэймлон.
Он старается встать на ноги, дрожа всем телом. Ощущение такое, словно ему 90 лет. Ноги подгибаются, и он клонится набок. Кримс и его жена подхватывают его. Щека Сигмунда прижимается к колыхающимся грудям Электры. Он выдавливает из себя улыбку.
– Это снадобье говорит моим ртом, – снова повторяет он. – Эти проклятые наркотики! Эти… проклятые… наркотики…
– Это длинная и скучная история, – рассказывает он Мэймлон. – Я попал в такое место, где я не хотел бы быть, принял капсулу, не зная, что в ней, и после этого все смешалось. Но теперь все в порядке. Все в порядке…
3
Проболев один день, он возвращается за свой стол в луиссвилльской приемной. Там его ожидает груда писем. Великие люди административного класса испытывают сильную нужду в его услугах. Ниссим Шоук хочет, чтобы он приготовил очередной ответ просителям из Чикаго по тому делу – о разрешении свободы установления пола всякого зачатого плода. Киплинг Фри-хаус требует интуитивной интерпретации некоторых графиков в производственно-балансовых сметах следующего квартала. Монро Стивису для встреч с благословителями и утешителями нужна диаграмма, показывающая посещаемость звуковых центров: психологический профиль населения шести городов. И так далее.Это обворовывание его мозгов. Как благословенно быть полезным. Как утомительно быть полезным!
Он старается изо всех сил, но его ни на миг не покидает мешающее ему ощущение раздвоенности. Расстройство души.
Полночь. Не спится. Он лежит, ворочаясь, рядом с Мэймлон. Нервы натянуты, как струны. Мэймлон знает, что он проснулся. Она успокаивающе гладит его рукой.
– Не можешь расслабиться? – спрашивает она.
– Нет. Никак…
– Может быть, выпьешь встряхнина? Или даже мыслекраса?
– Нет. Не надо.
– Тогда пойди поблуди, – предлагает она. – Выжги часть этой энергии. Ты же весь напряжен, Сигмунд.
Да, он связан золотой нитью. У него раздвоение.
«Может быть, подняться в Толедо? Найти утешение в объятиях Реи? Она всегда готова помочь. А может, поблудить в Луиссвилле? Связаться с женой Ниссима Шоука – Сциллой? Надерзить? А ведь меня пытались навязать ей на той пирушке, в День осуществления телесных желаний. Посмотреть, имел ли я право на продвижение в Луиссвилль». Сигмунд понимает, что в тот день он не выдержал испытания. А может быть, еще не поздно все исправить. Он пойдет к Сцилле. Даже если там окажется Ниссим. Посмотрим, как я игнорирую любые ограничения. Почему бы женщине Луиссвилля не быть доступной мне? Мы все живем по одному и тому же своду законов, не считаясь с запрещениями, которые в последнее время на нас налагают наши обычаи. Так он скажет, если там окажется Ниссим. И Ниссим зааплодирует его браваде.
– Да, – говорит он Мэймлон, – я, пожалуй, поблужу.
Но он остается в постели. Проходит несколько минут. Порыв прошел. Ему не хочется идти; он притворяется спящим, надеясь, что Мэймлон задремлет. Проходит еще несколько минут. Он осторожно приоткрывает один глаз. Да, она спит. Как она прелестна, как прекрасна она даже во время сна. Великолепное сложение, белая кожа, черные как смоль волосы. Моя Мэймлон. Мое сокровище. В последнее время он не чувствовал желания даже в ней. «Может быть, это скука, порожденная утомлением? Или утомление, порожденное скукой?»
Дверь открывается, и входит Чарльз Мэттерн. Сигмунд наблюдает, как социопрограммист на цыпочках подходит к постели и молча раздевается. Губы Мэттерна плотно сжаты, ноздри трепещут. Признаки желания. Мэттерн жаждет Мэймлон; что-то возникло между ними за прошедшие два месяца, думает Сигмунд. Что-то большее, нежели простое блудство, но Сигмунда это мало интересует. Лишь бы Мэймлон была счастлива. В тишине разносится хриплое дыхание Мэттерна, старающегося тихо разбудить Мэймлон.
– Хэлло, Чарли! – произносит Сигмунд. Захваченный врасплох Мэттерн робеет и нервно смеется:
– Я не хотел тебя разбудить, Сигмунд.
– Я не спал. Наблюдал за тобой.
– Тогда тебе бы следовало что-нибудь сказать. Я не старался сохранять тишину.
– Извини. Этого раньше со мной не случалось.
Теперь проснулась и Мэймлон. Она привстает, обнаженная до талии. Белизна ее кожи освещается слабым мерцанием ночника. Она сдержанно улыбается Мэттерну – покорная жительница гонады, готовая принять своего ночного гостя.
– Пока ты здесь, Чарли, – говорит Сигмунд, – могу тебе сказать, что я получил задание, в котором требуется твое участие. Для Стивиса. Он хочет видеть, где люди тратят больше времени: с благословителями и утешителями или в звуковых центрах. Двойная диаграмма…
– Уже поздно, Сигмунд, – перебивает его Мэттерн. – Почему бы тебе не рассказать об этом утром?
– Да. Да! Ладно. – Сигмунд с багрово-красным лицом встает с постели. Ему не обязательно уходить, когда у Мэймлон блудник, но он не хочет оставаться. Как и тот варшавский муж, подаривший излишнюю и непрошенную интимность остающейся паре. Он торопливо разыскивает одежду. Мэттерн напоминает ему, что он вправе остаться. Но нет. Сигмунд чуть демонстративно покидает комнату и почти выбегает в зал. «Я пойду в Луиссвилль к Сцилле Шоук». Однако вместо того, чтобы попросить лифт поднять его на тот этаж, где живут Шоуки, он называет 799-й. Там живут Чарльз и Принсипесса Мэттерн. Он не отваживается покуситься на Сциллу з таком неуравновешенном и болезненном состоянии. Неудача может дорого обойтись. А Принсипесса может возбудить. Она как тигрица. Дикарка. Она самая страстная из женщин, которых он знает, исключая Мэймлон. И возраст подходящий – зрелый, но не перезрелый.
Сигмунд останавливается у двери Принсипессы. Ему приходит в голову, что в том, что он желает жену человека, который сейчас проводит время с его собственной женой, есть что-то буржуазное, что-то от догонадской эпохи. Блуд должен быть более случайным, менее целенаправленным, он лишь способ расширения сферы жизненного опыта. Впрочем, это неважно. Толчком локтя он открывает дверь и испускает вздох облегчения и уныния одновременно – до него доносятся звуки стонущих в оргазме людей. На постели двое: он узнает Джона Квиведо. Сигмунд быстро выскальзывает из комнаты. В коридоре никого.
«Куда же теперь?» Обычным местом назначения является квартира Квиведо. Микаэла. Но, несомненно, у нее тоже окажется гость. Жилки на висках Сигмунда начинают пульсировать. Он не собирается странствовать по гонаде бесконечно. Ему хочется только спать. Блуд вдруг представляется ему отвратительным, как все неестественное и принудительное. Рабство абсолютной свободы. В этот момент тысячи людей слоняются по титаническому зданию. Каждому предопределено выполнять благословенное деяние. Волоча ноги, Сигмунд бредет по коридору и останавливается у окна. Снаружи безлунная ночь. Соседние гонады кажутся немного отдаленней, чем днем. Их окна ярки, их тысячи. Он пытается разглядеть коммуну, расположенную далеко на севере. Там живут эти помешанные фермеры. Майкл, брат Микаэлы, один из тех, кто взбунтовался, по некоторым предположениям посетил коммуну. По крайней мере, так записано в отчете. Микаэла до сих пор переживает из-за брата. Разумеется, он не миновал Спуска, как только сунулся обратно в гонаду. Ясно, что такому человеку нельзя позволить жить здесь по-прежнему, проявляя недовольство, распространяя яд неудовлетворенности и неблагостности. Но для Микаэлы это жестоко. Она говорит, что они с братом очень схожи. Они – близнецы. Она считает, что в Луиссвилле должен был состояться официальный разбор дела. Она не верит, но такой разбор дела состоялся. Сигмунд вспоминает Ниссима Шоука, отдающего приказ: немедленно устранить этого человека, если он вернется в гонаду 116. «Бедная Микаэла! Наверное, между ней и братом происходило что-то нездоровое. Надо бы спросить у Джесона».
«Куда же мне пойти?»
Он осознает, что простоял у окна более часа. Он идет к лестнице и сбегает по ней на свой собственный этаж. Мэттерн и Мэймлон спят, лежа рядышком. Сигмунд сбрасывает одежду и присоединяется к лежащим на постели. Он все еще чувствует раздвоение и расстройство. В конце концов он тоже засыпает.
Религия утешает. Сигмунду следует посетить благословителя. Церковь расположена на 770-м этаже – маленькая комната в торговой галерее, украшенная символами плодородия и светящимися инкрустациями. Войдя в нее, он чувствует себя как чужак. Раньше его никогда не вдохновляла никакая религия. Прадед его матери был христианином, но все в семье считали, что это было следствием старомодных инстинктов старика. Древние религии имели мало последователей, и даже культ божьего благословения, официально поддерживаемый Луиссвиллем, не мог претендовать более чем на треть взрослого населения здания, согласно последним диаграммам, которые видел Сигмунд. Хотя, возможно, впоследствии произошли изменения.
– Благослови тебя Бог, – произносит благословитель, – о чем скорбит твоя душа?
Благословитель – полный, гладкокожий человек с круглым благодушным лицом и плотоядно поблескивающими глазами. Ему около сорока лет. Что он знает о скорби душевной?
– Я не могу найти себе покоя, – отвечает Сигмунд. – Я как будто раскупорен. Все утратило свое значение, и душа моя пуста.
– А-а. Душевная мука, распад, истощение личности. Знакомые недуги, сын мой. Сколько вам лет?
– Минуло пятнадцать.
– Служебное положение?
– Шанхаец, продвигающийся в Луиссвилль. Вы, наверное, знаете меня. Я – Сигмунд Клавер.
Благословитель поджимает губы. Глаза сами собой прикрываются. Он поигрывает эмблемами священника на вороте своей туники. Да, он слышал о Сигмунде.
– Вы удовлетворены женитьбой? – спрашивает он.
– У меня самая благословенная жена, какую только можно вообразить.
– Дети?
– Мальчик и девочка. В следующем году у нас будет вторая девочка.
– Друзья?
– Достаточное количество, – отвечает Сигмунд. – А еще меня мучает ощущение гниения. Иногда вся кожа зудит. Слои гнили плывут по зданию и окутывают меня. Что со мной происходит?
– Иногда, – говорит благословитель, – те, кто живет в гонадах, испытывают так называемый кризис духовного ограничения. Границы нашего, так сказать, мира, нашего здания кажутся слишком узкими. Наши внутренние возможности становятся недостаточными. Мы мучительно разочаровываемся в тех, кого сегодня любили и кем восхищались. Результат такого кризиса часто неистов, он даст начало феномену бунта. Некоторые, случается, покидают гонаду для новой жизни в коммунах, что конечно же является формой самоубийства, поскольку мы не можем приспособиться к этой грубой среде. Те же, кто не становятся бунтарями и не отделяют себя психически от гонады, уходят от действительности в себя, сжимаясь при столкновениях с близнаходящимися в их психическом пространстве индивидуальностями. Вам это что-нибудь объясняет? – и поскольку Сигмунд не очень уверенно кивает, он продолжает: – Среди вождей этого здания, административного класса, среди тех, кто был вознесен наверх благословенным назначением служить своим согражданам, этот процесс особенно болезнен, так как вызывается коллапсом ценностей и утратой целеустремленности. Но этому легко помочь.
– Легко?
– Я вас уверяю!
– Но как?
– Мы сделаем это сразу же, и вы уйдете отсюда здоровым и цельным, Сигмунд. Путь к здоровью лежит через родство с Богом; видите ли, сущность Бога заключается в нашем представлении о собирательной силе, дающей целостность всему миру. И я покажу вам Бога.
– Вы покажете мне Бога? – непонимающе повторяет Сигмунд.
– Да, да! – благословитель суетливо притемняет церковь, выключает огни и скрывается в темноте.
Из пола вырастает чашеобразное плетеное кресло, и Сигмунда мягко подталкивают к нему. Он лежит в нем, глядя вверх. Он видит, как потолок церкви превращается в широкий экран. В его стекловидных зеленоватых глубинах возникает изображение небес, словно песком усыпанных звездами. Миллиард миллиардов световых точек. Из скрытых динамиков льется музыка; плещущие всхлипы космического оркестра. Он различает магические звуки космотрона, темные приглушенные кометарфы, бурные пассы орбитакса. Затем все инструменты сливаются вместе. Наверное, это играет Диллон Кримс со своими коллегами, его собеседник в ту печальную ночь.
Недра воспринимаемого поля над головой углубляются; Сигмунд видит оранжевое сияние Марса, жемчужный блеск Юпитера. Итак, Бог – это светотеатр плюс космический оркестр. Как мелко. Как пусто!
Благословитель поясняет, перекрывая своим голосом звуки музыки:
– То, что вы видите, – прямая передача с тысячного этажа. Это небо над нашей гонадой в данный момент. Вглядитесь в черный мрак ночи! Впитайте прохладный свет звезд! Откройтесь необъятности! То, что вы видите, – Бог. То, что вы видите, – Бог!
– Где?
– Везде. Он вездесущий и всетерпимый.
– Я не вижу.
Музыка меняется. Теперь Сигмунд окружен плотной стеной мощных звуков. Картина звезд становится интенсивней. Благословитель направляет внимание Сигмунда то на одну группу звезд, то на другую, убеждая его слиться с галактикой.
– Гонада – не Вселенная, – бормочет он. – За этими сияющими стенами лежит бесконечное пространство, являющееся Богом. Пусть он поглотит вас и исцелит. Поддайтесь ему, поддайтесь!
Но Сигмунд не в состоянии поддаться. Он спрашивает, не даст ли благословитель ему какого-нибудь наркотика, вроде мультиплексина, который помог бы ему открыться вселенной. Но благословитель явно глумится над ним:
– Каждый в состоянии достичь Бога без помощи химикалиев. Надо только пристально смотреть. Созерцайте. Всматривайтесь в бесконечное, вникайте в божественные узоры. Задумайтесь над равновесием сил, над красотами небесной механики. Бог внутри и снаружи нас. Поддайтесь ему, поддайтесь! Поддайтесь…
– Я не ощущаю ничего, – говорит Сигмунд. – Я заперт внутри самого себя.
В тоне благословителя появляются нотки нетерпения, словно он хочет сказать: «Это нехорошо! Почему вы не в состоянии открыться? Ведь это вполне приличный религиозный обряд».
Но обряд не действует. Спустя полчаса Сигмунд садится, тряся головой. Глаза его устали от пристального созерцания звезд. Он не в состоянии совершить мистический прыжок в бесконечность.
Он подписывает кредитный перевод на счет благословителя, благодарит его и выходит из церкви. Наверное, Бог сегодня находится где-то в другом месте.
Утешение от утешителя – светская терапия, чьи методы в основном покоятся на регулировании метаболизма. Сигмунд страшится этого визита; он всегда считал тех, кому надлежало идти к утешителю, дефективными, и то, что он окажется среди них, больно ранит его. Но он обязан покончить с этим внутренним беспорядком. И Мэймлон тоже настаивает.
Утешитель, к которому он приходит, удивительно моложав, наверняка, не старше тридцати трех лет, с узким бесцветным лицом и неприятным замораживающим взглядом. Он определяет причины недуга Сигмунда чуть ли не раньше, чем тот их описывает.
– А когда вас пригласили на пирушку в Луиссвилль, – спрашивает он, – какой эффект произвело на вас то, что ваши идолы оказались совсем не такими людьми, как вы о них думали?
– Это меня опустошило, – отвечает Сигмунд. – Все мои идеалы, мои направляющие ценности рухнули. Мне тяжело было видеть их такими разнузданными. Никогда не представлял себе такого, что они вытворяли. Я думаю, что с этого и начались все мои беды.
– Нет, – говорит утешитель, – от этого беда просто вырвалась наружу. Беда была уже раньше. Она таилась глубоко внутри вас и только ждала толчка, чтобы обнаружиться.
– Как же мне совладать с ней?
– Сами вы не справитесь. Вас подвергнут терапии. Я передам вас психотехникам. К вам применят процессы активной регулировки.
Но Сигмунд боялся изменений. Они положат его в бак и предоставят ему плавать в нем дни, а то и недели, пока ему будут поласкать мозги разными чудовищными препаратами, нашептывать лекции, делать массаж его больного тела и менять впечатления в его мозгу. И он выйдет от них здоровый, стабильный и… другой. Это будет совсем другая личность. Его прежняя индивидуальность будет утрачена вместе с душевной болью. Он вспоминает женщину по имени Аура Хольстон, которой по жребию выпало переселиться в новую гонаду 158 и которая не желала переезжать, но тем не менее психотехники убедили ее в том, что покинуть родной город не так уж и плохо. И вернулась она из бака послушной и безмятежной, растением вместо неврастенички.
Нет, думает Сигмунд, это не для меня. Ведь это окажется так же и концом его карьеры. Луиссвилль отвергнет человека, у которого был кризис. Для него подыщут какой-нибудь средний пост, какую-нибудь тепленькую работу в Бостоне или Сиэтле и тут же забудут о некогда многообещающем молодом человеке.
Каждую неделю Монро Стивису подается полный доклад по активным регулировкам. Он, конечно же, расскажет Шоуку и Фрихаусу: «Вы слышали о бедняге Сигмунде? Две недели в баке! Какое-то нервное потрясение. Жаль, жаль! Придется с ним расстаться».
НЕТ!
Что же делать? Утешитель уже заполнил направление и зарегистрировал его в одном из блоков компьютера. Искрящиеся импульсы нервной энергии текут по информационной системе, неся его имя. Психотехники на 780-м этаже запланируют для него время, и скоро экран скажет ему час его явки. И если он не пойдет туда сам, за ним придут. Роботы с мягкими каучуковыми подушечками на верхних конечностях поведут его, подталкивая вперед.
НЕТ!
Он расскажет Рее о своем затруднительном положении. Никто, кроме Реи, еще не знает об этом, даже Мэймлон. Он доверяет Рее все свои самые тайные помыслы.
– Не ходи к техникам, – советует она.
– Но приказ уже отдан.
– Отзови его.
Он смотрит на нее так, словно она порекомендовала ему снести Чиппитскую гонадскую констеляцию.
– Изыми его из компьютера, – говорит она ему. – Уговори кого-нибудь из обслуживающего персонала сделать это для тебя. Используй свое влияние. Никто этого не обнаружит.
– Я не могу.
– Тогда ты отправишься к психотехникам. А ты знаешь, что это означает.
Гонада опрокидывается. Груды развалин кружатся в его мозгу.
Кто бы мог устроить это для него? Раньше там работал брат Микаэлы Квиведо – Майкл. Но теперь его нет. Разве что в его бригаде могут оказаться и другие скрытые бунтари.