«Дома и улицы. Горизонтальный мир. Индивидуальные семейные ячейки-убежища: «мой дом – моя крепость». Фантастика! Три человека, занимающие не менее тысячи кв. метров поверхности. Дороги. Нам трудно понять идею дорог. Они похожи на разветвляющиеся коридоры. Частные экипажи. Куда они все мчатся? Зачем так быстро? Почему они не остаются дома? А вот столкновение! Кровь. Голова пробивает стекло. Вот снова столкновение! Врезался в толпу. Темная горячая жидкость течет по мостовой. Разгар дня, весна, большой город. Уличные сцены. Какой это город? Чикаго? Нью-Йорк? Стамбул? Каир? Люди, идущие по открытому пространству. Мощеные улицы для пешеходов, для машин. Грязь. Наложим градуировочную решетку: в одном этом секторе, в полосе 8 м ширины и 80 м длины, – 10000 пешеходов. Локоть к локтю. Проверим еще раз все точно. И они думали, что наш мир будет перенаселен? Мы, по крайней мере, не сидим друг у друга на голове. Мы-то знаем, как поддерживать дистанции во всей структуре гонадской жизни. Экипажи движутся посреди улиц. Добрый старый хаос. Главное стремление – приобретение товаров. Частное потребление. А вот интерьер магазина. Обмен денег на товары. Нуждались ли они в том, что приобретали? Куда они девали все это?
Этот кубик не содержит ничего для него нового. Джесон видел такие сцены и раньше. Даже более впечатляющие. Джесон весь напряжен, пот льет с него ручьями, в то время как он старается изо всех сил постичь мир, в котором люди могут жить там, где пожелают, где они передвигаются пешком или в экипажах по открытым пространствам, где нет ни планирования, ни порядка, ни ограничений. Ему приходится дважды преобразовывать свое воображение: ему необходимо увидеть этот исчезнувший мир изнутри, как если бы он жил в нем, а затем он должен попытаться увидеть гонадское общество таким, каким оно должно было бы видеться кому-то, перенесенному прямо из XX века. Сложность задачи приводит его в уныние. В общих чертах он представляет себе, как чувствовали бы себя древние в гонаде 116. Они сказали бы, что это – кошмарное место, где люди живут в ужасной тесноте растительной жизнью; где цивилизованная философия поставлена с ног на голову; где невероятно поощряется размножение во славу божества, требующего все новых и новых почитателей; где безжалостно подавляются разногласия, а недовольные беспощадно уничтожаются. Джесон знает расхожие фразы и лексикон интеллигентного либерального американца, которые были в употреблении, скажем, в 1958 году. Но ему мешает его внутренний настрой. Он пытается представить свой собственный мир как воплощение ада и недостатков. Но для него гонада вовсе не ад. Джесон знает, почему из старого горизонтального мира развилось вертикальное общество и почему оно затем стало отторгать, предпочтительно до повзросления, не давая им размножаться, всех тех, кто не хотел или не мог приспособиться к новому порядку. Как можно было позволить смутьянам оставаться в компактной и интимной, заботливо сбалансированной структуре гонады! Он знает, что появление нового типа существ стало возможным благодаря сбрасыванию болтунов в спуск и селекционному размножению в течение двух веков. Разве не существует теперь «хомо гонадус» – спокойный, приспособленный, полностью удовлетворенный человек?
Все эти вопросы он предполагает интенсивно исследовать, прежде чем написать книгу. Но это так трудно, так бесконечно трудно уловить их нюансы с позиций древнего человека!
Джесон старается уразуметь шумиху, поднятую в древнем мире по поводу перенаселенности. Он проработал множество архивных материалов, направленных против беспорядочного человеческого размножения, множество сердитых статей, написанных во времена, когда мир населяло менее 4-х миллиардов человек. Конечно, он понимает, что человечество могло бы быстро заполнить всю планету, если бы продолжало жить, распространяясь, как раньше, горизонтально. Но почему же они были так встревожены будущим? Не могли же они не видеть преимуществ вертикального образа жизни!
«Нет, нет! Это только кажется, – говорит он сам себе. – Они не видели этих возможностей. Вместо этого они говорили об ограничении рождаемости, если необходимо, принудительном – для того, чтобы удержать популяцию на одном уровне!»
Джесон встряхивает головой.
«Разве вы не видели, – обращается он к кубикам, – что таких ограничений мог добиться только тоталитарный режим? Вы скажете, что у нас репрессивное общество. Но какое общество построили бы вы, если бы не развивались гонады?»
Голос древнего человека отвечает:
«Мы бы скорее предпочли ограничение рождаемости и полную свободу в других отношениях. Вы же оставили свободу размножения, но это стоило вам всех других свобод. Разве вы не видите?..»
«Это вы не видите, – возражает Джесон, – что общество должно поддерживать свой импульс, используя возможности богом данного плодородия. Мы нашли способ обеспечить каждого на Земле жильем, содержать популяцию в десять, а то и двадцать раз большую той, которую вы считали максимальной. Но вы же видите в этом только подавление личности и авторитарность. Ну, а как быть с биллионами жизней, которые никогда бы не появились на свет при вашей системе? Разве это не ультимативное подавление, не запрет на жизнь?»
«А нравственно ли это – позволять им существовать, если самое лучшее, на что они могут рассчитывать, – это коробочка в коробке? Без учета качества жизни?»
«Я не вижу дефектов в качестве нашей жизни. Мы видим осуществление желаний во взаимодействии человеческой среды. Зачем мне ехать в Китай или в Африку ради удовольствий, если я могу их найти в пределах одного здания? Разве это не признак внутренней перестройки, победы над всеобщей неодолимой тягой к странствиям? В ваши дни путешествовали все, а в мои – никто. Так какое же общество стабильнее? Какое счастливее?»
«А какое более гуманно? Какое эксплуатирует человеческий потенциал более полно? Разве не в нашей природе – искать, бороться, добиваться?»
«А внутренние поиски? Исследование внутренней жизни?»
«Разве вы не видите?..»
«Нет, это вы не видите…»
«Если бы только вы услышали…»
«Если бы вы услышали…»
Но Джесон не видит. Не видит и представитель древних людей. И никто из них не услышит: между ними нет контакта. Еще один унылый день теряет Джесон, борясь со своим неподатливым материалом. Когда он уже собирается уходить, он вспоминает о заметках, сделанных прошлой ночью. В новых попытках вторгнуться внутрь исчезнувшего общества он изучит древние половые отношения.
Джесон выключает свои аппараты. Кубики будут ждать его на столе, когда он завтра вернется в свой кабинет.
Он возвращается домой, к Микаэле.
Сейчас Джесон снова чувствует половое влечение к шурину. Это – естественное тяготение, учитывая физическое воздействие, которое Микаэла всегда оказывает на мужа. Глядя через всю комнату на стоящую к нему в полоборота Микаэлу, на ее обнаженную гладкую спину, на маленькое полушарие груди, появляющееся под ее рукой, когда она протягивает ее к нише информтера, он испытывает настоятельную необходимость подойти к ней и приласкать ее.
«А если бы это был Майкл? А если бы он, ведя по ее груди, обнаружил бы, что она ровная и твердая? А если бы они упали вместе в страстном сплетении и его рука, скользящая по бедрам Микаэлы, обнаружила бы не возбужденную скрытую щель, а свободно свисающую мужскую плоть? Перевернуть ее… его? Раздвинуть белые мускулистые ягодицы?..» Воображение у Джесона разыгрывается. Только в легкомысленные и грубоватые дни отрочества он был неразборчив на половые контакты, в том числе и со своим полом. Нет, нет, он не позволит себе этого! В гонаде, где все половые связи равно доступны, наказаний, естественно, за такие вещи не предусмотрено. Многие это делают. И по всему, видно, Майкл тоже. Если Джесон захочет Майкла, ему нужно всего лишь об этом попросить. Отказывать – грех. Но он не попросит. Джесон борется изо всех сил с искушением.
«Нехорошо, что мужчина так сильно похож на мою жену. Дьявольское наваждение. Почему же я, однако, ему сопротивляюсь? Если я его хочу, то почему бы не взять? Но нет. Если бы я в самом деле его хотел… Нет, это необъяснимая тяга – лишь побочное проявление тяги к жене».
Но фантазия вновь разыгрывается… Он и Майкл в страстном сплетении: полураскрытые и прижатые друг к другу рты… Видение так ярко, что Джесон порывисто встает, опрокинув при этом фляжку вина, принесенную Стэсин, и в то время, как Стэсин ловким движением подхватывает фляжку, он пересекает комнату, ошеломленный натужной выпрямленностью, остро выпучившей его облегающие зеленый с золотом шорты. Он подходит к Микаэле и ладонью захватывает одну из ее грудей. Сосок мягкий. Он прижимается к Микаэле, покусывая ее шею. Микаэла равнодушно принимает эти знаки внимания, не прекращая программировать обед. Но когда, все еще в безрассудстве, он просовывает левую руку в корсаж ее саронга и пробегает по ее животу к чреслам, она недовольно передергивает бедрами и сердито шепчет:
– Прекрати! Не при гостях же…
В исступлении он отыскивает ароматические курения и предлагает их всем. Стэсин отказывается – она беременна. Пухленькая, приятная рыжеволосая девочка, благодушная и легкомысленная…
Джесон глубоко затягивается и чувствует внутреннее облегчение. Сейчас он уже может взглянуть на Майкла, не рискуя стать жертвой неестественного влечения. Но грешные мысли еще не покинули его.
«Подозревает ли Майкл что-нибудь? Интересно, как бы он прореагировал, а может, посмеялся, если бы я рассказал ему? Оскорбился? Рассердился бы на меня за это желание? Или рассердился бы зато, что я не осуществил его? А если бы он попросил меня отдаться, что сделал бы я?»
Джесон затягивается еще раз, и рой жужжащих мыслей рассеивается.
– Когда ожидаете маленького? – с притворной сердечностью спрашивает он.
– Слава богу, через четырнадцать недель, – говорит Майкл. – Это пятый, на этот раз девочка.
– Мы назовем ее Целестой, – вставляет Стэсин, шлепая себя по талии. На ней материнский костюм – короткая желтая безрукавка – болеро и просторный поясной корсаж, оставляющий ее вздутый живот обнаженным. Глубоко сидящий пупок похож на черенок разросшегося плода. Молочно-белые груди свободно колышутся, то показываясь, то скрываясь под распахнутой безрукавкой.
– Мы подумаем о том, чтобы на следующий год завести двойню, – добавляет она, – мальчика и девочку. Майкл часто мне рассказывал о том, как чудесно проводили они время с Микаэлой, когда были молоды. Будто мир специально создан для близнецов.
Ее слова захватывают Джесона врасплох, им снова овладевает волнующая фантазия. Он видит раскинутые ноги Микаэлы, высовывающиеся из-под лежащего, порывисто качающегося тела Майкла; видит ее детское иступленное личико, выглядывающее из-за его движущихся плеч.
Они чудесно проводили время. Майкл – первый, кто познал ее. Может быть, в девять или десять лет. А может быть, и раньше… Воображение рисует картины их неловких экспериментов. «В другой раз я залезу на тебя Майкл… О… О-оооо! Так гораздо глубже… Ты думаешь, что мы делаем это не так?.. Ну, давай попробуем по-другому. Положи руку сюда… Поцелуй меня еще. Вот так… Ой, больно! О-о!.. Вот так… чудесно… Пусть так… пусть так… еще немножко… еще… о-оооооо!..
Да, они чудесно проводили время.
– В чем дело, Джесон? – доносится до него голос Микаэлы. – Ты выглядишь, как пьяный.
Усилием воли Джесон заставляет себя выйти из транса. Дрожат руки. Еще одну затяжку. Не часто он выкуривает по три штуки до обеда.
Стэсин идет помочь Микаэле выгрузить еду из подающего шлюза. Майкл обращается к Джесону:
– Я слышал, ты начал новое исследование. Какова его основная тема?
«Вот оно! Он догадывается, что я чувствую себя неловко. Вытаскивает меня из болезненных размышлений…»
– Я исследую идею, что жизнь гонады порождает новый тип человеческих существ, – отвечает Джесон. – Тип существ, который с готовностью приспосабливается к относительно малому жизненному пространству и низкой частной квоте материальных благ.
– Ты имеешь в виду генетическую мутацию? – хмуро спрашивает Майкл. – Унаследованные социальные характеристики?
– Я полагаю, так.
– Но можно ли назвать это генетической характеристикой, если люди добровольно решают сгруппироваться вместе – в общество, подобно нашему, и…
– Добровольно ли?
– А разве нет?
– Я сомневаюсь в этом, – улыбается Джесон. – Видишь ли, сначала это был вопрос необходимости. Из-за хаоса в мире. Было необходимо изолироваться в своем здании, чтобы не подвергаться опасности стать добычей. Я говорю о голодных годах. А с той поры, как все стабилизировалось, было ли это так уж добровольно? Есть ли у тебя выбор где жить?
– Мне кажется, что мы бы смогли выбраться отсюда, если бы действительно этого захотели, – говорил Майкл, – и жить там, куда бы никто не добрался.
– Нет, не можем. Это – безнадежная фантазия. Мы – здесь, нравится нам это или нет. А с теми, кому не нравится, с теми, кто не может примириться с этим… ты знаешь, как с ними поступают.
– Но…
– Погоди. Два века селекционного отбора, Майкл. За дерзновение – в Спуск. Те, что остаются, приспосабливаются к обстоятельствам. Им нравится образ жизни гонады, он им кажется вполне естественным.
– И все же мне кажется, что это не генетика. Нельзя ли это назвать просто психологической приспособляемостью? В азиатских странах люди живут хоть и не так кучно, как мы, но бывает и похуже нас – без санитарии, без религии. Но они тоже считают это естественным порядком вещей.
– Конечно, – говорит Джесон, – ведь их протест против естественного порядка вещей иссяк у них еще тысячи лет назад. Они преобразовались и стали принимать вещи такими, какие они есть. То же самое у нас.
– Как можно, – с сомнением говорит Майкл, – сравнивать психологическое приспособление и длительный естественный отбор? Как ты определишь, что к чему?
– Я еще не решил эту проблему, – делает уступку Джесон.
– Не поработать ли тебе у генетиков?
– Возможно, позже, после того, как определится характер моих исследований. Видишь ли, я еще не готов защищать этот тезис. Я пока лишь собираю данные для того, чтобы узнать, можно ли его защищать. Научный метод. Мы не принимаем предположение априори, а ищем опровергающие факты. Факты подлежат проверке, а потом…
– Да, да, я знаю. Только, между нами, ты в самом деле думаешь, что это так и было? Что именно так образовалась гонадская раса?
– Я? Да. Два века направленного отбора, безжалостно претворенного в жизнь, сделали свое дело. И все же мы теперь здорово приспособлены к этому образу жизни.
– О, да! Все мы здорово приспособлены…
– За некоторыми исключениями, – примирительно говорит Джесон. Он и Майкл обмениваются настороженными взглядами. Джесону интересно, какие мысли скрываются за холодными глазами его шурина. – Однако мы все его одобряем. Куда девалась старая экспансионистская западная философия? Я говорю – выродилась. А жажда власти? А любовь к завоеваниям? А голод по земле и имуществу? Я отвечаю: исчезла, исчезла, исчезла. Не думаю, что это только процесс приспособления. Я предполагаю, что раса лишилась определенных генов, которые вызывают…
– Обедать, профессор! – зовет Микаэла.
Она приготовила роскошный пир. Протеиновые бифштексы, салат из корнеплодов, пышный пуддинг, соусы, рыбный суп. Ничего рекомбинированного или хотя бы отчасти синтетического. В последующие две недели они с Микаэлой сядут на урезанный рацион, пока не перекроют дефицит в своем бюджете. Джесон прячет раздражение. Майкл всегда обильно ест, когда приходит сюда. Джесон это отмечает, тем более что Микаэла не слишком-то заботится об остальных семи своих братьях и сестрах, лишь изредка приглашая двоих-троих из них. А Майкл бывает здесь по меньшей мере пять раз в году, и всегда для него готовится пиршество. Подозрения Джесона просыпаются вновь. «Не происходит ли между ними что-то тайное? Не тлеет ли до сих пор страстное детское увлечение? Допустим, что совокупление двенадцатилетних близнецов довольно пикантно, но следует ли им продолжать это теперь, когда им по двадцать три и они уже женаты? Майкл – любовник в моей постели?» Джесон злится на самого себя. Мало того что он измучен своим идиотским гомосексуальным влечением к Майклу, так теперь он мучает себя видениями кровосмесительных «занятий» за своей спиной, отравляющими часы его отдыха.
«А если они и совокупляются? Ничего общественно предосудительного в этом нет. Ищите наслаждение, где хотите. И в «щелке» своей сестры тоже, если уж так свербит. Нет! Пусть Микаэла будет доступна всем мужчинам гонады 116, лишь бы только не несчастному Майклу! Пусть его половой член станет таким, чтобы она не чувствовала его надлежаще. Ах! Будь реалистом, – говорит сам себе Джесон. – Кровосмесительные запреты имеют смысл там, где не действует естественный отбор. Кстати, может быть, они и не совокуплялись никогда…» Он удивляется тому, сколько непристойности проросло в его душе за последнее время. «Это из-за трений в жизни с Микаэлой, – решает от, – ее холодность понуждает меня применять всякие неудовлетворяющие позы. Вот сука! Если она не перестанет раздражать меня, я… А что я? Разве, что совратить Майкла и отбить его у нее?»
Он смеется над сложностью собственных планов.
– Что-то забавное? – спрашивает его Микаэла. – Поделись с нами, Джесон.
Он растерянно вскидывает глаза: что бы такое ей ответить?
– Глупая мысль, – импровизирует он, – о тебе и о Майкле, о том, как вы похожи друг на друга. Я подумал, а что, если бы вы поменялись комнатами и пришел бы к тебе блудник. Вот он забирается к тебе под одеяло и обнаруживает, что лежит с мужчиной, и… – Джесон умолкает, пораженный ошеломляющей бессмысленностью сказанного.
– Какая странная фантазия! – говорит Микаэла.
– Ну и что? – подхватывает Стэсин. – Наверное, блудник немножко удивится, а затем, должно быть, продолжит и совокупится с Майклом. Не так ли? Ведь это лучше, чем устраивать скандал или тащиться еще куда-то. Что же здесь такого?
– Забудьте об этом, – ворчит Джесон. – Я и сам знаю, что глупо. Микаэле захотелось узнать мои мысли, вот я и рассказал. Я же не виноват, что в этом нет ни какого смысла, правда? – Он хватает фляжку с вином, разливает и большую часть оставшегося выливает в свой бокал. – Ах! Хороша, дрянь! – бормочет он.
После обеда они около двух часов проводят в молчании, играя в «желобки». Незадолго до полуночи Майкл и Стэсин уходят. Джесон старается не смотреть, как его жена, прощаясь, обнимается со своим братом. Едва лишь гости уходят, Микаэла сбрасывает саронг и бросает на Джесона горящий страстью, зовущий взгляд. Но он, хотя и понимает, что нехорошо игнорировать ее безмолвное приглашение, так подавлен, что чувствует необходимость спастись бегством.
– Жаль, – говорит он, – у меня бессоница.
Выражение ее лица тотчас меняется – на нем появляется замешательство, потом гнев. Джесон поспешно выходит, опрометью несется к лифту и словно свинцовое грузило опускается на 59-й этаж. Варшава… Он входит в незнакомую квартиру и видит там женщину лет тридцати с пушистыми желтыми волосами и упитанным телом, спящую в одиночестве на неопрятной постели. Не меньше восьми детей скучилось в углу комнаты. Он будит ее.
– Джесон Квиведо, – представляется он. – Я из Шанхая. В ее глазах отражается беспокойство.
– Шанхай? А вам можно бывать здесь?
– А кто сказал, что нельзя?
– Никто не говорил, – вслух обдумывает она сказанное. – Но шанхайцы никогда сюда не приходят. Вы в самом деле шанхаец?
– Может, показать вам свою идентификационную карточку? – сурово спрашивает он.
Его высокомерный тон ломает ее сопротивление. Она начинает жеманничать и, пока он сбрасывает с себя одежду, приводит в порядок волосы и достает косметические пульверизаторы. Он ложится на постель, а она, предлагая себя, поджимает колени почти до грудей. Грубо и нетерпеливо он овладевает ею.
«Майкл, – думает он при этом, – Микаэла, Майкл, Микаэла…» Мыча и сопя, он со всей страстью предается блуду.
Джесон старается не впасть в историческое заблуждение из-за ослабления перспективы. Хотя XX век, наблюдаемый с такого расстояния, и кажется чем-то целостным, он понимает, что это – погрешность оценки, следствие слишком поверхностного абстрагирования. Определенные очевидные примеры проходят неразрывной нитью через несколько декад, но он понимает, что ему следует допускать возможность накопления количественных изменений, обусловивших главные исторические сдвиги между декадами. Высвобождение атомной энергии создало один такой сдвиг. Развитие межконтинентального транспорта образовало второй сдвиг. В личной сфере надежность простых и действенных противозачаточных средств привела к фундаментальным изменениям в сексуальных отношениях – к революции, совершенной без обычного для революций кровопролития. Наступление психочувствительной эры с ее специфичными проблемами и достижениями ознаменовалось еще одной большой пропастью, отделившей конец века от всего, что было раньше. Так 1910, 1930, 1950, 1970 и 1990 годы занимают особые вершины в Джесоновском пилообразном отображении двадцатого столетия, и при любом предпринимаемом Джесоном моделировании духа века он приводит необходимые доказательства по каждой дискретной субэпохе.
В его распоряжении множество доказательств. Несмотря на перемещения, причиненные упадком, существуют огромной важности материалы по эпохам догонадского времени, хранящиеся в подземных склепах, местонахождение которых Джесону неизвестно.
Конечно, Центральный Архив фактов (если он действительно только один, а не комплекс многочисленных филиалов, разбросанных по всему свету) находится за пределами гонады 116, а может быть, как опасается Джесон, и за пределами Чиппитской констеляции. Не в этом дело. Он может выудить из этой обширной залежи любую информацию, все, что ему потребуется, и она поступит немедленно. Вся хитрость заключается в знании, как и для чего запрашивать материалы.
Он достаточно знаком с источниками, чтобы сделать разумным отбор материалов. Он нажимает клавиши, и прибывают новые кубики. Новости, фильмы. Телевизионные программы. Листовки. Рукописи. Он знает, что все, относящееся к сексуальным отношениям и проблемам, записывалось и дозволенными и недозволенными путями – обычные повести, кинохроника и подпольный поток тайных, «запрещенных» эротических произведений. Джесон пользуется и теми и другими. Он обязан оценить искажения в эротике относительно искажений в легальных материалах – только при таком подходе может быть выявлена объективная истина. Затем он производит исследования кодексов морали, эстраполируя соответствующие допущения для законов, действовавших в сдвигах между субэпохами. Вот, например, в законах Нью-Йорка говорится: «Лицо, предумышленно и непристойно показывающее себя или свои интимные части тела в любом общественном месте или в любом месте, где присутствуют другие, или понуждает другого к такому показу, является виновным в…» Виновным в чем? В штате Джорджия, узнает он, любой спящий пассажир, пребывающий в непристойном виде в купе при посторонних лицах, виновен в проступке и присуждается к максимальному штрафу в размере 1000 долларов или к 12 месяцам тюремного заключения. Закон штата Мичиган рассказал ему, что любое лицо, которое подвергнет медицинскому осмотру любое лицо женского пола и при этом порекомендует ей в качестве необходимого или полезного средства вступить в половую связь с мужчиной, и любой, не являющийся ее мужем, мужчина, что вступит в половую связь с такой женщиной, ввиду такой рекомендации, будет виновен в уголовном преступлении и наказан сроком до десяти лет. Странно! А вот еще более странное: «Любое лицо, которое познает похоть или вступает в половую связь с каким-либо животным или птицей, виновно в педерастии». Не приходится удивляться, что они выродились! А вот: «Кто бы ни познал похоть с любым лицом женского или мужского пола через задний проход, или через рот, или посредством языка, или кто осуществит сношение с мертвым телом… две тысячи долларов или пять лет тюремного заключения. А вот самые унылые законы из всех: в штате Коннектикут употребление противозачаточных средств запрещено под угрозой штрафа до пятидесяти долларов или от шестидесяти дней до года тюрьмы; а в Массачусетсе, кто бы ни торговал, ссужал или рекламировал любой инструмент, или лекарство, или какой-бы то ни было предмет для предохранения от зачатия, будет осужден на срок до пяти лет тюрьмы или штрафу в тысячу долларов. Как послать человека в тюрьму на годы, не за пикантное языколизание своей жены, а за распространение противозачаточных средств – такой пустячный приговор! Кстати, где находится Коннектикут? А Массачусетс? Где-то здесь, но Джесон не слишком в этом убежден. «Судьба, их постигшая, была заслуженной, – думает он. – Странный народ – так легкомысленно поступать с теми, кто хотел ограничить рождаемость!»
Этот кубик не содержит ничего для него нового. Джесон видел такие сцены и раньше. Даже более впечатляющие. Джесон весь напряжен, пот льет с него ручьями, в то время как он старается изо всех сил постичь мир, в котором люди могут жить там, где пожелают, где они передвигаются пешком или в экипажах по открытым пространствам, где нет ни планирования, ни порядка, ни ограничений. Ему приходится дважды преобразовывать свое воображение: ему необходимо увидеть этот исчезнувший мир изнутри, как если бы он жил в нем, а затем он должен попытаться увидеть гонадское общество таким, каким оно должно было бы видеться кому-то, перенесенному прямо из XX века. Сложность задачи приводит его в уныние. В общих чертах он представляет себе, как чувствовали бы себя древние в гонаде 116. Они сказали бы, что это – кошмарное место, где люди живут в ужасной тесноте растительной жизнью; где цивилизованная философия поставлена с ног на голову; где невероятно поощряется размножение во славу божества, требующего все новых и новых почитателей; где безжалостно подавляются разногласия, а недовольные беспощадно уничтожаются. Джесон знает расхожие фразы и лексикон интеллигентного либерального американца, которые были в употреблении, скажем, в 1958 году. Но ему мешает его внутренний настрой. Он пытается представить свой собственный мир как воплощение ада и недостатков. Но для него гонада вовсе не ад. Джесон знает, почему из старого горизонтального мира развилось вертикальное общество и почему оно затем стало отторгать, предпочтительно до повзросления, не давая им размножаться, всех тех, кто не хотел или не мог приспособиться к новому порядку. Как можно было позволить смутьянам оставаться в компактной и интимной, заботливо сбалансированной структуре гонады! Он знает, что появление нового типа существ стало возможным благодаря сбрасыванию болтунов в спуск и селекционному размножению в течение двух веков. Разве не существует теперь «хомо гонадус» – спокойный, приспособленный, полностью удовлетворенный человек?
Все эти вопросы он предполагает интенсивно исследовать, прежде чем написать книгу. Но это так трудно, так бесконечно трудно уловить их нюансы с позиций древнего человека!
Джесон старается уразуметь шумиху, поднятую в древнем мире по поводу перенаселенности. Он проработал множество архивных материалов, направленных против беспорядочного человеческого размножения, множество сердитых статей, написанных во времена, когда мир населяло менее 4-х миллиардов человек. Конечно, он понимает, что человечество могло бы быстро заполнить всю планету, если бы продолжало жить, распространяясь, как раньше, горизонтально. Но почему же они были так встревожены будущим? Не могли же они не видеть преимуществ вертикального образа жизни!
«Нет, нет! Это только кажется, – говорит он сам себе. – Они не видели этих возможностей. Вместо этого они говорили об ограничении рождаемости, если необходимо, принудительном – для того, чтобы удержать популяцию на одном уровне!»
Джесон встряхивает головой.
«Разве вы не видели, – обращается он к кубикам, – что таких ограничений мог добиться только тоталитарный режим? Вы скажете, что у нас репрессивное общество. Но какое общество построили бы вы, если бы не развивались гонады?»
Голос древнего человека отвечает:
«Мы бы скорее предпочли ограничение рождаемости и полную свободу в других отношениях. Вы же оставили свободу размножения, но это стоило вам всех других свобод. Разве вы не видите?..»
«Это вы не видите, – возражает Джесон, – что общество должно поддерживать свой импульс, используя возможности богом данного плодородия. Мы нашли способ обеспечить каждого на Земле жильем, содержать популяцию в десять, а то и двадцать раз большую той, которую вы считали максимальной. Но вы же видите в этом только подавление личности и авторитарность. Ну, а как быть с биллионами жизней, которые никогда бы не появились на свет при вашей системе? Разве это не ультимативное подавление, не запрет на жизнь?»
«А нравственно ли это – позволять им существовать, если самое лучшее, на что они могут рассчитывать, – это коробочка в коробке? Без учета качества жизни?»
«Я не вижу дефектов в качестве нашей жизни. Мы видим осуществление желаний во взаимодействии человеческой среды. Зачем мне ехать в Китай или в Африку ради удовольствий, если я могу их найти в пределах одного здания? Разве это не признак внутренней перестройки, победы над всеобщей неодолимой тягой к странствиям? В ваши дни путешествовали все, а в мои – никто. Так какое же общество стабильнее? Какое счастливее?»
«А какое более гуманно? Какое эксплуатирует человеческий потенциал более полно? Разве не в нашей природе – искать, бороться, добиваться?»
«А внутренние поиски? Исследование внутренней жизни?»
«Разве вы не видите?..»
«Нет, это вы не видите…»
«Если бы только вы услышали…»
«Если бы вы услышали…»
Но Джесон не видит. Не видит и представитель древних людей. И никто из них не услышит: между ними нет контакта. Еще один унылый день теряет Джесон, борясь со своим неподатливым материалом. Когда он уже собирается уходить, он вспоминает о заметках, сделанных прошлой ночью. В новых попытках вторгнуться внутрь исчезнувшего общества он изучит древние половые отношения.
Джесон выключает свои аппараты. Кубики будут ждать его на столе, когда он завтра вернется в свой кабинет.
Он возвращается домой, к Микаэле.
2
В этот вечер у Квиведо гости: Майкл – брат-близнец Микаэлы, и его жена Стэсин. Майкл – программист, он и Стэсин живут в Эдинбурге – на 704-м этаже. Джесон считает эту компанию очаровательной, хотя изумительное внешнее сходство между шурином и женой, которое он однажды обнаружил, теперь тревожит и волнует его. Майкл любит носить волосы до плеч, и он всего на один сантиметр выше своей высокой и стройной сестры. Они, конечно, только двойняшки, но тем не менее черты их фактически идентичны. Они даже хмурятся или раздражающе ухмыляются в одни и те же моменты времени. Джесону трудно различить их со спины порознь, пока они не встанут рядом. Стоят они одинаково, подбоченясь, откинув голову назад. А так как у Микаэлы грудь невысокая, то существует возможность спутать их и в профиль и даже в анфас. Если б у Майкла хотя бы выросла борода! Но щеки у него гладкие.Сейчас Джесон снова чувствует половое влечение к шурину. Это – естественное тяготение, учитывая физическое воздействие, которое Микаэла всегда оказывает на мужа. Глядя через всю комнату на стоящую к нему в полоборота Микаэлу, на ее обнаженную гладкую спину, на маленькое полушарие груди, появляющееся под ее рукой, когда она протягивает ее к нише информтера, он испытывает настоятельную необходимость подойти к ней и приласкать ее.
«А если бы это был Майкл? А если бы он, ведя по ее груди, обнаружил бы, что она ровная и твердая? А если бы они упали вместе в страстном сплетении и его рука, скользящая по бедрам Микаэлы, обнаружила бы не возбужденную скрытую щель, а свободно свисающую мужскую плоть? Перевернуть ее… его? Раздвинуть белые мускулистые ягодицы?..» Воображение у Джесона разыгрывается. Только в легкомысленные и грубоватые дни отрочества он был неразборчив на половые контакты, в том числе и со своим полом. Нет, нет, он не позволит себе этого! В гонаде, где все половые связи равно доступны, наказаний, естественно, за такие вещи не предусмотрено. Многие это делают. И по всему, видно, Майкл тоже. Если Джесон захочет Майкла, ему нужно всего лишь об этом попросить. Отказывать – грех. Но он не попросит. Джесон борется изо всех сил с искушением.
«Нехорошо, что мужчина так сильно похож на мою жену. Дьявольское наваждение. Почему же я, однако, ему сопротивляюсь? Если я его хочу, то почему бы не взять? Но нет. Если бы я в самом деле его хотел… Нет, это необъяснимая тяга – лишь побочное проявление тяги к жене».
Но фантазия вновь разыгрывается… Он и Майкл в страстном сплетении: полураскрытые и прижатые друг к другу рты… Видение так ярко, что Джесон порывисто встает, опрокинув при этом фляжку вина, принесенную Стэсин, и в то время, как Стэсин ловким движением подхватывает фляжку, он пересекает комнату, ошеломленный натужной выпрямленностью, остро выпучившей его облегающие зеленый с золотом шорты. Он подходит к Микаэле и ладонью захватывает одну из ее грудей. Сосок мягкий. Он прижимается к Микаэле, покусывая ее шею. Микаэла равнодушно принимает эти знаки внимания, не прекращая программировать обед. Но когда, все еще в безрассудстве, он просовывает левую руку в корсаж ее саронга и пробегает по ее животу к чреслам, она недовольно передергивает бедрами и сердито шепчет:
– Прекрати! Не при гостях же…
В исступлении он отыскивает ароматические курения и предлагает их всем. Стэсин отказывается – она беременна. Пухленькая, приятная рыжеволосая девочка, благодушная и легкомысленная…
Джесон глубоко затягивается и чувствует внутреннее облегчение. Сейчас он уже может взглянуть на Майкла, не рискуя стать жертвой неестественного влечения. Но грешные мысли еще не покинули его.
«Подозревает ли Майкл что-нибудь? Интересно, как бы он прореагировал, а может, посмеялся, если бы я рассказал ему? Оскорбился? Рассердился бы на меня за это желание? Или рассердился бы зато, что я не осуществил его? А если бы он попросил меня отдаться, что сделал бы я?»
Джесон затягивается еще раз, и рой жужжащих мыслей рассеивается.
– Когда ожидаете маленького? – с притворной сердечностью спрашивает он.
– Слава богу, через четырнадцать недель, – говорит Майкл. – Это пятый, на этот раз девочка.
– Мы назовем ее Целестой, – вставляет Стэсин, шлепая себя по талии. На ней материнский костюм – короткая желтая безрукавка – болеро и просторный поясной корсаж, оставляющий ее вздутый живот обнаженным. Глубоко сидящий пупок похож на черенок разросшегося плода. Молочно-белые груди свободно колышутся, то показываясь, то скрываясь под распахнутой безрукавкой.
– Мы подумаем о том, чтобы на следующий год завести двойню, – добавляет она, – мальчика и девочку. Майкл часто мне рассказывал о том, как чудесно проводили они время с Микаэлой, когда были молоды. Будто мир специально создан для близнецов.
Ее слова захватывают Джесона врасплох, им снова овладевает волнующая фантазия. Он видит раскинутые ноги Микаэлы, высовывающиеся из-под лежащего, порывисто качающегося тела Майкла; видит ее детское иступленное личико, выглядывающее из-за его движущихся плеч.
Они чудесно проводили время. Майкл – первый, кто познал ее. Может быть, в девять или десять лет. А может быть, и раньше… Воображение рисует картины их неловких экспериментов. «В другой раз я залезу на тебя Майкл… О… О-оооо! Так гораздо глубже… Ты думаешь, что мы делаем это не так?.. Ну, давай попробуем по-другому. Положи руку сюда… Поцелуй меня еще. Вот так… Ой, больно! О-о!.. Вот так… чудесно… Пусть так… пусть так… еще немножко… еще… о-оооооо!..
Да, они чудесно проводили время.
– В чем дело, Джесон? – доносится до него голос Микаэлы. – Ты выглядишь, как пьяный.
Усилием воли Джесон заставляет себя выйти из транса. Дрожат руки. Еще одну затяжку. Не часто он выкуривает по три штуки до обеда.
Стэсин идет помочь Микаэле выгрузить еду из подающего шлюза. Майкл обращается к Джесону:
– Я слышал, ты начал новое исследование. Какова его основная тема?
«Вот оно! Он догадывается, что я чувствую себя неловко. Вытаскивает меня из болезненных размышлений…»
– Я исследую идею, что жизнь гонады порождает новый тип человеческих существ, – отвечает Джесон. – Тип существ, который с готовностью приспосабливается к относительно малому жизненному пространству и низкой частной квоте материальных благ.
– Ты имеешь в виду генетическую мутацию? – хмуро спрашивает Майкл. – Унаследованные социальные характеристики?
– Я полагаю, так.
– Но можно ли назвать это генетической характеристикой, если люди добровольно решают сгруппироваться вместе – в общество, подобно нашему, и…
– Добровольно ли?
– А разве нет?
– Я сомневаюсь в этом, – улыбается Джесон. – Видишь ли, сначала это был вопрос необходимости. Из-за хаоса в мире. Было необходимо изолироваться в своем здании, чтобы не подвергаться опасности стать добычей. Я говорю о голодных годах. А с той поры, как все стабилизировалось, было ли это так уж добровольно? Есть ли у тебя выбор где жить?
– Мне кажется, что мы бы смогли выбраться отсюда, если бы действительно этого захотели, – говорил Майкл, – и жить там, куда бы никто не добрался.
– Нет, не можем. Это – безнадежная фантазия. Мы – здесь, нравится нам это или нет. А с теми, кому не нравится, с теми, кто не может примириться с этим… ты знаешь, как с ними поступают.
– Но…
– Погоди. Два века селекционного отбора, Майкл. За дерзновение – в Спуск. Те, что остаются, приспосабливаются к обстоятельствам. Им нравится образ жизни гонады, он им кажется вполне естественным.
– И все же мне кажется, что это не генетика. Нельзя ли это назвать просто психологической приспособляемостью? В азиатских странах люди живут хоть и не так кучно, как мы, но бывает и похуже нас – без санитарии, без религии. Но они тоже считают это естественным порядком вещей.
– Конечно, – говорит Джесон, – ведь их протест против естественного порядка вещей иссяк у них еще тысячи лет назад. Они преобразовались и стали принимать вещи такими, какие они есть. То же самое у нас.
– Как можно, – с сомнением говорит Майкл, – сравнивать психологическое приспособление и длительный естественный отбор? Как ты определишь, что к чему?
– Я еще не решил эту проблему, – делает уступку Джесон.
– Не поработать ли тебе у генетиков?
– Возможно, позже, после того, как определится характер моих исследований. Видишь ли, я еще не готов защищать этот тезис. Я пока лишь собираю данные для того, чтобы узнать, можно ли его защищать. Научный метод. Мы не принимаем предположение априори, а ищем опровергающие факты. Факты подлежат проверке, а потом…
– Да, да, я знаю. Только, между нами, ты в самом деле думаешь, что это так и было? Что именно так образовалась гонадская раса?
– Я? Да. Два века направленного отбора, безжалостно претворенного в жизнь, сделали свое дело. И все же мы теперь здорово приспособлены к этому образу жизни.
– О, да! Все мы здорово приспособлены…
– За некоторыми исключениями, – примирительно говорит Джесон. Он и Майкл обмениваются настороженными взглядами. Джесону интересно, какие мысли скрываются за холодными глазами его шурина. – Однако мы все его одобряем. Куда девалась старая экспансионистская западная философия? Я говорю – выродилась. А жажда власти? А любовь к завоеваниям? А голод по земле и имуществу? Я отвечаю: исчезла, исчезла, исчезла. Не думаю, что это только процесс приспособления. Я предполагаю, что раса лишилась определенных генов, которые вызывают…
– Обедать, профессор! – зовет Микаэла.
Она приготовила роскошный пир. Протеиновые бифштексы, салат из корнеплодов, пышный пуддинг, соусы, рыбный суп. Ничего рекомбинированного или хотя бы отчасти синтетического. В последующие две недели они с Микаэлой сядут на урезанный рацион, пока не перекроют дефицит в своем бюджете. Джесон прячет раздражение. Майкл всегда обильно ест, когда приходит сюда. Джесон это отмечает, тем более что Микаэла не слишком-то заботится об остальных семи своих братьях и сестрах, лишь изредка приглашая двоих-троих из них. А Майкл бывает здесь по меньшей мере пять раз в году, и всегда для него готовится пиршество. Подозрения Джесона просыпаются вновь. «Не происходит ли между ними что-то тайное? Не тлеет ли до сих пор страстное детское увлечение? Допустим, что совокупление двенадцатилетних близнецов довольно пикантно, но следует ли им продолжать это теперь, когда им по двадцать три и они уже женаты? Майкл – любовник в моей постели?» Джесон злится на самого себя. Мало того что он измучен своим идиотским гомосексуальным влечением к Майклу, так теперь он мучает себя видениями кровосмесительных «занятий» за своей спиной, отравляющими часы его отдыха.
«А если они и совокупляются? Ничего общественно предосудительного в этом нет. Ищите наслаждение, где хотите. И в «щелке» своей сестры тоже, если уж так свербит. Нет! Пусть Микаэла будет доступна всем мужчинам гонады 116, лишь бы только не несчастному Майклу! Пусть его половой член станет таким, чтобы она не чувствовала его надлежаще. Ах! Будь реалистом, – говорит сам себе Джесон. – Кровосмесительные запреты имеют смысл там, где не действует естественный отбор. Кстати, может быть, они и не совокуплялись никогда…» Он удивляется тому, сколько непристойности проросло в его душе за последнее время. «Это из-за трений в жизни с Микаэлой, – решает от, – ее холодность понуждает меня применять всякие неудовлетворяющие позы. Вот сука! Если она не перестанет раздражать меня, я… А что я? Разве, что совратить Майкла и отбить его у нее?»
Он смеется над сложностью собственных планов.
– Что-то забавное? – спрашивает его Микаэла. – Поделись с нами, Джесон.
Он растерянно вскидывает глаза: что бы такое ей ответить?
– Глупая мысль, – импровизирует он, – о тебе и о Майкле, о том, как вы похожи друг на друга. Я подумал, а что, если бы вы поменялись комнатами и пришел бы к тебе блудник. Вот он забирается к тебе под одеяло и обнаруживает, что лежит с мужчиной, и… – Джесон умолкает, пораженный ошеломляющей бессмысленностью сказанного.
– Какая странная фантазия! – говорит Микаэла.
– Ну и что? – подхватывает Стэсин. – Наверное, блудник немножко удивится, а затем, должно быть, продолжит и совокупится с Майклом. Не так ли? Ведь это лучше, чем устраивать скандал или тащиться еще куда-то. Что же здесь такого?
– Забудьте об этом, – ворчит Джесон. – Я и сам знаю, что глупо. Микаэле захотелось узнать мои мысли, вот я и рассказал. Я же не виноват, что в этом нет ни какого смысла, правда? – Он хватает фляжку с вином, разливает и большую часть оставшегося выливает в свой бокал. – Ах! Хороша, дрянь! – бормочет он.
После обеда они около двух часов проводят в молчании, играя в «желобки». Незадолго до полуночи Майкл и Стэсин уходят. Джесон старается не смотреть, как его жена, прощаясь, обнимается со своим братом. Едва лишь гости уходят, Микаэла сбрасывает саронг и бросает на Джесона горящий страстью, зовущий взгляд. Но он, хотя и понимает, что нехорошо игнорировать ее безмолвное приглашение, так подавлен, что чувствует необходимость спастись бегством.
– Жаль, – говорит он, – у меня бессоница.
Выражение ее лица тотчас меняется – на нем появляется замешательство, потом гнев. Джесон поспешно выходит, опрометью несется к лифту и словно свинцовое грузило опускается на 59-й этаж. Варшава… Он входит в незнакомую квартиру и видит там женщину лет тридцати с пушистыми желтыми волосами и упитанным телом, спящую в одиночестве на неопрятной постели. Не меньше восьми детей скучилось в углу комнаты. Он будит ее.
– Джесон Квиведо, – представляется он. – Я из Шанхая. В ее глазах отражается беспокойство.
– Шанхай? А вам можно бывать здесь?
– А кто сказал, что нельзя?
– Никто не говорил, – вслух обдумывает она сказанное. – Но шанхайцы никогда сюда не приходят. Вы в самом деле шанхаец?
– Может, показать вам свою идентификационную карточку? – сурово спрашивает он.
Его высокомерный тон ломает ее сопротивление. Она начинает жеманничать и, пока он сбрасывает с себя одежду, приводит в порядок волосы и достает косметические пульверизаторы. Он ложится на постель, а она, предлагая себя, поджимает колени почти до грудей. Грубо и нетерпеливо он овладевает ею.
«Майкл, – думает он при этом, – Микаэла, Майкл, Микаэла…» Мыча и сопя, он со всей страстью предается блуду.
3
Утром в кабинете он начинает новую линию исследований, требующих данных по половым излишествам древних времен. Как обычно, он сосредоточивается на XX веке, который он считает кульминационным веком древней эры и, следовательно, самым значительным, вскрывающим весь комплекс отношений и проблем, накопившихся за догонадскую индустриальную эру. XXI век менее полезен для его нужд, будучи, подобно всем переходным периодом, по существу, хаотическим и бессистемным, а XXII век приводит его к современным отношениям в начале гонадовской эпохи. Поэтому XX век – его любимая сфера изучения. Обнаруживаемые в нем свидетельства упадка подобны неравномерно спряденным нитям в психочувствительном гобелене.Джесон старается не впасть в историческое заблуждение из-за ослабления перспективы. Хотя XX век, наблюдаемый с такого расстояния, и кажется чем-то целостным, он понимает, что это – погрешность оценки, следствие слишком поверхностного абстрагирования. Определенные очевидные примеры проходят неразрывной нитью через несколько декад, но он понимает, что ему следует допускать возможность накопления количественных изменений, обусловивших главные исторические сдвиги между декадами. Высвобождение атомной энергии создало один такой сдвиг. Развитие межконтинентального транспорта образовало второй сдвиг. В личной сфере надежность простых и действенных противозачаточных средств привела к фундаментальным изменениям в сексуальных отношениях – к революции, совершенной без обычного для революций кровопролития. Наступление психочувствительной эры с ее специфичными проблемами и достижениями ознаменовалось еще одной большой пропастью, отделившей конец века от всего, что было раньше. Так 1910, 1930, 1950, 1970 и 1990 годы занимают особые вершины в Джесоновском пилообразном отображении двадцатого столетия, и при любом предпринимаемом Джесоном моделировании духа века он приводит необходимые доказательства по каждой дискретной субэпохе.
В его распоряжении множество доказательств. Несмотря на перемещения, причиненные упадком, существуют огромной важности материалы по эпохам догонадского времени, хранящиеся в подземных склепах, местонахождение которых Джесону неизвестно.
Конечно, Центральный Архив фактов (если он действительно только один, а не комплекс многочисленных филиалов, разбросанных по всему свету) находится за пределами гонады 116, а может быть, как опасается Джесон, и за пределами Чиппитской констеляции. Не в этом дело. Он может выудить из этой обширной залежи любую информацию, все, что ему потребуется, и она поступит немедленно. Вся хитрость заключается в знании, как и для чего запрашивать материалы.
Он достаточно знаком с источниками, чтобы сделать разумным отбор материалов. Он нажимает клавиши, и прибывают новые кубики. Новости, фильмы. Телевизионные программы. Листовки. Рукописи. Он знает, что все, относящееся к сексуальным отношениям и проблемам, записывалось и дозволенными и недозволенными путями – обычные повести, кинохроника и подпольный поток тайных, «запрещенных» эротических произведений. Джесон пользуется и теми и другими. Он обязан оценить искажения в эротике относительно искажений в легальных материалах – только при таком подходе может быть выявлена объективная истина. Затем он производит исследования кодексов морали, эстраполируя соответствующие допущения для законов, действовавших в сдвигах между субэпохами. Вот, например, в законах Нью-Йорка говорится: «Лицо, предумышленно и непристойно показывающее себя или свои интимные части тела в любом общественном месте или в любом месте, где присутствуют другие, или понуждает другого к такому показу, является виновным в…» Виновным в чем? В штате Джорджия, узнает он, любой спящий пассажир, пребывающий в непристойном виде в купе при посторонних лицах, виновен в проступке и присуждается к максимальному штрафу в размере 1000 долларов или к 12 месяцам тюремного заключения. Закон штата Мичиган рассказал ему, что любое лицо, которое подвергнет медицинскому осмотру любое лицо женского пола и при этом порекомендует ей в качестве необходимого или полезного средства вступить в половую связь с мужчиной, и любой, не являющийся ее мужем, мужчина, что вступит в половую связь с такой женщиной, ввиду такой рекомендации, будет виновен в уголовном преступлении и наказан сроком до десяти лет. Странно! А вот еще более странное: «Любое лицо, которое познает похоть или вступает в половую связь с каким-либо животным или птицей, виновно в педерастии». Не приходится удивляться, что они выродились! А вот: «Кто бы ни познал похоть с любым лицом женского или мужского пола через задний проход, или через рот, или посредством языка, или кто осуществит сношение с мертвым телом… две тысячи долларов или пять лет тюремного заключения. А вот самые унылые законы из всех: в штате Коннектикут употребление противозачаточных средств запрещено под угрозой штрафа до пятидесяти долларов или от шестидесяти дней до года тюрьмы; а в Массачусетсе, кто бы ни торговал, ссужал или рекламировал любой инструмент, или лекарство, или какой-бы то ни было предмет для предохранения от зачатия, будет осужден на срок до пяти лет тюрьмы или штрафу в тысячу долларов. Как послать человека в тюрьму на годы, не за пикантное языколизание своей жены, а за распространение противозачаточных средств – такой пустячный приговор! Кстати, где находится Коннектикут? А Массачусетс? Где-то здесь, но Джесон не слишком в этом убежден. «Судьба, их постигшая, была заслуженной, – думает он. – Странный народ – так легкомысленно поступать с теми, кто хотел ограничить рождаемость!»