Джесон бегло прочитывает несколько повестей и погружается в просмотр фильмов. И, хотя это только первый день его исследований, он набирает много примеров периодического ослабления запретов в течение века, особенно в период между 1920 и 1930 годами, а затем после 1960 года. Робкие эксперименты с открыванием лодыжек привели вскоре к обнаженным грудям. По мере того как в обществе все больше распространяются половые свободы, разрушается любопытный обычай проституции. Снимается запрет на популярный сексуальный справочник. Джесон едва верит тому, что он постигает. Их души были так стеснены! Так пресекать их влечения! А почему? И зачем? Конечно, они стремились стать свободнее. Но в этот темный век преобладают ужасающие ограничения, кроме последних декад, когда крушение общества стало для них освобождением. Джесон отмечает усиление сознательной аморальности. Вот пугливые нудисты, стыдливые участники разорительных оргий. Смирившиеся ревнивцы – жертвы супружеской верности. Джесон запоем читает о половых концепциях двадцатого века. Жена как собственность мужа. Награда за девственность. Странно, более чем странно! Ну, кажется, от этого они избавились. Попытки государства диктовать правила половых сношений и запрещать определенные дополнительные акты. Ограничения даже на слова! Вот фраза, взятая из предположительной серьезной работы XX века по социальному критицизму: «Среди многих значительных достижений декады было, наконец, обретение солидными писателями свободы использовать такие слова, как «ебать» или «пизда», в своих произведениях. Могло ли так быть? Сколько же значимости вкладывалось в простые слова?» Джесон громко скандирует в диктофон эти древние обозначения, повторяет их по нескольку раз. Они звучат старомодно и конечно же безобидно. Тогда он испытывает на слух современные эквиваленты: «Натянуть, щелка, натянуть, щелка, натянуть». Никакой реакции! «Как же могли самые обыкновенные слова иметь такое возбуждающее содержание, что даже ушлые школьники вместе с взрослыми праздновали свободу их употребления». Он просто не может постичь одержимости этой словами. Слово «Бог» должно было писаться с большой буквы (как будто он огорчился бы, если бы написали с маленькой!). А чего стоит изъятие из печати книг с непечатными словами, вроде тех, которые он сейчас диктовал!
К концу дня он все более убеждается в весомости своих тезисов. За последние триста лет произошли фундаментальные изменения в сексуальной морали, но они не могли произойти только на почве культурной традиции. «Мы стали другими, – говорит он себе. – Нас изменили, и это изменение произведено на клеточном уровне. Это произошло преобразование тела, равно и как и души. Они не могли допустить или поощрить развитие нашего общества всеобщей доступности. Наш блуд, наша нагота, наша свобода от запретов, наше отсутствие неразумной ревности – все это должно быть для них чужим, безвкусным, отвратительным. Даже те, кто жил подобным образом, а таких было мало, делали это по неизвестным причинам. Они действовали так не из общественной потребности, а вопреки существовавшей системе репрессий. Мы от них отличаемся, мы фундаментально отличаемся».
Утомленный и удовлетворенный своим открытием, он покидает свой кабинет на час раньше времени. Когда он приходит домой, Микаэлы нет дома. Малыши одни – играют своими игрушками.
Куда же она подевалась? И записки не оставила. Может, вышла поболтать?
– Где мама? – спрашивает он старшего сына.
– Ушла.
– Куда?
Пожатие плеч.
– Навестить.
– Давно?
– Час, может быть, два.
Немного яснее. Встревоженный Джесон расспрашивает женщин на этаже, приятельниц Микаэлы. Они ее не видели. Мальчик смотрит на отца и уточняет:
– Она ушла навестить мужчину.
Джесон раздраженно глядит на сына.
– Она так и сказала? Какого мужчину?
Но мальчик уже исчерпал свою информацию. Опасаясь, что она ушла на свидание с Майклом, Джесон решает позвонить в Эдинбург. Только узнать, там ли она. Он долго колеблется. Неистовые видения проносятся в его мозгу. Майкл и Микаэла сплетенные, неразличимо слившиеся, возбужденные, стиснутые в объятиях друг друга в кровосмесительной страсти. «И, возможно, так каждый день. Давно ли это продолжается? И она каждый вечер приходит ко мне от него еще теплая и влажная от его объятий».
Он вызывает Эдинбург и видит на экране Стэсин, спокойную, располневшую. Нет, конечно, ее здесь нет. А разве она должна была прийти сюда?
– Я думал, что, может быть… заглянет.
– Я не видела ее с тех пор, как мы были у вас.
Он колеблется. И только в самый последний момент, когда уже собирается прервать связь, выпаливает:
– Ты, случайно, не знаешь, где сейчас может быть Майкл?
– Майкл? Он на работе. Интерфейс Крю, 9.
– Ты уверена?
Стэсин глядит на него с явным удивлением.
– Конечно. Где же еще ему быть? Его смена работает до половины шестого. – Стэсин смеется. – Уж не думаешь ли ты, что Майкл… с Микаэлой…
– Ну, конечно нет! С чего это ты взяла? Мне просто интересно, что если… – он колеблется. – Ладно, забудь об этом, Стэсин. Когда он придет домой, передай ему от меня привет.
Джесон выключает связь. Голова его поникла, перед глазами стоят кошмарные видения: длинные пальцы Майкла охватывают груди своей сестры. Розовые соски торчат между ними. Нос к носу зеркально похожие. Касающиеся языки. Нет!.. Но где же они тогда? Его подмывает зайти в Интерфейс Крю, 9, найти Майкла, если он только в самом деле на работе. А может быть, он в какой-нибудь дыре натягивает свою сестру?.. Джесон бросается ничком на постель, чтобы обдумать свое положение. Он убеждает себя: это ведь совсем неважно, что Микаэла позволяет брату залезать на нее. Он не позволит себе попасть в ловушку обычаев XX века. С другой стороны, это серьезное отступление от правил – уйти в середине дня, чтобы отдаться. «Если она хочет Майкла, – думает он, – пусть он приходит открыто, как все честные блудники, после полуночи, вместо того чтобы скрываться и подличать. Может быть, она думает, что я буду шокирован, узнав, кто ее любовник, и хочет утаить от меня? Но ведь это во сто раз хуже. Это вносит ноту обмана. Старомодное нарушение супружеской верности – тайное свидание. Как убого! Мне бы следовало сказать ей…»
Дверь открывается, и входит Микаэла. Она нагая под полупрозрачной накидкой, и у нее оживленный растрепанный вид. Она улыбается Джесону. За улыбкой он ощущает скрытую неприязнь.
– Ну? – спрашивает он.
– Что?
– Мне странно, что тебя не оказалось дома.
Микаэла хладнокровно сбрасывает накидку и идет под душ. По тому, как она моется, у Джесона не остается никакого сомнения, что она совсем недавно предавалась блуду. Спустя минуту она говорит:
– Кажется, я немного запоздала? Жаль.
– Ты откуда?
– От Сигмунда Клавера.
Джесон изумлен, но одновременно чувствует облегчение. «Что это? Блуд днем? По инициативе женщины? Слава богу, это не Майкл. Если только она не врет».
– Сигмунд? – переспрашивает он. – Почему Сигмунд?
– Я навестила его. Разве малыши тебе не сказали? У него было сегодня немного свободного времени, вот я и сходила к нему. Я получила бесконечное удовольствие, должна тебе сказать. Он искусный партнер. У нас с ним не первый раз, но этот раз самый лучший.
Она выходит из-под душа, хватает двух малышей, раздевает и затягивает их под душ, чтобы выкупать. При этом она не обращает никакого внимания на Джесона. Он с унынием созерцает ее голое гибкое тело. Лекции по гонадской сексуальной этике давно уже выветрились из его головы, он обиженно поджимает губы. Усердно подготовив себя к версии кровосмесительной любви, ему не легко переключить себя на восприятие ее связи с Сигмундом. «Она бегает за ним? Дневной блуд? Есть ли у нее совесть? Она это делает исключительно мне назло, – говорит он себе. – Чтобы подразнить и рассердить меня. Показать мне, как мало я для нее значу.
Она использует свой пол как оружие против меня… Щеголяет своим незаконным времяпровождением с Сигмундом. Но у Сигмунда должно бы быть больше здравого смысла. Человек с таким положением – и нарушает обычаи! Может быть, Микаэла завлекла его? Она это может. Даже Сигмунда. Вот Сучка!»
Тут он замечает, что она смотрит на него, глаза у нее блестят, рот искривлен в злорадной усмешке. Она словно вызывает его на бой.
«Ну уж нет, Микаэла, я не стану играть в эту игру…» И в то время, как она купает малышей, он безмятежно спрашивает:
– А что у нас сегодня на обед?
Наблюдая их шалости, он вдруг представляет себе Микаэлу в контексте буржуазной морали XX века. Конечно же не застенчивой дурой, вроде этих четверых из фильма. Бесстыдной, вызывающей, бахваляющейся своим визитом к Сигмунду, использующей пол как средство развенчать фаворитизм своего мужа, – обычай, присущий XX веку, далекий от мира гонады. Только тот, кто считает пол товаром потребления, может сделать то, что сделала Микаэла. Она вновь изобрела нарушение супружеской верности и ввела его в обиход в обществе, где сама эта идея не имеет смысла. Гнев Джесона растет. Почему из 800 тысяч людей, живущих в гонаде 116, именно ему досталась социально больная жена?
«Она понимает, что меня раздражает не ее интерес к собственному брату, а то, что она флиртует с ним. Идет к Сигмунду вместо того, чтобы ждать, когда Сигмунд сам придет к ней. Разврат, варварство! Ну, я ей покажу! Я знаю, как сыграть в ее глупой садистской игре!»
Не проработав и пяти часов, он покидает свой кабинет. Лифт подымает его на 787-й этаж. У квартиры Сигмунда и Мэймлон Клавер он внезапно испытывает ужасное головокружение и едва не падает. Его страх так велик, что он почти готов отказаться от своего намерения и уйти. Он борется сам с собой, пытаясь подавить робость. Думает о людях в фильме. Почему же он боится? Ведь Мэймлон – всего лишь еще одна щель. У него ведь была сотня таких же привлекательных, как она. Но она желанней…
Она может осадить меня парой острот. И все же я хочу ее. Я отказывал себе все эти годы, тогда как Микаэла беззастенчиво бегала к Сигмунду средь бела дня. Сучка! Зачем я страдаю? В гонаде не полагается расстраиваться. Я хочу Мэймлон, несмотря ни на что.
И Джесон толкает дверь.
Квартира Клавер пуста, только в нише играет младенец.
– Мэймлон… – зовет он. Голос у него срывается.
Экран вспыхивает, и появляется запрограммированное изображение Мэймлон. «Как она прекрасна!» – поражается Джесон. Мэймлон с улыбкой говорит:
– Хэлло! Я ушла на полиритмичные занятия и буду дома в 15.00. Срочные сообщения можно передать…»
Джесон садится и ждет.
Хотя он уже здесь бывал здесь, его вновь изумляет элегантность квартиры. Богатые портьеры и драпри, изящные предметы искусства. Знаки общественного статуса. Несомненно, Сигмунд скоро поднимется в Луиссвиль, и эта роскошь является провозвестником его восхождения к правящей верхушке. Чтобы подавить нетерпение, Джесон играет с освещением стенных панелей. Рассматривает мебель, программирует все комбинации на аппаратуре для запахов. Сейчас он похож на младенца, воркующего в своей нише. Малыш уже пытается ходить. Второму ребенку Клавер, должно быть, уже два года. Скоро ли он вернется домой из детских яслей? Джесону совсем не улыбается перспектива в напряженном ожидании Мэймлон развлекать ее малышей.
Он настраивает экран на одну из послеполуденных абстрактных передач. Перед подвижным сплетением меняющихся форм и красок он проводит, сгорая от нетерпения, целый час.
14.50. Входит Мэймлон, ведущая за руку малыша. Джесон с трепетом встает, горло у него пересохло. Она одета просто и непритязательно в ниспадающую каскадом белую тунику, и у нее необыкновенно взъерошенный вид. А почему бы и нет? Ведь она провела несколько часов в физических упражнениях, нельзя ожидать, чтобы она была такой же безупречной и блестящей, какой бывала по вечерам.
– Джесон? Что-то случилось?
– Я только навестить… – говорит он, едва узнавая свой собственный голос.
– Ты странно выглядишь. Ты болен? Может, тебе чего-нибудь дать? – Она сбрасывает тунику и швыряет ее в душ. На ней остается только тонкая, как паутинка, сорочка. Джесон отводит глаза от ее ослепительной наготы, и, пока она сбрасывает также и сорочку, умывается и надевает легкий домашний халатик, он блуждает взглядом по углам квартиры. Она снова произносит:
– Ты что-то не в себе.
Джесон, теряя голову, форсирует события.
– Мэймлон, позволь мне тебя натянуть! Она удивленно смеется.
– Прямо сейчас? Средь бела дня?
– Это нехорошо?
– Необычно, – отвечает она, – особенно с мужчиной, который не был у меня даже как блудник, ночью. Но я думаю, ничего дурного в этом нет.
Как просто! Она снимает халатик и подготавливает постель. Конечно же она не станет расстраивать гостя, даже, пожалуй, постарается как следует ублаготворить его. Время необычное, но Мэймлон знает кодекс, по которому они живут, хотя и не придерживается его буквально. Сейчас она станет его. Белая кожа, высокие тугие груди. Глубокий пупок, черная путаница волос, щедро вьющихся между ляжками. Она манит его, улыбаясь и потирая коленками друг о друга, чтобы подготовить себя. Он раздевается, аккуратно складывая одежду. Ложится рядом с ней, нервно берет рукой одну из ее грудей, слегка покусывает мочку уха. Ему отчаянно хочется сказать, что он любит ее. Но это уже нарушение обычая, и куда более серьезное, чем те, которые он позволял себе до сих пор. В принципе, хотя и не в принципах XX века, она принадлежит Сигмунду и Джесон не имеет права вторгаться со своими эмоциями в их жизнь.
Прижавшись губами к ее губам, он поспешно взбирается на нее. Как обычно, паника делает его торопливым. Все же он овладевает собой и замедляет темп. Даже отваживается открыть глаза. Ему приятно, что ее глаза закрыты. Какие у нее ослепительные белые зубы! И кажется, она мурлычет. Он двигается немного быстрее. Сжимает ее в своих руках, холмики ее грудей расплющиваются его грудью. Что-то необыкновенное и изумительное возбуждает ее резко и сильно. Она вскрикивает и, издавая хриплые нечленораздельные звуки, страстно рвется на него. Он так изумлен неистовством ее оргазма, что забывает насладиться своим. Так это и кончается. Изнуренный, он льнет к ней, а она ласкает его вспотевшие плечи. Впоследствии, хладнокровно анализируя случившееся, он понимает, что это было не слишком-то уж отлично от того, что он испытывал с другими. Возможно, немного больше исступленных мгновений, чем обычно, вот и все. С Мэймлон Клавер, с предметом его пламенных грез в течение предыдущих трех лет – это осталось старым известным и испытанным процессом. Он не испытал каких-нибудь новых ярких ощущений. Слишком много романтики, а на самом деле, как гласит пословица XX века, «ночью все кошки серы», подумал он.
«Вот я и натянул ее».
Он отодвигается от нее, они встают и вместе встают под душ. Она спрашивает:
– Теперь тебе лучше?
– Я думаю, да.
– Когда я пришла, ты был ужасно скован.
– Жаль, – говорит он.
– Может, выпьешь чего-нибудь?
– Нет.
– Тебе не хочется поболтать?
– Нет, нет, – он отводит глаза от ее тела и тянется за своей одеждой. Она одеваться не торопится.
– Кажется, мне пора, – говорит он.
– Приходи как-нибудь еще. Лучше в регулярное блудное время. О, нет, это не значит, что мне не хочется, чтобы ты приходил днем, Джесон, но ночью это было бы непринужденнее. Так ты придешь?
В голосе ее явно чувствуется боязнь отказа. Догадывается ли она, что он в первый раз натянул женщину своего круга? А что, если б он рассказал ей о том, что все его приключения происходили в Варшаве, Рейкьявике, Праге и других грязных городах? Удивительно, как это он раньше боялся прийти к Мэймлон? Теперь он не сомневается, что снова придет к ней.
Джесон уходит, сопровождаемый фейерверком улыбочек, смущенных взглядов и подмаргиваний. На прощанье Мэймлон посылает ему воздушный поцелуй.
Бросив взгляд на часы, он видит, что еще довольно рано. А ведь весь смысл его затеи будет утрачен, если он придет домой вовремя! Поэтому он садится в лифт, едет в свой кабинет и убивает там два часа. Затем, вернувшись в Шанхай чуть позже 18.00, он идет в соматический зал и ложится в ментованну. Плавные пульсации психоволн несколько успокаивают его, но он плохо реагирует на психосоматические вибрации, и его мозг заполняется видениями разрушенных почерневших гонад, заваленных поврежденными балками и глыбами взорванного бетона. Тогда он выбирается из ванны. Экран в раздевалке, отреагировав на его излучение, обращается к нему:
– Джесон Квиведо, ваша жена разыскивает вас.
Прекрасно! Для обеда уже поздно. Пусть позлится. Он кивает экрану и выходит. Погуляв по залам около часа, петляя с 700-го этажа до 792-го, он наконец спускается на свой этаж и направляется домой. Экран в холле у лифта сообщает ему, что его розыски продолжаются.
– Иду, иду, – недовольно бормочет он.
Микаэла выглядит обеспокоенной и в то же время обрадованной его приходом.
– Где ты был? – спрашивает она, как только он появляется в комнате.
– О, везде и повсюду.
– Тебя не было на работе. Я пыталась тебя вызвать. Пришлось подключить сыщиков.
– Будто я потерявшийся ребенок!
– Ну, это на тебя не похоже. Ты не зря исчез посреди дня.
– Ты уже обедала?
– Я ждала тебя, – кисло отвечает она.
– Тогда давай поедим. Я проголодался.
– А ты не собираешься оправдываться?
– Потом, – он пытается создать атмосферу тайны. Он едва замечает, что ест. Затем, как обычно, возится с малышами, пока они не укладываются спать. Тщательно подбирая слова, он про себя повторяет все, что выскажет Микаэле. Внутренне он пытается выработать деланную самодовольную улыбку. В этот раз он нападет первым.
Микаэла всецело поглощена передачей. Тревога ее по поводу его пропажи, кажется, уже прошла. Наконец Джесон не выдерживает:
– Ты, кажется, хотела знать, где я сегодня был?
– А где ты сегодня был? – она взглянула на него с беззаботной улыбкой, как ни в чем не бывало.
– Я ходил к Мэймлон Клавер.
– Ты?! Средь бела дня?
– Я.
– Она была хороша?
– Великолепна! – говорит он, сбитый с толку беззаботностью Микаэлы. – Сверх всяких ожиданий.
Микаэла смеется.
– Это так забавно? – спрашивает он.
– Нет, это ты забавен.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Все эти годы ты запрещал себе блудить в Шанхае и ходил к неряхам. Теперь же, по самой глупой причине, ты наконец позволил себе Мэймлон…
– Ты знала, что я никогда не блудил здесь?
– Конечно, знала, – говорит она. – Женщины все рассказывают друг другу. Я расспрашивала своих приятельниц – ты ни разу не натягивал ни одну из них. Я проследила за тобой: Варшава, Прага… Зачем ты ходил туда, Джесон?
– Сейчас это уже не имеет значения.
– А что имеет?
– А то, что я провел день в постели Мэймлон.
Молчание.
– Ты идиот!
– Сука!
– Неудачник!
– Стерильная!
– Хам!
– Подожди, – говорит он, – а зачем ты ходила к Сигмунду?
– Подразнить тебя, – признается она. – Он карьерист, а ты нет. Я хотела тебя завести, заставить что-нибудь предпринять.
– Ты нарушила обычаи и прелюбодействовала днем с мужчиной по своему выбору. Нехорошо, Микаэла. Я бы сказал, не по-женски.
– Зато ставит все на свои места: женственный муж и мужеподобная жена.
– Дикарка! – кричит он и дает ей пощечину. – Как ты могла?
Потирая щеку, она отодвигается от него.
– Дикарка? Я? Ах ты, варвар! Да я бы могла упечь тебя в Спуск за…
– А я бы мог тебя упечь в Спуск за…
Оба останавливаются и смотрят друг на друга.
– Тебе не следовало бить меня, – говорит она немного погодя.
– Я был возбужден. А ты нарушила правила.
– У меня были свои причины…
– Даже имея причины, нельзя! – говорит он. – В любом случае это может привести сюда нравственных инженеров.
– Ты молчаливый болтун, – в голосе ее слышится нежность. – Мы, наверное, стерилизовали полэтажа своими криками. Какой был в этом смысл, Джесон?
– Я хотел, чтобы ты поняла кое-что о себе. Свою, безусловно, архаичную психологическую сущность, Микаэла. Если бы ты только могла взглянуть на себя со стороны. На последствия своих мелочных побуждений… Мне не хочется снова начинать ссору, я только пытаюсь объяснить тебе…
– А твои побуждения, Джесон? Ты так же архаичен, как и я. Мы оба атависты. Обе наши головы полны примитивных нравственных пережитков. Разве не так? Разве ты не видишь?
Конечно! Он отходит от нее. Встав спиной к ней, он тычет пальцем кнопку включения душа и ждет, пока психическое напряжение отпустит его.
– Да, – произносит он спустя долгое время, – да, я вижу. У нас только внешний лоск гонадского образа жизни. А под ним – ревность, зависть, эгоизм…
– Да, ты прав.
– Ты знаешь, как движется моя работа? Мои тезисы о том, что селективное размножение произвело в гонадах новую расу людей, подтверждаются. Это, наверное, так, но я не принадлежу к новой расе. И ты не принадлежишь к ней. Возможно, некоторые принадлежат. Но сколько их?
Вопрос эхом повторяется в его мозгу.
Микаэла подходит к нему сзади и прижимается к его спине.
Он чувствует ее соски. Они твердые и щекочут его.
– Возможно, большинство, – соглашается она. – Твои тезисы, пожалуй, верны. Но ты здесь чужой. Мы вне времени.
– Да.
– Атависты из уродливых веков.
– Да.
– Поэтому мы должны прекратить мучить друг друга, Джесон. Нам следует научиться скрывать свои чувства. Понимаешь?
– Да. Иначе нас прикончат, сбросив в Спуск. Мы неудачники, Микаэла.
– Оба?
– Оба.
Он поворачивается. Его руки обнимают ее. Он подмигивает ей, она отвечает ему тем же.
– Мстительный варвар… – нежно говорит она.
– Злобная дикарка… – шепчет он.
Они падают на постель. Теперь ночным блудникам придется просто ждать.
Еще никогда он не желал ее так сильно, как в этот момент.
Мир снаружи
Члены бригады редко входят сами в сердечник. В основном они действуют на его периферии, следя за его неясно вырисовывающейся в сумраке стеной, облицованной панелями управления различными звеньями главного компьютера. Мягко светящиеся зеленые и желтые огоньки мерцают на панелях, непрерывно информируя о состоянии укрытых в стенах механизмов. Люди из 9-й межэтажной бригады контролируют многочисленные блоки саморегулирующих устройств, направляющих работу компьютеров. Всякий раз, когда какие-то цепи контрольной системы оказываются на грани перегрузки, члены бригады быстро отлаживают их так, чтобы они могли выполнять свою функцию нормально. Это не трудная работа, но она первостепенна для жизни гигантского здания.
К концу дня он все более убеждается в весомости своих тезисов. За последние триста лет произошли фундаментальные изменения в сексуальной морали, но они не могли произойти только на почве культурной традиции. «Мы стали другими, – говорит он себе. – Нас изменили, и это изменение произведено на клеточном уровне. Это произошло преобразование тела, равно и как и души. Они не могли допустить или поощрить развитие нашего общества всеобщей доступности. Наш блуд, наша нагота, наша свобода от запретов, наше отсутствие неразумной ревности – все это должно быть для них чужим, безвкусным, отвратительным. Даже те, кто жил подобным образом, а таких было мало, делали это по неизвестным причинам. Они действовали так не из общественной потребности, а вопреки существовавшей системе репрессий. Мы от них отличаемся, мы фундаментально отличаемся».
Утомленный и удовлетворенный своим открытием, он покидает свой кабинет на час раньше времени. Когда он приходит домой, Микаэлы нет дома. Малыши одни – играют своими игрушками.
Куда же она подевалась? И записки не оставила. Может, вышла поболтать?
– Где мама? – спрашивает он старшего сына.
– Ушла.
– Куда?
Пожатие плеч.
– Навестить.
– Давно?
– Час, может быть, два.
Немного яснее. Встревоженный Джесон расспрашивает женщин на этаже, приятельниц Микаэлы. Они ее не видели. Мальчик смотрит на отца и уточняет:
– Она ушла навестить мужчину.
Джесон раздраженно глядит на сына.
– Она так и сказала? Какого мужчину?
Но мальчик уже исчерпал свою информацию. Опасаясь, что она ушла на свидание с Майклом, Джесон решает позвонить в Эдинбург. Только узнать, там ли она. Он долго колеблется. Неистовые видения проносятся в его мозгу. Майкл и Микаэла сплетенные, неразличимо слившиеся, возбужденные, стиснутые в объятиях друг друга в кровосмесительной страсти. «И, возможно, так каждый день. Давно ли это продолжается? И она каждый вечер приходит ко мне от него еще теплая и влажная от его объятий».
Он вызывает Эдинбург и видит на экране Стэсин, спокойную, располневшую. Нет, конечно, ее здесь нет. А разве она должна была прийти сюда?
– Я думал, что, может быть… заглянет.
– Я не видела ее с тех пор, как мы были у вас.
Он колеблется. И только в самый последний момент, когда уже собирается прервать связь, выпаливает:
– Ты, случайно, не знаешь, где сейчас может быть Майкл?
– Майкл? Он на работе. Интерфейс Крю, 9.
– Ты уверена?
Стэсин глядит на него с явным удивлением.
– Конечно. Где же еще ему быть? Его смена работает до половины шестого. – Стэсин смеется. – Уж не думаешь ли ты, что Майкл… с Микаэлой…
– Ну, конечно нет! С чего это ты взяла? Мне просто интересно, что если… – он колеблется. – Ладно, забудь об этом, Стэсин. Когда он придет домой, передай ему от меня привет.
Джесон выключает связь. Голова его поникла, перед глазами стоят кошмарные видения: длинные пальцы Майкла охватывают груди своей сестры. Розовые соски торчат между ними. Нос к носу зеркально похожие. Касающиеся языки. Нет!.. Но где же они тогда? Его подмывает зайти в Интерфейс Крю, 9, найти Майкла, если он только в самом деле на работе. А может быть, он в какой-нибудь дыре натягивает свою сестру?.. Джесон бросается ничком на постель, чтобы обдумать свое положение. Он убеждает себя: это ведь совсем неважно, что Микаэла позволяет брату залезать на нее. Он не позволит себе попасть в ловушку обычаев XX века. С другой стороны, это серьезное отступление от правил – уйти в середине дня, чтобы отдаться. «Если она хочет Майкла, – думает он, – пусть он приходит открыто, как все честные блудники, после полуночи, вместо того чтобы скрываться и подличать. Может быть, она думает, что я буду шокирован, узнав, кто ее любовник, и хочет утаить от меня? Но ведь это во сто раз хуже. Это вносит ноту обмана. Старомодное нарушение супружеской верности – тайное свидание. Как убого! Мне бы следовало сказать ей…»
Дверь открывается, и входит Микаэла. Она нагая под полупрозрачной накидкой, и у нее оживленный растрепанный вид. Она улыбается Джесону. За улыбкой он ощущает скрытую неприязнь.
– Ну? – спрашивает он.
– Что?
– Мне странно, что тебя не оказалось дома.
Микаэла хладнокровно сбрасывает накидку и идет под душ. По тому, как она моется, у Джесона не остается никакого сомнения, что она совсем недавно предавалась блуду. Спустя минуту она говорит:
– Кажется, я немного запоздала? Жаль.
– Ты откуда?
– От Сигмунда Клавера.
Джесон изумлен, но одновременно чувствует облегчение. «Что это? Блуд днем? По инициативе женщины? Слава богу, это не Майкл. Если только она не врет».
– Сигмунд? – переспрашивает он. – Почему Сигмунд?
– Я навестила его. Разве малыши тебе не сказали? У него было сегодня немного свободного времени, вот я и сходила к нему. Я получила бесконечное удовольствие, должна тебе сказать. Он искусный партнер. У нас с ним не первый раз, но этот раз самый лучший.
Она выходит из-под душа, хватает двух малышей, раздевает и затягивает их под душ, чтобы выкупать. При этом она не обращает никакого внимания на Джесона. Он с унынием созерцает ее голое гибкое тело. Лекции по гонадской сексуальной этике давно уже выветрились из его головы, он обиженно поджимает губы. Усердно подготовив себя к версии кровосмесительной любви, ему не легко переключить себя на восприятие ее связи с Сигмундом. «Она бегает за ним? Дневной блуд? Есть ли у нее совесть? Она это делает исключительно мне назло, – говорит он себе. – Чтобы подразнить и рассердить меня. Показать мне, как мало я для нее значу.
Она использует свой пол как оружие против меня… Щеголяет своим незаконным времяпровождением с Сигмундом. Но у Сигмунда должно бы быть больше здравого смысла. Человек с таким положением – и нарушает обычаи! Может быть, Микаэла завлекла его? Она это может. Даже Сигмунда. Вот Сучка!»
Тут он замечает, что она смотрит на него, глаза у нее блестят, рот искривлен в злорадной усмешке. Она словно вызывает его на бой.
«Ну уж нет, Микаэла, я не стану играть в эту игру…» И в то время, как она купает малышей, он безмятежно спрашивает:
– А что у нас сегодня на обед?
4
На следующий день на работе он занялся расшифровкой кубика с записями фильма 1969 года, комедии о двух калифорнийских парах, которые решили поменяться на ночь супругами, а затем обнаружили, что им для этого не хватает решимости. Джесон полностью захвачен фильмом, он увлечен не только видами загородных вилл и ландшафтов, но и абсолютной чуждостью характеров – их показной бравадой, их душевными муками по такому тривиальному поводу – кто с кем переспит, их трусостью в финале. Куда легче ему понять их нервное веселье, когда они экспериментируют с тем, что он называет половой готовностью, так как фильм, в конечном счете, рассказывает о рассвете психочувствительной эры. Но их сексуальные модели очень уж гротескны. Он просматривает фильм дважды, делая при этом многочисленные заметки. Почему эти люди так скованны? Они боятся нежелательной беременности? Заразной болезни? Нет, удостоверяется он, фильм снят после венерической эры. Может, для них удовольствие и заключается в том, что они боятся? Но чего? Родового наказания за нарушение монополии брака, при этом наблюдается абсолютная тайна? Должно быть, так, заключает Джесон. Они страшились законов, направленных против внебрачных половых связей. Дыба и тиски для большого пальца, колодки и позорный стул… Тайная слежка… Постыдная истина, вылезающая наружу. В конце концов они отказываются от первоначального намерения и остаются запертыми в клетках своих индивидуальных браков.Наблюдая их шалости, он вдруг представляет себе Микаэлу в контексте буржуазной морали XX века. Конечно же не застенчивой дурой, вроде этих четверых из фильма. Бесстыдной, вызывающей, бахваляющейся своим визитом к Сигмунду, использующей пол как средство развенчать фаворитизм своего мужа, – обычай, присущий XX веку, далекий от мира гонады. Только тот, кто считает пол товаром потребления, может сделать то, что сделала Микаэла. Она вновь изобрела нарушение супружеской верности и ввела его в обиход в обществе, где сама эта идея не имеет смысла. Гнев Джесона растет. Почему из 800 тысяч людей, живущих в гонаде 116, именно ему досталась социально больная жена?
«Она понимает, что меня раздражает не ее интерес к собственному брату, а то, что она флиртует с ним. Идет к Сигмунду вместо того, чтобы ждать, когда Сигмунд сам придет к ней. Разврат, варварство! Ну, я ей покажу! Я знаю, как сыграть в ее глупой садистской игре!»
Не проработав и пяти часов, он покидает свой кабинет. Лифт подымает его на 787-й этаж. У квартиры Сигмунда и Мэймлон Клавер он внезапно испытывает ужасное головокружение и едва не падает. Его страх так велик, что он почти готов отказаться от своего намерения и уйти. Он борется сам с собой, пытаясь подавить робость. Думает о людях в фильме. Почему же он боится? Ведь Мэймлон – всего лишь еще одна щель. У него ведь была сотня таких же привлекательных, как она. Но она желанней…
Она может осадить меня парой острот. И все же я хочу ее. Я отказывал себе все эти годы, тогда как Микаэла беззастенчиво бегала к Сигмунду средь бела дня. Сучка! Зачем я страдаю? В гонаде не полагается расстраиваться. Я хочу Мэймлон, несмотря ни на что.
И Джесон толкает дверь.
Квартира Клавер пуста, только в нише играет младенец.
– Мэймлон… – зовет он. Голос у него срывается.
Экран вспыхивает, и появляется запрограммированное изображение Мэймлон. «Как она прекрасна!» – поражается Джесон. Мэймлон с улыбкой говорит:
– Хэлло! Я ушла на полиритмичные занятия и буду дома в 15.00. Срочные сообщения можно передать…»
Джесон садится и ждет.
Хотя он уже здесь бывал здесь, его вновь изумляет элегантность квартиры. Богатые портьеры и драпри, изящные предметы искусства. Знаки общественного статуса. Несомненно, Сигмунд скоро поднимется в Луиссвиль, и эта роскошь является провозвестником его восхождения к правящей верхушке. Чтобы подавить нетерпение, Джесон играет с освещением стенных панелей. Рассматривает мебель, программирует все комбинации на аппаратуре для запахов. Сейчас он похож на младенца, воркующего в своей нише. Малыш уже пытается ходить. Второму ребенку Клавер, должно быть, уже два года. Скоро ли он вернется домой из детских яслей? Джесону совсем не улыбается перспектива в напряженном ожидании Мэймлон развлекать ее малышей.
Он настраивает экран на одну из послеполуденных абстрактных передач. Перед подвижным сплетением меняющихся форм и красок он проводит, сгорая от нетерпения, целый час.
14.50. Входит Мэймлон, ведущая за руку малыша. Джесон с трепетом встает, горло у него пересохло. Она одета просто и непритязательно в ниспадающую каскадом белую тунику, и у нее необыкновенно взъерошенный вид. А почему бы и нет? Ведь она провела несколько часов в физических упражнениях, нельзя ожидать, чтобы она была такой же безупречной и блестящей, какой бывала по вечерам.
– Джесон? Что-то случилось?
– Я только навестить… – говорит он, едва узнавая свой собственный голос.
– Ты странно выглядишь. Ты болен? Может, тебе чего-нибудь дать? – Она сбрасывает тунику и швыряет ее в душ. На ней остается только тонкая, как паутинка, сорочка. Джесон отводит глаза от ее ослепительной наготы, и, пока она сбрасывает также и сорочку, умывается и надевает легкий домашний халатик, он блуждает взглядом по углам квартиры. Она снова произносит:
– Ты что-то не в себе.
Джесон, теряя голову, форсирует события.
– Мэймлон, позволь мне тебя натянуть! Она удивленно смеется.
– Прямо сейчас? Средь бела дня?
– Это нехорошо?
– Необычно, – отвечает она, – особенно с мужчиной, который не был у меня даже как блудник, ночью. Но я думаю, ничего дурного в этом нет.
Как просто! Она снимает халатик и подготавливает постель. Конечно же она не станет расстраивать гостя, даже, пожалуй, постарается как следует ублаготворить его. Время необычное, но Мэймлон знает кодекс, по которому они живут, хотя и не придерживается его буквально. Сейчас она станет его. Белая кожа, высокие тугие груди. Глубокий пупок, черная путаница волос, щедро вьющихся между ляжками. Она манит его, улыбаясь и потирая коленками друг о друга, чтобы подготовить себя. Он раздевается, аккуратно складывая одежду. Ложится рядом с ней, нервно берет рукой одну из ее грудей, слегка покусывает мочку уха. Ему отчаянно хочется сказать, что он любит ее. Но это уже нарушение обычая, и куда более серьезное, чем те, которые он позволял себе до сих пор. В принципе, хотя и не в принципах XX века, она принадлежит Сигмунду и Джесон не имеет права вторгаться со своими эмоциями в их жизнь.
Прижавшись губами к ее губам, он поспешно взбирается на нее. Как обычно, паника делает его торопливым. Все же он овладевает собой и замедляет темп. Даже отваживается открыть глаза. Ему приятно, что ее глаза закрыты. Какие у нее ослепительные белые зубы! И кажется, она мурлычет. Он двигается немного быстрее. Сжимает ее в своих руках, холмики ее грудей расплющиваются его грудью. Что-то необыкновенное и изумительное возбуждает ее резко и сильно. Она вскрикивает и, издавая хриплые нечленораздельные звуки, страстно рвется на него. Он так изумлен неистовством ее оргазма, что забывает насладиться своим. Так это и кончается. Изнуренный, он льнет к ней, а она ласкает его вспотевшие плечи. Впоследствии, хладнокровно анализируя случившееся, он понимает, что это было не слишком-то уж отлично от того, что он испытывал с другими. Возможно, немного больше исступленных мгновений, чем обычно, вот и все. С Мэймлон Клавер, с предметом его пламенных грез в течение предыдущих трех лет – это осталось старым известным и испытанным процессом. Он не испытал каких-нибудь новых ярких ощущений. Слишком много романтики, а на самом деле, как гласит пословица XX века, «ночью все кошки серы», подумал он.
«Вот я и натянул ее».
Он отодвигается от нее, они встают и вместе встают под душ. Она спрашивает:
– Теперь тебе лучше?
– Я думаю, да.
– Когда я пришла, ты был ужасно скован.
– Жаль, – говорит он.
– Может, выпьешь чего-нибудь?
– Нет.
– Тебе не хочется поболтать?
– Нет, нет, – он отводит глаза от ее тела и тянется за своей одеждой. Она одеваться не торопится.
– Кажется, мне пора, – говорит он.
– Приходи как-нибудь еще. Лучше в регулярное блудное время. О, нет, это не значит, что мне не хочется, чтобы ты приходил днем, Джесон, но ночью это было бы непринужденнее. Так ты придешь?
В голосе ее явно чувствуется боязнь отказа. Догадывается ли она, что он в первый раз натянул женщину своего круга? А что, если б он рассказал ей о том, что все его приключения происходили в Варшаве, Рейкьявике, Праге и других грязных городах? Удивительно, как это он раньше боялся прийти к Мэймлон? Теперь он не сомневается, что снова придет к ней.
Джесон уходит, сопровождаемый фейерверком улыбочек, смущенных взглядов и подмаргиваний. На прощанье Мэймлон посылает ему воздушный поцелуй.
Бросив взгляд на часы, он видит, что еще довольно рано. А ведь весь смысл его затеи будет утрачен, если он придет домой вовремя! Поэтому он садится в лифт, едет в свой кабинет и убивает там два часа. Затем, вернувшись в Шанхай чуть позже 18.00, он идет в соматический зал и ложится в ментованну. Плавные пульсации психоволн несколько успокаивают его, но он плохо реагирует на психосоматические вибрации, и его мозг заполняется видениями разрушенных почерневших гонад, заваленных поврежденными балками и глыбами взорванного бетона. Тогда он выбирается из ванны. Экран в раздевалке, отреагировав на его излучение, обращается к нему:
– Джесон Квиведо, ваша жена разыскивает вас.
Прекрасно! Для обеда уже поздно. Пусть позлится. Он кивает экрану и выходит. Погуляв по залам около часа, петляя с 700-го этажа до 792-го, он наконец спускается на свой этаж и направляется домой. Экран в холле у лифта сообщает ему, что его розыски продолжаются.
– Иду, иду, – недовольно бормочет он.
Микаэла выглядит обеспокоенной и в то же время обрадованной его приходом.
– Где ты был? – спрашивает она, как только он появляется в комнате.
– О, везде и повсюду.
– Тебя не было на работе. Я пыталась тебя вызвать. Пришлось подключить сыщиков.
– Будто я потерявшийся ребенок!
– Ну, это на тебя не похоже. Ты не зря исчез посреди дня.
– Ты уже обедала?
– Я ждала тебя, – кисло отвечает она.
– Тогда давай поедим. Я проголодался.
– А ты не собираешься оправдываться?
– Потом, – он пытается создать атмосферу тайны. Он едва замечает, что ест. Затем, как обычно, возится с малышами, пока они не укладываются спать. Тщательно подбирая слова, он про себя повторяет все, что выскажет Микаэле. Внутренне он пытается выработать деланную самодовольную улыбку. В этот раз он нападет первым.
Микаэла всецело поглощена передачей. Тревога ее по поводу его пропажи, кажется, уже прошла. Наконец Джесон не выдерживает:
– Ты, кажется, хотела знать, где я сегодня был?
– А где ты сегодня был? – она взглянула на него с беззаботной улыбкой, как ни в чем не бывало.
– Я ходил к Мэймлон Клавер.
– Ты?! Средь бела дня?
– Я.
– Она была хороша?
– Великолепна! – говорит он, сбитый с толку беззаботностью Микаэлы. – Сверх всяких ожиданий.
Микаэла смеется.
– Это так забавно? – спрашивает он.
– Нет, это ты забавен.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Все эти годы ты запрещал себе блудить в Шанхае и ходил к неряхам. Теперь же, по самой глупой причине, ты наконец позволил себе Мэймлон…
– Ты знала, что я никогда не блудил здесь?
– Конечно, знала, – говорит она. – Женщины все рассказывают друг другу. Я расспрашивала своих приятельниц – ты ни разу не натягивал ни одну из них. Я проследила за тобой: Варшава, Прага… Зачем ты ходил туда, Джесон?
– Сейчас это уже не имеет значения.
– А что имеет?
– А то, что я провел день в постели Мэймлон.
Молчание.
– Ты идиот!
– Сука!
– Неудачник!
– Стерильная!
– Хам!
– Подожди, – говорит он, – а зачем ты ходила к Сигмунду?
– Подразнить тебя, – признается она. – Он карьерист, а ты нет. Я хотела тебя завести, заставить что-нибудь предпринять.
– Ты нарушила обычаи и прелюбодействовала днем с мужчиной по своему выбору. Нехорошо, Микаэла. Я бы сказал, не по-женски.
– Зато ставит все на свои места: женственный муж и мужеподобная жена.
– Дикарка! – кричит он и дает ей пощечину. – Как ты могла?
Потирая щеку, она отодвигается от него.
– Дикарка? Я? Ах ты, варвар! Да я бы могла упечь тебя в Спуск за…
– А я бы мог тебя упечь в Спуск за…
Оба останавливаются и смотрят друг на друга.
– Тебе не следовало бить меня, – говорит она немного погодя.
– Я был возбужден. А ты нарушила правила.
– У меня были свои причины…
– Даже имея причины, нельзя! – говорит он. – В любом случае это может привести сюда нравственных инженеров.
– Ты молчаливый болтун, – в голосе ее слышится нежность. – Мы, наверное, стерилизовали полэтажа своими криками. Какой был в этом смысл, Джесон?
– Я хотел, чтобы ты поняла кое-что о себе. Свою, безусловно, архаичную психологическую сущность, Микаэла. Если бы ты только могла взглянуть на себя со стороны. На последствия своих мелочных побуждений… Мне не хочется снова начинать ссору, я только пытаюсь объяснить тебе…
– А твои побуждения, Джесон? Ты так же архаичен, как и я. Мы оба атависты. Обе наши головы полны примитивных нравственных пережитков. Разве не так? Разве ты не видишь?
Конечно! Он отходит от нее. Встав спиной к ней, он тычет пальцем кнопку включения душа и ждет, пока психическое напряжение отпустит его.
– Да, – произносит он спустя долгое время, – да, я вижу. У нас только внешний лоск гонадского образа жизни. А под ним – ревность, зависть, эгоизм…
– Да, ты прав.
– Ты знаешь, как движется моя работа? Мои тезисы о том, что селективное размножение произвело в гонадах новую расу людей, подтверждаются. Это, наверное, так, но я не принадлежу к новой расе. И ты не принадлежишь к ней. Возможно, некоторые принадлежат. Но сколько их?
Вопрос эхом повторяется в его мозгу.
Микаэла подходит к нему сзади и прижимается к его спине.
Он чувствует ее соски. Они твердые и щекочут его.
– Возможно, большинство, – соглашается она. – Твои тезисы, пожалуй, верны. Но ты здесь чужой. Мы вне времени.
– Да.
– Атависты из уродливых веков.
– Да.
– Поэтому мы должны прекратить мучить друг друга, Джесон. Нам следует научиться скрывать свои чувства. Понимаешь?
– Да. Иначе нас прикончат, сбросив в Спуск. Мы неудачники, Микаэла.
– Оба?
– Оба.
Он поворачивается. Его руки обнимают ее. Он подмигивает ей, она отвечает ему тем же.
– Мстительный варвар… – нежно говорит она.
– Злобная дикарка… – шепчет он.
Они падают на постель. Теперь ночным блудникам придется просто ждать.
Еще никогда он не желал ее так сильно, как в этот момент.
Мир снаружи
1
9-я межэтажная бригада работает в однообразном вертикальном пласте затемненного пространства, протянувшегося вдоль внешней стороны сердечника обслуживания гонады 116 от 700-го до 730-го этажа. Хотя рабочая зона очень высока, ширина ее не превышает пяти метров. Этакий узкий колодец, из которого все пылинки, исполняя причудливый танец, уносятся прямо во всасывающие фильтры. Работающие здесь 10 человек 9-й межэтажной бригады помещены посредине между внешним пластом гонадских жилых и общественных секторов и его спрятанным сердцем, сердечником обслуживания, в котором размещены компьютеры.Члены бригады редко входят сами в сердечник. В основном они действуют на его периферии, следя за его неясно вырисовывающейся в сумраке стеной, облицованной панелями управления различными звеньями главного компьютера. Мягко светящиеся зеленые и желтые огоньки мерцают на панелях, непрерывно информируя о состоянии укрытых в стенах механизмов. Люди из 9-й межэтажной бригады контролируют многочисленные блоки саморегулирующих устройств, направляющих работу компьютеров. Всякий раз, когда какие-то цепи контрольной системы оказываются на грани перегрузки, члены бригады быстро отлаживают их так, чтобы они могли выполнять свою функцию нормально. Это не трудная работа, но она первостепенна для жизни гигантского здания.