Силверберг Роберт. Волшебники Маджипура

   Значит, он должен волей-неволей следовать за своей судьбой.
   — У меня есть дела в Триггойне, — сказал он гэйрогам, жителям деревни
   на краю пустыни, которую, как он теперь точно знал, ему следовало пересечь. — Вы не могли бы рассказать мне, как найти дорогу, которая ведет туда?
   Валмамбра была точь-в-точь похожа на то место, которое показал ему Галбифонд в магическом видении — холмы, валуны, немногочисленные причудливо изогнутые деревья, цепляющиеся корнями за красноватую почву. Но миска могла лишь показать ему пустыню, но не могла заставить ее почувствовать. А теперь Престимион ее чувствовал. Ему казалось, что он шел через пустыню почти все время с самого начала своего бегства на север, но теперь он видел: то, что он принял за пустыню, было просто ухоженным парком, чуть ли не раем, по сравнению с Валмамброй. Ибо та местность, которую он уже оставил позади, была всего лишь засушливой страной и пустовала только потому, что никто не потрудился обжить ее. Тогда как Валмамбра была пустыней в полном смысле этого слова и оставалась необитаемой потому, что была на самом деле непригодна для жизни.
   Фиггойн, сказали ему гэйроги, лежит на противоположной стороне пустыни, точно на севере. Ему нужно лишь присматриваться к звездам по ночам, чтобы Фасейл была по правую руку, Фасилин — по левую, а белый свет Тринаты всегда оставался впереди. Через некоторое время у него на пути должна была оказаться небольшая деревня под названием Джаггерин, еще одно поселение гэйрогов — единственный населенный пункт внутри Валмамбры. Жители Джаггерина смогут поточнее объяснить ему дорогу в Триггойн.
   По рассказу это показалось не слишком сложным. Но гэйроги, также как и некогда Галбифонд, не смогли помочь ему заранее понять суровый нрав Валмамбры. Не рассказали ему о беспощадной сухости этой земли, где можно было идти три дня, не видя ни капли воды, а когда все же попадался долгожданный источник, то он оказывался соленым. О воздухе, столь же сухом, как и песок под ногами, от которого спекались ноздри, распухал и трескался язык. О дневной жаре, которая, как казалось Престимиону не уступала легендарному зною песков Сувраэля. О холодных ночах, когда прозрачный воздух за считанные часы отдавал небу все тепло, которое успевал набрать за день, и вынуждал путника дрожать, скорчившись в первом попавшемся — если оно попадалось — укрытии. Об отсутствии пищи, когда в течение двух или трех дней подряд попадались только жалкие крохотные высохшие ягоды, да стебли какого-то низенького, пригнувшегося к земле растения с колючими листьями, и лишь иногда — очень редко — удавалось утолить непрекращающийся голод волокнистым мясом маленького серого прыгающего существа с ушами, превышавшими размером голову. Слух у этих представителей животного мира, которые, как казалось, были единственными обитателями этих мест, был настолько чутким, что Престимиону ни разу не удалось подкрасться хотя бы к одному из них. Все же время от времени он замечал зверька, неподвижно сидевшего на склоне какого-нибудь бесплодного оврага, и стремительно выпускал стрелу в том направлении, в котором, как ему казалось, тот должен будет броситься, заслышав свист металла в воздухе. Только так ему удавалось убивать их.
   Триггойн, как ему объяснили, находился на противоположном краю пустыни, но пустыня, казалось, не имела ни конца, ни края. Престимион сильнее и сильнее слабел, а Валмамбра предъявляла все возраставшие требования к его и без того уже донельзя измученному телу. Пищи и воды, которую ему удавалось найти, было в несколько раз меньше, чем требовалось для поддержания тающего запаса сил. У него случались приступы лихорадки и головокружения, когда мир перед его глазами шатался и подпрыгивал, словно волны штормового моря. Его зрение помутилось, и он не мог больше добывать себе пропитание при помощи лука и стрел. Его ступни распухли, а колени не сгибались, так что каждый шаг отзывался мучительной болью. От безжалостного солнечного света в голове возобновился звон, который никак не желал прекращаться. Ему мерещились раскаты грома здесь, в месте, которое от начала времен не знало дождей. Солнце окружали огромные, в полнеба, мерцающие кольца зеленого света, хотя, может быть, это лишь грезилось ему. На спине и плечах появились волдыри от солнечных ожогов. Однажды, не в силах идти из-за головокружения, он лег ничком на песок и на какое-то время забылся; когда же очнулся, то обнаружил, что вся кожа от шеи до лодыжек у него багрово красная и вздувшаяся; он чувствовал себя наполовину зажаренным — или больше чем наполовину.
   Еще день или два спустя он съел какой-то незнакомый орех, от которого у него одеревенел рот, а веки распухли втрое против обычной толщины. Потом он попал в целую тучу мелких сверкающих золотом мошек, которые безжалостно, до зудящих волдырей искусали все его тело. Он набрел на совершенно непроходимые заросли колючих кустов, похожих на ежевику, и ему пришлось обходить их, сделав большой крюк к востоку.
   Он видел в снах замок Малдемар, свою спальню, свою каменную ванну, свое вино, свою мягкую чистую одежду. Он видел в снах своих друзей. Как-то ночью в его сон явилась Тизмет, она танцевала для него и, раскрыв лиф платья, показала ему маленькие округлые груди с острыми темными сосками.
   Однажды утром он проснулся от тошноты, и потом его целый час, как ему показалось, рвало какой-то белесой жижей. В другой раз проснулся в изумлении от звука собственных рыданий. Кожа его башмаков начала трескаться, пальцы ног торчали наружу; как-то он поранил палец, и тот кровоточил два дня.
   Он старался не думать о том, где находится, что с ним происходит, и гнал от себя мысль о том, что умрет здесь в одиночестве и некому будет даже похоронить его.
   Как-то раз ему целый день казалось, что он корональ, и он искренне удивлялся, почему находится не в Замке. Но затем он вспомнил правду.
   Одной ночью, когда он лег поспать на краю сухого оврага, неподалеку от него уселись три длинноногих зверя неведомой породы, издававшие кудахчущие звуки, очень похожие на смех. Он разглядел острые зубы и подумал, что они могут наброситься и загрызть его. Но они не сделали этого. Немного посмеявшись над ним, они несколько раз обошли его кругами, навалили каждый по кучке ярко-зеленого помета, а потом не торопясь убежали прочь. Он был не нужен им.
   На пути ему попалась песчаная река, пересекавшая пустыню. В полуденных лучах солнца она сверкала, как длинная лента белого огня, от кристаллов кварца, из которых состояла. Он встал на колени, набрал песок в пригоршню, словно это была вода, позволил ему пробежать сквозь пальцы и снова расплакался.
   А потом он споткнулся о стелющийся по земле куст, упал и сильно ушиб ногу. Его колено раздулось, как воздушный шар. Следующие два дня он вообще не мог идти. Он пополз.
   Когда он под беспощадными солнечными лучами преодолевал широкую, лишенную малейшего укрытия равнину, на него набросился огромный отвратительный стервятник. Птица походила на милуфту, но была крупнее, с ужасными, налитыми кровью глазами, длинной голой красной шеей, с уродливыми кожистыми складками и клювом, напоминавшим крюк косы. Она слетела из поднебесья, вопя так, словно ничего не ела по меньшей мере месяц, и села над ним, расправив крылья с разлохмаченными неопрятными перьями.
   — Я еще живой! — закричал Престимион и, перевернувшись на спину, пнул стервятника здоровой ногой. — Я еще живой! Я еще живой! Живой! Живой!
   Но птица, казалось, даже не заметила этого. Она производила впечатление обезумевшей. Вероятно, она голодала уже так долго, что была готова убивать, хотя, вне всякого сомнения, принадлежала к породе падальщиков. Она вцепилась в него кривыми желтыми когтями, оставив с полдюжины глубоких кровоточащих царапин. Она долбила его клювом, стараясь достать до горла, до глаз. Она выдрала из его руки клок мяса и кинулась за новой добычей.
   — Я еще живой! — повторял Престимион, отбиваясь от птицы, пытаясь отбросить ее в сторону. — Я еще живой! — Он впервые за много дней заговорил вслух.
   Его поташнивало от вони дыхания птицы; его тело, там, где она нанесла ему раны, пылало болью, словно огнем. Он лежал на спине и пинал и колотил непрерывно наскакивавшего на него стервятника. Если бы только птица взлетела немного повыше, то он успел бы вонзить стрелу ей в брюхо. Но нет, нет, она все время находилась вплотную к нему и отчаянно клевала, колотила крыльями, драла когтями, нанося ему все новые и новые раны, пока ему не удалось каким-то образом ухватить ее за длинную тощую шею. Судорожно стиснув пальцы, он нащупал свободной рукой обломок камня и принялся колотить монстра по голове.
   Птица дернулась прочь от него, а потом мягко осела на землю. Крылья несколько раз вяло дернулись и простерлись по песку. Когда последние судороги прекратились, Престимион поднялся на ноги и увидел, что чудовище было огромным; почти с него самого величиной. Ее мясо могло быть съедобным, подумал было он; но мысль о том, чтобы съесть эту тварь, показалась ему настолько отвратительной, что его снова затошнило и бесконечно долго рвало пустотой.
   Когда рвота утихла, он перевязал самую глубокую рану тряпкой, оторванной от нижней рубашки. А потом встал и пошел, хромая, вперед. Вскоре он перестал обращать внимание на боль, хотя кровь из ран сочилась весь день, проступая сквозь одежду. Он начал забывать ощущение боли.
   Но вскоре наступил день, когда он просто не смог идти дальше.
   Ему казалось, что он все это время шел в нужном направлении, но перед ним не было ни намека на обещанную деревню Джаггерин, он уже несколько дней ничего не ел — ни листьев, ни корней, ни насекомых, ни червей — не лил воды, если не считать крошечной струйки, сбегавшей откуда-то сверху по отвесной скале. И вот его силы наконец иссякли. Это был конец, он твердо знал это.
   Всем его горделивым намерениям предстояло оборваться в этом необитаемом месте, и никто никогда не узнает, что с ним случилось. А потом мир и вовсе забудет о том, что когда-то жил некто Престимион Малдемарский, чье имя могло бы при ином стечении обстоятельств войти в перечень королей.
   Он лег в тени высокой скалы, положив мешок по одну сторону от себя, а лук по другую, закрыл глаза и принялся ждать. Сколько времени, спрашивал он себя, понадобится смерти, чтобы завладеть им? Час? День? Но он уже чувствовал, что время начинало замедляться. Во рту у него был вкус пыли, а дыхание стало настолько редким, что каждый вздох вызывал удивление. Через некоторое время он приоткрыл глаза, но увидел перед собой лишь бесформенный вихрь в красноватом мареве. Потом он снова долго лежал неподвижно, пока ему не пришла в голову мысль о том, что он уже не в состоянии совершить малейшего движения и, возможно, уже мертв. Но нет, нет, он уловил слухом свой собственный очередной вздох.
   Я должен написать около тела мое имя, сказал он себе, чтобы те, кто найдет мои кости, знали, кому принадлежат эти останки. Он открыл глаза, но не смог сфокусировать зрение. Снова красное взвихренное марево. А сквозь него просвечивает яркий солнечный свет, отдающийся в его голове как непрерывные удары металлического гонга с неба. Медленно повернулся на левый бок. Выпрямил дрожащий палец, медленно и неровно провел в песке первую букву своего имени. Вторая буква. Третья. Приостановился, чтобы вспомнить, какая же должна быть четвертая буква.
   — Следующая буква «с», — донесся голос откуда-то сверху.
   — Благодарю вас, — ответил Престимион.
   — А потом «т», — добавил другой, более низкий голос с сильным пилиплокским акцентом.
   — Я знаю этот голос, — пробормотал Престимион.
   — Да, конечно. И меня вы тоже знаете. — Поднимайте его, Гиялорис, и давайте, не теряя впустую времени, доставим его в деревню.
   — Свор? Это вы?
   — Да. И Гиялорис.
   — Значит, вы тоже умерли? И мы вместе оказались у Источника?
   — Если деревню Джаггерин можно считать Источником Всего Сущего, то да, мы у Источника, — сказал Свор, — Вернее, в трехстах ярдах от него: именно столько вы не дошли до Джаггерина.
   Престимион почувствовал, что мощные руки легко и бережно подняли его с земли. Он, наверно, сейчас не весил ничего вообще.
   — Вы удобно взяли его, Гиялорис? — вновь послышался голос Свора. — Ну вот и отлично. Держите его покрепче. Если вы уроните его, то, боюсь, он разобьется на сотню кусков.
   Он провел две недели в Джаггерине, залечивая раны и восстанавливая силы. Эта деревушка, состоявшая из жалких плетеных лачуг, выросла в том единственном месте, где в песках Валмамбры из рек, скрытно текущих в недрах земли, на поверхность выходил постоянный источник Всю первую неделю он лежал на сплетенной из прутьев кровати; почти все время спал, просыпаясь время от времени, чтобы поесть странного сладковатого супа, которым Свор кормил его с ложки, или пожевать непривычного, похожего на губку хлеба, что пекли гэйроги. Затем силы начали постепенно возвращаться, он покинул кровать и стал медленно прохаживаться по комнате, опираясь на руку Гиялориса, а еще неделю спустя мог уже ходить самостоятельно, хотя все еще чувствовал сильную слабость.
   — Гиялорис спас меня, когда дамба обрушилась, — рассказал ему Свор. — Вытащил из воды, нес меня на спине, когда мы бежали от людей Корсибара. И поддерживал меня в пустыне. Если бы не он, то я с тех пор мог бы уже десять раз умереть.
   — Он, как всегда, врет, — беззлобно сказал Гиялорис. — Свор оказался куда более крепким созданием, нежели хотел бы казаться. Почти не нуждается ни в воде, ни в пище, зато способен, как замфигир, лазить по скалам и оврагам. Он голыми руками изловил, наверно, с полдюжины мелких зверьков, которые служили обедом для нас обоих. Нам было очень трудно добираться сюда, но если бы не он, то все было бы намного труднее. А ваш путь, похоже, оказался самым тяжелым. Еще час, и… Ладно мы нашли вас, и это главное. И мы трое все еще живы, хотя столько народу погибло.
   — Корсибару придется теперь прежде всего ответить за взрыв дамбы, — сказал Свор. — Я видел, как людей с обоих берегов уносило водой или утаскивало под воду, если они не умели плавать. Боюсь, что погибших нужно считать тысячами и тысячами. И это только наши солдаты. А ведь вода затопила и сельскую местность, где ничего не подозревавшие крестьяне, должно быть, утонули прямо в своих кроватях.
   — Не только Корсибар должен быть призван к ответу, — отозвался Гиялорис. — Несомненно, заставить его разрушить дамбу мог только Дантирия Самбайл: Корсибар никогда не додумался бы сам до такого ужасного злодеяния.
   — Дантирия Самбайл? — переспросил Престимион. — Но зачем ему…
   А затем он вспомнил: в тот жуткий момент, когда он услышал первые взрывы и подумал, что это нежданная гроза, именно тогда его догнал его брат Тарадат, чтобы сообщить, что армия Гавиада уходит. Уходит прочь от реки, как будто Гавиад заранее знал о том, что должно случиться с дамбой. В наступившем хаосе Престимион пропустил это известие мимо ушей и не вспоминал до тех пор, пока ему сейчас об этом не напомнили.
   — Да, — сказал он. — Конечно! Играть за каждую сторону против другой ради собственной выгоды. Очень вероятно, что именно он посоветовал Корсибару занять позицию над этой дамбой, именно прокуратор любезно прислал нам людей, летающих на иераксах, чтобы мы обязательно узнали о том, что Корсибар находится в лагере, захотели захватить его и направились к дамбе, чтобы мы оказались под нею и можно было обрушить на нас озеро. И заранее приказал своим презренным братьям, чтобы те отвели свои армии в самый последний момент перед разрушением дамбы и спасли тем самым свои жалкие жизни. Кто еще, кроме Дантирии Самбайла, мог выдумать такой план? Клянусь Повелительницей, если он когда-нибудь попадется мне в руки, то я изрежу его на мелкие кусочки!
   — Вам нельзя так кричать, — остановил его Свор. — Вы еще слишком слабы.
   Престимион не обратил внимания на его слова.
   — Кто еще уцелел? Вы знаете хоть что-нибудь?
   — О, из тех, кто находился на западном берегу реки, думаю, большинство, — ответил Свор. — Отряды Корсибара по той стороне спускались медленнее, чем по нашей, и у Миоля и его людей было время, чтобы уйти, если, конечно, им удалось укрыться от потока.
   — Значит, есть надежда, что и Септах Мелайн спасся?
   — И даже гораздо больше, чем надежда, — сказал Свор. — Нам рассказывали он нем гэйроги и в Валмамбре и здесь, в Джаггерине. Он прошел танцующей походкой через пустыню, намного опередив нас, бодрый и спокойный, как будто совершал короткую увеселительную прогулку вроде тех наших поездок из Замка в Большой Морпин, и давно ушел отсюда. Он будет ждать нас в Триггойне.
   — В Триггойне? — удивился Престимион. — Почему ему могло прийти в голову отправиться именно туда, в Триггойн?
   — А помните видение, которое вам показали в замке Малдемар? В нем говорилось, что вам предстоит однажды, после некоего большого сражения, отправиться в Триггойн. И я тоже видел этот город во сне, — объяснил Свор. — Он, скорее всего, решил, что Триггойн окажется тем самым местом, куда мы все направимся, если нам удастся уцелеть после преступного разрушения дамбы. Но так или иначе, он определенно отправился именно в Триггойн: гэйроги сказали, что он, покинув деревню, пошел по северной дороге.
   — И, скорее всего, уже прибыл туда, — рассмеялся Престимион. — Септах Мелайн среди колдунов, что за неожиданное явление! Как вы думаете, добравшись туда, мы увидим его в мантии волшебника, и он будет приветствовать нас магическими телодвижениями? Он вполне способен найти в этом возможность для развлечения. — А затем он добавил уже совсем другим тоном: — Интересно, а как поживают мои братья?
   — Абригант, конечно, убежал с Миолем, — ответил Гиялорис. — Как уже заметил Свор, у тех, кто находился на другой стороне реки, положение оказалось значительно легче.
   А затем наступило напряженное молчание.
   — А Тарадат? — спросил наконец Престимион. — Он был рядом со мной, когда дамба начала рушиться, а затем нас расшвыряло водой, и я больше его не видел.
   — Я пытался спасти его, — чуть слышно проговорил Гиялорис, — клянусь перед Божеством, что пытался. Я держал одной рукой его, а другой Свора. Но тут накатила новая волна, и его у меня выдернуло. Поверьте, Престимион, я держал его, сколько мог, но еще немного, и я наверняка лишился бы руки, а потом его все равно смыло бы.
   Престимион внезапно почувствовал, как на сердце опустилась свинцовая гиря. Но не подал виду.
   — Но ведь даже и при таком сильном напоре воды он мог выплыть где-нибудь в безопасном месте, — сказал он, стараясь сохранить спокойный тон и бодрое выражение лица.
   — Да. Конечно, это возможно, — тщательно подбирая слова ответил Гиялорис, но его голос не оставлял сомнений, что он сам не верит тому, что говорит.
   — А теперь вы должны отдохнуть, — сказал Свор, прежде чем Престимион мог успеть задать следующий вопрос. — Вы еще далеко не в лучшем виде. А ведь сразу же после того, как вы окончательно придете в себя, нас ждет тяжелое путешествие.

2

   Триггойн, город волшебников, лежал на изрядном расстоянии от северного края пустыни, удобно угнездившись в зеленой долине подле светлого, как стекло, круглого озера, над которым нависала густо поросшая лесом гора с раздвоенной вершиной. При взгляде с последнего поворота южного тракта, пересекавшего здесь холмистую гряду, он казался самым обычным местом, просто городом среднего размера, каких на Маджипуре было неисчислимое множество. Дул нежный прохладный свежий и благоуханный ветерок; заросшие травой обочины дороги блестели после недавно прошедшего дождя.
   Всю жизнь Престимион то и дело слышал страшные рассказы о Триггойне, о пламенно-красных небесах и голубых блуждающих огоньках, которые днем и ночью светились в воздухе, о неумолчных стенаниях обитавших там во множестве бестелесных существ и о многом-многом другом. Но сейчас, когда он вместе со Свором и Гиялорисом спускался к приятному и даже веселому на вид городу, там не было видно ничего похожего на все эти ужасы. Впрочем, после однообразия и ужасов Валмамбры, скорее всего, чуть ли не любой город показался бы милым и симпатичным, отрезвляюще заметил он себе.
   — Ну вот мы наконец-то здесь, — сказал Гиялорис. — Здесь мы найдем магов, к которым сможем наняться в услужение, и, возможно, даже сами научимся паре-другой волшебных уловок, с помощью которых заставим Корсибара в испуге спрятаться под материнскую юбку.
   — Я завидую твердости вашей веры в волшебство, — отозвался Престимион. — Даже здесь, возле самых границ Триггойна, я все еще отказываюсь поверить, что в нем есть хоть какой-то прок.
   — Да просто поверьте наконец своим глазам, Престимион! Всюду, куда бы вы ни кинули взгляд, вы увидите действие колдовства, и это действие является реальностью!
   — Всюду, куда я только ни посмотрю, Гиялорис, я вижу лишь обман и иллюзии, которые уводят мир все глубже и глубже во тьму.
   — А разве обманом маг вашей матери показал в своей чаше, как вы сами, собственной персоной, пересекаете Валмамбру? Разве иллюзорным был визит к нам в Лабиринте Талнапа Зелифора, когда он пришел, чтобы предупредить вас о существовании тайного врага, который поведет с вами борьбу за место в Замке, и об ужасной войне, которая вспыхнет в ходе этой борьбы? Разве было обманом, когда…
   — Избавьте меня от продолжения, — попросил Престимион, загораживая лицо рукой. — У вас получится долгий и утомительный монолог, в котором вам придется перечислить все предзнаменования, которые я не смог или не захотел учесть на протяжении всего пути из Лабиринта сюда, а я и так изрядно устал за эти дни. Позвольте мне остаться самим собой, Гиялорис. По-видимому, моя душа не может слишком быстро избавляться от своих сомнений. Но ведь не исключено: то, что мне придется здесь увидеть, уменьшит мой скептицизм; кто знает?
   — Если кто-нибудь из магов откроет мне заклинание, которое поможет вам поверить своим глазам, то я щедро вознагражу его за это, — отозвался Гиялорис.
   — Да, — сказал Престимион, — думаю, что вы нашли верное решение: использовать колдовство, чтобы заставить меня в него поверить. Возможно, это единственный способ, которым это можно сделать. — И все трое рассмеялись. Но смеялись они по-разному. Свор и Гиялорис всю жизнь верили в магию и смеялись от всей души. Казалось, они были убеждены в том, что Престимион, выйдя из Триггойна, окажется совсем не тем человеком, который сейчас входил в него. Но смех Престимиона был принужденным. Вообще, все эти дни ему приходилось заставлять себя смеяться в ответ на какие-либо соответствующие реплики своих спутников. После трагедии у Мавестойской дамбы в его душе не осталось места для радости.
   Внутри облик города оказался куда менее радостным и невинным, чем виделся с дороги. От мощеной площади, раскинувшейся сразу за воротами, хаотически разбегались во все стороны темные средневековые улицы, каждая из которых так извивалась и петляла, что не имела ни единого прямого отрезка длиннее полутора десятков шагов.
   По сторонам улиц тянулись, тесно прижавшись друг к другу, узкие старомодные пятиэтажные дома горчичного цвета. Большая часть их имела остроконечные крыши и слепые фасады, лишь изредка прорезанные крошечными окошками. Порой пару каких-нибудь зданий разделял узкий проход, но каждый из этих коридоров казался закрытым. Оттуда, из темноты, до путников доносился шепот, иногда они чувствовали на себе внимательные, пристальные и недружелюбные взгляды и, случалось, замечали две пары зеленых глаз: на этих улицах мелькало очень много су-сухирисов, а также невероятное количество вруунов. Но каждый встречный независимо от того, к какой расе он принадлежал, человеческой или иной, держался так, будто был посвящен в великие тайны вселенной. Здесь живут те, думал Престимион, кто ежедневно общается и беседует с невидимыми духами и нисколько не сомневается в этом, как будто они сами повенчаны с призрачными супругами. Он еще никогда в жизни не чувствовал в себе такого напряжения и беспокойства, какое ощутил с первых шагов по этому городу.
   — Вы, похоже, знаете, куда идти, — заметил он Свору. Они шли в затылок друг другу по улицам, которые были слишком узки и полны народа, чтобы по ним можно было идти втроем плечом к плечу. — Мне казалось, что вы бывали здесь только во сне.
   — Но это был очень яркий сон, — ответил Свор. — У меня есть некоторое представление о том, чего мы можем ожидать. Смотрите, вот гостиница. Нам следует прежде всего найти себе жилье.
   — Здесь? — воскликнул Престимион. Перед ними было темное, грязное, кривобокое здание, которому на вид было никак не меньше пяти тысяч лет. — Да здесь нельзя устроить даже хлев для свиней!
   — Мы не в Малдемаре, о Престимион, — шепотом ответил Свор. — Думаю, что это место нам подойдет. К тому же маловероятно, что нам удастся найти поблизости что-то лучшее.
   Комнатки в гостинице оказались крошечными, с низкими потолками и маленькими немытыми окнами, почти не пропускавшими света. Там густо пахло какими-то специями и несвежим мясом, как будто предыдущие постояльцы имели обыкновение готовить пищу в своем жилье. Но после ночлегов в Валмамбре у Престимиона не возникло сильного желания смеяться над своим новым пристанищем. Оно вполне могло показаться роскошным по сравнению с ложем из камней, на котором он лежал, полуокоченевший, скрючившись под усыпанным бесстрастными звездами небом пустыни, или даже плетеной гэйрогской хижиной, пронизываемой насквозь леденящим ветром пополам с песком. Здесь было достаточно чисто, в дальнем конце зала находилась вполне приличная уборная, а матрац Престимиона, хотя и лежал прямо на каменном полу и казался жестким и засаленным от долгого употребления, был покрыт чистыми простынями, да и паразитов в нем оказалось совсем немного.