Сименон Жорж. Рука

   Я знал, что в квартире есть еще две комнаты. В одной из них я как-то спал, опоздав на поезд. Жанет занимала другую, меньшую, находившуюся ближе к кухне.
   Странно, но в квартире не было столовой, вероятно, потому, что отвели как можно больше места для салона.
   — Так хорошо? Я не слишком вырядилась?
   Она надела платье из тонкой черной шерсти, освеженное серебряным плетеным пояском. Наверное, она знает, что черное ей к лицу.
   — Вы великолепны, Мона…
   — Нам надо и о делах поговорить. Столько всего на меня навалилось, не будь вас, я просто не знала бы, что мне делать.
   Жанет накрыла маленький столик, пододвинув его к застекленной стене и украсив бутылкой с длинным горлышком рейнского вина в ведерке со льдом.
   — Мне надо переехать. Найти квартиру поменьше. Вообще-то мы оба эту недолюбливали. Рэй пускал ею пыль в глаза. Хотел поразить своих клиентов… Думаю, его забавляло также давать шикарные приемы, объединять вокруг себя людей, интриговать, наблюдать, как люди теряют свое человеческое достоинство.
   Она вдруг посмотрела на меня серьезно.
   — А ведь я никогда не видела вас пьяным, Доналд.
   — И тем не менее я напился в вашем присутствии…
   В субботу, у Эшбриджа…
   — Вы были пьяны?
   — Разве вы не заметили?
   Она поколебалась:
   — Не тогда…
   — Когда же?
   — Трудно сказать… Я не уверена… Не сердитесь, если я ошибусь.
   Когда вы вернулись после неудачных поисков Рэя, мне показалось, что вы не в себе.
   Омар, различные сорта холодного мяса были расставлены у нас под рукой, на передвижном столике. У меня кровь прилила к голове.
   — Тогда это было не от опьянения.
   — От чего же?
   Тем хуже. Я решился.
   — Дело в том, что я вовсе не пытался отыскать Рэя.
   Я был слишком вымотан. Я задыхался в буране, и мне все время казалось, что сердце у меня останавливается. Не было никакого шанса найти его в темноте, среди урагана, когда снег хлестал прямо в лицо и слепил глаза.
   … Вот тогда-то я и направился в сарай.
   Она перестала есть и смотрела на меня с таким изумлением, что я чуть было не пожалел о своей искренности.
   — В сарае я уселся на садовую скамейку, спрятанную туда от дождя и снега, и закурил.
   — Вы пробыли там все время?
   — Да. Я бросал окурки прямо на землю. Выкурил по крайней мере десять сигарет.
   Она была потрясена, но явно не рассердилась на меня.
   В конце концов она протянула свою руку и пожала мою.
   — Спасибо, Доналд!
   — За что — спасибо?
   — За доверие. За то, что сказали мне правду. Я почувствовала: нечто произошло, но не знала что именно. Я даже думала, не поссорились ли вы с Рэем.
   — Из-за чего же могли бы мы поссориться?
   — Из-за той женщины…
   — О какой женщине вы говорите?
   — О госпоже Эшбридж. Патриции. Когда Рэй увел ее, мне показалось, что вы ревнуете.
   Меня потрясло, что ей все известно.
   — Вы их накрыли? — спросил я.
   — В тот момент, когда они выходили. Я не следила за ними. Случайно наткнулась… Вы не приревновали Рэя?
   — Не из-за нее…
   — Из-за меня?
   Она спросила это без тени кокетства. Мы действительно говорили по душам. Совсем не так, как с Изабель, — там сплошная война взглядов.
   — Из-за всего… Я толкнул дверь, из которой потом вы видели, как они выходили. Я ни о чем не думал… Просто выпил лишнее. И вот наткнулся на них. Совершенно необоснованно, словно прилив крови к голове, меня охватила чудовищная ревность к Рэю.
   В Йеле я был зубрилой, но все считали меня куда более способным, чем Рэй, простите за хвастовство.
   Когда он решил обосноваться в Нью-Йорке, я ему предсказывал долгое прозябание… Сам я окопался в Брентвуде, всего за тридцать миль от отчего дома, как если бы побоялся очутиться без поддержки… И почти тотчас же, словно желая обеспечить себе еще большую поддержку, женился на Изабель.
   Она ошеломленно слушала меня, осушила свой стакан, показала мне на мой.
   — Пейте…
   — Я вам все сказал. Об остальном, о моих мыслях в ту субботу, вы догадываетесь сами… Рэй заполучил вас и стал компаньоном в деле Миллер и Миллер. Ему все было подвластно, и он мог себе позволить небрежно взять по дороге любую женщину, как, например, эту Патрицию…
   Она медленно выговорила:
   — И вы ему завидовали?
   — Я вас возмущаю, Мона?
   — Напротив…
   Она была явно взволнованна. Верхняя губа у нее дрожала.
   — Как хватило у вас, Доналд, мужества рассказать мне все это?
   — Вы, Мона, единственный человек, с которым я могу говорить.
   — Вы ненавидели Рэя?
   — Той ночью, когда сидел на скамейке, да…
   — А раньше?
   — Я считал его своим лучшим другом. Но вот, сидя тогда на скамейке, я установил, что лгал себе.
   — А если бы вы могли его спасти?
   — Не знаю. Возможно, что и спас бы, через силу… Я больше ни в чем не уверен, Мона… Можете ли вы это понять, за одну ночь я совсем переменился…
   — Я заметила это. Изабель тоже.
   — Да, она сразу заподозрила что-то, пошла в сарай и обнаружила там набросанные мною окурки…
   — Она сказала вам об этом?
   — Нет. Она всего лишь убрала окурки. Я уверен, она испугалась, подумав, что лейтенант Олсен тоже сможет их обнаружить.
   — Уж не считает ли Изабель, что вы… что вы могли сделать нечто другое?..
   Я предпочел идти напролом.
   — …что я столкнул Рэя со скалы… Не знаю. Вот уже целую неделю Изабель смотрит на меня, словно не узнавая, стараясь что-то осмыслить, понять. А вы поняли?
   — Мне кажется, да…
   — И не возмущаетесь?
   — Да нет же, Доналд.
   Тут я впервые почувствовал тепло горячего женского взгляда.
   — Я ждала, что вы заговорите со мной об этом… Мне было бы грустно, если бы вы промолчали. Вам потребовалось большое мужество.
   — Ну, в том положении, в каком я нахожусь…
   — Что вы имеете в виду?
   — Я зачеркнул все семнадцать лет своей семейной жизни, а может быть, и все сорок пять лет своей жизни вообще. Все осталось в прошлом. Вчера я испытал стыд перед своими дочерьми, чувствуя себя и их совершенно чужими друг другу… И все же я продолжаю произносить прежние слова, делаю прежние жесты.
   — Это необходимо?
   Я взглянул на нее. Поколебался. Было бы так просто. Если я все зачеркнул, разве не имею я права начать по-новому? Мона была передо мной. Трепещущая, строгая.
   Эта минута была решающей. Мы ели, пили рейнское вино, а Ист-Ривер текла у наших ног.
   — Да, — пробормотал я. — Это необходимо.
   Не знаю почему, но когда я произнес это «да», у меня перехватило горло, и я пристально посмотрел на Мону. Я был почти готов. Нет, не совсем еще, но все же я мог, и очень скоро, полюбить Мону. Я мог бы обосноваться в Нью-Йорке… Мы бы могли…
   Не знаю, была ли она оскорблена. Во всяком случае, она этого не показала.
   — Спасибо, Доналд.
   Мона встала, стряхнула крошки с платья.
   — Кофе?
   — Пожалуйста.
   Она позвонила Жанет.
   — Что вы предпочитаете — остаться здесь или перейти в будуар?
   — Перейти в будуар.
   На этот раз я прихватил свой портфель. Потом медленно пошел рядом с ней, положив руку ей на плечо.
   — Вы понимаете меня, Мона? Вы ведь тоже чувствуете, что у нас ничего бы не получилось…
   Она пожала мне руку, и я мысленно вновь увидел ее руку на паркете нашей гостиной, освещенную огнем камина.
   Я чувствовал себя отдохнувшим. Немного позже я подсел к старинному столику, на который положил бумагу и карандаш.
   — Ну так как, что вы знаете о своих делах?
   — Ничего не знаю… Рэй никогда не говорил со мной о делах.
   — У вас есть наличные деньги?
   — У нас общий счет в банке.
   — Вы знаете, сколько денег на этом счету?
   — Нет.
   — Рэй застраховал свою жизнь?
   — Да.
   — Вы в курсе его взаимоотношений с Миллерами?
   — Он был их компаньоном, но если я правильно поняла, не на равных правах. Каждый год его вклад увеличивался.
   — Он не оставил завещания?
   — Сколько я знаю, нет.
   — Вы посмотрели в его бумагах?
   — Да.
   Мы прошли вместе в кабинет Рэя и начали просматривать его бумаги.
   Между нами не ощущалось никакой неловкости, никаких задних мыслей.
   Полис страховки в пользу Моны выражался в двухстах тысячах долларов.
   — Вы известили агентство?
   — Нет еще…
   — И банк не известили?
   — Нет. Я ведь почти никуда не выходила с четверга. Только в воскресенье утром прошлась возле дома по тротуару, чтобы подышать воздухом.
   — Разрешите мне поговорить по телефону.
   Я вступил в свои адвокатские и нотариальные обязанности. Она слушала мои телефонные разговоры, изумляясь, что все так легко улаживается.
   — Вы хотите, чтобы я поговорил от вашего имени с Миллерами?
   — Прошу вас об этом.
   Я позвонил Миллерам, чтобы предупредить их о моем визите.
   — Я тотчас же вернусь к вам, — сообщил я Моне, захватив свой портфель. В салоне, когда я повернулся к ней, она совершенно естественно, как я и ожидал, прижалась ко мне и поцеловала.
   Контора братьев Миллеров занимает два этажа одного из новых небоскребов на Мэдисон-авеню, почти рядом с серым зданием Архиепископства. В одном из громадных залов работало не меньше пятидесяти служащих; каждый сидел за своим бюро, на котором стояло по два и больше телефонов.
   Братья Миллеры дожидались меня. Дэвид и Билл, жирные коротышки, были так похожи друг на друга, что человеку мало с ними знакомому легко было их спутать.
   — Мы счастливы, господин Додд, что госпожа Сэндерс выбрала вас своим представителем. Если бы она этого уже не сделала, мы бы сами обратились к вам, как я вам и говорил на кладбище…
   Их кабинет был обширен, обставлен мягкой мебелью, торжествен, как раз для серьезных занятий.
   — Что вам предложить? Виски?
   Ширма красного дерева прикрывала бар.
   — Я полагаю, вы в курсе дела, хотя бы в общих чертах? Вот наш договор с Сэндерсом, таким он был заключен пять лет тому назад.
   В договоре было страниц десять, и я только бегло просмотрел его. С первого взгляда доля Рэя в их деле выражалась примерно в полумиллионе долларов.
   — Вот последний краткий обзор. Вы сможете на досуге изучить эти документы и потом опять встретитесь с нами. Когда вы уезжаете в Брентвуд?
   — Вероятно, завтра.
   — Мы сможем вместе позавтракать?
   — Я позвоню вам завтра утром.
   — Перед уходом загляните, пожалуйста, в кабинет нашего бедного друга и взгляните, не найдется ли там личных бумаг или предметов, которые надлежит передать вдове…
   Кабинет Рэя был почти столь же импозантен, как и тот, из которого я только что вышел. Там работала, сидя за столом, его рыжая красавица секретарша. Она поднялась, чтобы пожать мне руку, хотя у меня создалось такое впечатление, что мой приход был ей неприятен.
   Я был с ней знаком, так как заходил иногда за Рэем.
   — Не знаете ли, мисс Тайлер, держал ли Рэй здесь личные бумаги?
   — Это зависит от того, что называть личным… Взгляните.
   Она открывала ящики, предоставив мне перелистывать папки. На письменном столе стояла в серебряной рамке фотография Моны.
   — Лучше я унесу ее, не правда ли?
   — Я тоже так думаю…
   — Я еще зайду завтра. Вы будете очень любезны, если соберете все его мелкие вещи…
   — В шкафу висит пальто.
   — Большое спасибо.
   Я поехал в банк, потом в страховое агентство. Я ликвидировал не только прошлое человека, но и самого человека. Я легально вычеркивал его из жизни, в то время как братья Миллеры вычеркивали его из своего дела.
   Было уже шесть часов, когда я вернулся на Сэттон Плейс. Мона сама открыла мне, и мы поцеловались, как если бы это уже вошло в обычай.
   — Не слишком устали?
   — Нет… Но многое еще предстоит доделать завтра… Я предпочел бы, чтобы вы поехали со мной к братьям Миллерам…
   Ни о чем не расспрашивая, она наливала вино в стаканы.
   — Где будем?..
   Она опять хотела спросить, что я предпочитаю: салон или будуар.
   — Вы сами знаете…
   Мы принялись за свои стаканы.
   — Вы богаты, дорогая Мона. Считая со страховым полисом, у вас около семисот тысяч долларов.
   — Так много?
   Сумма ее удивила, но чувствовалось, что это не имеет для нее решающего значения.
   — Разрешите, я позвоню домой?
   Изабель ответила сразу.
   — Ты была права. Я не сумею вернуться сегодня в Брентвуд. Я был у Миллеров и должен до завтра изучить врученные ими материалы.
   — Ты у Моны?
   — Только что к ней вернулся.
   — Будешь ночевать в «Алгонкине»?
   Это старинный отель, где мы имеем обыкновение останавливаться, когда ночуем в Нью-Йорке. Он расположен в районе театров, и мне было восемь лет, когда я впервые попал туда с моим отцом.
   — Еще не знаю.
   — Понимаю.
   — Дома все в порядке?
   — Никаких новостей.
   — Доброй ночи, Изабель.
   — Доброй ночи, Доналд. Привет Моне.
   Обернувшись к Моне, я громко повторил:
   — Моя жена шлет вам привет.
   — Поблагодарите ее и передайте от меня тоже.
   Когда я повесил трубку, она вопросительно посмотрела на меня.
   Я понял, что она думает об Алгонкине.
   — Из-за Жанет, — пробормотал я.
   — Вы думаете, что Жанет уже знает?
   Взглядом она указала на диван.
   — Почему бы нам не пойти в маленький ресторанчик, где нас никто не знает, и не вернуться на ночь сюда?
   Она опять наполнила стаканы.
   — Надо приучаться меньше пить. Я ведь очень много пью, Доналд…
   Потом, после минутного раздумья, она, как бы пораженная новой мыслью, сказала:
   — Вы не боитесь, что Изабель позвонил вам в «Алгонкин»?
   Я ответил, улыбаясь:
   — Неужели вы думаете, что она еще не догадалась?
   Я подумал, не придется ли мне спать в постели Рэя. Но мы спали, прижавшись друг к другу, в постели Моны, оставив другую постель свободной.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

   Изабель продолжает смотреть на меня. Ничего другого. Вопросов она не задает. Не упрекает меня. Не плачет. Не принимает вида жертвы.
   Жизнь продолжается такая же, как и прежде. Мы спим по-прежнему в нашей спальне, пользуемся одной и той же ванной и едим вдвоем в столовой. По вечерам, если я не беру на дом работы, мы вместе смотрим телевизор или читаем.
   Девочки приезжают каждые две недели, и я думаю, что они ничего не замечают. Ведь они куда больше заняты своей собственной жизнью, чем нашей.
   По существу, мы их уже не интересуем, в особенности Милдред. Ее куда больше волнует двадцатилетний брат одной из ее подруг.
   Постоянно — утром, в полдень, вечером — Изабель смотрит на меня своими светло-голубыми глазами. Я уже совершенно не понимаю, что они выражают, и у меня такое впечатление, что я натыкаюсь на них, стукаюсь о них.
   Иногда я спрашиваю себя, не заключают ли они предостережение.
   «Осторожнее, бедный Доналд… «
   Нет, для этого в ее глазах нет достаточного тепла.
   «Если ты воображаешь, будто я не понимаю… «
   Она, несомненно, хочет мне показать, что трезво смотрит на вещи, ничто от нее не ускользает и никогда не ускользало.
   — Ты переживаешь кризис, неизбежный почти для всех мужчин в твоем возрасте…
   Если она так думает, она ошибается. Я-то себя знаю. Я не ощущаю горячности стареющего человека. Да ведь я и не влюблен и не охвачен болезненной сексуальностью.
   Я сохраняю присутствие духа, присматриваясь к тому, что происходит во мне и вокруг меня. Но лишь я один знаю: ничего нового нет в моих сокровенных мыслях, только теперь я наконец не прячу их от самого себя, решаюсь их открыто признать.
   Что же хочет сказать ее взгляд?
   «Мне тебя жалко… «
   Это более вероятно. Ей всегда хотелось покровительствовать мне или хотя бы делать вид, что покровительствует, также она воображает, что оберегает наших девочек и является душой тех благотворительных обществ, в которых состоит.
   С виду скромная, сдержанная, на самом-то деле она наиболее гордая из всех женщин, каких мне довелось встретить. Она не позволяет себе никаких отклонений от долга, ни малейшей человеческой слабости.
   — Я всегда буду тут, Доналд…
   Это тоже присутствует в ее взгляде: до конца верная подруга, жертвующая собой.
   Но в самой глубине таится другое:
   «Ты воображаешь, будто освободился. Воображаешь, что стал новым человеком. На самом же деле ты по-прежнему ребенок, нуждающийся в моей опеке, и без нее тебе не обойтись никогда».
   Я уже ничего как следует не знаю. Склоняюсь то к одной гипотезе, то к другой. Я живу под ее взглядом, словно микроб под микроскопом, и иногда я ненавижу ее.
   Со времени моего сидения на скамье в сарае прошло три месяца. Скамья уже вернулась в сад, на свое место, возле скалы, как раз оттуда и упал Рэй. Растаяли последние клочки снега, вылезли дикие нарциссы и испещрили сад желтыми пятнами.
   Первый месяц я ездил в Нью-Йорк два раза в неделю и почти каждый раз оставался ночевать, так как ввод Моны в наследство и выполнение всяческих формальностей, с ним связанных, требовал много времени и хлопот.
   — Где искать тебя вечером, если произойдет что-либо экстренное?
   — У Моны…
   Я не прячусь. Напротив, выставляюсь напоказ, и когда, вернувшись из Нью-Йорка, чувствую, что пахну Моной, это доставляет мне удовольствие.
   Плохая погода уже не вынуждала пользоваться поездом. Я ездил в машине. Напротив Моны есть стоянка. Вернее, была стоянка, потому что две недели тому назад Мона переехала с Сэттон Плейс.
   Друзья подыскали ей квартирку на 56-й улице, между 5-й авеню и Мэдисон, в прелестном узеньком доме голландского стиля.
   На первом этаже — французский ресторан, где подают великолепного, сочного петуха в вине. Монина квартира на четвертом этаже, конечно, куда меньше прежней.
   Но также и уютней, интимней. Для гостиной она сохранила мебель из прежнего будуара, включая и диван, обитый желто-золотистым шелком.
   Кровать у нее новая. Широкая, двуспальная, очень низенькая. Но туалетный столик и глубокое кресло она взяла из прежней спальни.
   Столовая рассчитана не больше чем на шесть или восемь персон, но у Жанет достаточно большая кухня и прелестная комнатка.
   Не знаю, кто именно подыскал Моне эту квартиру. Во времена Рэя они встречались с множеством людей, принимали у себя или выезжали в свет почти каждый вечер.
   Эта область остается для меня чуждой. Как бы по взаимному соглашению мы с Моной ее обходим. Я не знаю, с кем она встречается, когда меня нет в Нью-Йорке. Возможно, у нее есть любовник или любовники.
   Более чем вероятно. Ей нравится предаваться любви без романтизма, я бы сказал даже, без страсти, по-товарищески.
   Приезжая, я всегда застаю ее в пеньюаре и самым естественным образом увлекаю к тому дивану, на котором впервые овладел ею.
   Потом она достает напитки, уносит стаканы в спальню и приступает к своему туалету.
   — Как поживает Изабель? — Она говорит о ней при каждой нашей встрече.
   — По-прежнему ничего не говорит?
   — Она смотрит на меня…
   — Такова у нее тактика.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Молча глядя на вас, ни в чем не упрекая, она добьется того, что вы почувствуете угрызения совести.
   — Нет.
   — Она на это рассчитывает.
   — Ну что ж, в таком случае она ошибается.
   Мона заинтригована поведением Изабель, ее характер производит на нее сильное впечатление.
   Для меня наступает лучший момент дня, лучший момент недели. Мона занимается своим туалетом, а я с наслаждением погружаюсь в эту интимность, как в теплую ванну.
   Я изучил каждый ее жест, каждую гримаску, манеру, с которой она вытягивает губы, когда красит их.
   Когда она принимает ванну, я слежу за капельками воды, стекающими по ее золотистой коже. У нее кожа не бело-розовая, как у Изабель, но как бы позлащенная солнцем.
   Мона — крошечная. Почти ничего не весит.
   — Лауэнштейн решился?
   Мы и тут говорим о ее делах. Мы много ими занимаемся. Лауэнштейн декоратор, который предложил купить оптом всю обстановку с Сэттон Плейс, за исключением той мебели, которую Мона оставила себе.
   Оставалось договориться о цене. Теперь это состоялось, а арендный договор на квартиру был заключен с одним актером, приехавшим из Голливуда, чтобы играть на Бродвее.
   С братьями Миллерами тоже почти обо всем уже договорились, и имя Сэндерса давно уже сцарапано со стекол, где оно было написано рядом с Миллер и Миллер. Остается уточнить некоторые детали.
   Я никогда не спрашивал Мону, что она сделала с одеждой Рэя, с его клюшками для гольфа, а также со всеми другими его личными вещами, которых я больше не вижу.
   Мы часто спускаемся позавтракать в ресторанчик, что на первом этаже, где всегда садимся в один и тот же угол. Хозяин подходит к нам поздороваться. Нас принимают за супружескую пару, и нам это кажется забавным.
   После обеда я почти всегда пускаюсь в путь, то по делам Моны, то по моим собственным. Мы назначаем друг другу свидание в баре. Выпиваем там мартини в качестве вечернего аперитива, предпочитая самое сухое.
   Пьем мы изрядно, может быть, чересчур много, но никогда не напиваемся.
   — Где будем ужинать?
   Мы идем наугад, пешком, случается, что Мона спотыкается на своих высоченных каблуках и виснет у меня на руке. Однажды мы встретили Джостина Грипе из Ханаана, одного из гостей на памятном приеме у старого Эшбриджа. Он воздержался от поклона. Я обернулся одновременно с ним и заметил его смущение.
   Теперь весь Брентвуд, весь район будет извещен, что у меня связь в Нью-Йорке. Узнал ли он Мону? Возможно, но не обязательно, ведь она была тогда впервые у Эшбриджа, а вид у нее не слишком запоминающийся.
   — Это ваш клиент?
   — Дальний знакомый… Он живет в Ханаане…
   — Вам неприятно, что он вас увидел?
   — Нет.
   Напротив! Я покончил со всеми этими людьми. Настанет момент, когда они поймут, что, если я еще делаю вид, будто участвую в их игре, я в нее уже не верю.
   В одну из суббот я поехал в Торрингтон. Это спокойный маленький городишко, где всего лишь две торговые улицы среди жилых кварталов.
   В западной части города расположено несколько небольших предприятий, почти кустарного производства, как, например, фабрика часов или совсем новая, изготовляющая крошечные детали для электронных машин.
   Дом, где я родился, стоит на углу тупика и главной улицы, на нем вывеска, на которой готическими буквами написано «Ситизен». Большинство рабочих типографии служат у моего отца уже тридцать лет с лишним. Все здесь устарело, начиная с машин, которые казались мне в детстве столь восхитительными.
   Была суббота, и типография не работала. Тем не менее отец сидел в своей застекленной клетке, по обыкновению без пиджака, и его было видно с улицы.
   Он всегда работал на виду, как бы показывая, что его газете нечего скрывать.
   Дверь не была заперта, и я вошел. Я сел по другую сторону бюро и дожидался, пока отец поднимет голову.
   — Это ты?
   — Прости, что не приезжал так долго.
   — Значит, были дела поважнее. К чему же извиняться.
   Это стиль моего отца. Не помню, чтобы он меня целовал хоть когда-нибудь, даже когда я был ребенком. Он довольствовался тем, что по вечерам подставлял мне лоб, как Изабель. Никогда я не видел, чтобы он и мою мать целовал.
   — Ты здоров?
   Я ответил утвердительно, и тут мне бросилось в глаза, что он-то сильно изменился. Шея у него была такая худая, что жилы на ней выделялись, словно веревки, и мне показалось, что глаза у него какие-то водянистые.
   — Несколько дней назад заезжала твоя жена…
   Она мне не сказала об этом.
   — Она приезжала за покупкой; хотела, кажется, купить какой-то фарфор у старого жулика Тиббитса.
   Я помнил с детства этот магазин, где продавали фарфор и серебро. Я был знаком со стариком Тиббитсом и его сыном, который теперь тоже, в свою очередь, состарился.
   Поженившись, мы купили сервиз у Тиббитса, и когда разбились многие из его предметов, Изабель приезжала в Торрингтон, чтобы купить замену.
   — Ты всем доволен?
   Отношения между мной и отцом были столь целомудренно стыдливы, что я никогда не понимал точного смысла его вопросов. Он часто спрашивал, доволен ли я, таким же тоном, как осведомлялся о здоровье Изабель и девочек.
   Но на этот раз не шел ли допрос дальше обычного?
   Не рассказала ли ему чего моя жена? Или не дошли ли до него какие-нибудь слухи?
   Он продолжал читать гранки, вычеркивая и вынося на поля отдельные слова.
   Было ли у нас когда что сказать друг другу? Я сидел и смотрел на него, иногда поворачиваясь к улице, на которой характер движения изменился с моего детства. Прежде проезжающие машины можно было пересчитать, а останавливались они где угодно.
   — Сколько же тебе лет?
   — Сорок пять.
   Он покачал головой и как бы самому себе пробормотал:
   — Молодой еще…
   Ему должно было исполниться восемьдесят. Он поздно женился, после смерти своего отца, который выпускал «Ситизен». Сам он начал с Харфорда и только несколько месяцев проработал в одной из нью-йоркских газет.
   У меня был брат Стюарт, который, вероятно, продолжил бы дело отца, если бы не погиб на войне. Он больше, чем я, походил на отца, и мне казалось, что они лучше понимали друг друга.
   Впрочем, я тоже ладил с отцом, но близости между нами не было.
   — В конце концов, твоя жизнь тебя самого и касается…
   Он бормотал. Я не был обязан делать вид, что расслышал. Не лучше ли пропустить мимо ушей, перевести разговор?
   — Ты намекаешь на Мону?
   Отец вздернул очки на нос и взглянул на меня:
   — Я не знал, что ее зовут Мона…
   — Изабель тебе не сказала?
   — Изабель мне ничего не сказала… Не такая она женщина, чтобы вмешивать кого-нибудь в свои дела, даже и свекра…