Марфа Петровна дрожащими руками вскрыла сундучок и нашла там белье мужа, кое-что из его одежды, две книги, какие-то морские инструменты и больше ничего.
Посылка этих старых, по-видимому, никому ненужных вещей совершенно сбила с толку Марфу Петровну. Почему у кого-то в Петербурге оказались вещи ее мужа, который сидит на Аляске?… Что обозначает присылка этих вещей?… Наконец, к т о этот таинственный незнакомец, который знает какие-то т а й н ы об ее муже?… Почему о н (а Марфа Петровна была уверена, что это все о н) посылает ей ежегодно крупные деньги?… Марфа Петровна растерялась совершенно.
– Главное надо узнать, к т о прислал сундук, – сказал Илья. – Он, наверное, знает какие-нибудь подробности о Павле Ефимовиче. Может быть, знает точно, где он. Это нам с Леной знать необходимо!
- Но как это узнать – вот вопрос!
– А Кузьмич? – воскликнула Елена. – Может быть, он возьмется?
- В самом деле, – сказал Илья. – Надо обратиться к нему!
– Ну, конечно, к нему! – воскликнули в один голос Марья Кузьминишна и Марфа Петровна.
Гаванский следопыт
Замечательный был человек этот Кузьмич, исконный гаванский обыватель.
Виду был он, правда, неказистого, – на крысу немного смахивал. И голова потешная: бороденка клочками, с боков вихрастая, а посреди – плешина.
Глаза у него были острые, пронзительные, можно сказать, всякого он насквозь видел, без различия пола и возраста. Голос словно придушенный, хриплый такой. Руки всегда в работе: то сапоги чинит, то кому-нибудь на штаны заплатку ставит, то табак трет, то лёску крутит… Сидит день-деньской на скамеечке у ворот и по сторонам все зыркает. Работать работает, а сам нет-нет да и зыркнет. А то и в землю смотрит, в грязь…
- Эге, – скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, – а у Ивана-то Петровича каблук сбился, – (это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был)!
– А вот это, – говорит, – Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм… гм… сидит еще там. Подождем.
- Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? – бывало спросят его.
– А по следу, – отвечает, – у всякого человека след свой, а поступь разная бывает… Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?… Смотри… Бежал человек… павлушкин след… и скривил его… во! Озирался, значит, жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же, смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет… и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу… потому его в стороны бросает.
Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.
– Здрасьте, Иван Петрович!
- Ну, здрасьте.
– Позвольте, – говорит Кузьмич, – я вам каблучок освежу, а то обувь спортите.
- Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!
– А это, – говорит Кузьмич, – мой секрет! – а сам подхихикивает. – Зайти за сапожком? К утру готов будет.
…Возвращается из кабака Павлушка… Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.
Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего… дескать
м и м окабака шел… А сам что-то к сердцу прижимает (косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!)
- А, Павел Андреевич! – Кузьмич ему. – Ну, как там в Капернауме дела? (А Капернаумом в Гавани кабак прозывался).
– А мне и ни к чему, – отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается, – я там сегодня не был.
- Не были? – ехидничает Кузьмич. – Хе-хе… Нут-ка угостите шкаликом. А то неровен час супруга о вашем вояже осведомится.
Скрипнет зубами Павлушка и угостит.
- Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? – останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча ("купидонычем" его в Гавани звали. Уж очень ухажор был).
"Купидоныч" останавливается и даже рот разевает от изумления.
- Удивляетесь моему всеведению? – усмехается Кузьмич. – По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание… Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.
Купидоныч возвращается к Кузьмичу, присаживается и нежно говорит ему:
- Ты, Кузьмич, ужо зайди. Штаны там возьмешь. Заплату надо поставить. Зад просидел.
…Боялись Кузьмича в Гавани все, у кого совесть была нечиста. Дамы особенно на него злобствовали, ворчали:
"И что это за чума проклятая, старик этот несчастный! Жить не дает".
И сколько раз эти дамы даже кое-кого подговаривали, чтобы Кузьмичу шею намять как следует. Да Кузьмич умел с такими "бойцами" разговаривать и так дело оборачивал, что всегда уходили они от него, хвост поджавши.
И при всем том скучал Кузьмич в Гавани до ужасти. Все-то он про всех знал. Всех-то насквозь понимал. Для него в Гавани круговорота подходящего не было! И друзей-то у него настоящих здесь не было. Из страха его кормили да в "Капернауме" поили. Старые бабы колдуном его считали, лопотали, что с чертом де Кузьмич ведается. Только, конечно, ерунда все это было. Просто такой уж у него талант был, глаз такой примечательный. Простой, обыкновенный человек тысячу раз мимо забора пройдет и ничегошеньки не приметит, а Кузьмич посмотрит.
– Эге, – скажет и носом шмыгнет (привычка такая уж у него была), – эге, гвоздь-то на заборе скривился… А вчера ровно стоял (все, черт старый, помнил). – Ммм, – мычит, – а это что? – и тащит с гвоздя кусок нанковой материи приличного цвета. Ясно, от мужских панталон модного рисунка!
- Чьи бы это штаны? – Думает, думает, припоминает, припоминает и вспомнит: – Володькины! Ей-богу, Володьки Свистоплясова!… Гм… А почему Володька Свистоплясов через забор лазил? – И пойдет, и пойдет… Тьфу!… даже самому, под конец, тяжко сделается. А с Володьки за починку штанов сдерет.
…Вот к этому Кузьмичу и обратилась Марфа Петровна за помощью. К себе его пригласила, графинчик водочки воздвигла со всеми принадлежностями: селедочку там с гарниром, редисочки в сметанке, груздочков поставила. Ну, одно слово все, как следует, и чай с крендельками.
Пришел Кузьмич, взором все окинул, носом шмыгнул этак многозначительно, а сам думает: "Дело сурьезное. Целкачом пахнет". Однако виду не показал. Видит – Илья с Еленой являются.
– Здравствуйте, – говорит Илья, и обе руки Кузьмичу протянул.
Кузьмич, конечно, руки ему пожал и говорит:
– Здрасьте, гордость наша гаванская, краса гаванских палестин! Скоро плавать вокруг света отправитесь? Слышал я, что вы уж на ходу, так сказать?
- Скоро, скоро! – ответил Илья, улыбаясь.
– Милости прошу, Петр Кузьмич, к столу. Закусите, чем бог послал.
Марфа Петровна так ласково приглашала, что Кузьмич стал изумляться все больше и больше: к почету он приучен не был.
"Чего она меня так обхаживает? – думает. – В чем дело? – в догадках путается. – Этак по милости господней, пожалуй, и трешницу с них сорву", – думает.
Закусил, чаю выпил. Ждет, в чем дело. Приготовился, табаку нюхнул. Носом шмыгнул. Все, как следует.
– Вот в чем дело, – тянет Марфа Петровна. – Совет ваш нужен и помощь. Дело выходит казусное.
- Внимаю, – говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: – Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?
– Ничего, – говорит Марфа Петровна, – все свои!
"Нну, – думает Кузьмич, – коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую".
И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится.
Перекрестился Кузьмич, – знал он Павла Ефимыча прекрасно.
– Ну, и слава богу, что жив, – говорит. – Где же он?
- Вот мы и думаем, – говорит Марфа Петровна, – что тот, кто сундук прислал, должен это знать… В Америке, говорят, а где в точности – не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились…
– Это что же? – говорит Кузьмич, – мне что ли в Америку ехать – супруга вашего искать? – Увольте, – говорит, – ни за какие коврижки не поеду!…
- Об этом мы вас и не просим, – говорит Марфа Петровна, – а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.
Посмотрел на нее Кузьмич и говорит:
- За это дело возьмусь. Но, – говорит, – предваряю: должен все знать, как на духу… Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? – спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.
Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась.
- А коли не хотите сказать, – говорит Кузьмич, а сам встает, – так я за это дело и браться не могу. – За шапку взялся. – За хлеб, за соль благодарствую, а помогать, – говорит, – извините, не берусь. До свиданья вам.
Повертелась, повертелась Марфа Петровна, однако все рассказала. Тут и Илья с Еленой в первый раз узнали, что Марфа Петровна два раза по тысяче рублей получала от неизвестных.
Задумался Кузьмич, а потом и говорит:
– А покажите-ка мне все записки и конверты, что у вас сохранились… Сохранили, чай?
Оказывается, все сохранила Марфа Петровна. Похвалил ее Кузьмич.
Взял конверты, старые с последним стал сравнивать. Мычит… носом шмыгает… Понюхал даже… Записки прочел.
- Почерк, – говорит, – меняли. Только узнать возможно… Та же рука… женская. По записке, видать, женщина хорошая, в вас участие принимает. И сундук, должно, от них же.
Расспросил Марфу Петровну насчет того, как тот господин из себя выглядел, который письма привозил и сундучок.
- Письма все седой привозил, а сундучок рыжий привез, – говорит Марфа Петровна. – Румяный такой… а росту одинакового.
– Ну, в парике, значит, и подкрасившись, – ответил Кузьмич. – Дело известное. Не надуешь.
Посидел, подумал, на Марфу Петровну посмотрел и говорит:
– Ну, что ж? За дело ваше возьмусь. Только дело ваше казусное… Сколько же с вас за хлопоты взять? – Сказал и смотрит. Ждет.
А Марфа Петровна опять растерялась.
– Да уж, право, я и не знаю.
- Катеньку, – меньше нельзя, – бабахнул Кузьмич и сам словно струхнул: уж очень сумму значительную ахнул.
Марфа Петровна руками всплеснула:
- Да, что ты, – говорит, – побойся бога!
– Меньше, – говорит, – нельзя. Потому дело ваше тысячное и хлопот с ним немало будет. Может, недели две сплошь повозиться придется. Да-с.
Марфа Петровна, конечно, думала, что дешевле будет стоить. Думала, на красненькой отъехать. На Илью смотрит, что тот скажет.
– Хорошо… Согласны, – говорит Илья, – действуй!
- Вы-то согласны, – говорит Кузьмич, – а вон хозяйка-то помалкивает. Как она?
– Да уж согласна, – говорит Марфа Петровна и рукой только махнула, известно, жаль ей сотни-то.
- Ну, коли и вы согласны, так значит все в порядке, – сказал Кузьмич. – Можно и за дело приниматься. Что в сундучке-то? Чай, смотрели?
– Да пустяковина разная, – ответила Марфа Петровна, – барахло всякое.
- Ну, ладно, – говорит Кузьмич. – Оставим сундук до завтра. На солнечном свету надо смотреть, а то при коптилке как тут разберешь? Да и работать на свежую голову лучше, а я три рюмочки пропустил. Завтра утром зайду.
– А вот насчет кареты… что скажете? Собственная?
- Наемная.
– Ну, а номер какой?
- Да не к чему было. Не посмотрели.
– Эх, вы! Ну, а лошади?
- Разноцветные. Одна белая, другая вороная.
– Гм… Ну, а карета какого цвета?
- Да синеватая такая, побитая.
– Ну, а извозчик?
- Да обыкновенный, борода рыжая…
Кузьмич помолчал.
- Ну, а кто еще, окромя вас, карету видал?
– Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы.
- А-а! вот это хорошо!… Ну-с, покедова, досвиданьица. До завтрева, значит.
Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул.
Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит, – зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!… А Евстигней только крепче его коленками тискает:
– Вре… сукин сын… Не уйдешь, – хрипит.
- Дяденька, пусти! – орет Петька благим матом.
– Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал! Попался озорник! Нна!… Нюхай, паршивец!
Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак, – все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.
Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:
- Эх, ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?… А еще будочник!… Страж благочиния!… Для порядка поставлен.
Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.
- Вот это правильно, – одобрил Кузьмич. – Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать – это безобразие.
Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.
- Спичка в нос! – флегматично пожелал ему Евстигней. Петька издали показал будочнику грязный кукиш.
Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.
- Карету, вчерась к обеду приезжала, видал, чай? – спросил Кузьмич.
– Ну, видал, – ответил, не торопясь, Евстигней.
- Номер помнишь? – спросил Кузьмич.
– Не к чему было – не смотрел, – ответил тот.
- Ээх, ты! Тетерка ты, а не будочник! – сказал Кузьмич и сплюнул.
– Сам ты – тетерка, – отвечал Евстигней спокойно.
Помолчали.
– Какая из себя карета была?
- Старая… Зеленая.
– Може, синяя? – спросил Кузьмич.
- А, може, и синяя. Что синяя, что зеленая – это все одно. Разницы нет! – протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.
– Эх, ты – тюря! – с презрением сказал Кузьмич. – Тысяча цветов синего есть, да тысяча зеленого.
- Разговаривай, тожа… тысяча! – Евстигней даже усмехнулся. – Тысяча!
– Куда карета поехала? – спросил Кузьмич.
- Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал!
Кузьмич искренне обрадовался.
- А, Ванька! Вот это хорошо, – говорит, – Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, – обратился Кузьмич к Евстигнею, – тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!
– Поговори еще, – равнодушно ответил Евстигней. – Я те дам!
Кузьмич отправился искать Ваньку.
Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.
Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать – молчит, быком смотрит.
Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец, добился своего – все, что мог, вымотал у мальца.
Ну, да. Ванька висел "прицепимшись"… Номера не посмотрел, – не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был, так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил – всю краску соскреб.
– Молодчага! – обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал.
-…А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.
Утром пришел Кузьмич "на работу" к Марфе Петровне.
На всякий случай у ворот постоял – на следы кареты посмотрел. Видит, правая лошадь с одной ноги подкову потеряла. Стоит Кузьмич, на землю смотрит. Нагнулся, в травке пошарил, нет ли, мол, там чего. И что бы вы думали?… Публика собираться стала. Чиновница Авдотья Петровна Лысухина остановилась. Инвалид Сидорыч приковылял, тоже стал смотреть.
– Ты это что, Кузьмич? аль деньги оборонил? – спрашивают.
- Тьфу! ну и народ в Гавани! – Кузьмич даже обозлился.
– Пуговица от брюк отскочила, – говорит. – Ищу вот!
Еще кое-кто подполз, тоже стали смотреть. Инвалид даже в крапиву залез, шарит, – не верит, что пуговица.
Ушел Кузьмич во двор к Марфе Петровне. А там его уж ждали. Стал орудовать. Командует: "Стол тащите! Вот сюда его… на солнышко!" Притащили стол. Сундучок вытащили. Что в сундуке было, все на стол высыпали…
Начал с сундука. Вертел, вертел… Наконец, обратил внимание на то, что в одном углу нацарапана цифра 1, в другом – 8, в третьем – 1, в четвертом – 9. На крышке сундучка нашел еще рисунок: какой-то домик, будто на горке, и крест около.
В подкладке жилета нашел трубочку из бумаги. И на бумажке опять 1819. А в морских книгах буквы некоторые подчеркнуты словно.
Взял Кузьмич трубочку бумажную и две книги, домой их понес. Велел сундучок припрятать и все, что в нем, – тоже.
…Дня через два приходит Кузьмич, туча тучей.
- Ну, что? – спрашивает Илья.
– Ерунда вышла. Бился, бился, все подчеркнутые буквы выписал, под них цифру 1819 подставил так и эдак. И навыворот ставил: 9181. Чепуха выходит! Тарабарщина какая-то. И Кузьмич протянул Илье бумажку.
Илья прочел:
"Шестьдесят пять двенадцать девять сто пятьдесят сорок пять Юноа никханат норд крест сюд три".
- Счет какой-то, что ли цыганский? – говорит Кузьмич.
Ничего не сказал ему Илья, задумался над бумажкой. Потом вдруг вскочил, по лбу себя треснул. Побежал домой, карту Северной Америки притащил и по ней пальцем стал тыкать, долготу и широту искать.
- Или здесь, – говорит, а сам на других смотрит, – или здесь, или 45, или 40 и 5. Как читать?
Никто ничего не понимает. Во все глаза смотрят, куда палец Ильи уперт. А там, на карте, – место пустое: ни горы, ни города нет! Пусто, белая бумага! Вот оказия!
Кузьмич и говорит:
– Ну, верно, на энтом месте и найдете либо Павла Ефимыча, либо клад какой! Поезжайте, авось, что и найдете. Ну, а я насчет каретки отправлюсь.
Неделю пропадал Кузьмич. Явился наконец, даже с лица спал. Однако ухмыляется и радостно носом шмыгает.
– Узнал! Все кареты питерские пересмотрел, со всеми извозчиками знакомство свел. Потрудился, одно слово!… Те, что деньги вам посылают и сундучок, живут на Сергиевской, в доме Љ 19, кв. 4, а по фамилии Неведомские… Сам-то был морской капитан в отставке…
- Капитан Неведомский! – воскликнула Марфа Петровна. – Да ведь это – командир моего мужа! "Тюленем" командовал.
– Может, и он, – сказал Кузьмич, – только он померши… недели две, как померши… А осталась супруга его и сын. Взрослый… служит уже… Ее звать Валентина Иванов на, а сына – Владимир Анатольевич.
- Ну да! так и есть! капитана-то звали Анатолием, кажись, Павловичем, что ли?
Наступило молчание. Первая заговорила Марфа Петровна:
- Ну, что ж теперь делать?
– А вот, что делать, – сказал Кузьмич. – По справкам, люди они душевные. Коли хотите спокойно свои деньги получить, сколько там вам назначено, сидите спокойно, молчком, будто ничего не знаете. А коли узнать что хотите (может, они и знают), то ехать надо для разговоров обязательно. Хотите, и я с вами поеду?…От меня не отвертятся! Потому я сам крючковат. Так прямо в лоб им и вдарить. Авось, что и узнаем. А вообче ехать вам одной не годится, потому здесь как хотите, а, – Кузьмич понизил голос, – у г о л о в щ и н о й пахнет. Носом чую, – добавил он и так при этом носом дернул, что Марфа Петровна даже вздрогнула.
…В ближайшее же воскресенье Марфа Петровна и Кузьмич стояли у дверей, на которых сверкала медная дощечка с надписью: "А н а т о л и й П а в л о в и ч Н е в е д о м с к и й".
Кузьмич решительно дернул ручку звонка. Камердинер раскрыл дверь.
- Валентину Ивановну Неведомскую надобно видеть, – сказал важно Кузьмич. Он на этот торжественный случай даже у Петра Петровича его новый виц-мундир выпросил, в бане помылся, побрился, словом, вид имел авантажный.
– По какому делу? – сухо спросил камердинер. – Ежели по бедности…
- По делу личному и не терпящему отлагательства, – продолжал свою линию Кузьмич.
– Как доложить? – спросил камердинер.
- Доложите Аким Кузьмич Дерунов… с сродственницей. Так и скажите: Дерунов, мол.
Камердинер не ввел их в переднюю. Дверь перед носом захлопнул.
- Он? – спросил Кузьмич.
– Он самый, – заговорила Марфа Петровна. – И рост, и баки, и голос…
Камердинер открыл двери и ввел молча Марфу Петровну и Кузьмича в переднюю. Хотел Марфе Петровне помочь салоп снять, да она законфузилась, – не далась – сама из салопа вылезла, сама и на вешалку повесила… Вошли в гостиную. Не очень чтоб большая комната была, однако убрана великолепно. Мебель мягкая. Ковры на полу… На стенах картины. Вазы в углах наставлены китайские.
Сидит Марфа Петровна еле жива, на самом кончике кресла. А Кузьмич даже развалился этак вальяжно. Храбрость напускает.
Вошла седая дама, вся в черном, бледная; грустно так на вошедших посмотрела и спрашивает:
– Что угодно? Я – Валентина Ивановна Неведомская.
Кузьмич подскочил и рекомендуется:
– Дерунов Аким Кузьмич, а это – сродственница моя, –
г о с п о ж а М и ш у р и н а. Вашего покойного супруга штурмана, без вести пропавшего, супруга, – говорит, а сам глазами хозяйку ест.
