Страница:
Среди этой толпы суетящихся матросов, боцманов и унтер-офицеров катается с одного конца фрегата до другого кругленький старший офицер Степан Степанович Гнедой. Добрый он человек, но так и лезет всюду с кулаками! Любит драться! Считает это принципиально необходимым. Сегодня он волнуется особенно. Еще бы! "Диана" входит в английский порт, пройдет мимо военных английских судов!… Там во все глаза будут смотреть, в каком порядке русское судно! Поэтому на такой экзамен "Диана" должна явиться в полном блеске: реи должны быть вытянуты, как стрелы, паруса натянуты. Надо молодцом стать на якорь! Надо паруса спустить не более как в четыре минуты. С шиком чтоб!
- Это что? – с ужасом, выпучив глаза, не кричит, а хрипит Степан Степаныч, показывая унтер-офицеру на палубу…
– Пятно, ваше высокоблагородие! – отвечает с трепетом унтер-офицер, на всякий случай отводя свою усатую физиономию подальше от кулаков недовольного начальства.
- Выскоблить!! Чтоб его не было! – орет старший офицер и вдруг закидывает голову кверху: показалось, что какой-то "конец" не закреплен – болтается! Так и есть, болтается!
– Что ээто? Что ээто? – не своим голосом вопит Степан Степаныч и в полном отчаянии хватается за голову. – Уморить меня хотите?! Черти! Дьяволы! Позор! Посрамление! Англичанам на посмех! Марш наверх! Закрепить конец! – и он хватает первого попавшегося матроса за шиворот. – Марш наверх, ссукин сын! Мерз… – до конца он, однако, не доругался, так как оказалось, что за ворот он держит… князя Холмского. Тот босиком, в грязной рабочей куртке, как раз около него тер палубу шваброй.
Увидев, кого он зацепил, Степан Степаныч совершенно растерялся и даже нечаянно первый руку к козырьку приложил.
– Извиняюсь, князь, – сконфуженно пробормотал он.
- Я – рядовой, ваше высокородие, – отвечал Вадим, вытягиваясь перед начальством и отдавая честь у козырька, – а потому вы вправе меня не только называть сукиным сыном, но и по зубам бить, – и, сделав поворот налево-кругом, он полез на ванты к проклятому "концу".
Этот эпизод совсем испортил и без того дурное настроение старшего офицера. Он посмотрел растерянно вслед Вадиму и вполголоса выругался по-матросски, крепко и заковыристо. Боцман крякнул и из сочувствия к начальству сказал:
- Есть, ваше высокоблагородие!
– Черт их возьми, – ворчал старший офицер, отходя в сторону, – сажают на судно этих графчиков, да князьков, да еще разжалованных! Сегодня он – разжалованный, а завтра тетенька припадет "ко стопам" – и адмиралом будет! Всю тебе жизнь испортит!
Положение Вадима на фрегате было действительно странное. "Официально" командиру было приказано обращаться с разжалованным мичманом строго, как с "политическим преступником", и следить за ним неусыпно. "Неофициально" сам министр и кучка дам из высшего света просили его быть с Вадимом "помягче", "поласковее". Сиятельные товарищи избегали его, как зачумленного, и фыркали при встрече. Боцмана били по зубам всех под ряд, но, дойдя до Вадима, почтительно опускали свои мохнатые кулаки. Матросы держались от Вадима в стороне, – одни были настроены определенно враждебно, так как он против царя бунтовал, – другие, недовольные царскими порядками на суше и на море, хмуро всматривались в Вадима и не могли решить, свой он человек или чужой, "всурьез" он бунтарил или блажил так – "от жиру".
Илья пытался было удержать с ним старые дружественные отношения, заговаривал с ним несколько раз, но Вадим вытягивался перед ним во фронт и отвечал односложно: "Есть, ваше благородие" или "Никак нет". И этим обрывал все попытки Ильи. Кроме того, командир как-то вызвал Илью и сделал ему выговор за попытки разговаривать с разжалованным. Только Спиридоний безбоязненно лез к Вадиму с назидательными беседами на тему о вреде суемудрия, о великом значении православия и самодержавия. Вадим холодно-почтительно выслушивал все эти нравоучения и отвечал монаху свое неизменное: "есть, ваше преподобие", "слушаюсь", "так точно".
Но вот фрегат убран. Команда сняла свои рабочие костюмы и приоделась.
– На флаг! – командует вахтенный.
Все смолкает… Ждут… Сигнальщик стоит с минутной склянкой. Старший офицер с часами в руках следит за минутной стрелкой. Песок пересыпается из одной половины банки в другую.
– Флаг поднят!
Все обнажают головы. На мачту быстро взлетает белый флаг с синим андреевским крестом. Командир торжественно принимает рапорты, обходит фронт, здоровается с командой… Церемония кончилась. И так происходит каждое утро. Потом все расходятся. День начался.
Портсмут
"Диана" легко и плавно входит в широкую гавань, проходит мимо строя могучих британских кораблей: фрегатов, корветов. Пушечные салюты. Салюты флагами.
– Пошел все наверх! На якорь становиться! – раздается команда. Пронзительный свист боцманских дудок, и тяжелый якорь бухается в воду, подымая на сажень ленивый всплеск воды.
Как по мановению волшебного жезла на "Диане" вдруг падают все паруса. Чисто стали! Лихо! У начальства отлегло от сердца. Команда – и та радостно ухмыляется.
– Лихо! Молодцы! – радостно твердит направо и налево старший офицер, – не подгадили! Спасибо!
Через некоторое время фрегат пустеет: кто может, съезжает на берег. Командир первый отваливает в щегольском вельботе, приодевшись в парадную форму, – он отправляется с официальными визитами. Потом отваливают катера с офицерами в штатских костюмах – едут "развлечься". В одном из катеров торчит Спиридоний. Он тоже в "мирском одеянии". На нем какой-то сюртук, уморительные клетчатые брюки. Косичка тщательно запрятана под широкополую шляпу.
Стремится на берег и команда после трудного перехода "освежиться" в портовых кабаках и притонах. Скоро на "Диане" остаются только вахтенные, дежурные, словом, все занятые делом.
Паисий не выходит из своей каюты. В открытый иллюминатор он хмуро смотрит на шумную гавань, на лодки, парусные и весельные, которые поминутно мелькают мимо борта.
На баке стоит Илья. К нему подходит Вадим и, бросив вокруг себя осторожный взгляд, убедившись, что ни-кто за ним не следит, его не слушает, заговаривает с Ильей:
- Как мне тяжело! Если бы ты мог себе представить, Илья! В крепости было легче. Кончится мое плавание бедой!
Илья пробует успокоить друга.
- Знаешь, – говорит Вадим, – не страшна матросская куртка, не страшны матросские щи и каша (хотя, знаешь, мерзостью кормить начали!) – страшно бесправие и несправедливость. Бьют матросов – зубы вышибают, синяки под глаза ставят! Не только боцмана, а всякий фендрик, вроде Чибисова или вроде этой немецкой миноги, нашего барона, – и те подымают на них свою подлую руку… Но почему м е н я не бьют? Ведь я же матрос! В крепости было лучше, – я, по крайней мере, этих безобразий не видел! Ты знаешь, что я придумал. Я сбегу с корабля или… утоплюсь!… Я так жить не могу!
– Вадим!… Вадим! – ответил ему Илья и обнял его. – Полно ребячиться! Во-первых, не все дерутся. Я, например, лейтенант Стругов, мичман Левицкий. Да мало ли! И верь мне, таких скоро будет большинство! Береги себя для лучшего будущего… Может, скоро наступит время, когда в таких, как ты, будет нужда!
- Знаешь, Илья, – заговорил опять Вадим, – попроси ты у командира, чтоб он меня к тебе вестовым назначил!
Илья выпучил глаза.
- Тебя? Ко мне… вестовым?!. Да ты в уме?
– Нет, серьезно. Если это выйдет, я хоть часть дня смогу проводить у тебя в каюте… подальше от всей этой дряни. А я тебе буду служить исправно. Ты не беспокойся! И сапоги чистить буду и брюки!…
Илья задумался… – Попробую, – сказал он, – едва ли впрочем удастся: намедни мне командир голову намылил за то, что я с тобой разговаривал.
– Спаси меня, Илья! – продолжал Вадим.
- Ну, ладно… Успокойся – попробую, – сказал Илья с улыбкой и добавил: – а между прочим вот что: я сейчас напишу письма своим и отправлю их, пиши и ты – я отправлю.
– Кому писать? – грустно промолвил Вадим. – Родные и друзья – все отвернулись от меня. Разве старику Фролу?
- Ну, хотя бы ему!
Илья отправился в каюту писать письма своим, Вадим – старому Фролу.
"Милые мои, – писал Илья. – Вот я и в Англии, в Портсмуте… Мы рассчитывали прийти гораздо раньше, да задержала непогода. Начиная с Кронштадта и до самых берегов Англии нас все время трепало. Теперь завязнем в Портсмуте недели на две: течь показалась – надо чиниться. Наш фрегат оказался совсем старым, негодным судном. Странно, что такое судно, говорят, уже назначенное на слом, отправили в кругосветное путешествие! Нас ждут обязательные бури (так говорит наш старый штурман, с которым я очень подружился, знает покойного отца) в Бискайском заливе, в Индийском океане и, быть может, у берегов Японии. Поэтому надо своевременно исправить все грехи "Дианы". Что сказать вам о людях, которые на два года заперты со мною в старую деревянную коробку, носящую красивое имя "Диана"? Командир – сухой эгоист, неприветливый и почти всегда не в духе. Хороший служака, но никем не любим, и, кажется, сам никого не любит. Но дело знает. К сожалению, с матросами излишне крут: почти каждый день у нас на баке производится порка матросов. Это отвратительно. Матросы называют его "палачом". Ужасное прозвище! Старший офицер Степан Степанович Гнедой – кубышка по фигуре – не ходит, а катается по палубе, всегда куда-то торопится и суетится. Отчаянно дерется – "чистит зубы" матросам и притом еще философствует: "Нельзя, – говорит, – не бить, – на бое матушка Россия держится! Везде, – говорит, – всеобщая лупка идет. В деревнях мужиков дерут, в казармах – солдат, в школах – учеников, во всех школах: в корпусах, в гимназиях, в семинариях духовных. В семьях – детей лупцуют. Меня отец драл, как Сидорову козу, отца дед лупцевал и так далее до Адама. "Бамбуковое, – говорит, – положение (слово "бамбуковый" – его любимое. Так его "бамбуком" мы и называем, а матросы "мордобоем" зовут). К чести его надо прибавить, что после мордобоя он сам, по-видимому, мучается и часто, избив матроса, потом на другой день дает ему двойную порцию водки или даже извиняется. Хотя он и драчун, но матросы к нему относятся добродушно. Терпелив русский народ! Конечно, при таких командирах, боцмана и унтер-офицеры – чистые звери! Боюсь, что наше плавание не окончится благополучно: среди матросов есть люди далеко не мирные и ропщут на телесные наказания, а также и на кормежку. Она из рук вон плоха!
Положение Вадима, по-моему, отчаянное: тоскует, похудел, осунулся, а в глазах огоньки… Боюсь, чтоб не натворил чего.
Сиятельные товарищи наши оказались такой дрянью, что и говорить о них не хочется, особенно по-свински держатся по отношению к Вадиму.
Ну, что сказать вам о прочих пассажирах "Дианы"? Плывет с нами уморительная собачонка-дворняжка, любимица матросов и предмет ненависти командира. Матросы выучили ее разным штукам. Например, крикнут: "Палач идет!" – и Кудлашка стремглав бежит прятаться.
Следующей достопримечательностью нашего фрегата является миссионер Спиридоний, посланный на Аляску насаждать православие. Дрянь человечишка! Говорят, сослан на Аляску за озорство, за пьянство и женолюбие. Кроме того, до Мельбурна идет с нами русский консул с женой. Но это совсем люди бесцветные, по крайней мере – он. Сиятельные находят, что "она" – ничего, и собираются ухаживать за ней, когда погода будет лучше, потому что пока ее тошнит (а ее тошнит с Кронштадта), они на свои чары не надеются.
Ждите следующего письма с острова Мадера и потом с мыса Доброй Надежды, а сами пишите в Охотск, где я надеюсь найти кучу ваших писем и встретить милую Лену… Сейчас съезжаю на берег. Решил купить английские карты Аляски, а также сочинение Фенимора Купера на английском языке. Буду для практики читать и вспоминать свое детство, а также учиться по Куперу жизни в американских пустынях. Ведь придется и мне в Аляске быть следопытом и зверобоем и заводить друзей вроде куперовских Ункаса и Чингак-хока! Ну, до свиданья, мои хорошие. Будьте здоровы и спокойны. Вадим вам кланяется.
Ваш Илья".
Вадим писал старому Фролу:
"Дорогой друг, Фрол Саввич!
Добрались мы до Англии. Пишу тебе из Портсмута. Шли долго, потому что задерживал свежий и противный ветер. Чувствую я себя прекрасно. Начальство со мной любезно. С командой лажу. Еда хорошая. Скажи нашим, чтоб не беспокоились. Возможно, что мне скоро вернут мой чин. Целую тебя крепко и благодарю за подарки, которые ты мне тайком сунул в Кронштадте.
Твой Вадим Холмский".
К вечеру город, порт и суда, стоявшие на якорях, расцветились огоньками. Красивое было зрелище! Огоньки дрожали и змеились в сонной воде. Шум города стихал, и тем отчетливее в ночной тиши раздавалось перезванивание склянок на дремлющих судах. Время от времени тишину нарушали мерные удары весел – то военные катера возвращались на свои суда из города…
"Шалость" Чибисова
Много хлопот было в эту ночь тем, кто оказался на вахте: катера приходили перегруженные пьяными матросами. Некоторых приходилось подымать на веревках. И офицеры тоже явились сильно навеселе. Скандал вышел со Спиридонием. Князь Чибисов напоил его "в доску". На фрегат его подняли при помощи веревок, и, по приказу Чибисова, пьяные матросы "для протрезвления" его преподобия подтянули его высоко на рею. Чибисов и его друзья похохотали над висящим монахом, потом пошли в кают-компанию, да и забыли об его существовании. Вахтенный, занятый приемкой пьяных матросов, не заметил проделки Чибисова, и "равноапостольный" Спиридоний висел на рее, висел, качался, качался, пока предутренний ветерок не привел его в чувство. Пришел Спиридоний в сознание – и неописуемый ужас овладел им – он увидел под ногами бездну, а себя связанным по ногам и рукам высоко "на воздусях"… И вот он заорал – так заорал, что отчаянный крик его разбудил всю дремавшую гавань. Вахтенный на "Диане", не разобрав, откуда несется вопль, пробил тревогу: "человек за бортом". Стали спускать катер… Тревога с "Дианы" передалась на соседние английские суда, и те спустили катера, чтоб спасать тонувшего. Когда разобрали наконец, что вопли несутся не снизу, а сверху, скандал получился грандиозный.
Разбудили старшего офицера, потом командира. Командир от ярости потерял дар человеческой речи – испускал какой-то зудящий звук "зззз!" Хотел приказать произвести порку: но
к о г о п о р о т ь? князя Чибисова? или Спиридония? или обоих?
Старший офицер в остервенении бил дежурного боцмана по зубам.
Боцман лупил вахтенных матросов.
- Позор! Посрамление! Бамбуковое положение! – с пеной у рта ревел Степан Степаныч, бросаясь направо и налево в поисках, кого еще смазать кулаком.
Спиридония отправили в лазарет, князя Чибисова – под арест.
На следующий день рано утром репортеры местных газет стали осаждать фрегат, желая добиться интервью с командиром. Их интересовал вопрос, правда ли что в истекшую ночь на фрегате "Диана" был повешен матрос. Репортеров приняли невежливо, чуть с трапа их не спустили. В отместку за это в утренних газетах появились громовые статьи, в которых выражалось негодование на то, что русские вешают матросов не в открытом море, – что допустимо, – а в английском порту, что совершенно противно английским законам и нравам.
Командир в полной форме отправился объясняться по этому казусному делу к коменданту порта, к русскому консулу и в редакцию газет. В следующем номере местных газет появились заметки под заглавием: "Забавы русских морских офицеров". Конечно, это прискорбное событие отравило все радости пребывания русских моряков в Портсмуте. Даже матросы перестали пользоваться береговыми удовольствиями, над ними стали потешаться в кабачках, а уличные мальчишки бегали за ними следом, вытянув шею, выпучив глаза и высунув язык, хрипя и имитируя таким образом умирающих от удушения.
В виду всех этих неприятных осложнений командир решил идти чиниться в Брест и всячески сократить срок пребывания в Портсмуте. Но перед уходом нужно было получить какой-то груз. И это несколько задержало отплытие.
Однажды ночью на палубу "Дианы" с великим трудом с подошедшей барки перегрузили какие-то огромные ящики. Никто из офицеров не знал, что в ящиках заключается, и командир почему-то не позволил их раскрывать. Так они и стояли на палубе "Дианы", прикрепленные цепями к бортам.
Вместо двух недель "Диана" простояла в Портсмуте пять дней и направилась к берегам Франции.
На фрегате все были мрачны – от капитана до последнего матроса Еремки Пирогова, который за воровство приставлен был убирать "гальюны".
Капитан Накатов ходил по рубке, нервно ломал свои тонкие пальцы, и они хрустели у него, как ореховая скорлупа на матросских зубах.
Капитан Накатов был на хорошем счету у начальства. Любимец министра Мериносова, он умел ладить и со всеми другими влиятельными особами в Адмиралтействе.
Он имел все основания мечтать о блестящей карьере и имел на то права, так как был отличным служакой и великолепно знал свое дело. Исполнительный до педантизма, он был требователен к себе и к другим. И за это его многие из подчиненных не любили.
Назначение на "Диану" совершенно сбило его с позиции. После разговора с адмиралом Суходольским, после полученных противоречивых советов от разного начальства, от сослуживцев и от знакомых, он понял, что, согласившись на это назначение, сделал крупную ошибку. Он понял, что его патрон Мериносов не прочен, что при дворе действуют какие-то закулисные интриги. И результат этих интриг был ему очевиден: вместо эскадры новейших и лучших кораблей, как это предполагалось ранее, отправлена была старая развалина, уже предназначенная на слом. Команда на ней подобрана, как нарочно, самая неудачная – из береговых экипажей или с мелких каботажных судов. Их еще надо было учить.
Еще было время отказаться от назначения, но капитан Накатов был упрям и самолюбив и рьяно взялся за дело. За месяц до отхода "Дианы" он энергично принялся за ремонт старого судна и за обучение команды. Но с раздражением своим он справиться не мог и все это раздражение перенес на "Диану" и на матросов. С офицерами был сух и неприветлив, с низшими чинами – суров и жесток.
Понятно, что скандал в Портсмуте обострил его озлобленность. Оттого так хрустели его тонкие пальцы, когда он вспоминал о происшедшем в Портсмуте.
Степан СтепанЫч Гнедой тоже находился в ажиатации: вытирал фуляром лысину, которая у него в минуты волнения всегда отчаянно потела, и повторял вполголоса: "Дда!… бамбуковое, можно сказать, положение! Отличились!… В газеты попали!"
Старый штурман, веривший в приметы, ворчал: "То ли еще будет! Напустили на фрегат монахов, баб, штафирок, князьков да графчиков… Тьфу!"
Князь Чибисов сидел под арестом и злобствовал почему-то на одного Спиридония. "Изведу мерзавца, – говорил он. – Из-за этого сукина сына в Париж не попаду". (Долгая остановка в Бресте сулила возможность побывать в Париже).
Спиридоний после всех пережитых треволнений окончательно решил, что все его страдания – дело рук сатаны. Он предвидел еще много всяких испытаний и недоумевал, "за що" так возгневался на него господь. Ломал свою голову над вопросом, какова же в конце концов будет его карьера, попадет ли он в великомученики или просто в мученики, рангом ниже! "Где нам в великомученики, – хрипел он, – рылом не вышли! Где уж тут?!. Связей нет! Другие вон и хуже меня делов наделали, да в лаврах сидят, а меня вон – в миссионеры! Да еще куда?!"
И желая облегчить работу будущему сочинителю его жития, Спиридоний засел за свою автобиографию. Красивым уставом вывел заглавие: "Искушения и муки отца нашего Спиридония, страстотерпца и воина христова". И стал писать. Благо не качало.
От Бреста до Мадеры
В Брест добрались благополучно.
Стояли в Бресте долго, и счастливцы (в том числе барон и граф) сумели слетать на почтовых в Париж и там пожуировать. Князь Чибисов от досады обгрыз все свои холеные полированные ногти.
Наконец отплыли от Бреста.
Как и предсказывал старый штурман, в Бискайском заливе тряхнуло основательно.
При ясном небе вдруг заревел безумный ветер, застонал в снастях… Залились соловьями боцманские дудки.
– Пошел все наверх! третий риф брать! – раздалась команда.
Матросы, как муравьи, поползли по вантам, по реям, и "Диана" вдруг оголилась.
Океан вспенился, забурлил… Голубые прозрачные волны живыми горами заходили вокруг фрегата. То громадная многосаженная стена встанет за кормой, и "Диана", словно спасаясь от нее, летит стремглав куда-то в прозрачную пенистую бездну, то вдруг "Диана" станет на дыбы, упрется носом в синее небо и лезет куда-то вверх. Казалось порой – вот-вот опрокинется навзничь!
Как только началась качка, Спиридоний сам вылез на палубу, еле-еле дополз до грот-мачты (облюбовал себе крюк на мачте) и, накрепко привязав себя "вервием", предался во власть морской болезни.
– Эк тебя выворачивает, – отплевывались пробегавшие мимо матросы. – Убирай потом за тобой!
Промучились двое суток, и потом все стихло. Опять "Диана" украсилась всеми парусами и с попутным ветром понеслась к острову Мадера.
Спиридоний убрался в каюту и принялся за свое "житие".
Матросы весело хохотали, вспоминая события прошедшей ночи, и потешались над Ванькой Фомичевым, у которого на лбу торчал огромный синий желвак: из койки ночью вывалился и башкой треснулся об пол. Потеха!
Южное солнце палило вовсю. Офицеры надели белые кители, матросы – белые рубахи. Радостно было смотреть на синее небо, на голубые прозрачные волны, кипевшие пеной у носа и бортов "Дианы".
Мадера