Скаландис Ант. Причастные - Новый поворот

   Я же объяснял вам, что снимал для себя.
   А там на самом деле были кадры с полуобнаженной Маринкой - не хватало еще, чтобы эти старые козлы похотливо хихикали и пускали слюни, просматривая его "секретный материал".
   - Тоже мне проблема, - хмыкнул Вергилий, уже переставший чувствовать себя виноватым и озабоченный теперь чисто техническими вопросами. - Сотрем все записи прямо сейчас.
   - Каким образом? - полюбопытствовал Давид. - Кассеты же маленькие, нестандартные. Адаптора я с собой не брал, так что в видюшник их не вставишь.
   - Ну а с помощью камеры нельзя, что ли? - спросил Попов.
   - Можно, - сказал Давид, - со скоростью записи. Девять часов. Я этой фигней заниматься не буду, а другому человеку камеру не доверю. Я, видите ли, считаю, что у любой техники должен быть только один хозяин.
   - А это правильно, между прочим, - согласился вдруг Петр Михалыч. Как вариант, можно эти кассеты сжечь. В Москве купим Давиду новые.
   - Веселый костерчик получится, - заметил Юра, - а вонищи-то, вонищи-то будет!
   - Вы меня умиляете, коллега, - улыбнулся Михалыч. - Корпуса-то зачем уничтожать? Сжигают только пленку. Она горит быстро, как порох, и дыму от нее совсем не так много. В одной пепельнице можно все это хозяйство спалить.
   - Господа, о чем мы говорим? Я не понимаю, - возмутился вдруг Гроссберг.
   - Действительно, - поддержал его Чернухин. - Оставляйте кассеты, Давид. Никто не собирается их смотреть. Обещаю вам. Неужели вы не доверяете моему слову?
   И Давид понял: смотреть их действительно никто не собирается. Не в этом дело. И все-таки сказал, прежде чем уйти (терять-то было уж совсем нечего):
   - Доверие, Иван Иванович, это такое чувство, по-моему, которое бывает только взаимным.
   И все. И разве только дверью не хлопнул.
   "Сволочи! - стучало в висках. - Вот сволочи! Ненавижу всех!" По коридору навстречу шел Фейгин.
   - Димка! Ты знаешь, зачем меня вызывали?
   - Нет.
   - Тогда пошли в бар, выпьем чего-нибудь, я тебе расскажу.
   И когда в бутылке коньяка осталось уже совсем на донышке, Димка сформулировал афоризм.
   - Помнишь, - сказал он, - Гелины слова о том, что главная цель ГСМ это выживание. Так вот я понял: цель не изменилась, просто политика выживания плавно перетекла в политику выживания из. Из ГСМ. Скольких они уже выжили, посчитай. А мы с тобой на очереди. Наливай по последней.
   В день отъезда, двадцатого мая, и на побережье, и в Симферополе шел проливной дождь. Настроение у Давида окончательно испортилось. А тут еще, что называется, до кучи подлил нежданную ложку яда добрый Зяма Ройфман. Он так и сказал уже на перроне, прощаясь, за каких-нибудь двадцать секунд до плавного отползания вагонов:
   - Я к тебе исключительно по-доброму отношусь, Дод, поэтому и скажу: не путайся ты с моей лахудрой. Поиграл и хватит, до добра это не доведет. И ничего мне сейчас не отвечай. Не надо. Будь здоров, Дод.
   А Давид и не хотел отвечать. Ничего. Никому. Да провались они все пропадом!
   В Москве было пыльно и душно. Однако почему-то с утроенной силой захотелось работать. Наотдыхался уже.
   И работать хотелось именно в этой прогнившей насквозь конторе со всеми ее дрязгами и интригами. Он принимал теперь и жесткую конкуренцию, переходящую во взаимную ненависть, и маниакальную подозрительность стариков, и глупую ершистость молодежи, и неравноправие, граничащее с кастовостью, и подчинение всех задач одной, главной - извлечению сверхприбыли. Он и мечтал-то теперь прежде всего зарабатывать деньги побольше и побыстрее. Период романтических увлечений красивыми идеями кончился, наступило время трезвых оценок. Он знал теперь про ГСМ все (так ему казалось), а потому искренне был готов служить интересам фирмы.
   И в интересах фирмы в течение двух часов был подготовлен, согласован и подписан приказ об освобождении Маревича от должности директора финансовой компании. Временно исполняющим обязанности тут же, то есть тем же приказом, назначили огорошенного Димку. А Давида по его личной просьбе (все эти кредиты-депозиты надоели хуже горькой редьки) перевели на должность менеджера в торгово-коммерческую структуру, возглавляемую Шварцманом. Гастон не обманул - он никогда не обманывал в делах - и оставил Давиду прежний оклад, причем возможностей для дополнительного заработка сделалось даже больше. И вроде не на что обижаться, ведь имидж, авторитет, место в президиуме - все это суета суетствий, внешняя, позолоченная шелуха. А все равно обидно. Почему? Может, не удавалось забыть эти чертовы ялтинские кассеты, а может, добил его на сей раз очередной Гелин запой.
   Сколько можно, ядрена вошь?! Как только на работе трудности, неприятности, как только самые принципиальные вопросы решаются, так его нету, гада! Генеральный директор хренов! Теперь уже трудно было считать это случайным совпадением.
   А в подъезде у Давида опять маячили давешние топтуны из ГБ. Не приставали, не трогали, даже закурить не спрашивали, но вот уж неделю как прописались здесь капитально. Чертовщина какая-то: стоит Вергилию слететь с катушек, искусствоведы в штатском тут как тут. Кажется, в третий раз он это замечает. Связи, конечно, никакой, но все равно противно. Или все-таки есть связь? Может быть, уже и это нельзя считать случайным? В жизни Посвященных случайностей не бывает. Не слишком ли часто он вспоминает эту фразу? Но трудно, трудно не вспомнить.
   Особенно стало трудно после третьего серьезного разговора с Гастоном.
   Было уже поздно, почти никого не осталось в комнатах ГСМ, да и вообще на этаже, во всяком случае, никого, кто мог бы зайти без стука, но Гастон счел нужным закрыть дверь на ключ изнутри.
   "Ого! - подумал Давид. - Дело швах".
   - Садитесь, - предложил Гастон, - курите. Во-первых, вот ваши кассеты.
   Это был все тот же цветастый пакетик, в который Гастон завернул их там, в Ялте, и словно тем же скотчем заклеенный. И оказалось, действительно тем же. Дома он смеха ради вставил одну из кассет в камеру, поглядел. Ничего там было не стерто. И на остальных пяти - тоже. Никому это оказалось не нужно. Чего, наверно, и следовало ожидать. Только теперь Давиду было даже не смешно. Теперь, после откровений Гастона.
   - Хотел попросить у вас прощения за тот неприятный инцидент в отеле, неожиданно сказал шеф. - Я им говорил тогда: либо запрещайте съемку в самом начале, либо просто объясните парню, что это не для прессы. Чего было огород городить? Но этот мракобес Чернухин!.. Доберусь я еще до него, смершевец старый!
   - Кто, кто, простите? - Давид решил, что ослышался.
   - Смершевец. Слышали про такую организацию? СМЕРШ. Смерть шпионам. Иван Иваныч там и проходили службу-с во время оно.
   - И кем же он там служил-с? - ядовито добавил Давид.
   - В звании каком - не знаю, но по молодости лет - исполнителем, конечно.
   - То есть приговоры приводил в исполнение, контрольные выстрелы в голову, что ли?
   - Не знаю, может быть, - рассеянно ответил Гастон. - Теперь-то уж он давно в отставке, но органы, сами знаете, быстро не отпускают.
   - Органы, по-моему, вообще не отпускают.
   - Бросьте, Давид, кому он нужен сегодня, такой старый? Лет уже двадцать в журналистике трудится, если не больше, а от смершевских привычек избавиться не может. Устал я от него, Давид, сил нет, еще в редакции устал. Но деться пока некуда: квалификация, авторитет, связи...
   - Компромат, - добавил Маревич.
   - А, перестаньте! Какой может быть компромат на бедного старого еврея?
   - Был бы человек хороший, а компромат найдется, - философски заметил Маревич.
   Гастон посмотрел на него очень внимательным и долгим взглядом.
   - Вы что-то знаете, Давид? Что-то конкретное?
   - Да ничего я не знаю, Гастон! Однако сын ваш где учится? В Гарварде? Правильно? Разве это не достаточный компромат, по советским-то понятиям?
   - По советским этого было бы даже многовато, - согласился Гастон, - но сегодня дети за границей не только у меня. Гроссберг, Сойкин, Плавник, Шварцман - все поступили так же. И вообще, мой юный друг, хочется верить, что советские времена почти закончились.
   - Вы очень точно выражаетесь, Гастон. Хочется верить. И особенно мне нравится слово "почти". Видно, из-за этого "почти" вы и собрали вокруг себя такой безумный коллектив: половина евреев-диссидентов, половина чекистов-"отставников". Композитора Достоевского, говорите, Попов привел? Так? Я тут подумал: а сам-то он в двадцать три года, не будучи членом партии, корреспондентом ТАСС в Нью-Йорк - это что такое?!
   - Это ПГУ, Давид.
   - Что, простите?
   - Первое Главное Управление КГБ. Внешняя разведка.
   - Вот видите!
   - Что "вот видите"? Горошкин - тоже из КГБ, из "девятки", естественно, если вам это интересно. Но теперь-то он там не работает. И Ян не работает в разведке. Господи! Какие же у нас у всех вывихнутые мозги! Сделали из КГБ пугало и шарахаемся от одного названия, на митингах кричим: "Долой КГБ!" А почему не "Долой министерство культуры!"? Там такие же сволочи сидят... Ах, если б вы знали, Давид!..
   И замолчал. Но ведь сказал уже, сказал "а" - значит, теперь скажет и "б". Это же Гастон.
   - Давид, а вы не пробовали пойти по цепочке дальше и задаться вопросом, кто привел Яна Попова, ну, то есть кто познакомил меня с Яном.
   - Кто?
   - Это так просто, Давид! Нас ведь было всего шестеро. Ну же, смелее!
   Машка Биндер и Павел Зольде отпадали сразу. Юра Шварцман был похож на чекиста, как Давид на эфиопа. Оставался... зампоорг в универе, Йемен, связи за рубежом...
   - Неужели Наст?!
   - Ужели, мой юный друг, ужели. И я хочу, чтобы вы наконец это знали. Как вы думаете, кто бы нам позволил в самом начале восемьдесят девятого года зарегистрировать откровенно антикоммунистическую организацию. Ну, правда, в учредительных документах, чтобы не дразнить гусей, мы все-таки написали "анархистов", а не "антикоммунистов". Но именно чтоб не дразнить гусей - вообще нам была зеленая улица. Нас прикрывал Геля - штатный офицер Управления "З", того самого, Давид, идеологического, "диссидентского", как его называли. То есть Геля был как бы внедрен в нашу Группу, а на самом деле работал и работает против системы.
   - А вы не допускаете, - спросил Давид, - что он как бы работает против системы, а на самом деле внедрен в нашу Группу.
   - Допускаю, - сказал Гастон. - Потому и завел сегодня с вами этот разговор. Я все эти два года ломал голову, на чьей же стороне Геля. А потом вдруг понял: ни на чьей. Он как Максимилиан Волошин. Помните, в "Гражданской войне": "...молю за тех и за других". Тяжело молить за тех и за других сразу. И некоторые, не такие как Волошин, от этого спиваются. А потом я понял еще и другое: не важно, на чьей стороне Вергилий Наст душою, важно, что практически он помогает работать нам. Цинизм? Конечно. Но поймите, Давид, если все пойдет как надо, очень скоро не будет ни той ни этой стороны, бывшие коммунисты и антикоммунисты перемешаются, как фрукты в компоте. Но в переломный момент будет очень важно не упустить инициативы, не потерять контроля над ситуацией. На самом деле я уже не чаю уйти из-под этой чертовой "крыши". Время "Ч" близится, и вы можете мне помочь, если захотите, конечно.
   - Каким же образом? - окончательно запутался Давид в хитрых интригах ГСМ.
   - Мне кажется, вы очень скоро уйдете от нас. Я не гоню вас, упаси Господь, я это просто чувствую. Так вот, если вы будете уходить и вам уже станет наплевать на все отношения внутри фирмы, опубликуйте все, что я вам тут наговорил, в какой-нибудь многотиражной газете, без ссылок на меня, разумеется. Вот и все. Конечно, я мог бы пообещать вам в благодарность хорошее место в несуществующей пока фирме, которую я, дай то Бог, создам после всего, но мне кажется, вам это не нужно.
   - Вы правы, Гастон. Мне. Это. Не нужно, - сказал Давид с расстановкой и добавил: - А над вашим предложением я подумаю. Кстати, вы не боитесь, что он сейчас слушает нас?
   - Не боюсь. Он сейчас спит.
   - Вы ему сами, что ли, наливаете в нужный момент?
   - Не без этого, Давид, не без этого, иногда приходится, - грустно улыбнулся Гастон.
   - Ну, хорошо, а его сотрудники не могут нас с вами слушать?
   - Бросьте, Давид, у них сейчас денег нет, чтобы дорогостоящие жучки на такую шелупонь, как мы с вами, тратить!
   Эх, Гастон Девэр, если б ты знал, на какие жуткие базуки с красными глазами находятся деньги у них. Если, конечно, это они, а не еще кто-нибудь. Рассказать тебе, что ли, про майора Терехова? Да нет, нельзя. У вас свои игрушки, у нас свои. Грызитесь без меня. Одного только не понимаю: как Посвященный может работать на ГБ? Или уже все в этом мире перевернулось?
   Голова у Давида пухла, делалась квадратной и шла кругом. Одновременно.
   Вдруг начал названивать последний муж Марины. И она снова запила, не глухо, не по-черному, но запила все-таки.
   И был уже июнь. Чтобы развеяться, решили махнуть вместе с Фейгиным и Женей Лисицкой к Маринке на дачу. Не в самом ближнем Подмосковье, но что такое расстояние, когда есть своя хорошая новая машина! И все было здорово: и дорога, и лес, и речка, и птички, и цветы в саду, и ранняя клубника в огороде. Но под вечер на них откуда ни возьмись свалился Федор, великий сценарист, тот самый, что названивал в последнее время.
   - Как он узнал, что мы здесь? - спросил Давид, отведя Маринку в сторону. - Ты что, сама ему рассказала?
   - Н-ну да, - замялась Маринка, - я думала... в приятной, непринужденной обстановке... надо же наконец разобраться, поговорить...
   - О чем говорить? Зачем?! - обалдел Давид. - Хочешь вернуться к нему возвращайся, я тебя не держу. У нас по отношению друг к другу никаких обязательств.
   - Не надо так, Дейв, не надо...
   - А как надо, Мара? Так, как ты? Позвать сюда этого идиота! Это ж надо было додуматься!
   Разговор получился совершенно тупой. Маринка так и не определилась, чего она хочет. Давид не хотел ровным счетом ничего. А Федор, явно не жаждавший вернуть себе жену, просто злился, что она ушла, и люто, по-звериному ревновал к любому мужику. Мужиков таких навидался он много, но сейчас перед ним был один - Давид. Ведь Димка с Мариной не спал, во всяком случае, Федор не знал об этом. Ну и после третьей бутылки водки разговор перешел в новую стадию. Стадия получилась очень короткой, потому как бывший муж, уже не тратя лишних слов, вынул из-за голенища (для этого, что ли, и сапоги надел?) здоровенный охотничий нож. Давид с тоскою подумал об оставленном в сейфе пистолете, ведь Федор был на голову выше, косая сажень в плечах и, как рассказывала Маринка, служил в десанте.
   Давид помнил, как встал и отошел к стене, лихорадочно ища глазами, чем бы тяжелым бросить в это ополоумевшее животное. А все остальные сидели, словно в ступоре, не в силах шелохнуться, и Федор не торопился, куражился, ревел страшным голосом, нес какую-то ахинею про отрезание яиц и прочее.
   Как не хочется умирать! Как это некстати сегодня. Ведь даже не Особый день. Откуда он знает? Зн-а-а-ает. Неважно откуда. От звезды. Ну куда же ты прешь, придурок? На кой я тебе сдался? Может, именно для этой ситуации вручил ему Владыка "макарова", а он сегодня не взял с собой? Нет, не мог он ошибиться, не мог случайно забыть оружие в сейфе. В жизни Посвященных не бывает случайностей.
   Остановись, громила! Остановись, идиот! Моя жизнь нужна только мне. И моя смерть - тоже. Тебе ничего не обломится с моей смерти, кретин! Ты слышишь? Почему ты не слышишь?! Стоять!!! Нет? Так зарежь себя сам!
   Телефона на даче не было - это же не Барвиха. А машина почему-то долго не заводилась. Нервы, просто нервы...
   Федор умер в больнице.
   На Давида не стали заводить уголовное дело. Федор в сознание не приходил, но свидетелей самоубийства оказалось достаточно. Дактилоскопическое исследование оставшегося на даче ножа подтвердило их показания. Да и по логике вещей ситуация выстраивалась вполне стандартная.
   Только Маринка ушла от него навсегда, бабским своим чутьем почуяв неладное. Она еще тогда, на даче, на миг протрезвев, сказала страшным голосом:
   - Ты колдун, Дейв, колдун! Федор не мог себя зарезать, я слишком хорошо его знаю...
   И Давид вспомнил давнее: "Дейв, да ты у нас медиум!" Кто это говорил? Гоша? Нет, кажется, Аркадий...
   А Маринка хлопнула еще полстакана ("Мужики, не мешайте, мне надо, иначе я буду никакая!") и после этого ревела и хохотала, билась головой о стенку и тихо скулила - в общем, толку от нее было мало. Да и от Димы толку было не много: он почти ничего не говорил и только выполнял любые поручения в рамках использования его грубой мужской силы. А основная нагрузка легла на Женьку, как самую трезвую, и на него, Давида, единственного, кто мог вести машину, хотя и с трудом. Но здесь обошлось без приключений: все-таки не Москва. Ночь они провели в приемном отделении районной больницы, а наутро, когда от врачей уже ничего не требовалось, отправились в милицию.
   Все эти подробности вспоминались теперь как дурной сон. Все - от пророческих слов Зямы на симферопольском перроне до писания дрожащей рукой объяснения в душной полутемной конуре какого-то подмосковного РУВД, он даже не запомнил, какого именно. Все это хотелось выкинуть из головы, отбросить как можно дальше и навсегда. Но одно - главное - не отпускало.
   Он ведь нарушил еще один завет. Нет, заповедь. Бергман говорил, что правильно - заповедь, как у Моисея, как у Христа. Он нарушил Пятую заповедь: не убивай, ибо кровавому пути не будет конца. Да, это так, он убийца. Следователь не мог этого понять, а Маринка почувствовала и ушла. Да разве дело в Маринке! Какую по счету заповедь нарушил он теперь, по своему внутреннему счету, какую? Третью, четвертую? Он считал Посвящение карой. Он жил не как все. Он пытался творить добро назло всем. Он торопил смерть и заочно любил ее сильнее жизни. Наконец, защищаясь, он убил человека... Матерь Божья, да он нарушил все, абсолютно все Заповеди Посвященных, вот только Матерь Божью поминал он всуе, потому что не верил на самом деле в богов земных. Значит, одну, предпоследнюю заповедь все-таки не нарушил. Но это уже ничего не меняло. Похоже было, что пора нарушать Главную заповедь, то есть умирать и возвращаться обратно...
   Мысли об этих абстрактных для земного существования понятиях успокаивали, как чтение Библии или Корана, но конкретные угрызения конкретной совести накатывали вновь.
   Почему он сказал ему "Зарежь себя сам!"? Ведь мог же просто заставить бросить нож и уйти. Или не мог? Ну конечно не мог! Если бы у его "управляемой магии" были такие неограниченные возможности, он бы и кагэбистам сказал: "Ребята, отстаньте, забудьте про меня". И проблем бы не стало.
   А проблемы были.
   Позвонил Терехов.
   - Узнаете?
   - Нет.
   - Майор Терехов. Что же вы, Давид Юрьевич, не звоните, не заходите?
   - Да как-то все, знаете ли, дела, - ответил Давид в таком же идиотическом тоне.
   - Дела подождут, Давид Юрьевич. Какие у вас теперь дела? Из ГСМ пора увольняться, жена от вас ушла, друзья... А вот, кстати, хороший вопрос: есть ли у вас друзья, Давид Юрьевич?
   - Есть, - злобно буркнул Давид.
   - Так это прекрасно, Давид Юрьевич! Что ж вы злитесь? Заходите к нам вместе с друзьями. На той недельке, ладно? Адрес другой, мы вам объясним, а телефончик - прежний. До свидания, Давид Юрьевич. Привет друзьям.
   Вот так и поговорили.
   А правда, есть ли у него друзья? Или он уже действительно остался совсем-совсем один? Один на один с КГБ. Эти-то его никогда не бросят.
   Сначала позвонил Витьке. Встретились, как всегда, на Пушкинской. Рассказал все, ну, то есть почти все - вопросы, связанные с Посвящением, вывел за скобки. Витька сделался мрачнее тучи. У него за год дела немного наладились, сидел заместителем директора в хитром советско-германском СП и откусывал потихоньку от колоссальных по масштабам финансовых операций (по-русски говоря, хищений) в Западной группе войск. Вывод Советской Армии из бывшей ГДР обещал быть долгим, и Витька совершенно не хотел осложнять себе жизнь весьма стремными Давидовыми проблемами.
   - Чего ты от меня-то хочешь?
   - Сам точно не знаю. - Давид беспомощно развел руками. - Я не уверен, что это КГБ. Понимаешь?
   - Ты предлагаешь мне выяснить? Позвони Гошке.
   - Лучше, если ты с ним поговоришь.
   - Хорошо, - согласился Витька.
   - А если это КГБ?.. - начал Давид нерешительно.
   Витька перебил его:
   - Если это КГБ, никакой Гошка тебе не поможет. У его папы фамилия не Крючков и не Горбачев.
   - Ну, Витька, ну я же ни сном ни духом, у них же на меня ничего нет и быть не может, - самозабвенно врал Давид (зачем?), - а просто по старым связям сегодня уже не должны никого трясти!
   - Дейв, - сказал Витька по-доброму, но твердо, - я этого ничего не знаю и, честно говоря, не хочу влезать.
   А что обещал, сделаю.
   Он отзвонился быстро, через два дня:
   - Привет, старик, это Виктор. Слушай сюда. Клиенты, предложенные тобою, оказались ровно теми людьми, о каких мы и говорили при встрече. Как партнеры они нашу фирму не устраивают, так что пока не найдешь новых клиентов, Дейв, лучше не беспокой нас. Ладно? Дел очень много.
   Из этого шифр-монолога трудно было понять, обращался ли он за помощью к Гоше или привлек кого-то еще из своих знакомых, но одно прочитывалось бесспорно: это все-таки КГБ. А значит "...не беспокой нас. Ладно? Дел очень много". Ладно, Витька. Ладно.
   Так одного за другим он отсекал от себя людей. Возможно, когда Терехов сказал о друзьях, он специально провоцировал своего подопечного. Но Давиду уже нечего было терять.
   Оставался только Борис Шумахер.
   Детективный сюжет разворачивался всерьез, и Давид решил звонить в Ленинград из приемной Коровина, спросив разрешения у знакомой секретарши. Если тут и идет прослушка, так по другому ведомству - сразу не догадаются совместить, а если за ним следят непосредственно и непрерывно, тогда уже на все наплевать - звони хоть из дома - никуда не скроешься.
   - Алло! Слушают вас, - откликнулся на том конце солидный баритон.
   Очень хотелось для верности позвать к телефону Бориса, но что-то подсказало ему: не надо, не зови, это он и есть.
   - Здравствуйте, с вами говорит Давид Маревич.
   В ответ - тишина, наполненная ровным дыханием, затем щелчок и металлический женский голос:
   - Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите...
   Он положил трубку, сказал "спасибо" и ушел, не рискнув перезванивать. Что бы это значило?
   Разгадка пришла скоро.
   "Неделька", на которой майор Терехов ждал его к себе в гости с друзьями, подходила к концу. Надо было решаться.
   В городе установилась дикая, расслабляющая жара. С каждым днем делалось душнее, и к пятнице все столбики московских термометров зашкалили среди дня за тридцать пять. Кончилось это, понятное дело, грозой. Но и ливень не принес прохлады. Просто стало влажно, как где-нибудь в Батуми.
   Давид сидел в шумной даже под вечер комнате торгово-коммерческой службы, изучал очередной пришедший факсом прайс-лист и вяло отвечал на телефонные звонки под стрекотание двух принтеров, в левое ухо - громче, в правое - тише, потому что стоит дальше. И тут для полного счастья зазвонил еще и местный телефон.
   - Давид Юрьевич, это Лариса, референт Коровина. Поднимитесь, пожалуйста, к нам, вас спрашивают из города по номеру Ромуальда Степановича.
   - А это точно меня? - удивился Давид, чуя недоброе.
   - Да, человек просил Давида Маревича.
   - Здравствуйте, Давид. Вы на машине? - начал человек с места в карьер.
   - Да. А что?
   - Вас ждет один ваш деловой партнер из Ленинграда.
   - Да, да!
   Сердце забилось учащенно.
   - Так вы сейчас выходите и поезжайте по бульварам в сторону Пушкинской, - объяснял человек. - На Страстном мы будем вас ждать, сразу за Екатерининской больницей. Представляете? Вот и славно. Какая у вас машина?
   - Новый "Москвич", белый, сорок шесть пятнадцать.
   - Я записал. Пожалуйста, поторопитесь, у него очень мало времени.
   Вот теперь Давид понял, что не зря учил его Бергман всем азам диверсионно-разведывательной деятельности. Наконец-то и пригодилось.
   Первым делом он ринулся в свой бывший кабинет к сейфу. Процесс передачи дел, конечно, затянулся, и ключ от внутреннего отделения все еще был у него, а не у Димки, а вот от внешнего... Какая удача! Гастон, по-видимому, искал какой-то документ, нашел или нет, неясно, но дверцу оставил открытой. А Дима болтал с незнакомой миловидной посетительницей и на телодвижения Давида внимания обращал мало.
   Открыть дипломат, прижать к стене, дверцу несгораемого шкафа - пошире, теперь ключ, два поворота... вот он, на месте, все нормально, да еще здесь и десятитысячная пачка казенных денег новехонькими бумажками по сто. Взять, что ли? Зачем? А, на всякий случай. Лишним не будет. А потом вернет. Дома есть, просто сегодня вряд ли придется попасть домой...
   - Слышь, господин директор, извини, что отвлекаю, Шварцман ушел уже, так ты Гастону передай: я срочно уехал. Звонок был интересный - дело на сто лимонов.
   Лимон - это было новое модное словечко, и в коммерческой службе любили щегольнуть им.
   - Хорошо, - сказал Фейгин солидно, - поезжай.
   Давид подумал мельком: "Забурел, уже забурел".
   На Страстном, сразу за Екатерининской больницей, его прижал к обочине милицейский желто-синий "козел".
   "Ну, вот и все", - успелось подумать.
   Что он нарушил? Да вроде ничего, даже перестраивался, никого не подрезав, но какое это теперь имеет значение? Моя милиция меня бережет. Найдут пистолет в дипломате, большие деньги без документов и плюс, как назло, выпил в обед две рюмки коньяка, наверняка еще не выветрилось, ведь не думал, не думал, что так рано ехать придется. Это же просто бред какой-то! В последний, критический момент выйти на самого Шумахера, и вот так бесславно - нелепейшим арестом - завершить этот Особый день. Стоп! Откуда он взял, что этот день Особый?