– Очень жаль, – сокрушенно вздохнул Роберт.
– Сукин сын! – заорал Парфенов и бросил трубку.
Энергия кипела в нем.
Он заглянул на кухню и сказал Ольге:
– Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду.
И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора – к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.
Парфенову хотелось оставить о себе память экстраординарным поступком в паршивом этом городе (который окончательно стал для него таковым с сегодняшнего дня). В рамках закона, конечно.
Сперва он велел водителю ехать к зданию губернского правительства.
Пребывая в нетерпеливом раздражении, думал: ну и что он там сделает?
Нахамит губернатору или кому иному из верхних?
Глупо, мелко, пошло.
Соберет народ и произнесет обличительную речь, предъявляя известные ему компрометирующие тех же верхних факты?
Глупо, мелко, пошло.
Пока размышлял, приехали.
– Дальше! – сказал он.
– Куда?
– Куда дорога ведет!
Водитель, человек с лицом, исполненным житейского опыта, хмыкнул.
Дорога через несколько минут привела машину на улицу Большую Казачью (бывш. 20 лет ВЛКСМ), известную, в частности, тем, что на ней молоденькие дешевые девочки стоят. Правда, стоять они начинают ближе к вечеру, но есть некоторые из старшеклассниц или первокурсниц вузов и техникумов, которые, не желая заниматься этим как регулярным бизнесом (то есть иметь сутенеров и т.п.), выходят на условные точки тогда, когда у них есть свободное время – и когда нет еще жестоких конкуренток, которые ведь и поувечить могут, были случаи. Они даже не на условных точках этих стоят, а прохаживаются поблизости и с таким видом, будто просто идут, задумавшись. В одну сторону подумают несколько шагов, повернут – в другую подумают. Поди докажи, что я клиента ловлю!
Поэтому водитель, почуявший, что надобно Парфенову, и повез его сюда. Вскоре он притормозил и сказал:
– Вот эта ничего себе.
Парфенов понял, что его поняли, – и посмотрел.
Тоненькая брюнеточка с распущенными волосами. Действительно, хороша. Но нельзя же вот так хватать первую попавшуюся.
– Проедемся еще.
Они проехались. Видели опять же брюнеток, блондинок, шатенок, полных, худых, средних, высоких, маленьких, с глазами и губами всех оттенков и форм. Но все как-то казалось не то. Глянет Парфенов: нет, брюнеточка была лучше. И решил вернуться к брюнеточке.
Сделали круг, приехали на то место, где брюнеточка стояла.
А она уже не стоит, она уже в машину садится!
Парфенов выскочил, подбежал, успел подхватить брюнеточку под локоток.
Она обернулась, недоумевая, а двое сидевших в машине настоящих мужчин удивились:
– В чем дело, дорогой?
– Мы договаривались, я раньше, мы с ней… Прошу… – и Парфенов почти силой вынул девушку из машины и поставил рядом с собой.
– Я заплачу! – шепнул он ей. – Хорошо заплачу!
– Да мне все равно! – сказала она.
Но настоящим мужчинам было не все равно.
Они вышли и старший из них начал разговор:
– Если вы раньше, зачем она к нам сидеть полезла, так? Все правильно должно быть, так? Вы не пришли раньше, она к нам согласилась, значит, вам придется ждать, так?
– Не так!
– Почему? – удивился старший.
– Потому! – нагло ответил Парфенов.
Девушка засмеялась. Ей нравился этот странный дядька. Да и с одним как-то все-таки… Все-таки она не такая еще привычная. Всего раз десятый…
– Тогда мы будем с вами спорить! – сказал старший, и настоящие мужчины двинулись вперед.
Но на Парфенова напал кураж.
Он сунул руку во внутренний карман и сказал:
– Ну, идите ко мне, идите!
Настоящие мужчины переглянулись.
– Ладно, – сказал старший. – Мы еще с вами увидимся.
– Надеюсь! – гордо сказал Парфенов и повел брюнеточку к своей машине.
– Куда поедем? – спросил водитель.
– То есть? – удивилась девушка. – У вас, что ль, хазы нет?
– Квартиры? Нет. Я думал, у вас. У тебя, – сказал Парфенов.
– Фраера тоже! Отсветили от клиентов, а куда везти – не знают!
– Сама должна соображать, если работаешь! – обрезал ее водитель. – А если любительница, нечего и лезть!
Девушка промолчала.
– Что ж мне с вами делать… – побарабанил пальцами по рулю водитель. – Вот что, – обернулся он к Парфенову. – Я тебя на свою квартиру отвезу. Двести в час. И чтоб полный порядок.
– Гарантирую.
– Деньги вперед. Сколько понадобится?
– Часа два, – сказал Парфенов.
– Ого! – сказала девушка. – Дядя гигант? – и потрепала Парфенова по штанам.
– Поехали, – сказал Парфенов.
Он был недоволен. Рассмотрев девушку вблизи, он увидел, что кожа у нее еще подростково прыщевата, что рот, нарисованный помадой, на самом деле вдвое меньше, что на ресницах комками лепится дешевая тушь… Оставалась надежда, что у нее хоть фигура хороша. Да еще промелькнула странная мысль, что настоящий порок и разврат и должен быть вот с такими вот изъянцами – с прыщами и фальшивыми губами…
Доехали до улицы Вишневой, поднялись по улице вверх, остановились у пятиэтажного дома.
– Сейчас рекогносцировку местности проведу, – по-военному выразился водитель. (Похоже, он и был отставной военный, прирабатывающий к пенсии частным извозом, недаром зеленая армейская рубашка на нем – и на красной шее характерные морщины военно-полевого качества.)
– Между прочим, я тоже двести в час стою, – сказала девушка.
– Ладно, ладно, – ответил Парфенов.
Явился отставник.
– Облом, ребята! Тещу черт принес, стирает, видите ли! Но у меня еще родная мама есть! – утешил он. – Мы ее сейчас попросим погулять – и нет проблем. И дешевле будет стоить: сотня в час.
– И частичные удобства? – спросила девушка.
– Удобства все! – весело сказал отставник, гоня машину. – Только в общем месте, но это разве проблема, когда главное – любовь?
– Коммуналка? – спросила девушка.
– Ну и что? Там комната сорок метров, а потолки – пять!
– Мы там что, летать будем?
– Плачу триста в час, – сказал ей Парфенов. Она его все больше раздражала. И голос какой-то… Ринит у нее, что ли, или просто насморк? Да и фигуру он успел косвенно рассмотреть. Ножки худенькие в черных чулочках из-под короткой юбки высовываются загогулинками, коленочки шишковаты, свитерочек плоско обтягивает стан.
«Но, может, это опять-таки и лучше?!» – возникла недавняя странная мысль.
Приехали в центр, на улицу Бахметьевскую, подрулили к двухэтажному дому, отставник убежал.
И вернулся бодрый:
– Все нормально! Мама, правда, приболела, но она будет за ширмочкой лежать, не встанет. Ну, может, чего-нибудь скажет, она любит на жизнь пожаловаться, маразм! Не обращайте внимания!
Девушка хмыкнула, а Парфенов, в уме своем представлявший уже сцены с нежными девичьими криками и стонами и мужским пламенным рычанием, не хотел, чтобы старушка это слышала.
– Не пойдет, – сказал он.
– Тогда так, – не унывая, сказал ему отставник. – Стольник в зубы этой шалаве и на фиг ее, а я везу тебя туда, куда надо!
– Чего?! – возмутилась брюнеточка.
– Вали, вали! – посоветовал ей отставник, вынул из руки Парфенова сотенную бумажку, которую тот по его слову достал, сунул девице и открыл дверь.
Она, ругаясь сквозь зубы, вылезла из машины.
И отставник погнал с лицом вдохновенным и бодрым. Видимо, он был из тех упертых служак, которые, взявшись за дело, доводят его до конца.
Мигом пролетели они несколько кварталов и остановились возле обычнейшего девятиэтажного дома.
Мигом отставник залетел в подъезд и мигом вылетел:
– Все нормально, тебя ждут, и выбор есть! Квартира семнадцать, назовешься Владиком. Я ж забыл спросить, как тебя зовут. Тебя ждать?
– Нет.
– Как хочешь.
И, взяв за труды достаточную сумму, довольный отставник укатил.
Парфенов поднялся на третий этаж, позвонил в дверь семнадцатой квартиры, назвался Владиком, его впустили.
Впустил мужчина в джинсах и майке, живот нависал на джинсы, от мужчины пахло чем-то кислым, но потом Парфенов понял, что это запах всей квартиры.
– На сколько? – спросил мужчина.
– Часа на два.
– Обоих?
– Кого?
– Девушек обоих?
– Обоих, – усмехнулся Парфенов.
– Семьсот пятьдесят, – явно наобум сказал мужчина, с трусливой наглостью глянув на Парфенова.
Но тому неохота было изображать из себя знатока. Он вынул пачку денег, отлистнул семь сотенных и пятидесятку.
– Туда, – указал мужчина.
(Квартира представляла собой двухкомнатную «распашонку»: посредине кухня и санузел, а по бокам комнаты. Сутенер находился в одной из комнат, а «обои» – в другой.)
«Обои» эти хоть и были малочисленны, но представляли собой лаконически воплощенное стремление угодить всем вкусам. Одна, естественно, блондинка (неестественная), вторая – брюнетка (кажется, природная). Одна повыше, ближе к топ-модельному стандарту, но, само собой, статнее, вторая – гибче и мельче, зато красивенькая, с орехово-зелеными, подлость такая, глазками.
В комнате был широчайший диван, ничем не покрытый, зеленого цвета, во многих местах залоснившийся, – и больше почти ничего не было. Ну и телевизор, конечно, с видеомагнитофоном, оттуда ритмические стоны звучали. Девушки лежали на диване в мятом полупрозрачном белье, которое должно было казаться эротичным, в опостылевший телевизор не смотрели, а смотрели так как-то… в никуда. Вот мужчина вошел – стали смотреть на него. Не старый еще, хорошо. Не сильно пьяный, тоже хорошо. Одет не сильно круто, тоже хорошо. Интеллигент, в общем, как они таких называли. Не самый худший вариант (хотя некоторые из них так распоясываются – почище загулявшего братана какого-нибудь).
В дверь постучали.
– Не желаете напитков? – спросил мужчина голосом официанта.
– Желаем! – тут же откликнулась блондинка.
Слово ее произвело неожиданное действие. Мужчина влетел, поставил наскоро на пол поднос с бутылками и какой-то дрянью-закуской, подскочил к блондинке, схватил ее за ухо и стал крутить с криком:
– Я тебе сколько говорил, подлюка! Ты к концу дня опять лыка вязать не будешь? Работать я буду за тебя?
– Я пошутила! – верещала блондинка.
– То-то, – сказал мужчина, вытирая пальцы о штаны. А потом нагнулся и что-то пошептал ей в наказанное покрасневшее ухо. Она кивнула.
Все это выглядело как дело семейное, обычное, при котором посторонних не стесняются, поскольку они, войдя сюда, тут же как бы становятся членами семьи. И именно поэтому мужчина сказал Парфенову совершенно по-свойски:
– Ей не давать, заметано?
– Ладно, – кивнул Парфенов.
Мужчина вышел.
Повисла пауза.
Всем было скучно. Ни Парфенову, ни девушкам не хотелось начинать того, ради чего они были здесь.
Вдруг блондинка вздохнула, разделась (такими бытовыми движениями, как в бане раздеваются), легла на спину, резко подняла вверх ноги и брякнула их, раскидывая, о постель так, что та вся заколыхалась. Ее подруге это показалось почему-то очень смешно, она аж повалилась от смеха.
Полежав так некоторое время, блондинка поднялась, села и сказала:
– Мущин, а мущин! Налей полстакашка, а? У меня день рожденья сегодня, а он даже в день рождения меня оскорбляет!
– И мне немножко! – просюсюкала черненькая.
Что ж, налил им Парфенов винца, а себе – водки. Чокнулись.
– Юля.
– Галя.
– Пал Палыч.
Девушки, выпив, закусили дольками соленых огурцов, а Парфенов выбрал апельсин.
Ему тепло стало и хорошо.
Намеревался он совсем другое делать: раздеть этих шлюх, излапать их, изнасиловать, унизить словами и движеньями, довести до того, чтобы пощады запросили.
И – расхотел.
И – сидят, выпивают (он вдогонку тут же еще выпил), разговор завязался.
– На улице такая прелесть! Золотая осень! – сказала Юля. – А этот сучец нас даже погулять не выпускает. Собак, и тех выгуливают.
– Хочу собаку, – печально сказала Галя, – чтоб меня любила, а других грызла.
– А поедем на природу! – сказал Парфенов. – Недалеко, в пригород. Постоим, воздухом подышим, осенним лесом полюбуемся. А?
Девушки переглянулись.
– Я оплачу!
– Нет, – сказала Юля. – Он не разрешит.
– Жаль. На природе, знаете, думается хорошо. О себе. О жизни.
И Парфенов взял да и рассказал этим девушкам о себе и о жизни, о том, что на самом деле он хотел стать когда-то матросом торгового флота и избороздить все моря и океаны, а потом сбежать (еще в советское время) с корабля, устроиться портовым грузчиком, потом начать собственное дельце, слегка разбогатеть, поселиться на берегу в какой-нибудь камышовой хижине и писать книги, как писатель Эрнест Хемингуэй. Знаете такого?
Девушки не знали.
Парфенов близко к тексту рассказал им один из своих любимых рассказов «Кошка под дождем». На девушек это произвело почему-то такое впечатление, что они заплакали. Заплакал и Парфенов.
– Что мы всякое фуфло пьем? – сказала Юля. – У меня день рождения или нет? – И она достала начатую бутылку «Мартини». Налила всем. Сказала:
– За вас! – и подняла стакан.
– Спасибо, – сказал Парфенов и отпил из стакана.
И еще лучше, еще теплее стало ему. Он погладил по колену маленькую девушку.
– Ты на мою дочь похожа!
– У вас есть дочь?
– Нет. Но я хотел. И тебя хочу.
Парфенов потянулся к девушке и упал, потеряв сознание.
– Сукин сын! – заорал Парфенов и бросил трубку.
Энергия кипела в нем.
Он заглянул на кухню и сказал Ольге:
– Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду.
И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора – к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.
Глава тридцать четвертая
Прощания. Писатель
Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:
– Иола!
Иола сказала:
– Я здесь.
Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:
– Люда! Оля!
Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.
– Дорогие мои! Я уезжаю!
И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами.
Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное – и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги…
– Ни о чем не спрашивайте! – закричал Свинцитский. – Я решил! Сегодня ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит? И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген – или Ван Гог? – бросил постылые краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое! Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман… Это будет роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и злодейство – две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением!
Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной мудрости и повесил голову.
И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать.
– Билеты-то настоящие, – сказала Люда.
– И деньги, – сказала Оля.
– Разберемся, – сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и женой. – Помогите-ка мне.
Втроем они подняли огрузневшего Свинцитского, повели – и уложили.
– Через час разбудить! – были последние его слова.
– Конечно, – сказала мать серьезно – и строго глянула на дочерей, чтобы те не вздумали смеяться.
Но те и не собирались.
– Иола!
Иола сказала:
– Я здесь.
Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:
– Люда! Оля!
Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.
– Дорогие мои! Я уезжаю!
И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами.
Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное – и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги…
– Ни о чем не спрашивайте! – закричал Свинцитский. – Я решил! Сегодня ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит? И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген – или Ван Гог? – бросил постылые краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое! Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман… Это будет роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и злодейство – две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением!
Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной мудрости и повесил голову.
И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать.
– Билеты-то настоящие, – сказала Люда.
– И деньги, – сказала Оля.
– Разберемся, – сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и женой. – Помогите-ка мне.
Втроем они подняли огрузневшего Свинцитского, повели – и уложили.
– Через час разбудить! – были последние его слова.
– Конечно, – сказала мать серьезно – и строго глянула на дочерей, чтобы те не вздумали смеяться.
Но те и не собирались.
Глава тридцать пятая
Парфенов в поисках разврата и порока. Брюнеточка.
Отставник. Кислые апартаменты. Юля и Галя. Обморок
Парфенову хотелось оставить о себе память экстраординарным поступком в паршивом этом городе (который окончательно стал для него таковым с сегодняшнего дня). В рамках закона, конечно.
Сперва он велел водителю ехать к зданию губернского правительства.
Пребывая в нетерпеливом раздражении, думал: ну и что он там сделает?
Нахамит губернатору или кому иному из верхних?
Глупо, мелко, пошло.
Соберет народ и произнесет обличительную речь, предъявляя известные ему компрометирующие тех же верхних факты?
Глупо, мелко, пошло.
Пока размышлял, приехали.
– Дальше! – сказал он.
– Куда?
– Куда дорога ведет!
Водитель, человек с лицом, исполненным житейского опыта, хмыкнул.
Дорога через несколько минут привела машину на улицу Большую Казачью (бывш. 20 лет ВЛКСМ), известную, в частности, тем, что на ней молоденькие дешевые девочки стоят. Правда, стоять они начинают ближе к вечеру, но есть некоторые из старшеклассниц или первокурсниц вузов и техникумов, которые, не желая заниматься этим как регулярным бизнесом (то есть иметь сутенеров и т.п.), выходят на условные точки тогда, когда у них есть свободное время – и когда нет еще жестоких конкуренток, которые ведь и поувечить могут, были случаи. Они даже не на условных точках этих стоят, а прохаживаются поблизости и с таким видом, будто просто идут, задумавшись. В одну сторону подумают несколько шагов, повернут – в другую подумают. Поди докажи, что я клиента ловлю!
Поэтому водитель, почуявший, что надобно Парфенову, и повез его сюда. Вскоре он притормозил и сказал:
– Вот эта ничего себе.
Парфенов понял, что его поняли, – и посмотрел.
Тоненькая брюнеточка с распущенными волосами. Действительно, хороша. Но нельзя же вот так хватать первую попавшуюся.
– Проедемся еще.
Они проехались. Видели опять же брюнеток, блондинок, шатенок, полных, худых, средних, высоких, маленьких, с глазами и губами всех оттенков и форм. Но все как-то казалось не то. Глянет Парфенов: нет, брюнеточка была лучше. И решил вернуться к брюнеточке.
Сделали круг, приехали на то место, где брюнеточка стояла.
А она уже не стоит, она уже в машину садится!
Парфенов выскочил, подбежал, успел подхватить брюнеточку под локоток.
Она обернулась, недоумевая, а двое сидевших в машине настоящих мужчин удивились:
– В чем дело, дорогой?
– Мы договаривались, я раньше, мы с ней… Прошу… – и Парфенов почти силой вынул девушку из машины и поставил рядом с собой.
– Я заплачу! – шепнул он ей. – Хорошо заплачу!
– Да мне все равно! – сказала она.
Но настоящим мужчинам было не все равно.
Они вышли и старший из них начал разговор:
– Если вы раньше, зачем она к нам сидеть полезла, так? Все правильно должно быть, так? Вы не пришли раньше, она к нам согласилась, значит, вам придется ждать, так?
– Не так!
– Почему? – удивился старший.
– Потому! – нагло ответил Парфенов.
Девушка засмеялась. Ей нравился этот странный дядька. Да и с одним как-то все-таки… Все-таки она не такая еще привычная. Всего раз десятый…
– Тогда мы будем с вами спорить! – сказал старший, и настоящие мужчины двинулись вперед.
Но на Парфенова напал кураж.
Он сунул руку во внутренний карман и сказал:
– Ну, идите ко мне, идите!
Настоящие мужчины переглянулись.
– Ладно, – сказал старший. – Мы еще с вами увидимся.
– Надеюсь! – гордо сказал Парфенов и повел брюнеточку к своей машине.
– Куда поедем? – спросил водитель.
– То есть? – удивилась девушка. – У вас, что ль, хазы нет?
– Квартиры? Нет. Я думал, у вас. У тебя, – сказал Парфенов.
– Фраера тоже! Отсветили от клиентов, а куда везти – не знают!
– Сама должна соображать, если работаешь! – обрезал ее водитель. – А если любительница, нечего и лезть!
Девушка промолчала.
– Что ж мне с вами делать… – побарабанил пальцами по рулю водитель. – Вот что, – обернулся он к Парфенову. – Я тебя на свою квартиру отвезу. Двести в час. И чтоб полный порядок.
– Гарантирую.
– Деньги вперед. Сколько понадобится?
– Часа два, – сказал Парфенов.
– Ого! – сказала девушка. – Дядя гигант? – и потрепала Парфенова по штанам.
– Поехали, – сказал Парфенов.
Он был недоволен. Рассмотрев девушку вблизи, он увидел, что кожа у нее еще подростково прыщевата, что рот, нарисованный помадой, на самом деле вдвое меньше, что на ресницах комками лепится дешевая тушь… Оставалась надежда, что у нее хоть фигура хороша. Да еще промелькнула странная мысль, что настоящий порок и разврат и должен быть вот с такими вот изъянцами – с прыщами и фальшивыми губами…
Доехали до улицы Вишневой, поднялись по улице вверх, остановились у пятиэтажного дома.
– Сейчас рекогносцировку местности проведу, – по-военному выразился водитель. (Похоже, он и был отставной военный, прирабатывающий к пенсии частным извозом, недаром зеленая армейская рубашка на нем – и на красной шее характерные морщины военно-полевого качества.)
– Между прочим, я тоже двести в час стою, – сказала девушка.
– Ладно, ладно, – ответил Парфенов.
Явился отставник.
– Облом, ребята! Тещу черт принес, стирает, видите ли! Но у меня еще родная мама есть! – утешил он. – Мы ее сейчас попросим погулять – и нет проблем. И дешевле будет стоить: сотня в час.
– И частичные удобства? – спросила девушка.
– Удобства все! – весело сказал отставник, гоня машину. – Только в общем месте, но это разве проблема, когда главное – любовь?
– Коммуналка? – спросила девушка.
– Ну и что? Там комната сорок метров, а потолки – пять!
– Мы там что, летать будем?
– Плачу триста в час, – сказал ей Парфенов. Она его все больше раздражала. И голос какой-то… Ринит у нее, что ли, или просто насморк? Да и фигуру он успел косвенно рассмотреть. Ножки худенькие в черных чулочках из-под короткой юбки высовываются загогулинками, коленочки шишковаты, свитерочек плоско обтягивает стан.
«Но, может, это опять-таки и лучше?!» – возникла недавняя странная мысль.
Приехали в центр, на улицу Бахметьевскую, подрулили к двухэтажному дому, отставник убежал.
И вернулся бодрый:
– Все нормально! Мама, правда, приболела, но она будет за ширмочкой лежать, не встанет. Ну, может, чего-нибудь скажет, она любит на жизнь пожаловаться, маразм! Не обращайте внимания!
Девушка хмыкнула, а Парфенов, в уме своем представлявший уже сцены с нежными девичьими криками и стонами и мужским пламенным рычанием, не хотел, чтобы старушка это слышала.
– Не пойдет, – сказал он.
– Тогда так, – не унывая, сказал ему отставник. – Стольник в зубы этой шалаве и на фиг ее, а я везу тебя туда, куда надо!
– Чего?! – возмутилась брюнеточка.
– Вали, вали! – посоветовал ей отставник, вынул из руки Парфенова сотенную бумажку, которую тот по его слову достал, сунул девице и открыл дверь.
Она, ругаясь сквозь зубы, вылезла из машины.
И отставник погнал с лицом вдохновенным и бодрым. Видимо, он был из тех упертых служак, которые, взявшись за дело, доводят его до конца.
Мигом пролетели они несколько кварталов и остановились возле обычнейшего девятиэтажного дома.
Мигом отставник залетел в подъезд и мигом вылетел:
– Все нормально, тебя ждут, и выбор есть! Квартира семнадцать, назовешься Владиком. Я ж забыл спросить, как тебя зовут. Тебя ждать?
– Нет.
– Как хочешь.
И, взяв за труды достаточную сумму, довольный отставник укатил.
Парфенов поднялся на третий этаж, позвонил в дверь семнадцатой квартиры, назвался Владиком, его впустили.
Впустил мужчина в джинсах и майке, живот нависал на джинсы, от мужчины пахло чем-то кислым, но потом Парфенов понял, что это запах всей квартиры.
– На сколько? – спросил мужчина.
– Часа на два.
– Обоих?
– Кого?
– Девушек обоих?
– Обоих, – усмехнулся Парфенов.
– Семьсот пятьдесят, – явно наобум сказал мужчина, с трусливой наглостью глянув на Парфенова.
Но тому неохота было изображать из себя знатока. Он вынул пачку денег, отлистнул семь сотенных и пятидесятку.
– Туда, – указал мужчина.
(Квартира представляла собой двухкомнатную «распашонку»: посредине кухня и санузел, а по бокам комнаты. Сутенер находился в одной из комнат, а «обои» – в другой.)
«Обои» эти хоть и были малочисленны, но представляли собой лаконически воплощенное стремление угодить всем вкусам. Одна, естественно, блондинка (неестественная), вторая – брюнетка (кажется, природная). Одна повыше, ближе к топ-модельному стандарту, но, само собой, статнее, вторая – гибче и мельче, зато красивенькая, с орехово-зелеными, подлость такая, глазками.
В комнате был широчайший диван, ничем не покрытый, зеленого цвета, во многих местах залоснившийся, – и больше почти ничего не было. Ну и телевизор, конечно, с видеомагнитофоном, оттуда ритмические стоны звучали. Девушки лежали на диване в мятом полупрозрачном белье, которое должно было казаться эротичным, в опостылевший телевизор не смотрели, а смотрели так как-то… в никуда. Вот мужчина вошел – стали смотреть на него. Не старый еще, хорошо. Не сильно пьяный, тоже хорошо. Одет не сильно круто, тоже хорошо. Интеллигент, в общем, как они таких называли. Не самый худший вариант (хотя некоторые из них так распоясываются – почище загулявшего братана какого-нибудь).
В дверь постучали.
– Не желаете напитков? – спросил мужчина голосом официанта.
– Желаем! – тут же откликнулась блондинка.
Слово ее произвело неожиданное действие. Мужчина влетел, поставил наскоро на пол поднос с бутылками и какой-то дрянью-закуской, подскочил к блондинке, схватил ее за ухо и стал крутить с криком:
– Я тебе сколько говорил, подлюка! Ты к концу дня опять лыка вязать не будешь? Работать я буду за тебя?
– Я пошутила! – верещала блондинка.
– То-то, – сказал мужчина, вытирая пальцы о штаны. А потом нагнулся и что-то пошептал ей в наказанное покрасневшее ухо. Она кивнула.
Все это выглядело как дело семейное, обычное, при котором посторонних не стесняются, поскольку они, войдя сюда, тут же как бы становятся членами семьи. И именно поэтому мужчина сказал Парфенову совершенно по-свойски:
– Ей не давать, заметано?
– Ладно, – кивнул Парфенов.
Мужчина вышел.
Повисла пауза.
Всем было скучно. Ни Парфенову, ни девушкам не хотелось начинать того, ради чего они были здесь.
Вдруг блондинка вздохнула, разделась (такими бытовыми движениями, как в бане раздеваются), легла на спину, резко подняла вверх ноги и брякнула их, раскидывая, о постель так, что та вся заколыхалась. Ее подруге это показалось почему-то очень смешно, она аж повалилась от смеха.
Полежав так некоторое время, блондинка поднялась, села и сказала:
– Мущин, а мущин! Налей полстакашка, а? У меня день рожденья сегодня, а он даже в день рождения меня оскорбляет!
– И мне немножко! – просюсюкала черненькая.
Что ж, налил им Парфенов винца, а себе – водки. Чокнулись.
– Юля.
– Галя.
– Пал Палыч.
Девушки, выпив, закусили дольками соленых огурцов, а Парфенов выбрал апельсин.
Ему тепло стало и хорошо.
Намеревался он совсем другое делать: раздеть этих шлюх, излапать их, изнасиловать, унизить словами и движеньями, довести до того, чтобы пощады запросили.
И – расхотел.
И – сидят, выпивают (он вдогонку тут же еще выпил), разговор завязался.
– На улице такая прелесть! Золотая осень! – сказала Юля. – А этот сучец нас даже погулять не выпускает. Собак, и тех выгуливают.
– Хочу собаку, – печально сказала Галя, – чтоб меня любила, а других грызла.
– А поедем на природу! – сказал Парфенов. – Недалеко, в пригород. Постоим, воздухом подышим, осенним лесом полюбуемся. А?
Девушки переглянулись.
– Я оплачу!
– Нет, – сказала Юля. – Он не разрешит.
– Жаль. На природе, знаете, думается хорошо. О себе. О жизни.
И Парфенов взял да и рассказал этим девушкам о себе и о жизни, о том, что на самом деле он хотел стать когда-то матросом торгового флота и избороздить все моря и океаны, а потом сбежать (еще в советское время) с корабля, устроиться портовым грузчиком, потом начать собственное дельце, слегка разбогатеть, поселиться на берегу в какой-нибудь камышовой хижине и писать книги, как писатель Эрнест Хемингуэй. Знаете такого?
Девушки не знали.
Парфенов близко к тексту рассказал им один из своих любимых рассказов «Кошка под дождем». На девушек это произвело почему-то такое впечатление, что они заплакали. Заплакал и Парфенов.
– Что мы всякое фуфло пьем? – сказала Юля. – У меня день рождения или нет? – И она достала начатую бутылку «Мартини». Налила всем. Сказала:
– За вас! – и подняла стакан.
– Спасибо, – сказал Парфенов и отпил из стакана.
И еще лучше, еще теплее стало ему. Он погладил по колену маленькую девушку.
– Ты на мою дочь похожа!
– У вас есть дочь?
– Нет. Но я хотел. И тебя хочу.
Парфенов потянулся к девушке и упал, потеряв сознание.
Глава тридцать шестая
Невскрываемый портфель
Долго ли, коротко, а выпивка кончилась. Она всегда кончается, сколько б ее ни было. И наличности у Змея не осталось. Он пошел к матери, чтобы у нее взаймы спросить, но она куда-то отлучилась, скорее всего к соседям телевизор смотреть. Можно бы и поискать, и подождать, пока вернется, но – время не ждет, гости не ждут! А ведь деньги есть: его доля в бронированном портфеле. А портфель в сарае, во дворе, под ящиками с картошкой. Он возьмет немного, разве друзья осудят его? Возьмет из своих.
Змей сбегал за портфелем, принес его.
– Чего у тебя там? – спросил кто-то.
– Да деньги.
И только сейчас Змей вспомнил, что ключи от портфеля у Писателя. Или у Парфена. Оба близко живут, можно сбегать, но, опять-таки, зачем время терять? Вот есть же тут Боря Кузьмин, слесарь, который двумя проволочками вскрывает любые замки. Особенно сложные – тремя.
Кузьмин взял, осмотрел и, к общему удивлению, спасовал.
– Это как сейф, – сказал он.
Стали пробовать.
Немизеров принес зубило и попробовал зубилом. Не вышло.
Боровков попробовал клещами. Не вышло.
Дмитровский попробовал коловоротом. Не вышло.
Аня Сарафанова попробовала на зуб.
Вера Лавлова попробовала серной кислотой (хранила на случай – сжечь харю той бабе, которая посмеет строить амуры ее мужу, когда она выйдет замуж).
Надюша Свирелева попробовала утюгом.
Роман Братман попробовал теоретически опустить портфель в море на глубину 10 000 метров (любил научную фантастику), где его разорвало бы от давления.
Эдик Бойков попробовал авторучкой.
Валера Володько попробовал кулаком.
Игорь Букварев привел своего ротвейлера и попробовал ротвейлером.
Горьков попробовал любимыми своими зубоврачебными плоскогубцами.
Петухов попробовал силой интеллектуального анализа, прищурив один глаз для концентрации мысли.
Ольга Дмитрук, бухгалтер, уставшая от точной тонкости цифр, попробовала ломом.
Саша Филинов попробовал домкратом.
Витя Шушаков попробовал сыронизировать, но его не поняли.
– Да ну его к черту! – обиделся он и пнул портфель ногой. Тот закувыркался по лестнице – и вдруг раскрылся, и из него посыпались деньги в невообразимом количестве.
– О! – обрадовался Змей. – Сейчас выпьем!
Нехорошая тишина была ему ответом.
– Ребята, имейте совесть… – сказал он.
Но все, кто был тут, ломанулись вниз, на ходу растопыривая руки (что показывает их совершенную неопытность в обращении с деньгами, потому что ловить их удобнее сведя руки вместе).
Все хватали доллары, отпихивая друг друга, в результате чего Немизерову оторвали карман.
Боровкова ударили в ногу.
Дмитровскому заворотили салазки.
Аня Сарафанова потеряла покой.
Роман Братман потерял лицо.
Вера Лавлова утратила былую нежность.
Надюша Свирелева усомнилась в способности любить.
Эдик Бойков не знал, за что держаться: за деньги или за стрелки брюк, чтоб не смяли.
Валера Володько, увлекшись борьбой, не успел ни одного доллара поднять.
Игорь Букварев – тоже, занятый тем, что пытался натравить на людей своего добрейшего пса.
Горьков был в сторонке, где больше всего долларов и оказалось.
Петухов заботился о том, чтобы, собирая деньги, не иметь алчного вида.
Ольга Дмитрук устало сидела на лестнице, и деньги, взвившиеся в процессе их ловли другими, сами падали ей в руки.
Саша Филинов собирал, чтобы отдать владельцу.
Витя Шушаков по-прежнему иронизировал, но набил при этом полную пазуху.
– Братцы, там ведь не мои! Отдайте! – закричал Змей.
Естественно, никто его не слышал, думая уже о том, куда бежать с нахватанными деньгами. Вот только эту еще бумажку поднять и эту, и эту…
Змей заплакал.
Змей сбегал за портфелем, принес его.
– Чего у тебя там? – спросил кто-то.
– Да деньги.
И только сейчас Змей вспомнил, что ключи от портфеля у Писателя. Или у Парфена. Оба близко живут, можно сбегать, но, опять-таки, зачем время терять? Вот есть же тут Боря Кузьмин, слесарь, который двумя проволочками вскрывает любые замки. Особенно сложные – тремя.
Кузьмин взял, осмотрел и, к общему удивлению, спасовал.
– Это как сейф, – сказал он.
Стали пробовать.
Немизеров принес зубило и попробовал зубилом. Не вышло.
Боровков попробовал клещами. Не вышло.
Дмитровский попробовал коловоротом. Не вышло.
Аня Сарафанова попробовала на зуб.
Вера Лавлова попробовала серной кислотой (хранила на случай – сжечь харю той бабе, которая посмеет строить амуры ее мужу, когда она выйдет замуж).
Надюша Свирелева попробовала утюгом.
Роман Братман попробовал теоретически опустить портфель в море на глубину 10 000 метров (любил научную фантастику), где его разорвало бы от давления.
Эдик Бойков попробовал авторучкой.
Валера Володько попробовал кулаком.
Игорь Букварев привел своего ротвейлера и попробовал ротвейлером.
Горьков попробовал любимыми своими зубоврачебными плоскогубцами.
Петухов попробовал силой интеллектуального анализа, прищурив один глаз для концентрации мысли.
Ольга Дмитрук, бухгалтер, уставшая от точной тонкости цифр, попробовала ломом.
Саша Филинов попробовал домкратом.
Витя Шушаков попробовал сыронизировать, но его не поняли.
– Да ну его к черту! – обиделся он и пнул портфель ногой. Тот закувыркался по лестнице – и вдруг раскрылся, и из него посыпались деньги в невообразимом количестве.
– О! – обрадовался Змей. – Сейчас выпьем!
Нехорошая тишина была ему ответом.
– Ребята, имейте совесть… – сказал он.
Но все, кто был тут, ломанулись вниз, на ходу растопыривая руки (что показывает их совершенную неопытность в обращении с деньгами, потому что ловить их удобнее сведя руки вместе).
Все хватали доллары, отпихивая друг друга, в результате чего Немизерову оторвали карман.
Боровкова ударили в ногу.
Дмитровскому заворотили салазки.
Аня Сарафанова потеряла покой.
Роман Братман потерял лицо.
Вера Лавлова утратила былую нежность.
Надюша Свирелева усомнилась в способности любить.
Эдик Бойков не знал, за что держаться: за деньги или за стрелки брюк, чтоб не смяли.
Валера Володько, увлекшись борьбой, не успел ни одного доллара поднять.
Игорь Букварев – тоже, занятый тем, что пытался натравить на людей своего добрейшего пса.
Горьков был в сторонке, где больше всего долларов и оказалось.
Петухов заботился о том, чтобы, собирая деньги, не иметь алчного вида.
Ольга Дмитрук устало сидела на лестнице, и деньги, взвившиеся в процессе их ловли другими, сами падали ей в руки.
Саша Филинов собирал, чтобы отдать владельцу.
Витя Шушаков по-прежнему иронизировал, но набил при этом полную пазуху.
– Братцы, там ведь не мои! Отдайте! – закричал Змей.
Естественно, никто его не слышал, думая уже о том, куда бежать с нахватанными деньгами. Вот только эту еще бумажку поднять и эту, и эту…
Змей заплакал.
Глава тридцать седьмая
Сон Писателя
А писатель Иван Алексеевич Свинцитский в это время беспробудно спал, и снился ему вовсе не пьяный, а наоборот, какой-то очень ясный и сюжетный сон.
Итак, снится писателю Свинцитскому, что он – писатель Свинцитский, но не такой, как он есть, явный сочинитель коммерческих романов (впрочем, под псевдонимами) и тайный – художественных, живущий в глухом Саратове, обремененный семейными заботами, а другой Свинцитский – всеми критиками признанный, читателями любимый, на все языки переведенный и при этом очень скромный. И вот призывает его Президент всея Руси и говорит: «Имел неосторожность на ночь вчера вашу новую книгу начать – и оторваться не мог, пока не прочел. И смеялся, и плакал. Вижу, правду говорил мне советник по культуре, что заслуги ваши перед Отечественной Словесностью велики. Скажите, чем могу я со своей стороны эти заслуги отметить? Просите, что вам нужно, чтобы вы и впредь спокойно работали на благо этой самой словесности».
«Да все у меня есть, – отвечает писатель Свинцитский. – Стол да стул, да бумага, да чего носить, да чего покушать. Более и не надо ничего. Покою в душе нет, но это мне никто не в силах предоставить».
«Уж я-то понимаю! – вздыхает Президент. – Покой нам только снится! Ну, нґа тебе тогда орден „За заслуги перед Отечеством“ II степени – и иди с Богом».
Писатель Свинцитский выходит из Кремля, садится в «мерседес», где поджидает его молодая красавица жена в песцовой шубке, и катит по Москве. Приезжают они в подмосковный свой трехэтажный особняк, ужинают холодной осетриной с подогретым красным вином, ложатся в постель и после взаимной нежности красавица жена начинает похрапывать, а писатель Свинцитский ворочается и думает о том, что всего-то он достиг (при том, что чего-то, конечно, не достиг) – и неизвестно, что теперь делать, можно в любой момент помирать. Сердце от этих мыслей начинает болеть, он пьет лекарство и помаленьку впадает в сон.
И снится этому писателю Свинцитскому, что он – писатель Свинцитский, но не такой, как он есть, всеми признанный и увенчанный и самим Президентом обласканный, а живущий в каком-то глухом городишке-райцентре, он одинок, он ходит в отрепьях, он свел знакомство с подозрительными личностями, он давно уже перестал даже писать, он зимует в каком-то подвальном брошенном овощехранилище вместе с такими же бомжами, как он сам. И просыпается он однажды с жестокого похмелья, и плохо ему, и не хочется жить, но вдруг отворяется люк, ударяет по глазам луч света, потом опять темно, потом глаза привыкают – и перед ним женщина ужасного вида с бутылкой в руке. Хватает он эту бутылку, пьет вино – и счастлив, и думает, что не надо ему иной доли, и с блаженной улыбкой он – засыпает.
И снится этому бомжу-писателю Свинцитскому, что он – писатель Свинцитский, но не такой, как он есть, опустившийся алкоголик, а такой, который живет в большом, местами и временами красивом волжском городе Саратове, что он благополучно кормится сочинением коммерческих романов, а свое, заветное, пишет свободными вечерами, пишет радостно, хоть и с тайной болью, пишет свободно, и у него милая жена, у него милые дочери-близняшки, квартирка ничего себе, за окошком ветер посвистывает, а в комнате тепло, на столе чашка кофе с молоком дымится – и так славно, так тихо на душе. И слезы текут во сне у писателя-бомжа Свинцитского, и не хочет он просыпаться, чтобы не разрушилась эта блаженная картина скромного счастья…
Писатель Свинцитский проснулся. Не тот, который бомж, и не тот, который орденоносец, а наш, который Иван Алексеевич, который деньги нашел.
Он проснулся со слезами на глазах и почувствовал радость оттого, что жив, оттого, что дома, но и тревогу какую-то, смутную, непонятную, почувствовал он…
– Проснулся? – спросила Иола, повернувшись к нему от стола, за которым работала. – Может, объяснишь, что это за деньги и что за Владивосток?
– Сейчас, – сказал Иван Алексеевич. – Сейчас.
Итак, снится писателю Свинцитскому, что он – писатель Свинцитский, но не такой, как он есть, явный сочинитель коммерческих романов (впрочем, под псевдонимами) и тайный – художественных, живущий в глухом Саратове, обремененный семейными заботами, а другой Свинцитский – всеми критиками признанный, читателями любимый, на все языки переведенный и при этом очень скромный. И вот призывает его Президент всея Руси и говорит: «Имел неосторожность на ночь вчера вашу новую книгу начать – и оторваться не мог, пока не прочел. И смеялся, и плакал. Вижу, правду говорил мне советник по культуре, что заслуги ваши перед Отечественной Словесностью велики. Скажите, чем могу я со своей стороны эти заслуги отметить? Просите, что вам нужно, чтобы вы и впредь спокойно работали на благо этой самой словесности».
«Да все у меня есть, – отвечает писатель Свинцитский. – Стол да стул, да бумага, да чего носить, да чего покушать. Более и не надо ничего. Покою в душе нет, но это мне никто не в силах предоставить».
«Уж я-то понимаю! – вздыхает Президент. – Покой нам только снится! Ну, нґа тебе тогда орден „За заслуги перед Отечеством“ II степени – и иди с Богом».
Писатель Свинцитский выходит из Кремля, садится в «мерседес», где поджидает его молодая красавица жена в песцовой шубке, и катит по Москве. Приезжают они в подмосковный свой трехэтажный особняк, ужинают холодной осетриной с подогретым красным вином, ложатся в постель и после взаимной нежности красавица жена начинает похрапывать, а писатель Свинцитский ворочается и думает о том, что всего-то он достиг (при том, что чего-то, конечно, не достиг) – и неизвестно, что теперь делать, можно в любой момент помирать. Сердце от этих мыслей начинает болеть, он пьет лекарство и помаленьку впадает в сон.
И снится этому писателю Свинцитскому, что он – писатель Свинцитский, но не такой, как он есть, всеми признанный и увенчанный и самим Президентом обласканный, а живущий в каком-то глухом городишке-райцентре, он одинок, он ходит в отрепьях, он свел знакомство с подозрительными личностями, он давно уже перестал даже писать, он зимует в каком-то подвальном брошенном овощехранилище вместе с такими же бомжами, как он сам. И просыпается он однажды с жестокого похмелья, и плохо ему, и не хочется жить, но вдруг отворяется люк, ударяет по глазам луч света, потом опять темно, потом глаза привыкают – и перед ним женщина ужасного вида с бутылкой в руке. Хватает он эту бутылку, пьет вино – и счастлив, и думает, что не надо ему иной доли, и с блаженной улыбкой он – засыпает.
И снится этому бомжу-писателю Свинцитскому, что он – писатель Свинцитский, но не такой, как он есть, опустившийся алкоголик, а такой, который живет в большом, местами и временами красивом волжском городе Саратове, что он благополучно кормится сочинением коммерческих романов, а свое, заветное, пишет свободными вечерами, пишет радостно, хоть и с тайной болью, пишет свободно, и у него милая жена, у него милые дочери-близняшки, квартирка ничего себе, за окошком ветер посвистывает, а в комнате тепло, на столе чашка кофе с молоком дымится – и так славно, так тихо на душе. И слезы текут во сне у писателя-бомжа Свинцитского, и не хочет он просыпаться, чтобы не разрушилась эта блаженная картина скромного счастья…
Писатель Свинцитский проснулся. Не тот, который бомж, и не тот, который орденоносец, а наш, который Иван Алексеевич, который деньги нашел.
Он проснулся со слезами на глазах и почувствовал радость оттого, что жив, оттого, что дома, но и тревогу какую-то, смутную, непонятную, почувствовал он…
– Проснулся? – спросила Иола, повернувшись к нему от стола, за которым работала. – Может, объяснишь, что это за деньги и что за Владивосток?
– Сейчас, – сказал Иван Алексеевич. – Сейчас.
Глава тридцать восьмая,
содержание которой станет известно каждому, кто прочтет ее
Проснулся в это же время, но в совсем другом, как вы догадываетесь, месте, и Павел Павлович Парфенов.
Он подумал, что уже вечер или ночь.
Потому что темно было вокруг.
Он пошевелился, пощупал руками вокруг себя. Кирпичи, обломки досок…
Голова раскалывалась от боли.
Парфенов замычал, обхватил ее руками.
Медленно сел, потом встал на четвереньки и осторожно пополз. Пополз туда, где было немного светлее.
Что-то вроде дверного проема. Он, опираясь о косяк, встал. Продвинулся вперед. Вон там – еще светлее.
Дошел. Деревянная лестница с полусгнившими ступенями.
Стал подниматься.
Каждый шаг отзывался приливом боли в голове.
Еще светлее.
Огляделся.
Полуразрушенная комната с драными обоями, без пола, балки косо нависают, сквозь них – вечереющее небо.
Увидел коридор, по стенке дошел до него и через коридор – наружу.
Прошел шагов десять и только тогда обернулся.
Разломанный старый дом с пустыми окнами.
Вокруг – пустырь, обнесенный забором.
Место будущей стройплощадки.
Где он?
Парфенов побрел вдоль забора.
Ворота. Полуоткрытые.
Вышел.
Огляделся.
Совершенно незнакомая улица. Слева – старые дома, справа – дом девятиэтажный.
Пошел к этому дому.
Он подумал, что уже вечер или ночь.
Потому что темно было вокруг.
Он пошевелился, пощупал руками вокруг себя. Кирпичи, обломки досок…
Голова раскалывалась от боли.
Парфенов замычал, обхватил ее руками.
Медленно сел, потом встал на четвереньки и осторожно пополз. Пополз туда, где было немного светлее.
Что-то вроде дверного проема. Он, опираясь о косяк, встал. Продвинулся вперед. Вон там – еще светлее.
Дошел. Деревянная лестница с полусгнившими ступенями.
Стал подниматься.
Каждый шаг отзывался приливом боли в голове.
Еще светлее.
Огляделся.
Полуразрушенная комната с драными обоями, без пола, балки косо нависают, сквозь них – вечереющее небо.
Увидел коридор, по стенке дошел до него и через коридор – наружу.
Прошел шагов десять и только тогда обернулся.
Разломанный старый дом с пустыми окнами.
Вокруг – пустырь, обнесенный забором.
Место будущей стройплощадки.
Где он?
Парфенов побрел вдоль забора.
Ворота. Полуоткрытые.
Вышел.
Огляделся.
Совершенно незнакомая улица. Слева – старые дома, справа – дом девятиэтажный.
Пошел к этому дому.