Писатель подошел, осмотрел и сказал Парфену:
– Ты его убить мог.
Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:
– Да.
– Я мимо бросал, – сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная, что говорит неправду.
Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:
– Мама! – и выбежал.
Парфен и Писатель молчали.
Через пару минут Змей влетел в комнату:
– Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!
На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать – дело понятное, про нее и говорить вроде не надо было. Она, оказывается, решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного, о чем не раз упоминалось, есть привычка: остатки еды и всего прочего сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный бак. Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.
– А когда баки эти увозят? – спросил Писатель.
– Когда вздумается.
– Обычно утром или вечером, – с надеждой сказал Парфен.
– У нас ничего не делается обычно! У нас все делается как попало! – закричал Писатель с гражданской болью.
– Ты его убить мог.
Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:
– Да.
– Я мимо бросал, – сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная, что говорит неправду.
Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:
– Мама! – и выбежал.
Парфен и Писатель молчали.
Через пару минут Змей влетел в комнату:
– Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!
На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать – дело понятное, про нее и говорить вроде не надо было. Она, оказывается, решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного, о чем не раз упоминалось, есть привычка: остатки еды и всего прочего сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный бак. Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.
– А когда баки эти увозят? – спросил Писатель.
– Когда вздумается.
– Обычно утром или вечером, – с надеждой сказал Парфен.
– У нас ничего не делается обычно! У нас все делается как попало! – закричал Писатель с гражданской болью.
Глава девятнадцатая
Фима Досталь по кличке Достаевский. Было три, стало семь. Хохот и денежный полет. Нервный шофер. Свалка. Эксперт и проницатель. Чуть не убили
Мусорный контейнер оказался пуст.
Они стояли вокруг него, глядели на дно.
Прилипший обрывок туалетной бумаги выглядел оскорбительно.
– Спокойно, – сказал Парфен. – Безвыходных ситуаций не бывает.
И он ринулся куда-то, а Писатель и Змей поспешили за ним, почему-то сразу и безоговорочно поверив, что именно Парфен, человек дела и политики, сумеет вернуть деньги. Мы вот всё ругаем политику, думали они второпях, а она иногда – нужна. На кнопочки какие-то нажать – и дело в шляпе. Какие кнопочки надо нажимать, они не знали, но имели представление о том, что в политике происходят самые фантастические чудеса, почему же не случиться чуду заурядному и не в политической, а в человеческой жизни?
Парфен, наменяв мелочи для телефона-автомата, влез в будку и стал по памяти набирать нужные номера. Голос его стал озабочен, но не бытовой озабоченностью, не личной, а какой-то особенной, в которой слышалась энергичная и строгая печаль о людях вообще. Он спрашивал о чем-то каких-то Иванов Петровичей и Петров Ивановичей. И добился истины.
– Этот участок убирают машины АТХ-1, начальник Иван Иваныч Низовой. Свозят на свалку за город, за Жареный Бугор. Если поедем сейчас туда, то успеем как раз к разгрузке, а то и раньше. Змей, лови мотор!
Змей тут же выскочил на дорогу и поднял руку.
– Дурак, смотреть надо, кого тормозить! – одернул было его Парфен, но – поздно.
Змей, не помнивший, когда последний раз он пользовался услугами такси или частников, не разбираясь в иерархии машин, указывал остановиться не чему там нибудь, а длинному автомобилю представительского класса, мерцающе-зеленого цвета, с темными стеклами.
А ехал в нем не кто иной, как Фима Досталь по кличке Достаевский, один из крупнейших легальных бандитов Саратова. Глянув в зеркало заднего обзора и не увидев других машин, Фима понял с изумлением, что эти оборванцы останавливают, как извозчика, именно его! Достаевский возмутился всеми ста пятнадцатью килограммами своего тела. Немотря на тучность, он был ловок в вождении машины (хотя статус не позволял ему слишком часто ездить самому, его обычно шофер возит), он не хотел насмерть давить нахалов, а только – напугать. Вот этого горбоносого, который на проезжую часть вышел и махает клешней. Достаевский сбросил скорость и замигал поворотником, якобы намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и ждал спокойно, что-то говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса взвизгнули) и рванулся вперед. Удара ощутимого не было, но некое соприкосновение Достаевский ощутил телом машины. Он затормозил и вышел: ему желалось убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
Горбоносый стоял, скорчившись.
– Задел? – спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:
– Слегка. Но ощутимо.
– Что и требовалось доказать! – удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. – Лечись!
И повернулся, чтобы уйти.
Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал воздух и выкрикнул:
– Ты!
Тот обернулся.
Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
– Подавись своей поганой деньгой, гад!
Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
– Это настоящие деньги. Это доллары!
– У самих хватает! – закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив ее рядом со скомканной бумажкой.
– Ты кто? – спросил Достаевский.
– Я – человек!
– Тебе мало, что ли? На еще! – И Достаевский выкинул из бумажника сотню, порхнувшую вниз к двум.
– Повторяю – свои есть! – ответил новой сотней Парфен.
Достаевский изумился! – Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы! – в четвертый раз подряд изумился!
– То есть они у тебя вот так вот в кармане? – оглядел он мятого небритого Парфена.
– Вот так вот в кармане!
– А давай, – сказал Достаевский, – спорить: у кого больше, у тебя в кармане или у меня вот тут? – он похлопал по бумажнику.
– Давай! – закричал Парфен.
– Тут по две, – сосчитал Достаевский. – Три! – и бросил.
– Три! – потворил его слово и жест Парфен.
– Четыре!
– Четыре!
– Пять!
– Пять!
…
– Пятнадцать!
– Пятнадцать!
…
– Двадцать пять!
– Двадцать пять!
По лицу Достаевского тек ручьями пот, Парфен же был величественен и спокоен, и друзья гордились своим товарищем.
– Двадцать восемь! – выкрикнул Достаевский.
Парфен немедленно ответил.
– Двадцать девять, – тише сказал Достаевский – и купюру вытаскивал медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.
Парфен ответил.
Достаевский смотрел в бумажник.
– Ну-с? – спросил Парфен. – Игра окончена? – И бросил свою двадцать девятую победную купюру, а для укрепления триумфа – и последнюю тридцатую!
Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его, и без того имеющее что-то детское в себе, как у многих толстяков, совсем сделалось мальчиковым, обиженным и расстроенным.
И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.
Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху прежней россыпи:
– Еще тысяча.
Парфен с невольной обезоруженностью хлопнул себя по пустому карману.
О, как хохотал Фима! Сотрясался он сам (даже страшно стало за него), сотрясался тротуар, люк канализационный подпрыгивал и звякал, машина его огромная мелко подрагивала, а от мощного сапа, сопровождавшего хохот Достаевского, в этот безветренный солнечный тихий прозрачный осенний день поднялся пыльный смерч, который подхватил деньги, взвил их в воздух бледно-зелеными листьями – и они понеслись в разные стороны, полетели – и вот одна пала прямо в руки мужичка, стоящего сиротливо на балконе, который, выпив бутылочку пива, был обруган зверски женой, что позволяет себе при их нищенском состоянии пиво жрать, когда за квартиру семь месяцев не плочено, за свет – полгода, у ней у самой сапоги окончательно прохудились, и мужичок глядел с пятого этажа и думал, точно ли он насмерть разобьется, если прыгнет; а несколько купюр стайкой влетели в форточку кабинета заведующей детским садом, которая пригорюнилась над листком, где написано было: «Завтрак – каша манная, обед – каша пшенная, ужин – каша гречневая»; а вот две бумажки прикрыли на ладони мелочь, а мелочь эту перебирал в унынии молодой человек, желающий купить цветов своей девушке – и непременно розы, хотя бы две, но и на одну не хватало, и вдруг деньги с неба свалились; а вот аж с десяток слипшихся бумажек прибилось к поднятому вороту молодой женщины, она подняла ворот не от холода погоды, а от холода внутреннего, потому что шла на аборт убивать мальчика, которого они так с мужем хотели к имеющимся двум девочкам, – и женщина считает деньги, смеется, плачет, глядит на небо и бежит домой, к мужу…
Ничего этого, само собой, не было.
Отхохотавшись, Достаевский сказал:
– Ну, мужики! Давно я такой балды не ловил! Спасибо! Берите, все ваше – заработали!
И сей крутой пахан вперся в свою навороченную тачку, дал по газам, притопил с торчка и уканал с понтом вдаль.
– Семь тысяч стало, – сказал Змей.
– Без тебя считать умею! – огрызнулся Парфен, чем-то недовольный.
Да и в лице Писателя выразилось сомнение.
Через минуту они остановили машину попроще и велели гнать на свалку, пообещав хорошо заплатить.
Ехали некоторое время молча.
– Вот что, ребята, – сказал вдруг Писатель. – Вы ничего не поняли?
Змей и Парфен не отозвались. Они поняли – и, кажется, именно то, что хотел сказать Писатель. Но они надеялись, что, может быть, он скажет другое.
Но нет, он сказал именно то самое.
– В меня стреляли и чуть не попали, – сказал Писатель. – Я чуть не погиб.
– Стреляли во всех, – сказал Парфен.
– Но чуть не убили – меня! Далее. Парфен, ты чуть не убил Змея. Будешь отрицать?
– Я случайно. Я просто рукой взмахнул, а в ней эта железка оказалась…
– Это неважно. Мог убить?
– Мог.
– Далее. Только что Змея чуть не задавило машиной на наших глазах. Так или нет?
– Так, – сказал Змей и потер коленки.
– Что же получается? – спросил Писатель.
– Что? – почти одновременно откликнулись Парфен и Змей, опять-таки прекрасно понимая, что именно получается, но опять-таки надеясь, что Писатель другое имеет в виду. Однако он имел в виду это самое.
– Получается, – сказал Писатель, – что не успели мы эти деньги найти, а они уже нам вредят!
– А я вам говорил, я говорил! – вставил Змей.
– Мы все трое чуть не погибли из-за этих денег. В один день. В течение нескольких часов. Я в такие случайности не верю. Это не случайности. А тут еще четыре тысячи свалилось. Дьявольщина это, братцы. Вот что, – обратился он к шоферу, молодому мужчине лет тридцати, весьма угрюмому на вид, – поверните, пожалуйста, назад. За те же деньги.
Тот резко и с видимой досадой остановился, но перечить не стал, выждал момент, развернулся, и они поехали назад.
– Допустим, ты прав, – не выдержал через несколько минут Парфен. – Но, в таком случае, тем более нам следует найти эти деньги. Они попадут случайным людям и наделают беды. Надо это предотвратить! Послушай, приятель, – тронул он шофера за плечо. – Мы тут передумали, давай обратно крутанемся.
Визг тормозов был ему ответом. Машина остановилась.
– Может, сначала решим, куда ехать? – неприязненно спросил шофер.
– Если не нравится, найдем другую машину. Мы ведь платим, не так ли? – спокойно ответствовал Парфен.
Змей слегка съежился. Для его деликатной души всегда было загадкой, как это люди не боятся свою вспыхнувшую к кому-то неприязнь открыто обнаруживать, но еще больше он уважал тех, кто умеет не обращать на эту неприязнь внимания, а гнуть свою линию. Он хотел бы таким быть.
Шофер, что-то тихо шепча себе под нос, стал выворачивать руль.
Они опять поехали по направлению к свалке.
А Змея так и подзуживало возникшее желание показать, что и он умеет быть властным и строгим и подчинять своей воле других. Но – не придумывалась причина.
И вдруг – придумалась.
– Я там был один раз, на свалке этой, – сказал он. – Там свои люди, у них свои участки. Нас сразу заметят. Налетят, изобьют. А то и убьют. Жизнь дороже денег! Вот что, любезный, – потянулся он вперед и потыкал пальцем шофера в спину. – Давай-ка крути назад. Решено окончательно, понял?
Затормозив так, что друзей резко бросило вперед, шофер обернулся к ним и закричал почти в истерике:
– Вылазьте из машины на хрен, е. в. м., к. е., с. м. т. п.!
– Мы платим! – закричал Змей (от испуга закричал).
– Да не нужны мне ваши деньги! Ты мне скажи, куда ехать, я тебя хоть на Северный полюс отвезу! Но ты мне нормально скажи! Ты мне скажи – и поехали! А они как эти, е. в. м., ц. р., п.!
– Какая вам разница, куда ехать? – холодно осведомился Парфен.
– А такая! Ехать так ехать, а не ехать так не ехать! Вылазьте, говорю, а то сейчас перехерачу вас тут всех! – И нервный шофер показал им какую-то палку с загогулиной (этой палкой руль блокируют, чтоб не угнали, узнал автомобилевладелец Парфен).
Делать нечего, они вылезли из машины.
Шофер резко сорвался с места и полетел, не взяв с них даже денег, полетел вольный и свободный, в любезном его сердцу, как и сердцу всякого человека, в прямом, то есть единственно верном направлении.
Друзья вскоре остановили другую машину и до самой свалки ехали молча.
Чуть не доезжая, они вышли.
Змей был неправ: бродящие по бескрайнему мусорному полю люди не проявили к ним интереса.
Писатель тоскливо огляделся.
– Ну и где тут искать?
И тут подъехала очередная машина. Жители свалки устремились к ней. Но водитель машины не дал им сразу грабительствовать. Длинной палкой он поворошил кучу, что-то такое выбрал и лишь после этого позволил. Мусорщики накинулись и стали копошиться споро и шустро – и, между прочим, без ссор, не тратя на них время. Вот блеснуло что-то. Змей узнал, вскрикнул и побежал, за ним Писатель и Парфен. Они бежали, не выпуская из вида старика в балахоне, который нес в одной руке знакомый блестящий сверток, а в другой какой-то прямоугольный предмет.
Он скрылся под навесом из драного брезента, закрепленного на жердях.
Друзья приблизились, заглянули.
Старик осмотрел предмет, оказавшийся шахматной доской, удовлетворенно хмыкнул. Взялся за сверток.
– Здравствуйте! – шагнул под брезент Писатель. И вдруг – совсем другим тоном: – Здравствуйте, Игорь Станиславович!
– Не имею чести! – сухо ответил старик.
– Да как же! Я – … – Писатель назвал свое имя. – Я у вас в семинаре был по семиотике!
– Вы ошиблись. Я похож, но я… А впрочем… Глупо скрываться, если давно уже не придаешь этому значения. Я давно на пенсии, и даже не в этом дело. Я презираю людское мнение.
– А как, извините, вы попали сюда?
– Очень просто. Страсть коллекционера, антиквара.
И Игорь Станиславович, бывший профессор университета, рассказал свою нехитрую историю. Да, он занимался наукой и преподаванием. Это было его любимое дело. Но он был одинок, поэтому требовалось какое-то хобби. И он нашел его: стал собирать старые, но скромные (по средствам) старинные вещицы. Его коллекция антиквариата, в сущности, не имела никакой цены, но настоящие антиквары любили общаться с ним: все-таки профессор. К тому же он собирал еще и библиотеку по антиквариату и, не имея сам ценных вещей, мог определить не хуже эксперта-профессионала, настоящую стоимость той или иной вещи и ее возраст. И вот однажды принесли чудесную фарфоровую статуэтку конца восемнадцатого века. «И где вы только достаете такие штучки?» – удивился профессор. Принесший, доверявший ему, сказал по секрету: на свалке. (Он бы не выдал секрета, если б не был смертельно болен и не знал о болезни; вскоре после этого он умер, предварительно из последних сил учинив погром в квартире и уничтожив все более или менее ценное.) Профессор побывал на свалке – и заболел ею. Теперь с весны до осени он проживает тут, всеми уважаемый и никем не обижаемый, потому что, на взгляд многих, собирает вещи совершенно бесполезные, при этом оказывая за небольшую мзду экспертные услуги (он и кличку за это получил: Профессор, хотя никто не знает, что он и на самом деле профессор). Ухватит, например, оборванец искатель в куче мусора колечко и бежит к Профессору узнать: не серебряное ли? не золотое ли? Чаще всего оно оказывалось дешевой бижутерией, но встречались кольца и впрямь золотые, неведомо как попавшие в мусор (дитя семьи играло, например, и в ведерко бросило, а ведерко мамаша – в мусоропровод). Еще более непонятно для русского человека, как попадают на помойку средь всякой дряни непочатые бутылки водки, вина и коньяку, причем почему-то коньяк встречается чаще всего! – и Профессор в доказательство своих слов выставил две бутылки коньяка. А из чистого полиэтиленового пакета – одноразовые стаканчики.
Все с удовольствием выпили и тут же повторили: коньяк оказался хорош.
Конечно, уникальных антикварных вещей вроде той куколки встречается мало, продолжил Профессор. Но ему теперь даже не они интересны. Здесь, на свалке, он обнаружил, насколько заполнен мир причудливыми предметами. Иногда даже о значении их не догадываешься, но видно, что предмет изящен, гармоничен, сделан с любовью. Главное: он штучный, единственный в своем роде – и совершенно неважно, сколько ему лет, двести или двадцать. А какие письма встречаются связками! Какие фотографии, дневники, какие умилительные школьные тетради с любовными записочками внутри них! Сколько жизней и образов проходит перед твоим мысленным взором, какое наслаждение изучать все это, не касаясь ничьей тайны, потому что люди эти остаются неизвестны!
Друзья поневоле заслушались.
– Эх, е. т. м.! – горько сказал Парфен – и Змей на этот раз не сделал ему замечания. – Ищешь в жизни что-то…. Смысл… Философский камень какой-то… А он оказывается – на свалке! На помойке!
– Вот именно! – согласился Профессор и разлил из второй бутылки.
Выпили.
– Бросить все к черту и остаться здесь! – воскликнул Парфен.
Змея же интересовало другое.
– Я вот видел, – сказал он Профессору, – как другие копошатся – вон, до сих пор еще. А вы подошли, взяли – и ушли.
– У меня свои правила и принципы, – сказал Профессор. – Первое: не налетать на кучу сразу, а подойти и осмотреть. Ибо все ценное всегда лежит на поверхности! Ведь когда машина вываливает мусор, дно оказывается вершиной, а вершина дном! Второе: ни в коем случае не глядеть, что берут другие. Это отвлекает внимание. И: то, что берут другие, тебе заведомо не надобно! Третье: отбрось ум и ориентируйся на чутье. Если взгляд остановился на предмете больше чем на секунду, бери его, не раздумывая. Четвертое: не бери никогда более трех вещей сразу. Чем больше выбор, тем больше несвободы, ограничь выбор числом или размером – и обретешь свободу! Пятое: забудь все правила, если внутренний голос тебе говорит, что искать надо не на поверхности, а внутри, что надо не рассматривать, а набрасываться, отнимать то, что схватил другой, и так далее. Умеешь это – тогда ты настоящий ПРОНИЦАТЕЛЬ!
– Гениально! – выдохнул захмелевший Писатель.
– А вот эти вещи сегодняшние, чем они интересны? – выспрашивал Змей с дотошностью прилежного ученика.
– Объясняю. Шахматная доска, совершенно целая, – не просто раскрашенная фанера. Я сразу понял, что она выполнена из двух цельных кусков дерева, а квадратики, а также цифры и буквы – инкрустированы!
Змей, Писатель и Парфен взяли доску и по очереди поднесли к глазам. Восхитились.
– Этот же пакет… Понимаете, меня всегда волнуют пакеты, свертки. В одном может оказаться всего лишь картофельная шелуха. В другом, такова страшная правда жизни, – новорожденный ребенок. В третьем – старые елочные игрушки. В четвертом – любовная переписка, письма от женщины, которые мужчина выбросил в приступе подлости, решив начать новую жизнь, ибо решение начать новую жизнь вообще подло в основе своей, хотя это неизбежная часто подлость, или письма от мужчины, которые женщина выбросила в приступе ревности, а потом пожалела, потому что для женщины ревность – чувство продуктивное и необходимое. Ну и так далее. И такое, знаете, волнение чувствуешь! Иногда пакет может лежать день, два, а я не вскрываю, я гадаю и мечтаю, что в нем.
– А что в этом? Не вскрывая? – спросил Змей, словно забыв, что там на самом деле: настолько искренний интерес написан был на лице его.
– Подумаем! – ответил Профессор. – Очень необычная оболочка, сам материал. Какой-то огнеупорный. Скорее всего, этот пакет не хотели выбрасывать. Он выброшен случайно, по ошибке.
Троица переглянулась.
– Для драгоценностей великоват. Какая-нибудь статуэтка? – не те формы. По форме пакета я вижу, что наверчено неумело, наспех, беспорядочно (Писатель и Парфен посмотрели на Змея). Но что-то тем не менее в этой же самой форме пакета говорит мне о достаточной ценности содержимого. Угадывается предмет прямоугольной формы. Почему-то я вижу, – закрыл глаза Профессор, – пачки денег в портфеле или большом бумажнике, их много, человек запихивал их руками, не привыкшими к деньгам. Да. Деньги. Думаю, это деньги, – заключил Профессор беспристрастным исследовательским голосом и бестрепетными руками стал разворачивать сверток.
Тут Писатель не выдержал.
Он бросился, выхватил, прижал к груди.
– Это наше! – сдавленно закричал он. – Ясно вам? И как преподавателя я вас никогда не уважал! Я на лекции ваши не ходил!
– А ну положь взад! – стал подниматься Профессор, беря рукой толстую суковатую клюку.
Парфен не дремал, вырвал палку.
– Ишь, на чужое нацелился! – подал голос Змей.
– Вы так? – угрожающе сказал Профессор. – Я сейчас, е. в. м., крикну – и от вас, суки, мокрого места не останется!
Но крикнуть не успел: Парфен успел увидеть рулончик скотча на гвозде, схватил, мигом оторвал полосу и заклеил рот старика. Однако Профессор, едва отскочил от него Парфен, не зевая, кинулся к Писателю, не ожидавшему нападения, вырвал пакет – и упал на землю в угол своего капища, прикрывая пакет собой, как герой войны гранату.
Они набросились на него. Они пытались перевернуть его, как ежа, на спину. (Змей клюкой поддевал.) Они падали на него и мяли его, чувствуя под руками мощный микеланджеловский напряг мышц его спины, они щипали ему руки и выворачивали их, и только когда, отчаявшись, Змей треснул Профессора клюкой по башке, тот ослабел и выпустил пакет из рук.
Писатель сунул его за пазуху. Парфен перевернул старика.
– Ничего, оклемается. Дышит. Вот сволочь, а? – и оторвал от профессорского рта кусок скотча. Дыхание Профессора с сипением устремилось наружу, в вонючий и родной для него мир помойки – и слилось с ним.
– Сволочи! – просипел он.
– А еще ученым себя считал! – негодовал Писатель, поспешая прочь.
– Гадюка! – вторил Змей.
– Бессребреник! Антиквар! – издевался Парфен.
Но вдруг все умолкли и дальше шли в тишине – до дороги, где остановили машину, водитель которой начал отнекиваться, разглядев их вид, но, когда они посулили ему за поездку до центра солидную сумму, согласился.
Они стояли вокруг него, глядели на дно.
Прилипший обрывок туалетной бумаги выглядел оскорбительно.
– Спокойно, – сказал Парфен. – Безвыходных ситуаций не бывает.
И он ринулся куда-то, а Писатель и Змей поспешили за ним, почему-то сразу и безоговорочно поверив, что именно Парфен, человек дела и политики, сумеет вернуть деньги. Мы вот всё ругаем политику, думали они второпях, а она иногда – нужна. На кнопочки какие-то нажать – и дело в шляпе. Какие кнопочки надо нажимать, они не знали, но имели представление о том, что в политике происходят самые фантастические чудеса, почему же не случиться чуду заурядному и не в политической, а в человеческой жизни?
Парфен, наменяв мелочи для телефона-автомата, влез в будку и стал по памяти набирать нужные номера. Голос его стал озабочен, но не бытовой озабоченностью, не личной, а какой-то особенной, в которой слышалась энергичная и строгая печаль о людях вообще. Он спрашивал о чем-то каких-то Иванов Петровичей и Петров Ивановичей. И добился истины.
– Этот участок убирают машины АТХ-1, начальник Иван Иваныч Низовой. Свозят на свалку за город, за Жареный Бугор. Если поедем сейчас туда, то успеем как раз к разгрузке, а то и раньше. Змей, лови мотор!
Змей тут же выскочил на дорогу и поднял руку.
– Дурак, смотреть надо, кого тормозить! – одернул было его Парфен, но – поздно.
Змей, не помнивший, когда последний раз он пользовался услугами такси или частников, не разбираясь в иерархии машин, указывал остановиться не чему там нибудь, а длинному автомобилю представительского класса, мерцающе-зеленого цвета, с темными стеклами.
А ехал в нем не кто иной, как Фима Досталь по кличке Достаевский, один из крупнейших легальных бандитов Саратова. Глянув в зеркало заднего обзора и не увидев других машин, Фима понял с изумлением, что эти оборванцы останавливают, как извозчика, именно его! Достаевский возмутился всеми ста пятнадцатью килограммами своего тела. Немотря на тучность, он был ловок в вождении машины (хотя статус не позволял ему слишком часто ездить самому, его обычно шофер возит), он не хотел насмерть давить нахалов, а только – напугать. Вот этого горбоносого, который на проезжую часть вышел и махает клешней. Достаевский сбросил скорость и замигал поворотником, якобы намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и ждал спокойно, что-то говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса взвизгнули) и рванулся вперед. Удара ощутимого не было, но некое соприкосновение Достаевский ощутил телом машины. Он затормозил и вышел: ему желалось убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
Горбоносый стоял, скорчившись.
– Задел? – спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:
– Слегка. Но ощутимо.
– Что и требовалось доказать! – удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. – Лечись!
И повернулся, чтобы уйти.
Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал воздух и выкрикнул:
– Ты!
Тот обернулся.
Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
– Подавись своей поганой деньгой, гад!
Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
– Это настоящие деньги. Это доллары!
– У самих хватает! – закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив ее рядом со скомканной бумажкой.
– Ты кто? – спросил Достаевский.
– Я – человек!
– Тебе мало, что ли? На еще! – И Достаевский выкинул из бумажника сотню, порхнувшую вниз к двум.
– Повторяю – свои есть! – ответил новой сотней Парфен.
Достаевский изумился! – Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы! – в четвертый раз подряд изумился!
– То есть они у тебя вот так вот в кармане? – оглядел он мятого небритого Парфена.
– Вот так вот в кармане!
– А давай, – сказал Достаевский, – спорить: у кого больше, у тебя в кармане или у меня вот тут? – он похлопал по бумажнику.
– Давай! – закричал Парфен.
– Тут по две, – сосчитал Достаевский. – Три! – и бросил.
– Три! – потворил его слово и жест Парфен.
– Четыре!
– Четыре!
– Пять!
– Пять!
…
– Пятнадцать!
– Пятнадцать!
…
– Двадцать пять!
– Двадцать пять!
По лицу Достаевского тек ручьями пот, Парфен же был величественен и спокоен, и друзья гордились своим товарищем.
– Двадцать восемь! – выкрикнул Достаевский.
Парфен немедленно ответил.
– Двадцать девять, – тише сказал Достаевский – и купюру вытаскивал медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.
Парфен ответил.
Достаевский смотрел в бумажник.
– Ну-с? – спросил Парфен. – Игра окончена? – И бросил свою двадцать девятую победную купюру, а для укрепления триумфа – и последнюю тридцатую!
Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его, и без того имеющее что-то детское в себе, как у многих толстяков, совсем сделалось мальчиковым, обиженным и расстроенным.
И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.
Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху прежней россыпи:
– Еще тысяча.
Парфен с невольной обезоруженностью хлопнул себя по пустому карману.
О, как хохотал Фима! Сотрясался он сам (даже страшно стало за него), сотрясался тротуар, люк канализационный подпрыгивал и звякал, машина его огромная мелко подрагивала, а от мощного сапа, сопровождавшего хохот Достаевского, в этот безветренный солнечный тихий прозрачный осенний день поднялся пыльный смерч, который подхватил деньги, взвил их в воздух бледно-зелеными листьями – и они понеслись в разные стороны, полетели – и вот одна пала прямо в руки мужичка, стоящего сиротливо на балконе, который, выпив бутылочку пива, был обруган зверски женой, что позволяет себе при их нищенском состоянии пиво жрать, когда за квартиру семь месяцев не плочено, за свет – полгода, у ней у самой сапоги окончательно прохудились, и мужичок глядел с пятого этажа и думал, точно ли он насмерть разобьется, если прыгнет; а несколько купюр стайкой влетели в форточку кабинета заведующей детским садом, которая пригорюнилась над листком, где написано было: «Завтрак – каша манная, обед – каша пшенная, ужин – каша гречневая»; а вот две бумажки прикрыли на ладони мелочь, а мелочь эту перебирал в унынии молодой человек, желающий купить цветов своей девушке – и непременно розы, хотя бы две, но и на одну не хватало, и вдруг деньги с неба свалились; а вот аж с десяток слипшихся бумажек прибилось к поднятому вороту молодой женщины, она подняла ворот не от холода погоды, а от холода внутреннего, потому что шла на аборт убивать мальчика, которого они так с мужем хотели к имеющимся двум девочкам, – и женщина считает деньги, смеется, плачет, глядит на небо и бежит домой, к мужу…
Ничего этого, само собой, не было.
Отхохотавшись, Достаевский сказал:
– Ну, мужики! Давно я такой балды не ловил! Спасибо! Берите, все ваше – заработали!
И сей крутой пахан вперся в свою навороченную тачку, дал по газам, притопил с торчка и уканал с понтом вдаль.
– Семь тысяч стало, – сказал Змей.
– Без тебя считать умею! – огрызнулся Парфен, чем-то недовольный.
Да и в лице Писателя выразилось сомнение.
Через минуту они остановили машину попроще и велели гнать на свалку, пообещав хорошо заплатить.
Ехали некоторое время молча.
– Вот что, ребята, – сказал вдруг Писатель. – Вы ничего не поняли?
Змей и Парфен не отозвались. Они поняли – и, кажется, именно то, что хотел сказать Писатель. Но они надеялись, что, может быть, он скажет другое.
Но нет, он сказал именно то самое.
– В меня стреляли и чуть не попали, – сказал Писатель. – Я чуть не погиб.
– Стреляли во всех, – сказал Парфен.
– Но чуть не убили – меня! Далее. Парфен, ты чуть не убил Змея. Будешь отрицать?
– Я случайно. Я просто рукой взмахнул, а в ней эта железка оказалась…
– Это неважно. Мог убить?
– Мог.
– Далее. Только что Змея чуть не задавило машиной на наших глазах. Так или нет?
– Так, – сказал Змей и потер коленки.
– Что же получается? – спросил Писатель.
– Что? – почти одновременно откликнулись Парфен и Змей, опять-таки прекрасно понимая, что именно получается, но опять-таки надеясь, что Писатель другое имеет в виду. Однако он имел в виду это самое.
– Получается, – сказал Писатель, – что не успели мы эти деньги найти, а они уже нам вредят!
– А я вам говорил, я говорил! – вставил Змей.
– Мы все трое чуть не погибли из-за этих денег. В один день. В течение нескольких часов. Я в такие случайности не верю. Это не случайности. А тут еще четыре тысячи свалилось. Дьявольщина это, братцы. Вот что, – обратился он к шоферу, молодому мужчине лет тридцати, весьма угрюмому на вид, – поверните, пожалуйста, назад. За те же деньги.
Тот резко и с видимой досадой остановился, но перечить не стал, выждал момент, развернулся, и они поехали назад.
– Допустим, ты прав, – не выдержал через несколько минут Парфен. – Но, в таком случае, тем более нам следует найти эти деньги. Они попадут случайным людям и наделают беды. Надо это предотвратить! Послушай, приятель, – тронул он шофера за плечо. – Мы тут передумали, давай обратно крутанемся.
Визг тормозов был ему ответом. Машина остановилась.
– Может, сначала решим, куда ехать? – неприязненно спросил шофер.
– Если не нравится, найдем другую машину. Мы ведь платим, не так ли? – спокойно ответствовал Парфен.
Змей слегка съежился. Для его деликатной души всегда было загадкой, как это люди не боятся свою вспыхнувшую к кому-то неприязнь открыто обнаруживать, но еще больше он уважал тех, кто умеет не обращать на эту неприязнь внимания, а гнуть свою линию. Он хотел бы таким быть.
Шофер, что-то тихо шепча себе под нос, стал выворачивать руль.
Они опять поехали по направлению к свалке.
А Змея так и подзуживало возникшее желание показать, что и он умеет быть властным и строгим и подчинять своей воле других. Но – не придумывалась причина.
И вдруг – придумалась.
– Я там был один раз, на свалке этой, – сказал он. – Там свои люди, у них свои участки. Нас сразу заметят. Налетят, изобьют. А то и убьют. Жизнь дороже денег! Вот что, любезный, – потянулся он вперед и потыкал пальцем шофера в спину. – Давай-ка крути назад. Решено окончательно, понял?
Затормозив так, что друзей резко бросило вперед, шофер обернулся к ним и закричал почти в истерике:
– Вылазьте из машины на хрен, е. в. м., к. е., с. м. т. п.!
– Мы платим! – закричал Змей (от испуга закричал).
– Да не нужны мне ваши деньги! Ты мне скажи, куда ехать, я тебя хоть на Северный полюс отвезу! Но ты мне нормально скажи! Ты мне скажи – и поехали! А они как эти, е. в. м., ц. р., п.!
– Какая вам разница, куда ехать? – холодно осведомился Парфен.
– А такая! Ехать так ехать, а не ехать так не ехать! Вылазьте, говорю, а то сейчас перехерачу вас тут всех! – И нервный шофер показал им какую-то палку с загогулиной (этой палкой руль блокируют, чтоб не угнали, узнал автомобилевладелец Парфен).
Делать нечего, они вылезли из машины.
Шофер резко сорвался с места и полетел, не взяв с них даже денег, полетел вольный и свободный, в любезном его сердцу, как и сердцу всякого человека, в прямом, то есть единственно верном направлении.
Друзья вскоре остановили другую машину и до самой свалки ехали молча.
Чуть не доезжая, они вышли.
Змей был неправ: бродящие по бескрайнему мусорному полю люди не проявили к ним интереса.
Писатель тоскливо огляделся.
– Ну и где тут искать?
И тут подъехала очередная машина. Жители свалки устремились к ней. Но водитель машины не дал им сразу грабительствовать. Длинной палкой он поворошил кучу, что-то такое выбрал и лишь после этого позволил. Мусорщики накинулись и стали копошиться споро и шустро – и, между прочим, без ссор, не тратя на них время. Вот блеснуло что-то. Змей узнал, вскрикнул и побежал, за ним Писатель и Парфен. Они бежали, не выпуская из вида старика в балахоне, который нес в одной руке знакомый блестящий сверток, а в другой какой-то прямоугольный предмет.
Он скрылся под навесом из драного брезента, закрепленного на жердях.
Друзья приблизились, заглянули.
Старик осмотрел предмет, оказавшийся шахматной доской, удовлетворенно хмыкнул. Взялся за сверток.
– Здравствуйте! – шагнул под брезент Писатель. И вдруг – совсем другим тоном: – Здравствуйте, Игорь Станиславович!
– Не имею чести! – сухо ответил старик.
– Да как же! Я – … – Писатель назвал свое имя. – Я у вас в семинаре был по семиотике!
– Вы ошиблись. Я похож, но я… А впрочем… Глупо скрываться, если давно уже не придаешь этому значения. Я давно на пенсии, и даже не в этом дело. Я презираю людское мнение.
– А как, извините, вы попали сюда?
– Очень просто. Страсть коллекционера, антиквара.
И Игорь Станиславович, бывший профессор университета, рассказал свою нехитрую историю. Да, он занимался наукой и преподаванием. Это было его любимое дело. Но он был одинок, поэтому требовалось какое-то хобби. И он нашел его: стал собирать старые, но скромные (по средствам) старинные вещицы. Его коллекция антиквариата, в сущности, не имела никакой цены, но настоящие антиквары любили общаться с ним: все-таки профессор. К тому же он собирал еще и библиотеку по антиквариату и, не имея сам ценных вещей, мог определить не хуже эксперта-профессионала, настоящую стоимость той или иной вещи и ее возраст. И вот однажды принесли чудесную фарфоровую статуэтку конца восемнадцатого века. «И где вы только достаете такие штучки?» – удивился профессор. Принесший, доверявший ему, сказал по секрету: на свалке. (Он бы не выдал секрета, если б не был смертельно болен и не знал о болезни; вскоре после этого он умер, предварительно из последних сил учинив погром в квартире и уничтожив все более или менее ценное.) Профессор побывал на свалке – и заболел ею. Теперь с весны до осени он проживает тут, всеми уважаемый и никем не обижаемый, потому что, на взгляд многих, собирает вещи совершенно бесполезные, при этом оказывая за небольшую мзду экспертные услуги (он и кличку за это получил: Профессор, хотя никто не знает, что он и на самом деле профессор). Ухватит, например, оборванец искатель в куче мусора колечко и бежит к Профессору узнать: не серебряное ли? не золотое ли? Чаще всего оно оказывалось дешевой бижутерией, но встречались кольца и впрямь золотые, неведомо как попавшие в мусор (дитя семьи играло, например, и в ведерко бросило, а ведерко мамаша – в мусоропровод). Еще более непонятно для русского человека, как попадают на помойку средь всякой дряни непочатые бутылки водки, вина и коньяку, причем почему-то коньяк встречается чаще всего! – и Профессор в доказательство своих слов выставил две бутылки коньяка. А из чистого полиэтиленового пакета – одноразовые стаканчики.
Все с удовольствием выпили и тут же повторили: коньяк оказался хорош.
Конечно, уникальных антикварных вещей вроде той куколки встречается мало, продолжил Профессор. Но ему теперь даже не они интересны. Здесь, на свалке, он обнаружил, насколько заполнен мир причудливыми предметами. Иногда даже о значении их не догадываешься, но видно, что предмет изящен, гармоничен, сделан с любовью. Главное: он штучный, единственный в своем роде – и совершенно неважно, сколько ему лет, двести или двадцать. А какие письма встречаются связками! Какие фотографии, дневники, какие умилительные школьные тетради с любовными записочками внутри них! Сколько жизней и образов проходит перед твоим мысленным взором, какое наслаждение изучать все это, не касаясь ничьей тайны, потому что люди эти остаются неизвестны!
Друзья поневоле заслушались.
– Эх, е. т. м.! – горько сказал Парфен – и Змей на этот раз не сделал ему замечания. – Ищешь в жизни что-то…. Смысл… Философский камень какой-то… А он оказывается – на свалке! На помойке!
– Вот именно! – согласился Профессор и разлил из второй бутылки.
Выпили.
– Бросить все к черту и остаться здесь! – воскликнул Парфен.
Змея же интересовало другое.
– Я вот видел, – сказал он Профессору, – как другие копошатся – вон, до сих пор еще. А вы подошли, взяли – и ушли.
– У меня свои правила и принципы, – сказал Профессор. – Первое: не налетать на кучу сразу, а подойти и осмотреть. Ибо все ценное всегда лежит на поверхности! Ведь когда машина вываливает мусор, дно оказывается вершиной, а вершина дном! Второе: ни в коем случае не глядеть, что берут другие. Это отвлекает внимание. И: то, что берут другие, тебе заведомо не надобно! Третье: отбрось ум и ориентируйся на чутье. Если взгляд остановился на предмете больше чем на секунду, бери его, не раздумывая. Четвертое: не бери никогда более трех вещей сразу. Чем больше выбор, тем больше несвободы, ограничь выбор числом или размером – и обретешь свободу! Пятое: забудь все правила, если внутренний голос тебе говорит, что искать надо не на поверхности, а внутри, что надо не рассматривать, а набрасываться, отнимать то, что схватил другой, и так далее. Умеешь это – тогда ты настоящий ПРОНИЦАТЕЛЬ!
– Гениально! – выдохнул захмелевший Писатель.
– А вот эти вещи сегодняшние, чем они интересны? – выспрашивал Змей с дотошностью прилежного ученика.
– Объясняю. Шахматная доска, совершенно целая, – не просто раскрашенная фанера. Я сразу понял, что она выполнена из двух цельных кусков дерева, а квадратики, а также цифры и буквы – инкрустированы!
Змей, Писатель и Парфен взяли доску и по очереди поднесли к глазам. Восхитились.
– Этот же пакет… Понимаете, меня всегда волнуют пакеты, свертки. В одном может оказаться всего лишь картофельная шелуха. В другом, такова страшная правда жизни, – новорожденный ребенок. В третьем – старые елочные игрушки. В четвертом – любовная переписка, письма от женщины, которые мужчина выбросил в приступе подлости, решив начать новую жизнь, ибо решение начать новую жизнь вообще подло в основе своей, хотя это неизбежная часто подлость, или письма от мужчины, которые женщина выбросила в приступе ревности, а потом пожалела, потому что для женщины ревность – чувство продуктивное и необходимое. Ну и так далее. И такое, знаете, волнение чувствуешь! Иногда пакет может лежать день, два, а я не вскрываю, я гадаю и мечтаю, что в нем.
– А что в этом? Не вскрывая? – спросил Змей, словно забыв, что там на самом деле: настолько искренний интерес написан был на лице его.
– Подумаем! – ответил Профессор. – Очень необычная оболочка, сам материал. Какой-то огнеупорный. Скорее всего, этот пакет не хотели выбрасывать. Он выброшен случайно, по ошибке.
Троица переглянулась.
– Для драгоценностей великоват. Какая-нибудь статуэтка? – не те формы. По форме пакета я вижу, что наверчено неумело, наспех, беспорядочно (Писатель и Парфен посмотрели на Змея). Но что-то тем не менее в этой же самой форме пакета говорит мне о достаточной ценности содержимого. Угадывается предмет прямоугольной формы. Почему-то я вижу, – закрыл глаза Профессор, – пачки денег в портфеле или большом бумажнике, их много, человек запихивал их руками, не привыкшими к деньгам. Да. Деньги. Думаю, это деньги, – заключил Профессор беспристрастным исследовательским голосом и бестрепетными руками стал разворачивать сверток.
Тут Писатель не выдержал.
Он бросился, выхватил, прижал к груди.
– Это наше! – сдавленно закричал он. – Ясно вам? И как преподавателя я вас никогда не уважал! Я на лекции ваши не ходил!
– А ну положь взад! – стал подниматься Профессор, беря рукой толстую суковатую клюку.
Парфен не дремал, вырвал палку.
– Ишь, на чужое нацелился! – подал голос Змей.
– Вы так? – угрожающе сказал Профессор. – Я сейчас, е. в. м., крикну – и от вас, суки, мокрого места не останется!
Но крикнуть не успел: Парфен успел увидеть рулончик скотча на гвозде, схватил, мигом оторвал полосу и заклеил рот старика. Однако Профессор, едва отскочил от него Парфен, не зевая, кинулся к Писателю, не ожидавшему нападения, вырвал пакет – и упал на землю в угол своего капища, прикрывая пакет собой, как герой войны гранату.
Они набросились на него. Они пытались перевернуть его, как ежа, на спину. (Змей клюкой поддевал.) Они падали на него и мяли его, чувствуя под руками мощный микеланджеловский напряг мышц его спины, они щипали ему руки и выворачивали их, и только когда, отчаявшись, Змей треснул Профессора клюкой по башке, тот ослабел и выпустил пакет из рук.
Писатель сунул его за пазуху. Парфен перевернул старика.
– Ничего, оклемается. Дышит. Вот сволочь, а? – и оторвал от профессорского рта кусок скотча. Дыхание Профессора с сипением устремилось наружу, в вонючий и родной для него мир помойки – и слилось с ним.
– Сволочи! – просипел он.
– А еще ученым себя считал! – негодовал Писатель, поспешая прочь.
– Гадюка! – вторил Змей.
– Бессребреник! Антиквар! – издевался Парфен.
Но вдруг все умолкли и дальше шли в тишине – до дороги, где остановили машину, водитель которой начал отнекиваться, разглядев их вид, но, когда они посулили ему за поездку до центра солидную сумму, согласился.
Глава двадцатая
Злодеям – по злодействам их. Брат Змея – предатель. А он вовсе и не предатель. Сглаз, порча и депрессия. Расписка. Черт-баба
В машине друзей разморило после коньяка.
– Еду, еду, еду к ней, еду к милушке своей! – тихо спел Змей. Он радовался не обретению денег, а тому, что его вина пред друзьями наконец снята. Песню же эту, а не другую, он спел, привыкнув в компании своих простых ежедневных друзей быть таким же простым (каким, впрочем, и был на самом деле большее время своей жизни), говорить простые слова и петь простые песни, хоть ему более по душе современные романсы с мыслью и тонким чувством, как то: «Мне нравится, что вы больны не мной». Или: «Мне снился странный сон, что люди делятся на женщин и мужчин». И т. п.
Всем хотелось необыкновенного.
Но и чувство долга витало над ними.
И – ответственность Большой Идеи, без которой им казалось немыслимым и недостойным провести сегодняшний день.
– Итак, – сказал Писатель. – У нас теперь свободных семь тысяч.
Змей и Парфен склонили головы, соглашаясь.
– Мы пошли по неверному пути, пытаясь облагодетельствовать этим дьявольским подареньем хороших и впавших в беду людей. Надо поступить иначе. Мы дадим эти деньги – злодею. Подлецу. На которого нет ни людского суда, ни юридического. И пусть они погубят его. Желательно при этом, чтобы злодей был еще каждому из нас и личным врагом: таким образом мы удовлетворим чувство мести, присущее каждому человеку, – сказал Писатель, который, будучи серьезным мыслителем, не боялся низких истин о человеке, а даже гордился знанием этих истин.
И в душе Писателя, а затем и Парфена шевельнулось нечто мефистофельское, в душе же Змея ничего не было, кроме удовольствия, но уж кто был похож на Мефистофеля, так именно он со своим довольно зловещим, если приглядеться, профилем.
– Вы чего? – спросил Змей, видя, что на него смотрят.
– Злодей есть у тебя на примете? Враг?
– Врагов нет.
– Ну, не тебе враг, а близкому твоему.
– Тоже нет.
– Так не бывает.
– Бывает. Ну, кто-то должен мне сколько-то. Так и я должен. По сусалу били. Так и я бил. Менты обижали. Но у них служба такая.
– Где обижали? – оживился Писатель. Ему, увы, тоже приходилось претерпевать в пьяном виде, он даже в вытрезвитель несколько раз попадал.
– Ну и что? – сказал Парфен. – Ты предложишь им деньги? А они нас засадят и не выпустят до тех пор, пока все остальные деньги не вытрясут.
Змей подумал и сказал вдруг с удивлением:
– А ведь враг-то у меня есть.
– Кто? – обрадовались Писатель и Парфен.
– Брат, – вздохнул Змей. – Родной брат мой.
– Это старший? – спросил Писатель. – Я его плохо помню. Как его зовут?
– Еду, еду, еду к ней, еду к милушке своей! – тихо спел Змей. Он радовался не обретению денег, а тому, что его вина пред друзьями наконец снята. Песню же эту, а не другую, он спел, привыкнув в компании своих простых ежедневных друзей быть таким же простым (каким, впрочем, и был на самом деле большее время своей жизни), говорить простые слова и петь простые песни, хоть ему более по душе современные романсы с мыслью и тонким чувством, как то: «Мне нравится, что вы больны не мной». Или: «Мне снился странный сон, что люди делятся на женщин и мужчин». И т. п.
Всем хотелось необыкновенного.
Но и чувство долга витало над ними.
И – ответственность Большой Идеи, без которой им казалось немыслимым и недостойным провести сегодняшний день.
– Итак, – сказал Писатель. – У нас теперь свободных семь тысяч.
Змей и Парфен склонили головы, соглашаясь.
– Мы пошли по неверному пути, пытаясь облагодетельствовать этим дьявольским подареньем хороших и впавших в беду людей. Надо поступить иначе. Мы дадим эти деньги – злодею. Подлецу. На которого нет ни людского суда, ни юридического. И пусть они погубят его. Желательно при этом, чтобы злодей был еще каждому из нас и личным врагом: таким образом мы удовлетворим чувство мести, присущее каждому человеку, – сказал Писатель, который, будучи серьезным мыслителем, не боялся низких истин о человеке, а даже гордился знанием этих истин.
И в душе Писателя, а затем и Парфена шевельнулось нечто мефистофельское, в душе же Змея ничего не было, кроме удовольствия, но уж кто был похож на Мефистофеля, так именно он со своим довольно зловещим, если приглядеться, профилем.
– Вы чего? – спросил Змей, видя, что на него смотрят.
– Злодей есть у тебя на примете? Враг?
– Врагов нет.
– Ну, не тебе враг, а близкому твоему.
– Тоже нет.
– Так не бывает.
– Бывает. Ну, кто-то должен мне сколько-то. Так и я должен. По сусалу били. Так и я бил. Менты обижали. Но у них служба такая.
– Где обижали? – оживился Писатель. Ему, увы, тоже приходилось претерпевать в пьяном виде, он даже в вытрезвитель несколько раз попадал.
– Ну и что? – сказал Парфен. – Ты предложишь им деньги? А они нас засадят и не выпустят до тех пор, пока все остальные деньги не вытрясут.
Змей подумал и сказал вдруг с удивлением:
– А ведь враг-то у меня есть.
– Кто? – обрадовались Писатель и Парфен.
– Брат, – вздохнул Змей. – Родной брат мой.
– Это старший? – спросил Писатель. – Я его плохо помню. Как его зовут?