Слепцов В.. Трудное время

   Письмоводитель рылся в бумагах, читал их, бросал, опять принимался читать, вдруг швырнул какой-то пакет на пол и сказал:
   - Что ж вы не садитесь?
   - Нет, я пойду.
   - Ну как хотите.
   - А тут что же такое?
   - Тут я живу. Пустяки всё.
   Он отворил дверь в маленькую комнату, всю заваленную газетами, нотами, панталонами... На окне халат висит, чижик в клетке, духота, кровать стоит и скрипка лежит на кровати.
   - А вы играете на скрипке?
   - Черта я играю. Ничего я не умею. Так... Пойдемте! Что тут еще... Вы куда? Гулять? И я гулять. Нет, мне нужно. Что ж вы стоите? Надевайте картуз!
   На дворе никого не было. От дома лежала широкая тень на траве; по кирпичному забору прыгали воробьи.
   - Вы куда же? В сад, что ли? - спросил письмоводитель.
   - Мне все равно.
   - Ну, так пойдемте на базар.
   - Пожалуй! А где же у вас базар?
   - А вон площадь-то, за церковью. Базарная площадь. Сельскими произведениями торгуют: деготь тут это у них, лапти... Такая чушь! Коммерция!
   Идет баба с ведрами; повар в белой куртке несет с погреба говядину; лошадей ведут на водопой; лягавая собака идет, хвостом машет...
   - Танкред! Хо! Дурак, - говорит письмоводитель, лаская собаку.
   - Ну, ну, ну! Ступай, ступай! Нечево, брат, тут, нечево. Ты и рад.
   Танкред с неудовольствием отходит.
   - Ах, постойте, - говорит письмоводитель,  - забыл я тут... Дельце есть. Одна минута.
   Вошли в людскую.
   Стряпуха хлебы в печку сажает, грудной ребенок вертится у ней под ногами.
   - Уйди ты, пострел! Чево-с?
   - Матвей дома? - спрашивает письмоводитель.
   - Нету; на футор до свету уехал.
   - Скажи ему, что ж он о пашпорте-то о своем не хлопочет. Ведь штраф заплатит.
   - Скажу.
   - То-то, скажу. Ишь, тараканов что развели!
   - Кто их разводит, проклятых?
   - Вы разводите. Вы их любите до смерти; а после в ухо заползет. Ишь ты! Ишь ты! Это что? А? О дьяволы! Вот вас, чертей, за это надо разжечь. Что? Нет, врешь! Вы их жрете, анафемы. Пойдемте! Тут, я вам скажу...
   Идет по двору мужик.
   - Здравствуйте, Иван Степаныч!
   - Здравствуй! Что тебе?
   - К вашему здоровью.
   - Зачем?
   - Все насчет своих делов.
   - это насчет телушки-то? Знаю. Деньги принес?
   - Нет, не принес.
   - Так что ж ты? Разговаривать пришел?
   - А я так полагал, по-суседски, мол.
   - Ступай, по-суседски деньги неси!
   - Да ведь что ж, Иван Степаныч, много ли она потравила, - сами изволите знать. Только что быдто находила.
   - Вас, мошенников, учить надо.
   - Учить, это точно, Иван Степаныч; только, кажется, мы тоже довольно учены.
   - Нет, мало.
   - Ну, теперь, позвольте, так будем говорить: ваша скотина зашла ко мне в огород...
   - Ну, и загоняй ее!
   - Загнать недолго, да на что ж так-то?
   - Как на что? Барин штраф заплатит.
   - Ну, это тягайся там с вами еще! А незамай же я ей ноги переломаю, она лучше ходить не станет.
   - Вот ты поговори еще!
   - Право слово, переломаю.
   - Ладно, брат. Толковать с ним. Очень нужно. Экой народишко подлый! То есть, я вам скажу, тут какую нужно дубину!..
   - Неужели?
   - Ей-богу. Помилуйте! Что это такое? Так набалованы! Так... Землю даром отдали. Э! Да что уж тут... Вот она, рыга-то.
   - Где рыга?
   - А вон, желтая, видите?
   - что же там?
   - Мaшины. Земледельческие орудия... Даром деньги... Нет, одна ничего. Это штука любопытная, - грабли. Сейчас везет, везет, - раз! А, чтоб те! Англичане деньги берут. Нет, они хитрые, анафемы, шут их возьми. Да. Молотилка такая есть, чудесная. Семьсот целковых... Все равно вот, - пушка. Захотел, куда хочешь. Вот шельмы-то! занимательная штука. Ну, только тяжела, никуда не годится. Эй, Трофим, поди сюда! Это что у тебя в руке?
   - Гвоздь.
   - Ну, ступай!
   Идут дальше. Солнце начинает припекать. Селo. Старухи в синих платках сидят с детьми на завалинах; больной теленок лежит середь улицы, греется; нищий крадется сторонкой, и дребезжит его старческий голос:
   - Родителев поминаючи, Христа ра-ади!
   Письмоводитель ежеминутно останавливается, разговаривает с собаками, землю ковыряет палкой, ругается, а сам нет-нет и прихватит себя за мушку.
   Идут селом прохожие, с лаптями и косами на плечах, идут молча, руками машут.
   - Куда вы? - спрашивает их письмоводитель.
   - На Дон, в казаки, - отвечает один прохожий.
   - Сено косить, кормилец, сено, - проходя мимо, добавляет другой.
   - Или у вас своего нету?
   - У нас его отродясь не было, - на ходу отвечает третий.
   - Ну, с богом, - говорит письмоводитель.
   - Спасибо, родимый.
   Базарная площадь. В конце виден кабак, навесы для торговли, лавочка и дума 1. Куры копаются середь площади, тишина, слышно, как свинья чешется об угол думы и вполголоса отрывисто похрюкивает.
   Письмоводитель с гостем вошли в лавочку.
   - Денис Иванычу, - говорит письмоводитель.
   - Иван Степанычу, - не глядя, отвечает лавочник.
   Он сидит на прилавке, в рубашке, в жилете и играет в карты с волостным писарем. Писарь в военном пальто и в резинковых калошах на босу ногу.
   - Писчей бумаги! - спрашивает Рязанов.
   - Есть. Пожалуйте! Алексей, покажи бумагу! Ходите, я вздавал. Вы зачем, Иван Степаныч?
   - Бросьте вы карты-то! Что в самом деле!
   - Погодите! Игра тут у нас идет. Третий день хороводимся. Да чего вам требуется? Черви.
   - Нашатырь есть у вас?
   - Вам на что? Вали! Вали!
   - Для экономии.
   - Это моя восьмерка. Что ты врешь? Для экономии?
   - Да. Ну что же, есть, что ли?
   - Это нашатырь-то?
   - Да.
   Лавочник пристально смотрит себе в карты и говорит:
   - Нда. Вот что! Для и-кано-омии. Так, так. Самая подлецкая игра. Без двух. А нашатырю, похоже так, что нету. Ну, вздавай! Еще чего-с?
   - Да будет вам играть!
   - Ну!
   - Сургуча две палочки.
   - Есть. Алексей, подай сургуча две палки конторского. Иван Степаныч, садитесь с нами играть!
   - Ну вас!
   - Что ж такое? Мы на орехи.
   - И на орехи не стану.
   - Экие скупые! А у вас непременно деньги есть. Мое почтение! - говорит лавочник кучеру.
   Кучер молча подходит к прилавку и глядит на полки с товарами.
   - Вам что? - спрашивает лавочник.
   - Идей-то у вас тут была, я гляжу, зеркила такая, круглая?
   - А вон она.
   Кучер берет зеркало и глядится в него. Письмоводитель роется в ящике с пряниками.
   - Хороши, уж хороши! И глядеться нечего, - дружески говорит кучеру лавочник.
   - Нельзя, - отвечает кучер. - Влюбиться хочу.
   - Не говорите! Уж мы сейчас видим, который человек в веселом духе. Это горничная-то? Хм. Девочка ничего.
   - Девка убедительная. Одно слово, чего извольте.
   - Так, так.
   - Беспременно надо влюбиться. Типерь, главная вещь, как-никак расстараться песенник достать.
   Входит мужик.
   - Денис Иваныч!
   - Что ты?
   - Отпустите!
   - Дугу оставь!
   - Как же я без дуги поеду? - Помилуйте!
   - А мне что? Вас, чертей, жалеть нечего. Ну да ладно: бери дугу, скидавай зипун!
   Мужик молчит, и все молчат, смотрят на него.
   - М... Вот что, - про себя говорит мужик.
   Молчание. Письмоводитель на прилавке раскалывает гирею орех.
   - Так-то, - произносит мужик и чешет в затылке. Одно плечо у него начинает понемногу опускаться, зипун сползает с плеча...
   Остановка.
   - Скидавай! Скидавай! Нечего. Нынче, брат, не зима, не озябнешь.
   Мужик вздыхает и шевелит губами, потом молча, потихоньку стаскивает зипун, бережно кладет его на прилавок и молча, в одной рубахе уходит.
   - Ну, вздавай, - говорит писарю лавочник. - Нет, я говорю, - подбирая карты, говорит лавочник.
   - Да.
   - Я говорю, эти мужичонки подлыи... Типериче, как вы полагаете, сколько у меня за ними денег пропадает? Сейчас провалиться. Пас. Я за него подушные 2 заплатил.
   - Дела, - с орехом во рту, произносит письмоводитель.
   - Вот по этой причине они мне все и подвержены. Ходи!
   - Ну вас совсем! Прощайте! - говорит письмоводитель.
   - До приятного свидания.
   Вернувшись с базара, гость и письмоводитель расстались. Письмоводитель пошел в контору, а гость отправился в дом. Проходя по двору, он увидел у крыльца несколько баб и мужиков. В дверях стояла молодая женщина в утреннем капоте и внимательно осматривала у одного мужика палец.
   - Кто это? - спросил гость у лакея.
   - Барыня.
   - Гм.
   Гость подошел к крыльцу. Женщина, стоявшая в дверях, несколько растерялась, но сейчас же переломила себя и еще внимательнее припала к мужичьему пальцу.
   - Погоди, вот я тебе спуску дам, - сказала она и вдруг вскинула глазами на гостя: он стоял прямо против нее и пристально смотрел ей в лицо. Он поклонился, она тихо сказала: "Здравствуйте" и уже совершенно твердо продолжала говорить с мужиком:
   - Да нет ли у тебя занозы?
   - Кто ее знает. Нет, мотри, вряд.
   - Так ты приложи вот это на тряпочку, а дня через два опять приходи сюда!
   - Сюда опять притить - понаведаться?
   - Да, да, сюда опять приди!
   - Ладно, приду.
   - А у тебя что?
   На пороге стоял мужик на вид толстый, но бледный, и тяжело дышал.
   - Чем ты нездоров?
   - Я, матушка, всем нездоров, хвораю давно.
   - Что же ты чувствуешь? Знобит, что ли, тебя?
   - Нету; знобу такова нету; ну и поту настоящего в себе не вижу.
   - А ешь хорошо?
   - Какo хорошо! В неделю вот эдакой чашечки кашицы известь не могу. Брюхо-то у меня - ишь ты! - опухло. Хошь вшей на нем бить, так в ту же пору.
   Гость взглянул на хозяйку: на лице у ней чуть-чуть передернуло один мускул, и опять все стало покойно, только она сейчас же торопливо спросила:
   - Простудился ты, должно быть?
   - Не знаю, родима, простудился ли, нет ли. Нет, так, должно, эта хворь пристала, с ветру. Утром встал, оглядел в себе ноги: настоящие колоды, опухли. И зачало меня дуть, зачало дуть, пуще да пуще...
   - Оглядел в себе ноги... - вполголоса повторил гость. - До этих пор он не знал, что у него ноги есть.
   Хозяйка взглянула на гостя, сначала серьезно, потом как-то нерешительно улыбнулась и опять сделала серьезное лицо.
   Гость постоял еще немного и пошел в дом. Он застал Щетинина в кабинете с газетою у окна.
   - Я к тебе заходил, - сказал Щетинин,  - Да мне сказали, что ты ушел куда-то.
   - Да, я гулять ходил, - сказал гость, садясь на диван. - Ты рано встаешь?
   - Часов в пять сегодня встал, проехался по хозяйству.
   - Так ты не на шутку хозяйничаешь?
   - Какие тут шутки! Нельзя, брат, нельзя.
   - Да, - как будто размышляя, сказал Рязанов и потом прибавил: - Зверь такой есть - бобр, зверь речной, обстоятельный зверь; ходит не спеша, все как будто о чем-то думает; шуба на нем дорогая, бобровая и лицо точно у подрядчика. Так вот у этого зверя страсть какая? - Все строить. Поэтому он так и называется, бобр-строитель, castor fiber. И теперь куда хочешь ты его посади, хоть на колокольню, дай ему хворостку, он сейчас начнет плотину строить. Вот он может о себе сказать, что ему без этого уж никак нельзя.
   - Ну, да. Да что с тобой говорить: у тебя все смех. Пойдем-ка, брат, лучше чай пить. Вон и хозяйка пришла.
   В столовой зашуршало женское платье и загремели чашки. Гость и хозяин вошли в столовую.
   - Вот, рекомендую тебе, - сказал Щетинин жене,  - друг и гонитель мой Яков Васильич Рязанов. Позвольте вас познакомить.
   Хозяйка остановилась на минуту с чайником в одной руке и протянула гостю другую.
   - Да уж мы виделись, - сказала она мужу.
   - Когда?
   - Я сейчас застал Марью Николавну, - сказал гость,  - там на крыльце недугующих исцеляла.
   Марья Николавна слегка улыбнулась, но вслед за этим наморщила брови и сейчас же привела лицо свое в порядок.
   - А вам это смешно? - спросила она, наливая чай, и понемногу начала краснеть.
   - Нет, не смешно.
   - Скажи пожалуйста, - спросил Щетинин, положив руки на стол.
   - Что это у вас в Петербурге все так, что вы не можете ни о чем серьезно говорить?
   - Нет, не все, - совершенно серьезно сказал Рязанов и стал размешивать чай.
   Помолчав немного, он как будто про себя повторил:
   - Не все, - и, рассматривая что-то в стакане, продолжал: - Нет, есть и такие, которые обо
   всем серьезно говорят. И даже таких гораздо больше. Я как-то одного встретил на улице, - я в баню шел, - "пора, говорит, нам серьезно приняться за дело". Я говорю: "Да, говорю, пора, действительно, говорю, пора. До свиданья". - "Куда же вы?" - говорит. "А в баню, говорю, омыться". - "Да, говорит, у вас все шутки. Я серьезно..." Ну, что же делать? - Вдруг спросил Рязанов, поднимая голову. - Ведь я тоже серьезно ему отвечал, а он говорит: шутки.
   - Что ты рассказываешь... - начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:
   - Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстроивает.
   Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.
   - Нет, в самом деле, - заговорил Щетинин,  - я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности; вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.
   - Да ты это насчет выкупных операций 3, что ли? - спросил Рязанов.
   - Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.
   - Ну, еще это бог знает, - ответил Рязанов,  - Кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.
   - Поживи-ка, брат, здесь да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся; может, взгляд-то у тебя и изменится. Так-то, друг, - прибавил Щетинин, хлопнув гостя по коленке.
   - Может быть, - улыбаясь, отвечал Рязанов.
   - Что ты смеешься? Ты погляди, вот я тебе покажу, что это за люди, с которыми нам приходится иметь дело.
   - Да.
   - Вот ты тогда и увидишь, что мы должны мало того, что помогать им, но еще убеждать и упрашивать, чтобы они нам позволили им же быть полезными.
   - Да. Как это Гамлет говорит? - "Нынче добродетель должна униженно молить порок, чтоб он позволил ей..." 4
   - Да, брат, униженно молить порок... Я серьезно говорю. Если взялся за дело, так уж не до иронии.
   - Какая тут ирония? Это уж филантропия, а не ирония.
   - Ну, я не знаю, как это называется, а что вот меньший брат ко мне идет, это я знаю, - говорил Щетинин, глядя в окно.
   - И еще знаю, что сейчас он будет просить, чтобы я ему телушку его отдал, а я не отдам.
   - Почему же? - спросила Марья Николавна.
   - А потому, что так нужно.
   Щетинин наскоро допил стакан и вышел в переднюю. Дверь из столовой осталась незатворенною.
   - Здравствуй! Что тебе нужно? - спросил он у мужика, вошедшего в то же время из сеней.
   Мужик поклонился.
   - К вашей милости...
   - Зачем?
   - Да все насчет того дела. Батюшка, Ликсан Василич!
   Мужик стал на колени.
   - Это ты все о телушке пристаешь? Встань, братец, встань! Как тебе не стыдно? Сколько раз я вам говорил, что это скверно. Я с тобой и говорить не буду, пока ты не встанешь.
   Мужик встал.
   - Ну, слушай! Пойми, что мне твоих денег не нужно, я от этого не разбогатею. Я беру с тебя штраф для твоей же пользы; для того, чтобы ты был вперед осмотрительнее, зря не распускал бы скотины. Сами же вы благодарить будете, что вас уму-разуму учат.
   - И так много довольны, батюшка, Ликсан Василич. Благодарим покорно!
   - Ну, вот видишь! Понимаешь теперь, что это для твоей же пользы?
   - Понимаем-с.
   - Ну, а коли понимаешь, стало быть и толковать нечего. Я тебе покажу, что лишнего ни одной копейки с тебя не требуют. Вот расписание, видишь? Печатное расписание от министра, сколько следует брать за потраву. Вот за корову, с первого июня по первое июля - рубль пятьдесят копеек...
   - Тэк-с.
   - Да за прокорм за трои суток по двадцати копеек, - шестьдесят копеек; всего: два рубли десять копеек. Так ведь?
   - Это так точно.
   - Пожалуй, на счетах прикинуть можно.
   - Нет, что уж прикидывать.
   - Ну, так чего же ты еще от меня хочешь?
   - Мы ничаво... А как теперь насчет того, тыись, пуще сумляваемся, что быдто не по-суседски...
   - Не по-суседски! Да ведь я тебе говорил.
   - Это так-с.
   - Закон. Понимаешь? - Закон.
   - Слушаю-с.
   - Так что ж я могу сделать? Ну?
   Мужик молчал. Из столовой Рязанов, положив бороду на спинку стула, смотрел на эту сцену; Марья Николавна задумчиво катала из хлеба шарики.
   - Прикажите за себя вечно бога молить, - вдруг сказал мужик и опять упал на колени.
   Щетинин плюнул и ушел. Мужик еще несколько минут постоял на коленях, поглядел, поглядел, вздохнул и пошел по двору шаг за шагом, держа шапку в обеих руках.
   - Ну что? Как меньший брат? - спросил Рязанов.
   Марья Николавна заперла сахарницу и вышла в другую комнату. Щетинин походил из угла в угол, отворил окно.
   - Черт знает, духота!.. Свинья - меньший брат, вот что я тебе скажу.
   - Нет, я вижу, ты еще не умеешь молить порок, чтобы он тебе позволил... Оштрафовать себя, - сказал Рязанов, сидя за столом.
   - Такая дрянь мужичонка! - продолжал между тем Щетинин.
   - Когда ему что-нибудь нужно от меня, - ходит, клянчит, ноги целует, а случись так, что мне понадобится купить у него десяток яиц, так он готов рубашку снять.
   - Это основательно. Ну, а другие-то как? - Хорошие?
   - Если правду сказать, так и другие тоже со всячинкой; да не в этом дело. Мы сами виноваты. Нужно внушить им больше доверия; нужно, чтобы мы сами к себе были построже, тогда и они будут...
   - Дешевле брать за яйца. Вероятно.
   - Нет, будут строже к себе.
   - Да будут ли?
   - Конечно, будут.
   - С какой стати?
   - А с такой стати, что сами увидят.
   - Что?
   - Да что так лучше.
   - А сам-то ты веришь, что так лучше будет?
   - Еще бы! Что ты на меня смотришь? Какой же бы я был работник, если бы не верил в успех того дела, для которого работаю?
   - То есть это - уверенность в невидимом, как бы в видимом 5, и в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Да, это приятно.
   Щетинин, ничего не отвечая, стоял у окна и задумчиво смотрел на двор, потом, опомнившись, сказал:
   - Да! Там постройка, - нужно съездить. Маша!
   Марья Николавна вошла в столовую. Рязанов отправился на балкон.
   - Я еду теперь, - говорил Щетинин жене,  - тут придет ко мне баба, так ты... Поговори с ней!
   - О чем же поговорить?
   - Да она там тебе все это скажет сама. Ну, увидишь.
   - Хорошо.
   - Ты с ней хорошенько поговори. Знаешь, как ты хорошо-то говоришь.
   Марья Николавна улыбнулась.
   - А разве я когда не хорошо говорю?
   - Нет; всегда, всегда. Умный ты мой! Ну, целуй меня!
   К крыльцу подали беговые дрожки.
   Рязанов стоял на балконе и смотрел в сад.
   Прямо против него сквозь зеленую чащу акаций виднелась старая с провалившеюся крышей беседка, вся заросшая репейником и крапивою; дальше яблони цвели. За садом белела колокольня, а потом всё луга, воды, сверкающие на солнце, зеленые холмы и опять луга. В саду становилось жарко; только из кустов время от времени налетали тихие струи пахучей прохлады, вместе с торопливым щебетаньем притаившейся под кустом малиновки. Рязанов постоял на балконе и пошел бродить по саду. В одной аллее попался ему старик садовник, в белой рубашке, с белою бородою и с пучком салата под мышкою. Садовник снял картуз и низко поклонился. В кустах мелькнуло загорелое детское лицо со стручком во рту, но исчезло сейчас же, как только Рязанов взглянул на него; вслед за этим раздался по саду писк - и пятеро ребятишек кинулись со всех ног в малинник. Позади всех бежала отставшая от прочих маленькая девочка, плача и крича во все горло: - Ма-а-а. На пруду дворовая женщина полоскала белье. Заметив Рязанова, она подоткнула себе подол и, не оборачиваясь, поклонилась ему задом. Притаившиеся под берегом утки шумно бросились в воду...
   Рязанов пошел было к себе во флигель, но в то время, как он проходил мимо дома, ему вдруг послышалось, что в сенях кто-то плачет. Он вошел на крыльцо. в сенях стояла Марья Николавна и разговаривала с крестьянскою бабою. Баба плакала, да и Марья Николавна имела расстроенный вид, но, желая скрыть свое смущение, она сказала Рязанову:
   - Вот послушайте-ка, что она рассказывает.
   Рязанов остался, но баба, не обращая на него никакого внимания, продолжала всхлипывать, говоря:
   - Я ему баила: ты хушь бы людей-то постыдилси...
   - Ну, а он-то что же? - спросила Марья Николавна.
   - А он бат: чаво, бат, мне их стыдиться? Я, бат, перва у те косу всю вытаскаю, посля и зачну стыдиться.
   - Мгм, - сделал Рязанов.
   - Да уж что, сударыня, - продолжала баба, сморкаясь в рукав,
   - Что уж говорить! Наше дело, известно, круг робятенок убиваисси, а им что? Озорство только у него на уме одно, мудрить над нашей сестрой. Ишь они мудрецы какие!
   - За что ж он тебя бьет, я все-таки не понимаю, - сказала Марья Николавна.
   - За что? - перепросила баба.
   - Захотели вы, сударыня, у мужика понятия. Нешто он скажет, за что. Яму баба все одно вот - тьфу. Под руку подвернулась - хлоп. Уйди, говорит, ты от меня, постылая!..
   Баба нагнулась и концом фартука утерла слезы.
   - На кой, говорит, ты мне ляд таперя? Не видал нешто я дохлых-то. Только, говорит, ты на то и годисси - ворон пужать.
   - Он тебя не любит, - тихо заметила Марья Николавна.
   - Как не любить! Чаво ж яму еще? Я, чай, яму не чужая. Любить! Известно, где яму меня любить. Вон у меня грудь заложило, ни поднять, ни что. Что ж, нешто я этому рада, что я чижолая.
   - Да-а! Вот оно что, - сказал Рязанов и пошел во флигель.
   К обеду вернулся Щетинин с хутора, весь в пыли, усталый; снял галстух, выпил рюмку водки и молча сел за стол.
   - Ну, что постройка - идет? - спросила его Марья Николавна.
   - Идет, - нехотя ответил Щетинин. - Измучился я, как собака, - немного помолчав, сказал он и положил ложку на стол. - Такие скоты эти плотники! То сделали, что теперь нужно опять нижние венцы подымать. Они, знаешь, их не переметили как следует и перепутали; ну, и вышла такая гадость, что смотреть скверно: одно бревно так, другое эдак. Самый лучший лес у меня тут был наготовлен, они его весь испакостили. Теперь понимаешь, какая работа опять сызнова перекладывать весь сруб! Черт их возьми! Уж я их ругал, ругал... Мошенники!.. Ах, я и забыл, что ты здесь сидишь.
   - Ничего, не стесняйся, - ответил Рязанов, продолжая есть.
   - Нет, в самом деле, изо всякого терпения выводят.
   - Ну, конечно, - заметил Рязанов.
   - Посуди ты сам, - продолжал Щетинин,  - Я им плачу почти вдвое, нежели сколько бы они получили у другого; потом, кроме того, мои харчи, и притом жалованье плачу помесячно.
   - Да.
   - Пришли ко мне оборванные, в ногах валяются: отец родной, есть нечего, дай работы! Ну, сжалился, взял их, одел, обул, за двоих подушное внес, вперед дал по целковому...
   - И такая неблагодарность!..
   - Нет, ведь что же? Стараешься, в самом деле. Уж, кажется, я ли для них не старался; а они вон какую штуку со мной сыграли. Они ведь этого и знать не хотят, что я по их милости убытку пятьдесят целковых понес. Далеко, видишь ли ты, бревна лежат, так им лень таскать. А? Как это тебе нравится?
   - Нехорошо. Это с их стороны неблагородно, - сказал Рязанов, утирая салфеткою рот.
   - Нет, серьезно?
   - Чего ж тут. Понятное дело, что такого поступка одобрить нельзя.
   - Ну, вот видишь. Так теперь ты скажи, имел ли я право назвать их мошенниками?
   - Нет; мошенниками называть их ты права не имел.
   - Почему?
   - А потому, что этого тебе законом не предоставлено. Мало бы ты чего захотел. Этого нельзя. Ведь они уж вышли из крепостной зависимости?
   - Вышли.
   - Ну, так как же? Нельзя. Личное оскорбление. А вот к становому 6 - это другое дело.
   - Я этого вовсе не желаю.
   - А не желаешь, тогда лучше всего прямо войти с жалобою к посреднику, дабы повелено было на основании и так далее. Вот это уж всего вернее и... Приличнее, чем ругаться-то.
   - Ах, да нет. Ты это...
   - Ты думаешь, не взыщут? Нет, брат, теперь уж не те порядки пошли. Всё до последней копейки взыщут.
   - Что ты говоришь!..
   - Не отвертятся, не беспокойся.
   Марья Николавна все время с напряжением следила за разговором и беспокойно взглядывала то на Рязанова, то на мужа; наконец, она не выдержала и, краснея, спросила взволнованным голосом:
   - Да разве это хорошо - жаловаться в суд?
   - А вы находите, что нехорошо? Почему же-с? - добродушно спросил Рязанов.
   - А потому что... Их там наказывать будут... Я не знаю...
   - Ну, так что же-с?
   - Как - ну, так что же? Их посадят в тюрьму... Вообще это...
   - Может быть, и посадят. Если увещания не подействуют и мерами кротости нельзя будет их склонить...
   - Но ведь они бедные. Вы забываете... Откуда же они возьмут пятьдесят рублей?
   - Ежели наличных денег не имеют, то, может быть, окажется движимость, скот.
   - Ну, и...
   - Продадут-с. Что ж им в зубы-то смотреть.
   - Да ведь это я не знаю, что такое... Это варварство!..
   - Очень может быть-с.
   - Так как же вы предлагаете такие средства?
   - Я никаких средств не предлагаю, я только напоминаю.
   - Что же вы напоминаете?
   - Я ему напоминаю его обязанности. Всякое право налагает на человека известные обязанности. Пользуешься правом, - исполняй и обязанности.
   - Какие обязанности? Вы ему напоминаете, что он может, если захочет, злоупотреблять своим правом.
   - Нисколько-с. Напротив; я ему напоминаю только о том, как следует благоприобретать, а злоупотребляет уж это он сам.
   - Разве это злоупотребление, если он прощает этих плотников?
   - А вы как же думали? Конечно, злоупотребление. Если бы он один только пользовался правом карать и миловать, тогда бог с ним, пусть бы его делал, что хотел. Если ему бог дал такую добрую душу, так что ж тут разговаривать. Хочешь идти по миру, ну и ступай. Но вы не забывайте, что нас много, что он, оставляя безнаказанными этих плотников, поощряет их на новые мошенничества и подает гибельный пример. А от этого мы все страдаем: он портит у нас рабочие руки.