Слепцов В.. Трудное время

   - Эй, баба, что это за тело?
   - Прохожий, родимый, прохожий. Вот уж пяты сутки помер, - подходя к тарантасу, отвечает баба. - Бог его знает, с чего это он так-то. Пришел с товарищем, начал разуваться, закатился, закатился...
   - Где ж товарищ?
   - В избе сидит, воет.
   - Сотник донес становому?
   - Донес.
   - Что ж он?
   - А бог его знает, что он.
   - Пахнет покойник-то?
   - И-и, бяда! Ишь раздуло как.
   - Ну, царство небесное, - вздохнув, говорит посредник и бросает в чашку двугривенный.
   - Трогай!
   Опять полевая дорога, жар и пыль, вьющаяся из-под лошадей; чахлый кустарник вдоль оврага; мужики, вереницею далеко стоящие в траве и дружно машущие косами; жидкий осиновый лесок, с кочками, комарами и небольшими лужицами зеленоватой воды между кочек. Сейчас же за осинником начинается село, разбросанное по косогору; за речкой стоит старый помещичий дом, с серыми стенами, зелеными ставнями и развалившеюся деревянною оградою; немного дальше, в лощине, другой, маленький, новенький, с молодым стриженым садом и с купальнею на пруду. Дальше еще барская усадьба - длинный, неуклюжий дом, с галереями, колоннами, выбитыми окнами и провалившеюся крышею; на косогоре виднеется еще дом, с соломенною крышею, но все-таки барский: ходят по двору тощие борзые собаки, клокочут индейки, попадаются и дворовые люди, с длинными примазанными висками, в казакинах.
   - Помещиков, помещиков-то здесь... - как будто всматриваясь во что-то, говорит посредник.
   - Много?
   - Как собак.
   - И хорошие помещики? - немного помолчав, спрашивает Рязанов.
   - Куды к черту хорошие! Всё голь одна. Разорено! Гроша ни у кого за душой нет.
   - Значит, все погибло, кроме чести.
   - Нет: тут все, тут уж и честь погибла. Да и какая там честь, когда нечего есть. Поверите ли, - вдруг оборачиваясь к Рязанову, говорит посредник, - обидно! за своего брата, дворянина, обидно.
   - Я думаю.
   - Нет, ведь что они только делали, если порассказать; да и до сих пор что делают с этими несчастными крестьянами. Вы себе представить не можете, что это за народ. Где только можно прижать мужика, уж он прижмет, своего не упустит.
   - Ну, а мужики-то свое упускают?
   - Разумеется, если правду сказать, и мужик себя в обиду не даст: не тем, так другим, а уж
   доедет и он помещика.
   - Стало быть, здесь происходит взаимное доезжание. Ну, а вы-то что же тут?
   - Как что? Да ведь роль мирового посредника состоит...
   - В чем-с?
   - Ну, в разбирательстве там разных недоразумений.
   - Из-за чего же возникают эти недоразумения?
   - Да ведь вот вы видели: из-за разных там потрав и так далее.
   - Одним словом, из-за имущества. Так ведь?
   - Да, так.
   - То есть одному желательно приобресть то, что другой вовсе не желает отдавать. Из-за этого?
   - Ну, да.
   - Так в чем же тут может быть недоразумение? В том, что ли, что в душе-то я и желал бы отдать вам эту вещь, но мне кажется, что я не желаю? Так, что ли?
   - То есть как?
   - Да вот я, например, возьму эту подушку и думаю себе: не отдам я ему; лучше я сам на ней буду спать. А тут приходит такой прозорливец и говорит мне: это - недоразумение. Ты хотя и думаешь, что тебе не хочется отдать Семен Семенычу эту подушку, но тебе это только так кажется, а в душе ты сам этого желаешь и даже после будешь благодарить меня за то, что я велел тебе отдать эту вещь Семен Семенычу. Так-с?
   - Разумеется, оно... Видите ли... Да я вот вам случай расскажу. Есть тут у меня в участке имение, в котором я должен сделать разверстание угодий; вот я и хочу приступить, а земля-то, оказывается, принадлежит крестьянам с незапамятных времен. Деды еще их купили на свои кровные деньги; но так как они сами тогда были помещичьи и не имели права владеть землею, то и купили на имя помещика. Тот помещик давно умер, а нынешний владелец ничего знать не хочет.
   - Ну, и что же-с?
   - Да то-с, что отнимут ее у крестьян, то есть не отнимут, а заставят ее выкупать.
   - В другой раз?
   - Да; в другой раз. Что ж прикажете?
   - А вы-то что же?
   - Да я тут ничего сделать не могу.
   - А губернское присутствие?
   - И оно тоже ничего не может, потому что в подобных случаях принимаются в расчет только одни письменные документы. Нет, мое-то положение представьте себе! Я говорю крестьянам: владелец желает отдать вам вот такой-то участок, а они мне отвечают: да ведь это вся земля-то наша.
   - И вы уверены, что она действительно им принадлежит?
   - Да как же! Совершенно уверен.
   - А все-таки говорите, что владелец дает вам такой-то участок?
   - А все-таки говорю. Что ж делать-то?
   - Да. Это действительно недоразумение. И все в таком роде?
   - Что?
   - А недоразумения-то?
   - Да почти что.
   - Мм... Деятельность почтенная.
   В это время тарантас поравнялся с помещичьей усадьбой: новенький домик, крытый соломою под щетку, вокруг с десяток молодых лип; тут же неподалеку новая изба, сарай и амбар. На дворе стоит сам владелец, седой, в архалуке, без шапки, кланяется.
   - Мое почтение! - крикнул ему посредник и сделал ручкою. - Вот анафема-то, - прибавляет он, обернувшись к Рязанову. - То есть такая треклятая бестия, я Вам скажу, что вы и в Петербурге ни за какие деньги не сыщете. Замечательная бестия! Он какие штуки делает, например: снял он полдесятины земли у кого-то подле самой дороги, посеял там овса, что ли, и караульщика посадил караулить. Как только скотина пойдет мимо, уж непременно какая-нибудь заденет или щипнет, - караульщик сейчас ее цап. Потрава! Ну, и берет штраф. Вот ведь шельма какая! А начнешь ему говорить, - помилуйте, говорит, что ж, ведь я человек небогатый; меня всякий может обидеть. Я этим только и кормлюсь. Ну, что вы тут сделаете с таким человеком? Остается плюнуть.
   За усадьбою пошли крестьянские зады, с гумнами и конопляниками; кузница, мельница на пригорке.
   - А вот сейчас будет дом тоже одного любопытного субъекта, - объяснял посредник. - Представьте, он что сделал: когда получен был манифест об освобождении 4, и он, разумеется, получил, прочел, потом сейчас же запер в стол и говорит своим людям: "Если кто-нибудь из вас да посмеет только пикнуть об этой воле, - запорю".
   Вправо показался помещичий дом, стоящий задом к лесу, выкрашенный дикою краскою с белыми разводами. Собаки выскочили со двора и бросились под лошадей.
   - Знаете что? - заедемте обедать к одному господину. Мне же кстати нужно к нему, для соглашения с крестьянами.
   Рязанов согласился; посредник велел ямщику завернуть на двор. На крыльцо вышла баба, с лоханкою, выливать помои.
   - Дома барин? - спросил ее посредник.
   - Дома, - сказала баба, выплеснув помои.
   - Ну, тоже и этот гусь хорош, - сказал Рязанову на ухо посредник, вылезая из тарантаса. - Наш брат, военный.
   В передней никого не было, только охотничий рог да волчья шкура висели на стене. В зале, среди комнаты, стоял сам хозяин, еще молодой человек, с подвязанной щекой, и жаловался на зубную боль.
   - Ничего говорить не могу, - сказал он, придерживая щеку. - Садитесь, пожалуйста.
   Посредник спросил его о деле и намекнул насчет обеда.
   - А я вот ничего есть не могу третьи сутки - зуб смерть болит. Впрочем, я сейчас велю.
   Подали водки и огурцов.
   - Вы бы выдернули, - посоветовал посредник.
   - Ммм... - застонал хозяин и замахал рукой. - Боюсь.
   Посредник вздохнул и выпил водки; Рязанов тоже выпил. Помолчали. Хозяин ходил по комнате и плевал в угол. Через час принесли битки и яиц всмятку. Поели.
   - Нельзя ли кликнуть мужиков? - спросил посредник.
   Кликнули мужиков, посредник вышел к ним на крыльцо и начал соглашать их с помещиком. Мужиков было немного, всего человек пять; однако они не соглашались. Посредник несколько раз входил в комнату, весь красный и в поту, выпивал наскоро рюмку водки и, закусывая черным хлебом, вполголоса говорил хозяину:
   - Ничего не поделаешь. Главное, этот, анафема, кузнец. Да вы прикажите его удалить!
   - Ах, да вы не слушайте их, делайте, что нужно, - отвечал хозяин, сходив предварительно в угол.
   Посредник задумался, пожал плечами и опять отправился на крыльцо, но через несколько минут вернулся, говоря, что мужики еще требуют лугов. Хозяин выслушал, не говоря ни слова, потом вышел на крыльцо, сделал из своих пальцев какой-то знак и молча показал его мужикам. Мужики посмотрели и тоже ничего не сказали.
   - Ну, что, православные, видели луга? - спросил их посредник, когда хозяин вернулся в комнаты.
   - Видели, - отвечали мужики.
   - Вот то-то и есть.
   Хозяин ходил по зале, придерживая щеку и покачивая головой из стороны в сторону. Вдруг он повернулся, опять вышел к мужикам и, сдвинув со рта повязку, сказал кузнецу в самую бороду:
   - Вот только что у меня зубы, а то бы я тебе показал. Моли бога, что зубы болят.
   Кузнец попятился.
   Соглашение продолжалось до заката солнца, и все-таки ничего из этого не вышло. Наконец посредник махнул рукой и велел подавать лошадей.
   Поехали. Стало смеркаться.
   - Куда ж теперь ночевать? - спросил у ямщика посредник.
   - Да в волостную, к Петру Никитичу. Больше некуда.
   - Ступай к Петру Никитичу.
   - Там спокой, - заметил ямщик.
   - Что-о?
   - Спокой, мол.
   - Черта там спокой, - недовольным голосом сказал посредник. Он был расстроен; но, приехав в волостную, несколько успокоился действительно.
   Писарь, отставной солдат, собрался было спать. Зажгли свечку, послали за старшиной.
   - Поглядите, - говорит посредник Рязанову. - Сейчас придет Петр Никитич. Вот, батюшка, голова-то- министр! Что, нерешенные дела есть какие-нибудь? - спросил он у писаря, уже стоявшего навытяжке у двери.
   - Никак нет, васкродие.
   - Стало быть, все благополучно?
   - Точно так, васкродие.
   - Вот видите, - сказал посредник Рязанову, самодовольно улыбаясь. - Уж я наперед знаю, что у Петра Никитича все в порядке: ни одной жалобы, ни драк, ни пьянства, ничего.
   - Что же, тут общество трезвости, что ли? - спросил Рязанов.
   - Нет, какое там общество? Тут в третьем участке вздумали было крестьяне зарок дать (это еще до меня, впрочем), ну, и чем же кончилось? передрали только их за это, больше ничего и не вышло. Теперь опять такое пьянство пошло, просто мое почтенье. А здесь нет пьянства благодаря распорядительности Петра Никитича.
   Писарь во все время неподвижно стоял у двери и только иногда подходил к столу, ловко плевал себе на пальцы и, расторопно сняв со свечи, опять уходил к двери; кашлять и сморкаться он отправлялся в сени.
   В комнате было душно, маятник стучал медленно, поскрипывая и задевая за что-то, по стенам сидели мухи; на улице, далеко где-то, слышалось пение; в сенях кто-то возился и сопел...
   - А что, не залечь ли нам на боковую, - зевая, сказал посредник, но в это время, мерно стуча сапогами, вошел старшина, поклонился и стал среди комнаты.
   - Вот-с! Вот вам рекомендую, - показывая на него рукою, сказал посредник.
   Старшина, небольшой, плотный мужик, с проседью и спокойным лицом, еще раз поклонился и, заложив руки назад, молчал.
   - Ну, Петр Никитич, как у вас, все благополучно? - спросил посредник.
   - Все благополучно-с, - степенно отвечал старшина.
   - Что уж и говорить про тебя! Разве у тебя бывает когда-нибудь неблагополучно?
   - Случается-с.
   - Ну, полно!
   Старшина почтительно улыбнулся.
   - А насчет той бумажки, что я прислал, как? - подписали?
   - Подписана-с.
   - У тебя, значит, без сумления?
   - У меня этого нет-с.
   - Молодец!.. Нет, вот я вам про него расскажу анекдот, - говорит посредник. - Праздник тут был в селе; мужики, обыкновенно, перепились. А он, надо вам сказать, заранее их предупреждал: смотрите, говорит, праздник придет, пить можете, гулять сколько угодно; ну, только чтобы безобразия у меня не было никакого. Хорошо. Вот перепились мужики так, что многие валялись на улице. Он их всех велел подобрать и в анбар. На другой день у них, разумеется, голова с похмелья трещит. Петр Никитич мой ведет их к церкви, ставит на паперть на колени и по сту поклонов каждому велит сделать; молитесь! Я, говорит, вас наказывать не буду, а вот помолитесь-ка богу, чтобы он простил ваше вчерашнее безобразие! Ну, те, делать нечего, кладут поклоны, а он стоит да считает. Так, я вам скажу, мужики мне говорили: лучше бы, говорят, он нам по двадцати пяти розог дал, только бы не заставлял поклоны класть, потому, понимаете, с пьяной-то головой каково это? Да, молодец, молодец Петр Никитич, - говорил посредник, трепля его по плечу.
   Петр Никитич спокойно улыбался.
   - Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?
   - А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.
   - Отлично, брат.
   - Приказов никаких не будет?
   - Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.
   Старшина пожелал спокойной ночи и ушел.
   - Ты, брат, тоже ложись, - сказал посредник писарю.
   - Слушаю, васкродие, - ответил писарь и повернулся налево кругом марш спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях кто-то бродил и шарил впотьмах.
   - Кто это? - спросил Рязанов.
   - Это я, - сказал посредник и запел: - тра-ра-та-та.
   Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:
   - Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям!
   - А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-от, у меня? - говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун. - Ах, прoклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!..
   На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай, в сенях посредник разговаривал с мужиками; входил в комнату, прихлебывал из стакана чаю и опять уходил и все что-то горячился. Мужики возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать еще пуще - голос не умолкает... Вдруг...
   - Ах, ты!
   Бац, бац, бац - раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.
   Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами... Поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.
   Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.
   К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.
   - Что случилось? - крикнула она, протягивая руки.
   - Да ничего, - спокойно отвечал Рязанов. - Он там драться стал... Ну, я и уехал. Бог с ним!
   Щетинин тоже вышел на крыльцо.
   - Что такое?
   - А то, что вот он... Приехал, - задыхаясь, говорила Марья Николавна.
   Она не могла скрыть своей радости.
   Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.
   XI
   Марья Николавна сидела в зале за роялью и одной рукою брала аккорды; Рязанов ходил по комнате; прямо в окно ударяло заходящее солнце.
   - Что, Александр Васильич ничего вам не говорил? - спросила Марья Николавна, наклоняясь грудью на рояль.
   - Ничего. А что?
   - Нет. Я так только спросила.
   Она взяла еще несколько аккордов и остановилась.
   - А знаете, - сказала она, - Вы это отлично сделали, что уехали от него 1.
   - Что ж тут особенно хорошего?
   - Понимаете, теперь весь уезд про это узнает. Скандал. Вот что хорошо.
   - Я вовсе об этом и не думал.
   Рязанов опять начал ходить. Марья Николавна, размышляя и улыбаясь в то же время, говорила про себя:  "Это мне очень, очень понравилось, - потом приложила палец к губам, еще подумала немного и сказала так же тихо: Очень... вообще все хорошо", - потом вдруг ударила по клавишам и громко, с лихорадочною силою заиграла марсельезу. Эти звуки в одно мгновение преобразили ее: глаза засверкали, она вся вытянулась, подняла голову и, грозно нахмурив брови, смело бросила свои красивые загорелые руки. Сделав последний внезапный переход, она прижала педаль и с новою силою ударила по клавишам. Все лицо ее сияло небывалою отвагою... Она кинула на Рязанова самоуверенный, вызывающий взгляд и остановилась.
   Рязанов тоже остановился.
   - Привычка-то что значит, - сказал он, подходя к рояли. - Вот вы заиграли марш, мне сейчас же и представилось, что вот тут, рядом со мной, ходит фельдфебель и твердит: левой, правой, левой, правой...
   - Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях, - с неудовольствием ответила Марья Николавна.
   - Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.
   Марья Николавна посмотрела на него и спросила:
   - Да вы знаете ли, какой это марш?
   - Знаю.
   - Так что же вы говорите!
   - Я ничего не говорю.
   - Однако вы должны же согласиться, - вставая, сказала она, - что и марши бывают разные.
   - Еще бы.
   - И этот совсем не то, что дармштадтский 2, например.
   - Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет "стой - равняйсь" и "смирррно" будет; и этого никогда не нужно забывать.
   - Я и не забываю.
   - То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.
   Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.
   - Вы понимаете, что я делаю? - спросила она не шевелясь.
   - Что?
   - Я хочу его переглядеть. - Она указала на солнце. - Знаете, такая игра есть - кто кого переглядит.
   Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец выражение лица ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.
   - Ну, что? - спросил Рязанов.
   - Не переглядела, - ответила она и засмеялась.
   Рязанов тоже отошел от окна.
   - Какая глупость мне пришла в голову, - продолжала она, не открывая глаз,  - Когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.
   - И вы верили?
   - Нет; я и тогда не верила. Мне все это как-то смешно было. У моей няньки иконка была: бог-отец, сидящий на воздухе; только воздух был так гадко нарисован, точно будто Саваоф 3 сидит на яйцах. Нянька меня, бывало, пугает им, а я ничего не боюсь. Как посмотрю на него, так и засмеюсь.
   - А теперь-то вы не боитесь его?
   - Конечно, не боюсь.
   - Да так ли это? Подумайте-ка хорошенько! Может быть, это вы только так храбритесь.
   - Какой вздор! Не только [его], я и вас даже не боюсь. Я вас только... Уважаю...
   Последнее слово она произнесла почти шепотом, как будто нечаянно обронила его, и в то же время бросила быстрый, пугливый взгляд на Рязанова.
   Он стоял потупившись и щипал свою бороду.
   - Пойдемте куда-нибудь, - вдруг сказала она, сделав движение к двери.
   - Куда же?
   - Да куда-нибудь, все равно, только уйдемте отсюда!
   Рязанов пристально посмотрел на нее.
   - Что же вам здесь-то не сидится? Кто вам мешает?
   - Все мешает: стены, потолок, все. Я хочу теперь идти, идти куда-то дальше, дальше...
   Она остановилась.
   - А вы знаете, что я вас теперь совсем не вижу, - говорила она прищурясь. - Вместо лица у вас теперь зеленое пятно. Ах, как это странно! Ну, пойдемте же!
   Она сбежала с террасы в сад и оглянулась: Рязанов задумчиво и медленно спускался с лестницы, продолжая одной рукой щипать свою бороду. Она подождала его и, когда он поравнялся с нею, спросила:
   - А как вы думаете, Александр Васильич боится [бога] или нет?
   - Я думаю, что боится.
   В это время тихими шагами, с нахмуренным лицом, в залу вошел Щетинин и, засунув руки в карманы, остановился в дверях; потом вышел на террасу и начал было спускаться с лестницы, но на последней ступеньке остановился, поглядел вслед Марье Николавне с Рязановым, приложил к носу палец, подумал и вернулся.
   XII
   На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым всё разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
   - Господи, что ж это такое будет? - вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
   Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит на воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты - ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.
   - Когда это лето кончится? - говорит она, безнадежно глядя в даль. Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.
   - Не все ли равно, летом везде жарко, - помолчав, говорит Рязанов.
   Опять молчат.
   - Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.
   - Да-а.
   - Ужасно!
   - Вы бы им зонтики купили.
   Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.
   - Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.
   Рязанов улыбается.
   - Кому же это назло?
   - Никому, самой себе.
   - Да ведь им-то от этого не легче.
   - Кому?
   - Бабам-то. Они все-таки без зонтиков останутся.
   Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.
   - Зачем же вы чужой зонтик ломаете?
   - Какой чужой?
   - Да ведь это полин.
   - Это... Это я не знаю, что такое, - быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.
   Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.
   - Что вы тут сидите?
   Рязанов подбирает свои локти.
   - Какая скука!
   - А вы бы музыкой занялись.
   - Какой вздор! Разве музыка поможет?
   - Ну, книжку почитайте!
   - Все это не то вы говорите.
   - Чего же вам нужно?
   - Сама не знаю. Мне как-то все это... Грустно мне очень.
   Рязанов ничего не отвечает.
   - Понимаете, - скороговоркой продолжает она,  - я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей... Ну, может быть, не удастся... Страдание... Что же такое? Это ничего... По крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же Вы молчите?
   - Что же мне прикажете говорить?
   - Скажите что-нибудь!
   - Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: Вы сами посудите!
   - Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!
   - Что же толку-то будет?
   - Все толк, толк...
   - Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.
   - Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!
   Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:
   - Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.
   Молчание.
   - Не наливай мне чаю: я не хочу, - говорит он жене.
   Она молча отодвигает его стакан в сторону.
   - А вы хотите? - спрашивает она Рязанова.
   - Что-с? - очнувшись, спрашивает он.
   - Чаю хотите?
   - Хочу.
   Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.
   Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.
   - Ну, что в газетах? - спрашивает он, не глядя на Рязанова.
   - Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно 1, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание 2.
   Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:
   - Как этот Степан стал скверно лепешки печь, - просто ни на что не похоже, точно деревянные.
   На это никто ничего не отвечает.
   - Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.
   - Ты бы сам сказал.
   Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.
   - О-охо-хо, - насильно зевает Щетинин. - Когда же это мы в лес-то соберемся? - опять заговаривает он немного погодя.
   - Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.
   - Что за лес? - вполголоса замечает Марья Николавна.
   - Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напиться, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?
   - Да, ничего.
   - Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!
   - Что?
   - И он с нами поедет!
   - Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?
   - Да ведь ты прежде сама это любила.
   - Прежде!..
   - Нет; я думал... Одним словом... Черт знает, ужасно как-то здесь... Душно, - внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.
   - Вот осень придет, - рассуждает он сам с собою, стоя уже на другом конце террасы и глядя в сад,  - здесь еще нужно акаций подсадить, а то пусто как-то оно... выходит. Опять эти мужики проклятые, - раздражительно произносит он, заметив подходящих к крыльцу мужиков, - когда они меня оставят в покое? - говорит он, хватаясь за голову, и уходит.