Слепцов В.. Трудное время

   Щетинин задумчиво смотрел в тарелку и водил по ней вилкою.
   - Ну, хорошо еще, - продолжал Рязанов,  - что я вот могу жить так, ничего не делая; но если бы я был рабочая рука, да я бы... Я бы непременно испортился. Я бы сказал: а! Так вот что! Стало быть, можно делать все, что хочешь. Пошел бы в кабак - эй, братцы, рабочие руки, пойдемте наниматься в работу! Сейчас пошли бы мы, нанялись к кому-нибудь сад сажать, набрали бы денег вперед, потом взяли бы насажали деревья корнями вверх, а дорожки все изрыли бы и ушли. Ищи нас! Что ж, разве это хорошо?
   - Бог тебя знает, - наконец сказал Щетинин,  - для чего ты все это говоришь.
   - А для того и говорю, что не хочу тебя лишить дружеских советов. Вижу я, что друг мой колеблется, что ему угрожает опасность, что он может сделаться жертвою собственной слабости, да и нам всем напакостит; ну, вот я и не могу удержаться, чтобы не напомнить ему; я говорю: друг, остерегись, не поддавайся искушению, не поблажай беззаконию, ибо оно наглым образом посягает на нашу собственность. Священное право поругано, отечество в опасности... Друг, мужайся, говорю я, и спеши препроводить обманувшие тебя рабочие руки в руки правосудия...
   Щетинин засмеялся, Марья Николавна нерешительно улыбалась, а лакей, стоя поодаль с чистою тарелкою в руке и насупившись, исподлобья посматривал то на того, то на другого и, по-видимому, ничего не мог понять.
   - Вот ты говоришь, препроводить, - начал Щетинин,  - Ну, хорошо; а что бы ты сказал, если бы я в самом деле так поступил?
   - Чтo бы я сказал? Я сказал бы: вот примерный хозяин! И гордился бы твоею дружбою. И еще бы сказал: это человек последовательный; а лучшей кто бы мог хвалы тебе сказать?
   - Так-то оно так, - со вздохом сказал Щетинин,  - Да... Да нет, брат, я нахожу, что в некоторых случаях надо поступать непоследовательно. Маша, налей-ка мне квасу!
   - Да. Ну, это как ты хочешь. Разумеется. Я тебя принуждать не буду; только уж...
   - Да нет, видишь ли, - перебил его Щетинин,  - штука-то в том, что в практическом деле такая строгая последовательность невозможна. Этого нельзя и требовать.
   - Ну, да. С нас нельзя требовать, а с плотников можно. Это так.
   - Нет, неправда. Этого и сравнивать нельзя.
   - Почему же?
   - А потому, что прежде всего у них нет никакой определенной цели, к которой бы они стремились.
   - Вот что! Из чего же ты это заключил, любопытно знать?
   - А из того, что я вижу всякий день.
   - Например?
   - Они только о том и стараются, чтобы как можно меньше работать и в то же время как можно больше получать.
   - Мм. Что ж, это, по-моему, цель довольно определенная. Какой же тебе еще? Ты ведь, кажется, говорил, что у них нет никакой?
   - Да разве это цель?
   - Что же это такое?
   - Это так, черт знает что, какое-то бессознательное стремление.
   - Стремление! Стремление обыкновенно предполагает и цель. Ну, да хорошо, положим, стремление, и притом бессознательное. К чему же они стремятся? К тому вот, как ты говоришь, чтобы как можно меньше работать и как можно больше получать. Ты находишь, что это стремление нехорошее. Ну, а теперь позволь тебя спросить, ты сам-то к чему же стремишься? К тому, чтобы как можно больше работать и как можно меньше получать? Так, что ли?
   - Н-не...
   - Ну, так что ж тут разговаривать еще! Стало быть, стремления-то у нас с ними одни и те же; разница только в том, что мы сознательно желали бы их приспособить к нашему хозяйству, они же, как все глупорожденные, бессознательно упираются и всячески стараются схитрить. Ну, а на этот случай у нас средства такие имеются для понуждения их, средства, к народным обычаям приноровленные. Вот в древние века нравы были грубые, - тогда и орудия, которыми понуждались глупорожденные к труду, тоже были неусовершенствованные, как то: исправники, становые и проч., теперь же, когда нравы значительно смягчены и сельские жители вполне сознали пользу просвещения, и понудительные меры употребляются более деликатные, духовные, так сказать, а именно: увещания, штрафы, уединенные амбары и так далее. Вот и хороводимся мы таким манером и долго еще будем хороводиться, доколе мера беззаконий наших не исполнится. Только зачем же тут церемониться-то уж очень, нюню-то разводить зачем, я не понимаю. Штука эта самая простая, и весь вопрос в том, кто кого; стало быть, главная вещь не конфузься...
   - Убирай, - Вставая из-за стола, сказал Щетинин лакею.
   III
   Вечером, часу в осьмом, дня через два по приезде, шел Рязанов берегом реки. Песчаная дорога, по которой он шел, извивалась между кустами и вела на мельницу. По ту сторону круто поднимался каменистый обрыв, поросший красноватым орешником, вперемежку с мелким курчавым дубом. С отлогого берега видна была серая, изрытая дорога, смело вьющаяся в гору, зеленая крыша водяной мельницы и барская усадьба, до половины сидящая в зелени. Солнца уже не было, только крутой берег реки весь был залит красноватым светом. В кустах сильно пахло сыростью и камышом. Рязанов шел потихоньку, глубоко погружая ноги в похолодевший песок. Позади его зашуршали колеса, он оглянулся: в кустах двигалась лошадиная морда с дугой, дальше показался мальчик в большом картузе и наконец батюшка в зеленой рясе и в шляпе с широкими полями. Батюшка ехал в полевых дрогах и, поравнявшись с Рязановым, спросил:
   - Никак опять за рыбой ходил? Ах, извините! ошибся. Представилось мне, что это конторщик, - говорил батюшка, снимая шляпу.
   - Мое почтение, - сказал Рязанов.
   - Добрый вечер. Да вы не к господину ли Щетинину? Так прошу покорно садиться. А я, признаться, тоже было хотел его повидать.
   Рязанов сел. Поехали.
   - Вы, верно, приезжие? Ну, так. А я гляжу, гляжу, что такое? - ошибся. Ха, ха, ха! Вот прекрасно! Из Саратова?
   - Нет, из Питера.
   - А. Столичные жители. Погостить вздумали в наши места?
   - Погостить.
   - Мгм. Прекрасное дело. Имя ваше?
   - Иаков.
   - Да, да. Иаков, брат господень. По отчеству?
   - Васильич.
   - Яков Васильич. Да. Ну, так как же, Яков Васильич, в Питере-то дом свой имеете?
   - Нет, не имею.
   - Мгм. Квартирку нанимаете?
   - Нанимаю.
   - Служите небось?
   - Нет, не служу.
   - Да. Не похотели?
   - Не похотел.
   - Что ж, конечно, не всякому. Капитал у себя имеете?
   - Нет, не имею.
   - Звания дворянского?
   - Духовного.
   - Ну?!
   Батюшка обернулся.
   - Так вот-с. Очень рад. Будьте знакомы.
   Въехали на плотину. Около мельницы стояли лошади и мужики, обсыпанные мукою; вода глухо шумела в колесах, в пруду копошились утки; дроги попрыгивали по кочкам. Становилось темно; Рязанов сидел рядом с батюшкою; волосы от батюшкиной бороды развевало ветром, и во время разговора они беспрестанно попадали Рязанову в рот. Батюшка спрашивал между тем:
   - По первому разряду кончили курс? В попы-то что ж не посвятились? Неужто невесты не нашли 1? А! Да; не похотели.
   Дроги въехали на барский двор; у крыльца толпились мужики, перед ними стоял Щетинин с тетрадкою в руке и говорил, поднося одному из них к носу карандаш.
   - Если я вам еще вот хоть эдакий прутик продам, так я себе позволю в глаза наплевать.
   - Что ж, Ликсан Васильич! - заговорили мужики.
   - Нет, голубчики; будет с меня, поучили уж довольно. А, здравствуйте, батюшка!
   - Мое вам почтение, - говорил батюшка, входя на крыльцо и подбирая рясу. - Во имя отца и сына и святого... Что это, никак опять они вас тово... Обманули?
   - Что уж тут!..
   Щетинин махнул рукой.
   - Скажите, пожалуйста! Да это крюковские. Вы крюковские, что ли?
   - Они самые, - нехотя отвечали мужики.
   - Ну, так. Знаю я их до тонкости. Как же. То есть такие, я вам скажу, в высшей степени
   плуты.
   Мужики равнодушно смотрели на батюшку, один кашлянул в шапку.
   - Ты что там кашляешь? - Вдруг спросил батюшка. - Ты, любезный, от меня не скроешься. Вот извольте, - продолжал он, обращаясь к Щетинину,  - с этим самым мужичком... Как тебя звать, Семеном, что ли?
   - Семеном.
   - Да, вот с Семеном-то с этим задумал я прошлый год пчел держать пополам. Соблазнил меня, мошенник. - согласился. "Согласен", говорю. А ты поди сюда! Куда ты прячешься? Ну, хорошо. Я еще говорю: "Смотри, говорю, Семен..." - "Будьте покойны!" прекрасно. Я, признаться, и понадеялся на него. Представьте, надул ведь! То есть так аккуратно надул, как лучше требовать нельзя. Вот этот самый мужичонка. Лицемер такой... Я господину посреднику на него жалобу принести хочу.
   - Позвольте, батюшка, - начал было мужик.
   - Не лги! Я знаю, что ты лжец. Да чево тут? В глазах обманул, в глазах. Ты, любезный, меня этим обидел до крайности: духовного отца своего обманул. А? Извольте радоваться.
   - Идите чай пить, - выходя на крыльцо, сказала Марья Николавна.
   Все собрались в столовой вокруг самовара: Марья Николавна намазывала масло на хлеб, Щетинин сел было за стол, но потом опять встал, взял записную книжку и начал что-то записывать; Рязанов барабанил пальцами по столу, батюшка молча рассматривал подсвечник.
   - Дорого дали? - наконец спросил он Марью Николавну.
   - Не знаю. Это вот он.
   - Что такое? - глядя в книжку, спросил Щетинин.
   - Подсвечники батюшка спрашивает.
   - Дорого ли? - прибавил батюшка.
   - Рублей пять, кажется, - скороговоркою ответил Щетинин.
   - Искусно, - заметил батюшка, ставя подсвечник.
   - Два рубли восемь гривен, да рубль семьдесят две, да полтина... бормотал про себя Щетинин.
   - Какие ныне села богатые, - немного помолчав, сказал батюшка, но, не встретив ни в ком сочувствия, обратился к Рязанову:
   - А у вас, Яков Васильич, там сено-то небось... Тоже, чай, покупаете когда?
   - На что мне его?
   - Стало быть, лошадок не держите?
   - Нет, не держу.
   - Да, да. Ну, муку-то всё покупаете. Почем мука-то у вас?
   - А бог ее знает, почем она там, мука. Я в это не вхожу.
   Марья Николавна улыбнулась.
   - Что вы с ним, батюшка, об этих вещах разговариваете, - спрятав книжку в карман, заговорил Щетинин. - Ведь он... Вы думаете, он это знает что-нибудь. Он надо всем этим смеется.
   Батюшка бросил на Рязанова беспокойный взгляд.
   - Да я что ж... Ведь я не что-нибудь такое спросил... Обыкновенно... Что ж смеяться?.. Пожалуй, смейся.
   - Вы его не знаете.
   - Да нет, позвольте! Я ничего худого не говорил. Ведь если бы я спросил что-нибудь такое непристойное; а то ведь вот я при вашей супруге... Марья Николавна слышали; кажется, я довольно скромно спросил: почем, говорю, у вас в Санктпетербурге мука?
   - Зачем ты нас с батюшкой хочешь поссорить? - сказал Рязанов. - Мы только что познакомились, а ты уж сейчас и вооружаешь его против меня. Это нехорошо.
   Марья Николавна поспешила замять это объяснение и торопливо начала:
   - Батюшка, ко мне тут сегодня одна баба приходила.
   - Да-с.
   - Она жалуется, что муж ее не любит.
   - Сс.
   Батюшка принял озабоченный вид.
   - Да; это несчастная женщина, - сказал Щетинин.
   - Скажите!
   - Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?
   - Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.
   - Вот и я тоже полагаю, - заметил Рязанов,  - к посреднику. Это его прямая обязанность.
   - Натурально, - подтвердил батюшка.
   - Нет; вот видите ли, батюшка, - не слушая, продолжал Щетинин. - Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли...
   - То есть как-с?
   - То есть на мужа этой женщины.
   - Да; увещаниями... Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.
   - Попробуйте-ка в самом деле!
   - С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем...
   - Вот ты с своей гуманностию, - сказал Рязанов Щетинину, - только под ответственность батюшку подведешь.
   Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.
   - Батюшка - врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.
   - Как так?
   - Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, чтo из этого может воспоследовать.
   - Хм! Дело дрянь, - подумав, сказал батюшка.
   - То-то и есть, - подтвердил Рязанов.
   - Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! - бросив ложку на стол, сказал Щетинин, - что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?
   - Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?
   - Очень просто...
   - Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.
   - Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.
   - Вы как это находите? - спросил Рязанов у батюшки.
   - Нет, это вы действительно, Александр Васильич, - смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка,  - это вы немножко тово... Неправильно... Нет, не- неправильно... А вот я вас, Александр Васильич, вставая из-за стола, продолжал он,  - хотел побеспокоить насчет того дельца.
   - Какого дельца?
   - А то есть насчет сена-с.
   После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:
   - Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) - кто, говорю, мир сотворил? А он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!
   Щетинин на это ничего не сказал.
   - Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, - продолжал батюшка. - Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.
   - Мгм, - рассеянно произнес Щетинин.
   - Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался - в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба не перекрестят. Эфиопы настоящие.
   Марья Николавна закрыла рояль и, подходя к ним, спросила:
   - Батюшка, как вам нравится этот вальс?
   - Штука изрядная, - ответил батюшка.
   Помолчав немного, все трое вышли на террасу.
   В саду стояла теплая весенняя ночь, с бледно-голубыми звездами на потухшем небе. Сквозь прозрачный туман виднелись едва заметные призраки берез и вьющиеся между ними песчаные дорожки. Какая-то непонятная тишина подступала все ближе и ближе, застилая кусты и деревья и поглощая тревожный шелест и робкий шорох ветвей.
   Вошедшие на террасу люди молча остановились перед темным садом и, как будто охваченные этою мрачною тишиною, долго прислушивались к чему-то.
   - Боже, боже мой, - наконец, вздохнув, сказал батюшка и, посмотрев на небо, прибавил, - премудрость!
   - Что вы сказали, батюшка? - спросила Марья Николавна.
   - Премудрость, говорю-с.
   - Да. А я думала...
   - Нет-с, вот чтo господин Рязанов скажет, - заговорил батюшка. - Где вы тут? Не видать. Вот-с, - продолжал батюшка, отыскав Рязанова,  - вот вы смелы очень на словах-то...
   - Ну, так что же?
   - Нет, я заметил, вы сердцем ожесточены. А помните, о жестоковыйных-то что сказано 2? То-то вот и есть. Смеяться умеете, а хорошего-то вот и не знаете. Стало быть, забыли, чему учились.
   - Да ведь где же все упомнить? Мало ли чему нас с вами учили.
   - То-то погодить бы смеяться-то; книжку бы сперва протвердить.
   - И рад бы протвердить, - говорил Рязанов, всходя по ступенькам на террасу,  - да все некогда.
   - Да не закусить ли нам, господа? - Вдруг заговорил Щетинин.
   IV
   Прошла еще неделя. Ни в занятиях, ни в образе жизни Щетининых не произошло никакой существенной перемены. Рязанова в доме почти не слышно было: он с утра уходил куда-нибудь в поле, или взбирался на гористый берег реки и с книгою просиживал под деревом до обеда; или уезжал с дьячковым сыном на острова и, сидя в камыше по целым часам, смотрел, как он ловит рыбу; иногда заходил в лавочку. После обеда туда обыкновенно многие заходили посидеть: волостной писарь, из дворовых кто-нибудь, а то, случится, иной раз заедет кто-нибудь по дороге и забежит трубочки покурить, рюмочку выпить. Вот сойдутся человека три - и в карты. Сидит Рязанов в лавочке на пороге и смотрит на улицу. Жара смертная; на двери балык висит, а жир из него так и течет, мухи его всего облепили; в лавочке брань идет из-за карт:
   - Сейчас дозволю себе пять плюх дать, - кричит лавочник.
   - Какое ты имеешь полное право в карты глядеть? - спрашивает писарь.
   - Я не глядел.
   - Нет, глядел.
   - Подлец хочу быть.
   - Ты и так подлец.
   - Ну-ка-ся, - говорит проезжий мужик, держа стакан. Мальчик наливает ему водки. Мужик крестится и собирается пить. Вдруг в стакан попадает муха.
   - Ах, в рот те шило, - говорит мужик, доставая муху. - Вот, братец мой, хрест-от даром пропал.
   - Это твое счастье, муха-то, - замечает мальчик.
   - И то, брат, счастье. Оно самое мужицкое счастие - муха. Ох, и сердита же только эта водка, - кряхтя и отплевываясь, говорит мужик.
   Вечером, возвращаясь домой, Рязанов обыкновенно заставал в конторе кучу баб и девок, с которыми письмоводитель рассчитывался по окончании работы и при этом всегда сердился, спорил и ругался. Через перегородку слышно было, как бабы шептались, фыркали и толкали друг дружку; Иван Степаныч (письмоводитель) кричал на них:
   - Эй, вы, дуры! Что вы - играть сюда пришли?
   - Чу! Чу! - унимали бабы одна другую.
   - Ну, много ли вас на десятине пололо? А ты зачем? Ведь тебе сказано. Эй, ты, как тебя? Анютка! Где у тебя книжки? Ишь, подлая, как запакостила. Гляди сюда! Кто гряды копал? Ты, что ли?
   - Иван Степаныч!
   - Ну!
   - Погляди у меня в книжке.
   - Я те погляжу! муж-то у тебя где?
   - В солдатах.
   - Чего тебе там смотреть?
   - А это что такое?
   - Это? - траспор 1. Поняла? Дура! Ничего ты не знаешь. Поди стань у печки!
   - Иван Степаныч, чаво я тебя хочу спросить.
   - Спрашивай!
   - Таперь ежели я мальчика рожу, что яму...
   - Пошла вон!
   Кончив расчеты с бабами, Иван Степаныч иногда заходил к Рязанову и сообщал ему новейшие политические известия в таком роде:
   - Газеты читали? Генерал Грант 2 получил подкрепление. Еще извещают, что генерал Мид перешел Рапидан и настиг главные силы генерала Ли. Вот опять чесать-то пойдет. Ах, черти! Ну, только им против майора Занкисова далеко.
   - Ну, конечно, - подтверждал Рязанов.
   - В "Московских ведомостях" описано: весь в белом, и лошадь белая, несется впереди, а белый значок позади. Сейчас налетит, - раз!.. Из Петербурга дамы прислали письмо: Кузьма Иваныч, сделайте ваше одолжение, наслышаны, так и так, обо всех доблестных делах... Всё удивление и признательность... Со значком среди опасностей боя... Будьте так добры, говорят, вот нашей работы... От души преданные вам дамы.
   - Ага. Это хорошо, - говорил Рязанов.
   - Нет, слышите, какая штука-то: там этот жонд 3 весь ихний - к чертям!.. А эти самые гмины 4, что ли, - черт их знаете, - говорят: вот, говорят, теперь мы свет увидали. А? Нет, ведь хитрые, анафемы. Да. А еще в деревне Граблах крестьянин Леон, двадцати лет, надев овечью шубу шерстью вверх, вечером отправился в дом Семена Мазура, а он его хлоп из ружья. Вот оглашенные-то! Ха, ха, ха! Чем занимаются? А? Тоже небось солтыс 5 какой-нибудь. Гха! Солтыс! А то еще войт 6 у них бывает... Войт...
   Разговоры за обедом и за чаем с каждым днем становились все короче и короче. Самое ничтожное обстоятельство, самый ничтожный случай сейчас же делался темою для разговора, и всякий разговор неминуемо кончался спором, во время которого Щетинин разгорячался, а Марья Николавна с напряженным вниманием и с беспокойством ловила каждое слово и, видимо не удовлетворенная спором, уходила в сад или просиживала по целым часам в своей комнате, глядя на одно место. Встречаясь с Рязановым наедине, она пробовала заговаривать с ним, но из этого обыкновенно ничего не выходило. Она спросила его один раз:
   - Вы, должно быть, презираете женщин.
   - За что-с?
   - Я не знаю; но судя по Вашим разговорам, я думала...
   - Нет-с, - успокоительно отвечал он. - Да я и вообще никого не презираю.
   Так разговор ничем и не кончился: Рязанов стал глядеть куда-то в поле, а Марья Николавна постояла, постояла, посмотрела на его жидкие, длинные волосы, на кончик галстуха, странно торчащий вверх, поправила свою собственную прическу и ушла.
   В другой раз она встретила его в саду с книгою.
   - Что это вы читаете? - спросила она Рязанова.
   - Так, глупая книжонка.
   - Зачем же вы ее читаете, если она глупая?
   - На ней не написано - глупая книга.
   - Ну, а теперь, когда уж вы знаете?
   - А теперь я уж увлекся, мне хочется знать, насколько она глупа.
   Марья Николавна немного помолчала и нерешительно спросила:
   - Скажите, пожалуйста, ведь вы... Вы не считаете моего мужа глупым человеком?
   - Нет, не считаю.
   - Так почему же вы с ним никогда не соглашаетесь в спорах?
   - А потому, что нам обоим это невыгодно.
   - Почему же ему невыгодно? - торопливо спросила Марья Николавна.
   - Спросите его сами.
   - Я непременно спрошу.
   Она сорвала ветку акации, начала быстро обрывать с нее листья и, сама не замечая, бросать их на книгу. Рязанов молча взял книгу, стряхнул с нее листья и опять принялся читать. Марья Николавна взглянула на него, бросила ветку и ушла.
   После одного из таких разговоров она вошла к мужу в кабинет и застала его за работою: он поверял какие-то счеты. Она оглянулась и начала что-то искать.
   - Ты что, Маша? - спросил ее Щетинин.
   - Нет, я думала, что ты...
   - Что тебе нужно?
   - Да ведь ты занят.
   - Что ж такое. Это пустяки. Тебе поговорить, что ли, о чем-нибудь?
   - Ммда. Я хотела тебя спросить...
   - Ну, говори! Садись сюда! Да что ты какая?
   - Ничего. Пожалуй, Яков Васильич придет.
   - Нет; он теперь, должно быть, уж не придет. Ты что же? Не хочешь при нем? А?
   Марья Николавна молчала; Щетинин хотел было ее обнять, но она тихо отвела и пожала его руку. В кабинете было почти темно; на письменном столе горела свеча с абажуром и освещала только бумаги и большую бронзовую чернилицу. В окно, вместе с ночными бабочками, влетали бессвязные отголоски каких-то песен и тихий, замирающий говор людей, бродивших по двору. Марья Николавна сидела на диване, отвернувшись в сторону, и щипала пуговицу на подушке. Она то быстро оборачивалась к мужу, как будто собираясь что-то сказать, то вдруг припадала к пуговице и пристально начинала ее разглядывать; потом опять бросала и все-таки ничего не говорила.
   - Да что? Что такое? - с беспокойством глядя на жену, спрашивал Щетинин.
   - Вот видишь ли, - наконец начала она. - Я давно хотела спросить... Да... Да как-то все... Я, может быть, этого не понимаю...
   - Чего ты не понимаешь?
   - Да вот, что ты все с Рязановым споришь...
   - Ну, так что ж?
   - Почему ты его никогда не убедишь?
   - Только-то?
   - Да, только.
   - Так ты об этом так волновалась?
   - Ну, да.
   - Господи! Я думал, бог знает что случилось, а она... - говорил Щетинин, вставая с дивана и смеясь.
   - Так это... По-твоему, пустяки? - тоже вскакивая с дивана и подходя близко к мужу, спрашивала Марья Николавна. - Стало быть, ты сам не веришь тому, что говоришь? Стало быть, ты...
   - Что такое? Что такое? - отступая, говорил Щетинин. - Я не понимаю, что ты рассказываешь?
   Как это я не верю тому, что говорю? Объяснись, сделай милость!
   - Тут объяснение очень простое, - говорила Марья Николавна, волнуясь все больше и больше. - Ведь ты споришь с Рязановым? Почему ты с ним споришь? - потому что ты думаешь... Ну, что он не так думает. Так ведь?
   - Ну, да.
   - Почему же ты ему не докажешь, что он не так думает? Почему ты его не переспориваешь?
   Почему? Что же ты молчишь? Ну, говори же! Говори скорей! Говори-и!
   Она дергала мужа за рукав.
   - Что ты не отвечаешь? Стало быть, ты сам чувствуешь, что он прав? А? Чувствуешь? Он смеется над тобой, над каждым твоим словом смеется, а ты только сердишься... Стало быть... Да что же ты мне ничего не говоришь? Ведь ты понимаешь, что я... Ах, что же это такое!.. - вдруг вскрикнула она, отталкивая мужа, и упала на диван в подушку лицом.
   Щетинин стоял среди комнаты и разводил руками.
   - Тьфу ты! Ничего не могу понять... Да что с тобой сделалось, скажи ты мне на милость? - спрашивал он, подходя к жене и трогая ее за руку.
   - Ничего, ничего со мной несделалось, - отвечала она вставая. - Я только теперь понимаю, что я... Что я ошибалась досих пор, ужасно ошибалась... - говорила она, уже совершенно спокойно.
   - Да в чем же? В чем?
   - Ты не знаешь? Да неужели ты думаешь, что я не поняла изо всех этих споров, что ты и меня и других стараешься обмануть. Меня ты мог, конечно, а вот Рязанов ловит тебя на каждом слове, на каждом шагу показывает тебе, что ты говоришь одно, а делаешь другое. Что? Это неправда, ты скажешь? А? Ну, говори! А-а! значит, правда! Вот видишь! Правда!..
   Щетинин скоро ходил из угла в угол и пожимал плечами.
   - Послушай, - сказал он, останавливаясь перед нею. - Ты с ним говорила?
   Щетинин махнул головой на флигель.
   - Говорила.
   - Что же он тебе сказал?
   - Он мне ничего об этом не сказал; да я и сама не спрашивала. Теперь для меня и без него все ясно. Ты думаешь, что я сама не могла этого понять, что ты хотел сделать из меня ключницу.
   - Когда же? Когда? - подступая к жене, говорил Щетинин. - Маша! Что ты говоришь? Друг мой! Ну, послушай!..
   Он сел с нею рядом и взял ее за руку.
   - Нет, погоди, - сказала она, отнимая руку,  - Когда я была еще... Когда ты хотел на мне жениться, ты что мне сказал тогда? Вспомни!
   - Что я сказал?