Слепынин Семен. Сфера разума

   - Книгочей,- хихикнул Усач.
   Рядом с тщедушным гостем под барабанную дробь и взвизгивания флейты шагали крохотные оловянные солдатики.
   - Это же ярмарочный клоун! Балаганный шут! - ошеломленно восклицали изгнанники. Потом послышался смех и негодующие выкрики: - Хватит! У нас уже был такой! Сжечь его!
   Голос, вещавший от имени ангелов, заверил, что с наглым претендентом на трон Гроссмейстера так и поступят.
   Если бы изгнанники и ангелы знали, с кем имеют дело! Это был фантастический градоначальник Салтыкова-Щедрина, промаршировавший сюда со страниц "Истории одного города" со своим неизменным "Уставом о неуклонном сечении". Это был Угрюм-Бурчеев!
   Обыватели города Глупова, как мне помнится, дрожа от страха, называли его сатаной. Но в чем его усмиряющая сила? Не в банальных же громоразрядниках? Наконец я вспомнил: взор! "Он был ужасен",- писал Салтыков-Щедрин. Никто не мог выдержать светлого, как сталь, взора, выражавшего тупую непреклонность.
   К плацу подъехал грузовик. Из него выпрыгнули полицейские и, размахивая дубинками, кинулись с гиканьем и свистом к незнакомцу. Угрюм-Бурчеев посмотрел на них, и полицейские, уронив дубинки, застыли, не в силах оторваться от ужасающих, сковывающих волю глаз.
   Угрюм-Бурчеев шевельнул губами. Отдал, видимо, какое-то приказание. Оловянные солдатики, дрогнув, вытягивались вверх, увеличивались и стали рослыми солдатами в серых шинелях и с самыми обыкновенными человеческими лицами. Оловянными остались лишь глаза. Несколько солдат вышли из строя, уложили на песок усмиренных полицейских и начали стегать их шомполами.
   Ангелов это несколько смутило, но не образумило. Против непонятного пришельца они выслали полк летающих драконов. Это было грозное зрелище. Небо потемнело, наполнилось свистом крыльев и гулом, с каким из зубастых пастей вылетали облака пламени и дыма.
   Пришелец не обратился в бегство, как ожидалось. На его лице - ни удивления, ни страха. Никаких человеческих чувств. Подлетев к плацу, драконы наткнулись на взор его, как на неодолимую стену. Они сморщивались, съеживались в человеческий вид и кружились, как высохшие осенние листья. Потом тихо опустились на землю и сами послушно улеглись под солдатские шомпола.
   - Признать! - закричали изгнанники.- Это Гроссмейстер! Признать его Гроссмейстером!
   - Еще рано,- возразили ангелы.- Испытаем на нем ужас номер один.
   - А не слишком ли? - послышались робкие голоса.
   Я тоже считал, что ангелы хватили через край: никто не мог устоять перед ужасом номер один. Даже подлинный сатана, если бы он вдруг объявился здесь, ибо ужас номер один - сама Медуза Горгона.
   Материализовалась она давно, еще до прибытия дяди Абу. Выйдя из леса, Медуза Горгона направилась к городу и взглядом своим все живое обращала в камень. Птицы падали замертво, даже мошкара сыпалась песчаной пылью. Высланные для ее усмирения могучие драконы и по сей день высятся за городом в виде исполинских гранитных памятников.
   Неизвестно, какое опустошение произвела бы эта особа, если бы кто-то не догадался обуздать ее с помощью керамических роботов. Уж им-то окаменение не грозило. Медуза Горгона злобно вращала глазами, волосы-змеи на ее голове шевелились и шипели. Но роботы спокойно и деловито заковали ее в цепи и увели в бетонный бункер.
   Гарпии, современницы Медузы Горгоны, подсказали Гроссмейстеру, что греческий герой Персей победил ее, пользуясь зеркалом. В бункере оборудовали телеаппаратуру, и та не хуже зеркала нейтрализовала взгляд гостьи. С тех пор изгнанники, особенно из руководящей элиты, частенько любовались телеизображением Медузы Горгоны. И вид пленницы был так ужасен, окаменевающая сила так непонятна и страшна, что ее нарекли уважительным именем - Миледи.
   К несчастью, д'Артаньян не знал этого. В то утро он сидел в харчевне "Красная голубятня" и чувствовал себя почти как дома: харчевня овеществилась в точности такой, какой описана в романе "Три мушкетера". Д'Артаньян пил анжуйское вино и с грустью вспоминал Атоса, Портоса и Арамиса.
   - Где вы, мои дорогие друзья? - шептал он.- Как мне вас недостает!
   В харчевню влетел субъект с вытаращенными глазами и с порога закричал:
   - Закрывайте окна! Сюда ведут Миледи!
   Д'Артаньян вскинул голову и огляделся: уж не ослышался ли? В харчевне поднялась суматоха. Хозяин поспешно закрывал окна ставнями, многие посетители полезли под стол. Снаружи послышался топот и вопли:
   - Спасайтесь! Идет Миледи!
   Д'Артаньян выхватил шпагу и с криком: "Тысяча чертей!" - выскочил на улицу... Так и застыл он с обнаженной шпагой, замер навеки у входа в харчевню "Красная голубятня".
   В центре города какой-то пьяный дракон вылетел из-за купола собора и с высоты пытался атаковать Миледи, но сразу же рухнул на мостовую и с грохотом рассыпался каменными обломками.
   Худенькому гостю пришел конец - в этом уже никто не сомневался, в том числе и я. Вот Миледи ступила на плац. Угрюм-Бурчеев повернулся в ее сторону, взгляды их встретились, и... Медуза Горгона окаменела!
   Это было так неожиданно и невероятно, что изгнанники, раскрыв рты в беззвучном крике, словно тоже окаменели.
   Угрюм-Бурчеев так и не понял, что одержал великую победу. Тихим голосом он что-то сказал солдатам, и те начали хлестать шомполами неподвижную и безгласную Миледи, высекая искры из ее гранитной спины. Зрители тем временем пришли в себя и закричали:
   - Гроссмейстер! Великий Гроссмейстер!
   Заплескались аплодисменты, поднялся вой, визг. Набиравшую силу вакханалию прервал голос с экрана:
   - Непобедимый!
   Сердце у меня сжалось от предчувствия беды: дядя Абу решил померяться силами! Но по моим расчетам дьявольское всемогущество истекло из него, выкапало до капельки, испарилось. Сейчас он так же слаб и физически не защищен, как и я.
   Часть передатчиков перелетела на другую окраину города, мы увидели сверху историческую Аппиеву дорогу, на которой лежала пыль веков. Подпрыгивая на выбоинах и оставляя за собой пыльный шлейф, мчалась колесница, запряженная тройкой драконов. Телепередатчики снизились и крупным планом показали дядю Абу. Был он, к моему огорчению, изрядно выпивши. Его глаза светились демонической удалью и мальчишеским желанием порезвиться, тряхнуть "богатырской силушкой".
   - Братцы! Друзья мои! - взволнованно обратился я к конвоирам.- Его выручать надо. Пойдете со мной?
   - Хоть куда,- заверили гусары, тронутые обращением "друзья мои".
   За дни совместной жизни черти привязались ко мне, да и я испытывал к ним симпатию. Они пошли за мной в ту сторону, где виднелась фигура нового Гроссмейстера. Шли, замирая от страха. Признаться, и я приближался к Угрюм-Бурчееву с возрастающей тревогой и робостью, еще толком не зная, каким образом смогу помочь дяде Абу.
   Рядом с Угрюм-Бурчеевым, угодливо улыбаясь, стоял агент царской охранки. Он, видимо, сразу почувствовал в пришельце что-то родное, привычное и сейчас, нашептывая, вводил нового Гроссмейстера в курс дел.
   К плацу подлетела колесница. Из нее выскочил дядя Абу и воскликнул:
   - Я Дахнаш, сын Кашкаша! Я великий и непобедимый джинн!
   При этом он картинно вскинул руки. Однако превратиться в великана с громовым голосом не смог. Дядя Абу сделал еще попытку и вдруг, опустив руки, побледнел. Он все понял. Растерянно оглядевшись, дядя Абу топнул ногой, желая провалиться сквозь землю и тем самым избежать позора. Но даже такой простой трюк у него не получился.
   - Кто это? - бесцветным голосом спросил Угрюм-Бурчеев.
   - Сам Непобедимый,- шепнул агент царской охранки.
   - Выпороть его! Розгами!
   Двое солдат с розгами подошли к дяде Абу. Еще трое солдат связали ему руки и начали расстегивать брюки. Дядя Абу побагровел и предпринял отчаянную попытку вырваться из цепких солдатских рук. Потом поник и, озираясь, шептал:
   - Как? Это меня-то? Розгами? Как мальчишку?
   - Не смейте его трогать! Не смейте! - Сам не свой, я кинулся к солдатам и встал, придавленный ледяным взглядом стальных глаз.
   - А это кто? - спросил Угрюм-Бурчеев.
   - Друг Непобедимого,- ответил агент царской охранки и посмотрел на меня с мстительной ухмылкой. Он был уверен, что теперь-то я попался.
   - Сквозь строй его!
   Солдаты, а их было около сотни, выстроились в две шеренги лицом друг к другу. В руках у них появились палки. Я даже не пытался сопротивляться, когда мне за спиной связывали руки. Только сказал верным конвоирам:
   - Сейчас мне и моему другу будет худо. Очень худо. Постарайтесь сделать то, что сейчас скажу.
   Мои гусары стояли смирно, вытянув руки по швам. Поэтому Угрюм-Бурчеев и не трогал их. Они выслушали меня и кивнули в знак того, что все поняли и все сделают.
   На мою обнаженную спину с двух сторон посыпались удары. Я вскрикнул от боли, потом сцепил зубы и глухо мычал. Краем глаза увидел солдат, с равнодушием и методичностью роботов поровших розгами дядю Абу. И я захохотал. Это был неудержимый полуистерический хохот. Мне представился гротескный комизм ситуации: ведь нас, представителей человечества, лупит сейчас нами же созданная цивилизация, нами же разгоняемый индустриальный прогресс... В глазах закружился темный искрящийся туман, и сознание покинуло меня.
   Очнулся я на опушке леса. Гусары постарались на славу: засунули нас не в любую высокую траву, как я просил, а в крапиву. Словно знали, что она обладает хорошими лечебными свойствами. В спине я почувствовал зуд и покалывание. Это дядя Абу осторожно прикладывал к моим ранам листья крапивы. Потом он помог мне перебраться под тень густой сосны.
   - Бедный малыш,- жалостливо шептал он.- Как они тебя разделали.
   - А с тобой-то что?
   - Со мной ничего. Только вот сидеть не могу,- сконфуженно ответил дядя Абу. И вдруг голос его задрожал от ярости.- Негодяй! Высек меня, как мальчишку. Это меня-то! Да я ему!..
   - Успокойся, дядя Абу. Ты стал обыкновенным человеком, и пора привыкать к этому.
   Шагах в пятнадцати от опушки сидели на пригорке мои конвоиры и скулили от одиночества, страха и тоски. К горлу подкатила такая теплая волна благодарности, что я, преодолев слабость, встал и подошел к ним.
   - Спасибо, друзья. Идите в город без меня. Не бойтесь. Сейчас все будет не так, как раньше.
   Черти и сами с ужасом догадывались, что при новом Гроссмейстере все будет по-другому. Город пугал их теперь не меньше леса. Они нерешительно побрели к его окраине, то и дело приостанавливаясь и оглядываясь. Я, как мог, подбодрял их.
   Дядя Абу увел меня в лес. На сухой полянке мы посидели часа полтора, отдохнули. Солнце клонилось к закату и золотило верхушки деревьев. Еще через полчаса под ногами расстелились длинные тени, и я стал с беспокойством оглядываться.
   - Скоро появится...
   Чуть было не сказал: "мой Черный паук",- но спохватился. Дядя Абу пока не должен знать, что перед ним выходец из прошлых веков и к тому же создатель черного людоеда. Да и кто я на самом деле? Я давно перестал быть Пьером Гранье. Он испарился, ушел из меня, как джинн из дяди Абу.
   - Да, сейчас мы с тобой беззащитны перед пауком,- угадал мои опасения дядя Абу.- Поживем пока у бабы Яги. Паук боится ее, как огня. Добрая старушка живет где-то здесь.
   Но где именно, дядя Абу не знал. Мы проплутали до позднего вечера. Под густо сросшимися ветвями и в кустарниковых низинках скапливалась и клубилась тьма. Мы ускорили шаг, но за нами неотступно тянулись волокна мрака. Они извивались, сплетались в змеиные клубки на светлых прогалинах с шипением таяли. Опустилась ночь, и позади нас послышались звуки, от которых становилось не по себе: какие-то шорохи, сопение, уханье. Обернулись и в страхе попятились: мохнатый Черный паук глядел на нас зеленовато светящимися глазами.
   Из последних сил мы поспешили на светлевшую впереди поляну и там увидели наконец забор, похожий скорее на частокол. На его кольях висели человеческие черепа, пустые глазницы которых замигали вдруг багровыми углями. Преследовавший нас паук остановился, в неописуемом ужасе зашипел и замахал передними лапами. Повернувшись, он побежал в чащобу и рассеялся в непроницаемой тьме, слился со своей стихией.
   Мы открыли скрипучую калитку, и перед нами предстала избушка на курьих ножках. Окна хилой, но довольно вместительной хибары светились, ее мшистую крышу серебрила луна.
   Вверху, над черными макушками деревьев, закрывая временами лунный серп, летал какой-то горшок. Описав круг, горшок снизился и опустился у порога. Это была медная ступа. Из нее проворно выскочила сгорбленная старушка с клетчатым платком на голове. Лицо у нее морщинистое, с некрасивым скрюченным носом, но доброе и чуть хитроватое.
   - А, ясные соколы,- насмешливо приветствовала она.- Прискакали лечиться? Видела, как лупили вас. Все видела. Заходите.
   Старушка была в курсе всех событий, хотя телевизора в ее горенке мы не обнаружили. Горенка освещалась горящими лучинками. В дрожащем, прыгающем свете мы увидели пучки сухих трав, подвешенные на бечевках. В затянутых паутиной углах метались тени, похожие на летучих мышей. На печке в горшке что-то кипело, булькало, пузырилось. Старушка подсыпала в целебное варево зерен и, делая костлявыми руками кругообразные движения, забормотала заклинания.
   Дядя Абу стоял тихо, не желая нарушать ее творческий экстаз. Наконец не выдержал, с трудом вытянул из Памяти телевизор и поставил его на дощатый стол. Он хотел узнать, что делается в городе. Но старушка притронулась к антенне, и экран погас.
   - Не травмируйте психику,- решительно заявила она.- Рано вам смотреть такое.
   - Но мы здоровы,- робко возразил дядя Абу.
   - Много вы знаете,- фыркнула бабуся.- Покажите лучше свои раны.
   Увидев багровые полосы на моей спине, она всплеснула руками и запричитала:
   - Бедные мои! Как исхлестал он вас. Как исхлестал!
   Добрая баба Яга окунула в бурлящее варево широкие листья клена и покрыла ими мою истерзанную, ноющую спину. Я зажмурился от приятной теплоты и целительной щекотки. Минут через пять боль как рукой сняло, а дядя Абу даже сидеть мог.
   - Ловко,- восхитился он.
   - То-то! - подняв палец, поучительно сказала старушка.- Сейчас приготовлю вам чай, а сама отправлюсь по делам.
   Вскоре душистый напиток был готов, а бабуся уселась в свой летательный аппарат - медную ступу, выпорхнула в распахнувшуюся дверь и растаяла в лунном сиянии. Трудолюбивая, как пчела, она и ночью выискивала лекарственные травы, коренья, семена.
   Мы присели к телевизору. Но как ни бился дядя Абу, экран не загорался.
   - Ну и бабуся,- сердился этот знаток электроники.- Ловко заблокировала. Заколдовала.
   Наконец экран замигал и высветил гряду волокнистых, пронизанных лунными лучами облаков. Летающие микропередатчики повернулись объективами вниз и с большой высоты показали город.
   С ним творилось что-то неладное. Уличные фонари и рекламные щиты гасли, целые кварталы исчезали, будто проваливались под землю. Во мгле слышались вопли изгнанников и грохот рушащихся зданий. Угрюм-Бурчеев, как мы догадывались, маршировал и на пути своем сметал все лишнее. Может быть, он задумал на месте старого города воздвигнуть новый?
   Решили подождать до утра. Выпив пахучее бабушкино зелье, мы улеглись на охапки сухого сена и провалились в глубокий исцеляющий сон.
   Проснулись около полудня. На столе кучки только что собранных трав, но сама бабуся отсутствовала.
   - Что же с городом? - спросил дядя Абу.
   Мы включили экран и ахнули: города не было! Солнце не играло на куполах, не искрилось на шпилях: ни церквей, ни храмов, ни величественных дворцов. Кругом, насколько хватал глаз, необозримая равнина - унылая и плоская, как тундра. Лишь на бывшей центральной площади сиротливо торчала громада собора Парижской богоматери, увенчанная багровыми буквами - ЦДП. От собора во все стороны тянулись посыпанные песком улицы и геометрически правильные ряды приземистых казарм.
   Из многих тысяч телепередатчиков уцелел лишь один. Но это был удивительный передатчик - озорной и резвый, как расшалившийся ребенок. Он игриво порхал, взлетал и снижался, выхватывая эффектные ракурсы. Застыв на месте, он долго показывал окруженный казармами строевой плац. На нем сновали изгнанники, одетые, как в былые времена, кто во что горазд: в черные фраки, в голубые мундиры, в украшенные позументами камзолы. Среди них и мои конвоиры. Узнал я их с большим трудом, так как нарядную гусарскую форму они сменили на серые солдатские шинели. "Молодцы,- мысленно похвалил я их.- Догадались!"
   Изгнанники суетились, сбивались в кучки и, размахивая руками, громко спорили. С испуганными лицами они выкрикивали новые для себя слова: шомпола, розги. Горожане не могли взять в толк, как угодить неумолимому Гроссмейстеру. Как ни старались, их все равно ждала порка.
   По улице к плацу бежал субъект с развевающимся на ветру пестрым галстуком. Лицо его искажено таким ужасом, словно за ним гналась Медуза Горгона.
   - Идет! - вопил он.- Идет Гроссмейстер!
   По улице, четко печатая шаг, шел Угрюм-Бурчеев. Рядом вертелся агент царской охранки, а чуть позади правильным строем шагали оловянные солдатики. Ино-гда они вытягивались в рослых солдат и снова сворачивались в оловянных пигмеев.
   В левой руке новый Гроссмейстер держал все ту же книгу. Если раньше она вызывала у изгнанников смех, то сейчас они смотрели на нее с каким-то суеверным ужасом. Они уже прочитали название - "Устав о не-уклонном сечении" и вполне уяснили его страшный смысл.
   Изгнанники опустились перед Гроссмейстером на колени и, стараясь снискать расположение, захлопали в ладоши - ничего нового они придумать не могли. Угрюм-Бурчеев глядел на горожан ничего не выражающим взглядом. Чувствовалось, однако, что нестройные всплески аплодисментов и пестрота одеяний его раздражают. Он чуть шевельнул губами. Солдаты стали хватать самых нарядных и пороть их шомполами. Субъекту с пестрым галстуком удалось вырваться из солдатских рук.
   - Не смеете! - кричал он.- Я депутат парламента! Конституция! Нам нужна конституция!
   Глаза Угрюм-Бурчеева изменились... Нет, об этом истукане нельзя сказать, что слово "конституция" его словно громом поразило. Просто в стальном взгляде на миг промелькнуло что-то похожее на недоумение.
   Солдаты тем временем оттащили депутата парламента в сторону, привязали к столбу и сложили у его ног дрова и хворост. Они уже усвоили этот вид казни. Телепередатчик продолжал нас удивлять. Уж не живой ли он? Не желая взирать на жестокую сцену, передатчик отвернулся. В его объективе - безмятежная голубизна с редкими облаками. Однако и здесь он не нашел мира и тишины: вместе с клубами дыма неслись к небу вопли сжигаемого депутата.
   - Любуетесь? - услышали мы насмешливый голос вернувшейся бабуси. Погасив телевизор, она ворчливо добавила: - Шли бы лучше в лес погулять.
   Вылазка в лес была просто необходима. Кони... Втайне мы постоянно думали о них, но вслух не заговаривали из какого-то суеверного чувства. Слишком многое зависело от того, как они примут нас.
   В лесу стояла тишина, прерываемая гулкой дробью дятлов. В безлесных низинах попадались небольшие озера. Они сверкали под солнцем, искрились, словно смеялись живым русалочьим смехом. Но сами озорные существа не возникали и не беспокоили нас, не пытались искупать, хотя становилось жарко. Будто понимали, что нам не до этого, что мы чего-то боимся.
   Да, я изрядно трусил. Я страшился самого себя, даже показалось на миг, что в каком-то подполье моем, в сыром, заплесневевшем углу еще таится скользкий, увертливый и душевно неароматный Пьер Гранье. А что, если Орленок учует его?
   Еще больше меня тревожил дядя Абу. Рядом со мной, опустив голову, шел не самоуверенный джинн, а заметно приунывший, не веривший в свою удачу человек.
   Час спустя показалась широкая луговина с редко расставленными ветвистыми деревьями. В их тени паслись красавцы: серый в яблоках Метеор и мой Орленок. Кони вскинули головы, увидели нас и радостно заржали. Истосковались они по людям.
   Все страхи мои оказались напрасными. Орленок налетел на меня, как снежный вихрь. Я окунулся в развевающуюся серебряную гриву, как в пенистую волну, посмотрел в его глаза... И мы узнали друг друга! С огромным облегчением я обхватил теплую шелковистую шею.
   Говорят, что человек - царь природы. Какой там царь! Жалкий и беспомощный, брошенный в страшный мир на произвол судьбы, я с благодарной нежностью обнимал не лошадь, а равное себе существо и надежного товарища.
   А как же дядя Абу? Я вздрогнул и посмотрел поверх гривы Орленка. Его собрат Метеор доверчиво положил голову на плечо дяди Абу, и тот гладил шею коня с такой широкой и блаженной улыбкой, что я расхохотался.
   - Дядя Абу! Да понимаешь ли ты, что произошло? Кони приняли нас. Ур-ра!
   Вскочив на коней, мы носились по лесной поляне и веселились, как дети. Но приближалась ночь с ее страхами и паучьей тьмой, и мы присмирели.
   - Коней мы здесь не оставим. Уведем к бабушкиной избушке,- предложил я.
   Дядя Абу согласился со мной и со вздохом добавил:
   - Запаздываем. Ну и попадет же нам.
   Я рассмеялся: грозный джинн страшился гнева доброй старушки. Но та не сердилась. Взглянув на нас, она что-то проворчала и повернулась к очагу. Сгорбленная спина ее, весь ее поникший вид выражали такую обреченность, что мы пожалели бабу Ягу. Она понимала, что скоро мы покинем ее.
   Дядя Абу включил телевизор, но старушка с решительным видом погасила экран.
   - Завтра полюбуетесь. Сейчас выпьете чаю - и спать!
   Мы покорились. Мы понимали, что в такой своеобразной форме заботится о нас темневший за окном волшебный лес - осколок далекой Сферы Разума.
   Проснулись, когда первые утренние лучи засияли в паутине, заткавшей угол избушки. Хозяйка уже улетела по своим делам. Мы подсели к телевизору, включили. Появился звук, и первое, что мы услышали,- панические крики:
   - Черные дыры! Черные дыры!
   Засветился экран, и открывшаяся картина испугала нас. В трех местах обширного казарменного поселения кружились черные вихри и заглатывали все, что попадало в сферу их притяжения. Они и впрямь напоминали космические черные дыры. Пробегавшие мимо горожане мгновенно всасывались и пропадали, стоявшие поблизости казармы трещали, крыши с них срывались и с шумом влетали в крутящиеся темные пасти.
   Вихри улеглись, и на их месте обнажился каменистый грунт - тот первозданный грунт, какой был до прихода изгнанников и возникновения силового колпака. Это были поистине заколдованные места: стоило кому-нибудь по неосторожности ступить туда, и он бесследно исчезал.
   - Зоны дематериализации,- догадался дядя Абу.- В волновых флуктуациях ученые нащупали нужные частоты, но не знают об этом.
   - Мы должны вернуться, чтобы узнали.
   - А этот прохвост? - возразил дядя Абу, имея в виду Угрюм-Бурчеева.- Нет, хочу полюбоваться, как его засосет дыра.
   Черные вихри не возникали, что, однако, не принесло горожанам особого облегчения. Страх постоянный, ужас перед Гроссмейстером леденил души больше, чем кратковременный испуг перед черными дырами. Правда, простачков, пытавшихся одними лишь аплодисментами задобрить Гроссмейстера, становилось все меньше. В большинстве своем горожане последовали примеру моих конвоиров. Они переоделись в шинели и маршировали. Самых неумелых отводили в сторону, пороли и возвращали в строй.
   Мне стало жаль изгнанников, своих бывших сограждан. Так и хотелось прочитать им одно место из "Истории одного города". Я взял из Памяти книгу и нашел эти строки: "Вовремя построиться - вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района - можно было только маршировать".
   Однако и без моей подсказки нашлись сообразительные горожане. Порхающий телепередатчик метнулся в сторону и показал пустырь за городом. Вот здесь-то и раскинулась хмельная вольница. Сбежавшиеся сюда изгнанники пили, пели песни и, сбросив человеческий образ и одежду, плясали в своем истинном, натуральном виде. О том, что происходило в городе, мы догадывались по звукам. Там как будто все шло своим чередом: свист шомполов и топот марширующих масс. И вдруг вновь послышались крамольные выкрики:
   - Конституцию! Требуем конституцию!
   Передатчик повернулся в ту сторону и высветил Гроссмейстера, тупо уставившегося на толпу. Видно было, что в его мозгу шла какая-то непривычная и трудная работа. В сумеречном сознании Угрюм-Бурчеева забрезжило нечто похожее на мысль, и на его тонких губах медленно выступила бледная улыбка, от которой изгнанников почему-то бросило в дрожь.
   Гроссмейстер промаршировал мимо собора Парижской богоматери, подошел к камню, который торчал на площади наподобие постамента, взобрался на него и подождал, когда соберется побольше народу. Потом вскинул вверх правую руку, показывая всем "Устав о неуклонном сечении", и ясным голосом провозгласил:
   - Конституция!
   В толпе ахнули... Что же дальше? Дядя Абу нажимал кнопки, передвигал антенну, но с телевизором происходило непонятное. Изображение скакало, на доли секунды показывая то площадь, то кромку леса, то облака. Объектив странного, чуть ли не разумного передатчика прыгал и не мог ни на чем остановиться. Мы с дядей Абу переглянулись. В голову нам пришла одна и та же невероятная мысль: телепередатчик хохотал! Он плясал и кувыркался, закатываясь в безудержном смехе!