Смит Шервуд. Вера и власть

   — Вы оба считаете меня дураком, но не мои ошибки привели нас в нынешнее положение.
   Гештар заставила свое лицо разгладиться и потрепала Штулафи по руке. При всей своей глупости он мог доставить много неприятностей.
   — Вы правы, Штулафи. Простите. Уж очень напряженный выдался день. Пожалуй, нам пора вернуться к гостям и попытаться провести остаток вечера в свое удовольствие.
   Тау поклонился с жестом иронического одобрения, который относился к ее поведению, а не к ее словам.
   — Ваша правда. Пойдемте.
   Наружно Гештар сохраняла полнейшее спокойствие и безмятежность, но ее сердце с течением времени билось все сильнее.
   Посвященный подал ей знак. Настал час нового дай-ульшена — и она не жалела об этом. Она знала, что это делается ради нее, чтобы укрепить ее силу.
   Наконец-то настал мой час.

* * *

«ЦВЕТОК ЛИТ».

ОРБИТА БАРКИ

   Норио не мог понять, что случилось с Хримом на Барке, и это вызывало у него беспокойство.
   Он бродил по коридорам палубы 3, где в этот час все спали. Двери кают были такие же разные, как те, кто жил за ними, — одни ярко раскрашенные или окруженные дипластовым барельефом, другие стерильные и анонимные. Для всех, но не для него. Он знал, где и с кем спит каждый член экипажа. Навстречу ему попадались немногие, да и те опускали глаза или норовили свернуть в сторону.
   Из каюты впереди шли яркие вспышки эмоций, недоступных бодрствующему разуму. Норио остановился, вздрогнул и коснулся рукой переборки, как будто контакт мог усилить его восприятие. Каюта принадлежала Метидже. Он часто приходил сюда. Мужское начало в ней сильно возросло, и ее подсознание странствовало причудливыми путями. Норио поборол искушение снова настроить тианьги так, чтобы придать ее снам еще больше пряности. Но Хрим уже как-то избил его, поймав на этом деле.
   «Моя команда для тебя под запретом. Лазь в мозги только тем, кому я велю, а игры и удовольствия прибереги для нас».
   Метидже перешла в стадию глубокого сна, перестав грезить, и Норио двинулся дальше. Похоже, что теперь Хриму уже все равно.
   Он помнил, как Хрим вернулся.

* * *

   В правом причальном отсеке было холодно, и казалось, что свежесть воздуха усиливает статические разряды. Челнок в радужном облаке прошел сквозь шлюзовое поле.
   Норио поразил вид Хрима, и шок возрос, когда он почувствовал странную сглаженность капитанских эмоций. Хрим осунулся и двигался как-то скованно, точно его побили. В левой руке он нес большой дипластовый ящик.
   Капитан оглядел обращенные к нему лица.
   — Ну, чего вылупились? — гаркнул он. Голос у него остался по-прежнему зычным, но звучал он не с прежним пылом. Агрессивность Хрима всегда была выше, чем у большинства других, — что же такое сделали с ним на Барке?
   — Что с вами, кэп? — спросил Эрби.
   — Ты бы тоже так ходил, если б трахался двенадцать часов кряду, — засмеялся Хрим. — У этих троглодитиков такая техника в сексе, что вам и не снилась, а сделка с матронами скрепляется не рукопожатием!
   Команда грохнула со смеху, и Норио почувствовал, что Хрим немного успокоился. Темпат успокоился тоже. Возможно, приглушенность эмоций объясняется продолжительным сексом. Норио возревновал: ему никогда не удавалось добиться такого эффекта. Может, там Хрим тоже имел дело с темпатом? Но в его эмоциях этого не просматривалось.
   Правда, раньше у Норио не было видеозаписи того, как смертельный враг Хрима сгорает заживо. Подождем, когда Хрим увидит это зрелище, подготовленное Норио, чтобы отметить получение огров!
   Хрим двинулся вперед, и Норио последовал за ним через люк. Капитан не смотрел на него, и тщетно Норио искал знакомую чувственную струйку, которой Хрим всегда отзывался на его присутствие: ее не было.
   Продолжая удивлять темпата, Хрим отправился на транстубе не в их общую каюту, а в машинное отделение. Норио воздержался от вопросов. Даже без темпатии было ясно, что Хрим не хочет разговаривать.
   А реакции у него такие, будто меня тут и вовсе нет.
   Норио стиснул руки: перед ним явился грозный образ старого фаниста Ченкрита из Глен-Дледдина на Дезриене. «Ты выбрал путь энтропии и хочешь уничтожать, а не созидать. Придет время, когда ты захочешь стать ничем, и на это будет только один ответ».
   Норио мотнул головой, отгоняя видение. Дезриен далеко, и это было давно. Возможно, когда Должар восторжествует, Норио попросит Хрима доставить его туда и прямой наводкой гиперснаряда уничтожит отвергнувший его мир.
   В машинном отделении Хрим долго стоял перед урианским реле, бесформенной глыбой, чьи органические контуры не вязались с явно неорганической текстурой покрытия. Норио только раз прикоснулся к реле и после уже не верил, что это просто машина, хотя никакой реакции в ответ не получил. Это сенсорное противоречие мучило его, тем более что здесь ощущалась аура скрытых эмоций, которая в любой момент могла проникнуть в его ум.
   Хрим сейчас тоже выглядел так, будто ждал, что вот-вот из древней машины высунется нечто и схватит его. Его эмоциональный уровень вырос — он испытывал странную смесь страха, беспокойства и похоти, от которой Норио чуть не затошнило. Затем капитан взял свой ящик, резко повернулся и вышел. Норио, одолеваемый любопытством, поспешил за ним.

* * *

   С тех пор его любопытство так и не получило удовлетворения. В каюте Хрим запер ящик в сейф и ни словом о нем не упоминал.
   Он вообще был очень немногословен и оживился только раз, когда Норио спросил, не встретил ли он там другого темпата.
   — Вот, значит, что тебя волнует? Нет. На Барке нет темпатов. — Взор Хрима стал отсутствующим, и его эмоциональный спектр приобрел несвойственную ему мягкость. — Да и не может быть, — загадочно добавил он.
   То, что было дальше, тоже не принесло темпату удовлетворения. Даже видеозапись агонии Нейвла-хана не возбудила Хрима. В конце концов Норио, в досаде и чуть не плача, ушел и стал бродить по коридору, где спала очередная вахта.
   Еще один яркий разряд эмоций остановил его — нет, два разряда, объединенные общей страстью; но собственная, густая как кровь ревность испортила Норио все удовольствие, и он заторопился прочь, обратно к Хриму.
   Он почти уже дошел до места, когда корабль взорвался.
   Норио лежал на палубе и ничего не понимал. Все вроде цело — откуда же этот свет, бьющий словно из центра солнца? И тут Норио узнал эмоциональный спектр своего любовника, разросшийся до невероятных размеров. Темпат корчился на полу у каюты, а ужасающе густая, темная похоть вкупе с другими эмоциями, которым он не мог подобрать имени, волна за волной накатывала на него, пронизывая нервы, проникая в мозг и вызывая ответный рефлекс, казавшийся огоньком спички по сравнению с энергией новой звезды, излучаемой Хримом.
   Наконец это кончилось, и волны откатились с ощущением, очень напоминающим боль. Норио удалось встать только с четвертой или пятой попытки. Он прислонился к косяку и нажал на вестник. Сканер узнал его, и он вошел.
   На пороге внутренней комнаты он остановился как вкопанный. Голый Хрим без сознания лежал на спине поперек платформы для сладких снов. Норио окинул быстрым взглядом полки и увидел, что все их сексуальные игрушки на месте и не тронуты.
   Зато на толстой волосатой ноге капитана, намертво присосавшись к его выбритому паху, растянулась огромнейшая диленжа. Заметив странную неорганическую текстуру ее поверхности, Норио понял, почему Хрим так смотрел на урианскую машину.
   Ужас объял темпата, лишив возможности говорить и даже дышать, когда эта штука выпустила щупальцы и подняла свою безглазую голову, чтобы поглядеть на него. Норио без чувств повалился на палубу...
   Когда он пришел в себя, Хрим сидел на краю платформы и смотрел на него, по-прежнему голый. Но та вещь — Норио боялся даже вспоминать о ней — исчезла.
   — Теперь ты знаешь, — только и сказал Хрим.
   Остальное Норио прочел без слов. Он посмотрел на Хрима пустыми глазами, а тот повернулся и ушел в ванную, где сразу зашипела вода.
   Норио остался один.
   Он встал и поплелся искать квартирмейстера. Ему требовалась новая каюта.
   По дороге его мысли снова обратились к урианскому реле в машинном отделении. Возможно, аура, дразнившая его пси, пыталась сказать ему, что он найдет утраченное на Пожирателе Солнц.
   Норио облизнул губы и улыбнулся, мысленно составляя послание Барродаху.

* * *

АРЕС

   Резкий запах благовоний наполнил ноздри Гештар. Она вдохнула его, и предвкушение, как огонь, пробежало по ее нервам.
   — Ты должна очиститься, — сказал голос из мрака позади занавеса.
   Гештар быстро освободилась от украшений и сбросила парчовое платье на скамью. Нагая, она обошла против часовой стрелки вокруг низкой курильницы, чувствуя на коже горячий сухой дым.
   Призрачно-белые струи поднимались к ее лицу. Она взяла из груды рядом с курильницей ветвь аранды и направила дым на себя, окуривая тело.
   Очистившись, она накинула приготовленный черный балдахин и завязала тесемки маски. Затем раздвинула занавес и опустилась на колени.
   — Кто направляет стопы свои к богу?
   — Та, что ищет смерти и возрождения.
   — Откуда ты пришла?
   — Из мира тех, кто умирает лишь однажды.
   — Зачем ты здесь?
   — Чтобы есть и быть съеденной, пить и быть выпитой.
   — Входи же.
   Она встала и подняла глаза.
   Семеро ульшенов Третьего Круга — все, сколько их было на Аресе, — стояли уже в масках. Четверых она знала, троих нет. Она склонилась перед алтарем. Над тонкой каменной плитой, висевшей без видимой опоры над черным блестящим полом, парила в воздухе икона — круг пустоты, столь глубокой, что глаза сами тянулись к ней. Свет, горевший в комнате, не касался ее. Гештар знала, как создается эта иллюзия, но это не имело значения. Это лишь подобие того, чему они поклоняются, и у него много имен. Энтропия — лишь одно из его лиц.
   Явился Посвященный, и Гештар ощутила благоговейный трепет. Вот он, тот, кого в юности обрекли на смерть ради Откровения, — но он произнес в экстазе неизвестное имя бога и тем отметил себя как избранник. Чтобы он никогда больше не вымолвил этого имени, Круг того дня выжег его речевые центры. Потом его освободили и отдали в руки бога. И Тау нашел его.
   Гештар это забавляло. Тау верит только себе и знать ничего не знает об ульшенах. Но в преданности Фелтона он не усомнился бы, даже узнав правду. Между тем единственное, чему предан Фелтон, — это Ничто, та черная дыра, которая в конечном счете поглощает все и вся.
   По знаку высокого человека с прямыми волосами двое ульшенов вышли из святилища и вернулись с Жертвой — крепким молодым мужчиной в белом балахоне, с красной повязкой на глазах. Его поставили перед Посвященным — тот наклонился и дохнул ему в лицо. Жертва, не ведающая о своей судьбе, расслабилась, и Гештар ощутила сладкий, почти трупный запах седьмой струи нуматаната, отравленного дыхания, которым Фелтон владел в совершенстве.
   Посвященный, взявшись за ворот жертвы, разодрал его надвое и сбросил одежду на пол. У Гештар захватило дух. Гладкая смуглая кожа юноши обтягивала могучие мускулы. Он сохранял грацию атлета даже под действием нуматаната, уже проникшего ему в кровь.
   Мимолетная боль кольнула Гештар. Жертва напомнила ей Свенниса, самого одаренного и красивого из ее детей, ее старшего сына, которого она принесла в жертву на таком же обряде Откровения много лет назад. Это ввело ее в Третий Круг Ульшена. Гештар отгородилась от непрошеной памяти гневом: мальчишка бросил ей вызов, и это сделало его непригодным для всякой иной участи. Сентиментальность — тягчайший грех перед богом.
   Молодой человек, совершенно покорный, позволил уложить себя на алтарь. Фелтон, дохнув на пальцы левой руки, коснулся ею горла Жертвы, а в правую взял нож. Из невидимых источников полились звуки, издаваемые торжествующим богом, — один древний провидец назвал их «гнетущим вселенским шипением». Они предвещали гибель Единосущия в бездне, ожидающей все живое в конце времен.
   Энергия этого распада пронизала Гештар, как поток тьмы. Вот она, истинная власть, летящая в будущее верхом на неодолимой стреле Времени, сминающая глупцов, которые восстают против потока энтропии, растрачивая силы в тщетной борьбе. Гештар вознесла хвалу богу. Его имя слог за слогом рвалось у нее из груди, и она выплеснула его на алтарь в тот миг, как Посвященный открыл Врата. Ход времени нарушился, и бог явился им.
   Железистый запах крови наполнил комнату. Семеро сбросили свои одежды и столпились вокруг, чтобы омыться, а Фелтон наполнил горячей жидкостью чашу и дохнул на нее. Красная кровь почернела. Гештар испила из чаши, вдыхая острый запах, — без этого впереди ее ждал бы не экстаз, а мучительная смерть.
   Сухой шорох позади возвестил о близком блаженстве. Она торопливо омочила свои семь чакр, особенно глубоко проникнув в расщелину второй. Затем, не оглядываясь, она попятилась прочь от алтаря, глубоко склонилась, легла и закрыла глаза.
   Первое прикосновение змей к ее коже отозвалось холодом. Раздвоенные языки трогали ее легко, вопрошающе, пробуя кровь Откровения. Затем холод сменился теплом: первые укусы острых как иглы зубов возвестили, что ее жертва принята.
   Яд в ней боролся с кровью, преображенной нуматанатом, и ей виделось, как Панарх Брендон хай-Аркад на коленях просит у нее руки ее дочери, которую долгое заточение научило наконец послушанию.
   Затем она почувствовала присутствие высшей силы и открыла глаза. Фелтон стоял над ней с кровавой ухмылкой на длинном лице. Держа в руке змею, он стал на колени между ног Гештар и отпустил божественного вестника. Гештар закричала от немыслимого, невыносимого наслаждения, когда бог вошел в нее и унес ее на волне удовольствия, неотличимого от боли.

16

   Человек, который снился Иварду, был высок, выше даже, чем Вийя, и сложен сильнее, чем она. Прямые иссиня-черные волосы падали крыльями по обе стороны высокого лба, ниже которого под мощными надбровными дугами сидели черные глаза, блещущие саркастическим юмором, а еще ниже располагался длинный безжалостный рот.
   Ивард, охваченный ужасом, пытался прервать сон, но не мог. Он знал, что будет дальше. Человек стоял в комнате цвета крови, стены которой пульсировали, как сердце. На ладони у него лежал зазубренный нож с черной рукояткой.
   Человек перехватил нож и твердым, ловким движением разрезал себе запястье. Кровь закапала на пол.
   Человек посмотрел вверх, и Ивард был вынужден сделать то же самое. Потолок в одном месте стал прогибаться, будто под действием жидкости, и там возник большой пузырь, похожий на гигантскую слезу.
   Пузырь лопнул, и кровь, содержавшаяся в нем, хлынула вниз. Пенясь вокруг сапог черноволосого мужчины, она поднялась ему выше пояса. Мужчина откинул голову и засмеялся, а густое красное море унесло его прочь.
   «НЕТ!» — беззвучно закричал Ивард.
   Сон наконец отпустил его, и он, задыхаясь, сел на постели. Во рту пересохло, и на языке чувствовался железный вкус крови. К горлу подступила тошнота, но Ивард поборол ее. «Это уже не сон», — подумал он, глядя на свою изрытую постель и закапанную красным подушку. И потрогал языком щеку, которую прикусил во время своих медитаций.
   Четвертый такой сон за неделю — и самый сильный.
   Ивард, хотя проспал всего пару часов, встал, оделся и вышел. В квартире было пусто.
   Он заглянул во все комнаты, даже в холодильник, где жили эйя. Они были на месте, и их тонкие пальчики гипнотически двигались, сплетая вместе тонкие металлические и хрустальные нити.
   В другое время он охотно остался бы посмотреть — эйя редко позволяли кому-то смотреть, как они рукодельничают, но сейчас ему нужна была Вийя.
   — Мы тебя видим, — просигналили ему эйя.
   Ивард ответил тем же знаком, прикрыл глаза руками и спросил мысленно:
   Где Вийя?
   Два голоса у него в голове произнесли:
   Мы слышим ее и Непостоянного.
   — Локри, — выдохнул Ивард. Он мог бы связаться с ней мысленно, будь келли рядом, — одному ему это не под силу. Он посмотрел на белых пушистых эйя, жалея, что не может попросить их послать ей весть. Да, это тебе не босуэлл, усмехнулся он про себя. Вийя ему объясняла: сами они слышат кого угодно и где угодно, но до сих пор не понимают, что люди на это не способны. Они никогда не поймут, что такое «весть».
   Он потер глаза. Не заказать ли себе каф? Хорошо бы поговорить с Портус-Дартинусом-Атосом, но их нет — они совещаются с другими, недавно прибывшими келли где-то в Колпаке.
   Но почему бы ему не поговорить с ними там?
   Он представил себе долгую поездку на транстубе, и ему захотелось плюхнуться в кровать и снова уснуть. Да нет — чего доброго, этот сон приснится снова.
   В капсуле ехали в основном военные. Ивард практиковался в сортировке запахов всю дорогу до отсека, предназначенного для келлийских кораблей. Там он вышел и заколебался, увидев двух десантников по обе стороны шлюза. Один из них нажал клавишу пульта. Двери капсулы за спиной Иварда открылись снова, и послышался слабый зуммер.
   — Извините, — сказал десантник. Он говорил с юмористической вежливостью, но его стойка давала понять, что он готов к любым действиям. — Здесь никому нельзя выходить, даже Найбергу. Суверенная территория келли.
   Чувствуя нетерпение пассажиров задерживаемой капсулы, Ивард поборол желание вступить с часовым в спор и заговорил рассудительно:
   — Но ведь этот запрет наложили они, а не мы, правда? Для нашей же безопасности. — С бьющимся сердцем Ивард ждал, пока десантник проверял, так ли это, — сам-то он знал, что так. А что, если и ему не позволят пройти?
   Неужели я для них что-то вроде ручного зверька? Если они не разрешат...
   Он поднял свою посмуглевшую руку с изумрудной лентой келлийского Архона на запястье.
   — Вы, наверно, слышали об этом?
   Десантник прищурил глаза.
   — Как тебя звать?
   — Ивард Рыжий... Иль-Кавик.
   Часовой слегка шевельнул рукой и в изумлении уставился на свой босуэлл.
   — Он говорит, что тебе можно. — Теперь оба десантника смотрели на Иварда странно, и запах у них тоже изменился. Двери транстуба закрылись, зуммер умолк, и капсула отошла.
   Ивард, не заметив этого, устремился к шлюзу и стал нетерпеливо ждать, когда за ним закроется люк. Нос его дернулся от внезапного наплыва густых ароматов, и он понял, что давление в шлюзе смещено на келлийскую сторону, — это препятствие просачиванию их атмосферы на Арес. Передний люк открылся.
   За ним помещались военные корабли странной формы — они больше напоминали обтекаемых келли, чем тех шипастых морских чудищ, на которые походили современные человеческие корабли. Вокруг трех крупных кораблей сгрудились более мелкие. Ивард сообразил, что всего судов должно быть девять, заметил их некомплектность, и голубой огонь у него в мозгу потемнел и сгустился.
   Ивард глубоко дышал, стараясь разобраться в запахах, — их сложность ошеломляла его.
   Из-за грузовой капсулы внезапно появился келли-одиночка. Такое явление Ивард наблюдал только раз, когда они бежали с Рифтхавена. Келли, обходя капсулу, хлопнул по ней головным отростком, и на ней остался маслянистый след — Ивард даже с четырех метров уловил его резкий запах.
   Одиночка приветственно ухнул, и юный рифтер испытал еще один шок. Он не понял, что сказал этот келли. Голубой огонь весело мигнул, а келли согнул шею в знак извинения и пригласил Иварда следовать за ним. Жесты были знакомы, но Ивард понял, что глупо было полагать, будто все келли говорят на одном языке. Он слышал, например, что многие нижнесторонние не знают уни и пользуются только родным языком. Это у рифтеров каждый владеет хотя бы двумя языками, а как правило и больше.
   Может, то, на чем говорю я, — это их уни.
   Келли проводил его к ближайшему из больших кораблей и погладил ленту на его запястье, глядя при этом двумя парами своих голубых глаз под ротовым отверстием в глаза Иварду. Потом он оттанцевал в сторону, а люк бесшумно открылся.
   Внутренний люк был уже открыт, и Ивард прошел на корабль. Там он вытаращил глаза, пытаясь разобраться в том, что видит. Стены коридора, прямого и широкого, напоминали разноцветный сыр — все в порах и трещинах, значения которых Ивард не понимал. Откуда-то издали слышался слабый ритм келлийской музыки.
   Голубой огонь Архона возбужденно вспыхнул; никогда еще Ивард не сознавал так остро, как много загадок он таит и как мало из них доступно человеческому восприятию. Ивард хотел исследовать узор на стене пальцами — ему показалось, что Архон имеет в виду именно это, — но предостерегающий импульс заставил его отдернуть руку. Убрав усилием воли вздувшийся на пальце волдырь, он зашагал дальше.
   Впереди возник путеводитель — человеческий прибор, кажущийся здесь неуместным. Следуя за ним, Ивард лихорадочно сортировал накатывающие на него запахи, ставшие еще более сильными и сложными. Перед ним открылся люк, и он вошел в большое помещение, где находилось несколько троиц келли. Ивард знал только Портус-Дартинуса-Атоса, но голубой огонь вспыхнул, завертелся волчком и окружил ореолом одну из троиц. Тройка Портус приветствовала его жестами и уханьем. Он хотел ответить, но губы у него зачесались, в носу защекотало, и глаза заслезились: здешние запахи наконец одолели его.
   Он поборол физическую реакцию, но умственная нагрузка была слишком сильна. Он больше не различал запахов; более того, он понял, что в бедной на запахи человеческой биосфере постиг лишь самые азы умения разбираться в них. Он перестал понимать то, что видит. Он хотел позвать на помощь Вийю, но путь к ней преградили высокие гладкие красные и синие колонны, внезапно выросшие из палубы. От них веяло ледяным холодом. Серые ящички, отдающие наждачной бумагой, блокировали резиновыми шипами его ноги. Сеть четко и ясно звучащих нот окутала голову и сквозь глаза проникла в мозг.
   Голубой огонь просительно мигнул и исчез в направлении, куда за ним следовать было еще труднее, чем в первый раз, когда Портус-Дартинус-Атос сняли копию с Архонского генома и завершили свое лечение.
   Внезапно Иварду вспомнилось, как он однажды принял мозгосос. Его на то подначил Джакарр, за что и был выкинут Грейвинг из койки. Маркхем потом объяснил: «Это называется синестезией. Мы все делаем это, сами того не зная: это основа всякого языка. Мозгосос просто вытягивает эти образы из твоей лимбической системы туда, где они доступны твоему сознанию».
   Голубой огонь показался снова, и теперь Ивард увидел, куда надо идти. Он пошел туда и оказался в огромном пространстве, где его органы чувств сплотились в могучее единство, не разделенное стенами, которые ставит между ними сознательный опыт. Ивард понял, что никому не сможет рассказать об этом: язык — слишком редкое сито, и оно бессильно удержать смысл испытанного им.
   Некоторое время спустя он вернулся на интеллектуальный уровень своего мозга, но теперь его восприятие стало четким и ярким, смятение ощущений уступило место комплексному многозначному сплаву, который, как убедился Ивард, можно было поддерживать, только производя действие, аналогичное расфокусированию глаз. Приложение логики и рассудка искажало понимание, идущее из тех глубин, которые и делали его человеком.
   «Фонтан не может объяснить, что такое вода», — сказала центральная троица, которая, как теперь он знал, была Старейшиной народа келли. Но они не просто говорили — они танцевали, и пели, и испускали тройной запах, и все это было гораздо глубже, чем слова, на которых настаивало сознательное мышление Иварда.
   Внезапно Ивард ощутил, каким убогим он, как и всякий другой человек, должен им казаться. Интеллект имеет пределы, в чем все разумные существа убеждаются на самых ранних стадиях познания, но эмоциональная сторона, та мудрость, что проистекает из единства ощущений, лежащего в основе любого языка, их не имеет. А келли в своей эмоциональной эволюции опережают человечество на миллион лет. Они — синестетическая раса, и человеческий язык, по сравнению с их способами общения, все равно что лепет малого ребенка. Теперь Ивард понимал, что язык, на котором он с ними объяснялся, был не уни — этот язык, который он освоил лучше, чем кто-либо из людей, для его инопланетных друзей был младенческим уровнем речи. Им келли пользовались во время своего долгого детства, пока не научились общаться так, как теперь.
   От стыда на глаза Иварду навернулись слезы. Но келли бросились к нему, окружили его, трижды по три, и окутали своей любовью. Голубой огонь внутри расширился, и он, следуя длинными тропами триединой генетики, с благоговением увидел зарождение келлийской расы. Теперь он, преображенный тайной Нью-Гластонбери, по-настоящему стал частью их Памяти.
   Он не ручной зверек и не уродец. Он — Ивард Рыжий, принадлежащий теперь к братству Старейшины.

* * *

   Вийя села напротив Локри. Дипластовая перегородка между ними не сдерживала его эмоций — они хлынули на нее, точно слишком громкие звуки плохо настроенной арфы.
   Его светло-серые глаза налились кровью. Под глазами залегли синяки.
   — Вийя.
   Исчезли иронические протяжные интонации, с которыми он разговаривал прежде. Он произнес ее имя резко, как нечто среднее между обвинением и мольбой.
   Она не могла сообщить ему ничего нового, несмотря на долгие часы, которые провела за компьютером. Чтобы не огорошить его этим сразу, она спросила:
   — Ну как, рассказала тебе Марим толком о нашем путешествии к урианской загадке Омилова или это был просто красочный поток ругательных эпитетов на трех языках?