Смит Уилбур. Божество реки

   Их немного отвлекло возвращение отряда, посланного за Таном и Мемноном. Он вернулся с пустыми руками. Все собравшиеся начали кричать, размахивать руками, обмениваясь оскорблениями и ругательствами. Меня подбодрило то, что двое моих друзей убежали.
   Через некоторое время вспомнили обо мне и решили сорвать на пленнике бессильную злобу. На меня снова обрушились пинки и удары. В конце концов вождь отозвал своих людей и приказал не мучить меня. После этого большинство потеряло ко мне всякий интерес. Меня оставили лежать на голой земле в пыли и грязи, а стрела по-прежнему торчала в моем бедре.
   Вождь эфиопов уселся возле самого большого шатра, который, очевидно, принадлежал ему, и начал точить свой меч, не сводя с моего лица взгляда ничего не выражающих глаз. Время от времени он бросал несколько слов своим людям. Непосредственная опасность, казалось, миновала.
   Я осторожно выбрал момент и обратился прямо к нему. Я показал рукой на свой сундучок, который бросили к одному из шатров, и умоляющим голосом попросил:
   — Мне нужен сундучок. Мне нужно обработать рану.
   Хотя слов вождь не понимал, жесты он понял. Приказал принести ему сундучок. Тот поставили перед ним, и он приказал открыть его. Тщательно развернул и осмотрел все, что в нем находилось. Ничто его особенно не заинтересовало. Иногда задавал мне вопрос, на который я пытался ответить жестами.
   Наконец он убедился, что в сундучке, кроме скальпеля, не было ничего опасного. Не уверен, понял ли эфиоп, что имеет дело с инструментами лекаря, однако я знаками показал ему, что хочу сделать, показывая на свою ногу и разыгрывая сцену вытаскивания стрелы. Он встал надо мной с мечом в руке и показал, что отрубит мне голову при первом намеке на предательство, но разрешил воспользоваться инструментами.
   Стрела вошла в рану под таким углом, что мне было очень неудобно до нее дотянуться. Я почти терял сознание от боли, которую сам причинял себе, пока вводил в рану ложки Таиты и накрывал ими зубцы наконечника.
   Пот лился с меня ручьями, когда я наконец почувствовал, что могу вытащить наконечник. К этому времени вокруг меня собралось около половины населения лагеря. Они столпились вокруг меня и, болтая, с интересом наблюдали за операцией.
   Я ухватился за ложки покрепче, сжал в зубах деревянный клин и крепко его прикусил, а потом вытащил наконечник. Зрители закричали от удивления. Очевидно, они еще не видели, чтобы наконечник вытащили так просто, без нанесения серьезных повреждений раненому. Однако искусство, с каким я зашил рану и наложил полотняную повязку, произвело на них еще большее впечатление.
   У любого народа, при любом уровне развития, даже у самых примитивных племен, лекарь и врач пользуются особым почетом и уважением. Я продемонстрировал свои способности самым убедительным образом, и мое положение среди эфиопов сразу изменилось.
   По приказу вождя меня перенесли в один из шатров и положили на соломенный матрас. Сундучок поставили у изголовья моей постели, а одна из женщин принесла мне крупяную похлебку, кусок жареной курицы и густую простоквашу.
   В то же утро, когда сняли шатры, меня положили на носилки между двух лошадей и повезли по неровным крутым тропам. К своему ужасу я увидел по положению солнца, что мы направляемся в глубь гор. Я со страхом подумал, что навсегда потерял свой народ и своих близких. Я был врачом, и это спасло мне жизнь, но одновременно сделало столь ценной добычей, что теперь меня никогда не отпустят на волю. Я понял, что стал рабом, и не только в буквальном смысле этого слова.
 
   НЕСМОТРЯ НА ТРЯСКУ, нога моя заживала быстро. Это произвело на эфиопов еще большее впечатление, и они стали приводить ко мне всех больных и раненых своей шайки. Я вылечил стригущий лишай у одного и вытащил паразита из-под ногтя другого. Заштопал человека, который слишком много выиграл у своих друзей. У эфиопов есть склонность решать все споры с помощью кинжала. Когда одна из лошадей скинула седока в овраг, я вправил кости сломанной руки. Мне удалось закрепить их прямо, они срослись, и это повысило мою репутацию лекаря. Эфиопский вождь смотрел на меня с большим уважением. Мне предлагали брать пищу с общего блюда сразу после того, как он выберет себе лучшие куски, и только после меня к блюду допускались остальные.
   Когда нога моя зажила, я снова смог ходить и мне разрешили прогуливаться по лагерю. Однако не выпускали из вида. Вооруженный воин повсюду следовал за мной, даже если я справлял нужду в скалах.
   Меня держали подальше от Масары, и я видел ее только издали в начале дневного перехода и в конце, когда разбивали лагерь. Днем мы находились в разных концах каравана. Я ехал впереди, она же следовала в самом конце. Ее повсюду сопровождали тюремщицы и вооруженная стража.
   Во время каждой встречи Масара бросала мне отчаянные, умоляющие взгляды, как будто я мог чем-то помочь ей. Очевидно, она была очень важным пленником. Девушка была столь красива, что я часто думал о ней и пытался понять, почему ее держат в плену. Я решил, что, скорее всего, она отказалась выйти замуж и теперь ее насильно везут к мужу. А может быть, стала пешкой в какой-нибудь политической игре.
   Без знания языка у меня не было никакой надежды понять, что происходит вокруг меня, или узнать побольше об эфиопах. Я начал учить язык.
   У меня слух музыканта, и я решил сыграть с ними шутку. Я внимательно прислушивался к голосам окружающих и ловил ритм и интонацию их речи. Очень скоро узнал, что вождя зовут Аркоун. Однажды утром перед отправлением каравана Аркоун отдавал приказы своим людям. Все собрались перед ним и внимательно слушали. Я подождал, пока он закончил свою длинную и горячую речь, а потом повторил ее с абсолютно теми же тоном и интонацией.
   Все ошеломленно дослушали меня до конца, а потом вдруг загоготали. Они хохотали и хлопали друг друга по спинам, слезы струились у них по щекам, так как все обладали простым, но добротным чувством юмора. Я не имел ни малейшего представления о том, что я сказал, но, очевидно, сказал именно то, что нужно.
   Они выкрикивали друг другу отрывки из моей речи, мотали головами и подражали надменным манерам Аркоуна. Только немного спустя удалось восстановить какое-то подобие порядка, и тогда Аркоун гордо прошествовал ко мне и выкрикнул какой-то вопрос, словно обвинял меня в чемто. Я не понял ни слова и вместо ответа выкрикнул ему слово в слово тот же самый вопрос.
   На этот раз вокруг воцарился настоящий ад. Эта шутка оказалась слишком крепкой. Взрослые люди хохотали и цеплялись друг за друга, чтобы не упасть. Они визжали от смеха и вытирали слезы, а один из них даже упал в костер и опалил бороду.
   Хотя пошутил я за его счет, Аркоун смеялся вместе со всеми и даже похлопал меня по спине. С этого самого момента мужчины и женщины маленького отряда стали моими учителями. Мне достаточно было указать на какой-нибудь предмет, и они тут же выкрикивали мне слово на языке гиз, которое обозначало его. Когда я начал строить предложения из этих слов, охотно поправляли меня и очень гордились моими успехами.
   Мне потребовалось довольно много времени на усвоение грамматики. Глаголы спрягались совсем непохоже на египетское спряжение, а род и множественное число существительных тоже были совершенно иными. Однако через десять дней я уже мог более-менее понятно изъясняться на языке гиз и накопил приличный запас ругательств и проклятий.
   Я учил их язык и лечил болезни, а также изучал нравы и обычаи. Узнал, что все они были неисправимыми игроками, и самой большой их страстью была игра, похожая на наше бао. Эту игру называли «дом», и она оказалась проще и примитивнее, чем бао. Хотя количество чашечек на доске и количество фишек или камешков было несколько иным, принципы и цели игры те же самые.
   Аркоун был лучшим игроком в дом своей шайки, но когда я начал изучать стиль его игры, то понял, что он не имеет ни малейшего представления о классическом правиле семи камешков. Он также не понимал значения договора четырех быков. Без подробного знания этих двух правил ни один игрок в бао не может надеяться получить даже нижнюю степень мастера. Я долго обсуждал сам с собой риск унизить столь тщеславного и властного тирана, как Аркоун, но в конце концов решил, что это единственный способ получить влияние в шайке.
   Когда он в следующий раз сел и поставил перед собой доску, с довольной ухмылкой поглаживая усы, я оттолкнул в сторону первого, кто пожелал играть с ним, и скрестив ноги, сел напротив.
   — У меня нет серебра, и мне нечего поставить, — сказал я на своем примитивном еще языке. — Я играю из любви к камешкам.
   Аркоун серьезно кивнул. Он сам был ярым приверженцем игры и понимал мои чувства. Весть о том, что я сел играть с вождем, быстро облетела лагерь, и все собрались вокруг нас, смеясь и толкаясь, чтобы посмотреть, как я проиграю.
   Когда я позволил Аркоуну провести три камешка в восточный замок, все начали толкаться локтями с разочарованными усмешками на лицах, решив, что игра скоро закончится. Аркоуну достаточно было провести еще один камешек на восток, и он бы выиграл. Они не понимали значения четырех быков, которых я выстроил на юге. Когда я пустил своих быков по доске, те прошли победным маршем и рассекли беззащитные камешки противника, отрезав от главных сил восточный замок. Аркоун был бессилен помешать им. Еще четыре хода, и я выиграл. Мне даже не пришлось демонстрировать правила семи камешков.
   Несколько мгновений все потрясенно молчали. По-моему, Аркоун не сразу осознал свое поражение. Затем, когда проигрыш дошел до его сознания, он встал на ноги и вытащил свой ужасный голубой меч. Я решил, что ошибся в нем, и сейчас мне отрубят голову или, по крайней мере, руку.
   Он высоко поднял меч, а затем с яростным воплем обрушил его на доску. Десятком ударов раскромсал ее в щепки и разбросал камешки по лагерю. Потом ушел в скалы. Он рвал на себе бороду и выкрикивал смертельные угрозы в мой адрес, отвесные скалы отражали вопли, а затихающее эхо разносило их по горам.
   Прошло три дня, прежде чем Аркоун снова сел играть в дом, и на этот раз он жестом пригласил меня занять место перед собой. Бедняга еще не знал, что его ожидало.
 
   С КАЖДЫМ днем я все лучше овладевал языком гиз и начинал понимать эфиопов; скоро узнал причину, которая заставила их отправиться в дальнее путешествие по каньонам и ущельям гор. Я недооценил Аркоуна. Он был не вождем, а царем. Его полное имя звучало так: Аркоун Ганноучи Мариам, Негуса Нагхаст, царь царей и правитель эфиопского царства Аксум. Только много позже я узнал, что в этой горной стране любой разбойник, имеющий сотню лошадей и пятьдесят жен, может объявить себя царем и что по горам шатается по меньшей мере двадцать царя царей в поисках добычи и новых земель.
   Ближайшим соседом Аркоуна был Престер Бени-Джон, который также претендовал на звание царя царей и правителя эфиопского государства Аксум. Постоянное соперничество позволило обоим соперникам накопить массу злобных чувств по отношению друг к другу. Оба монарха уже провели множество сражений, которые так и не принесли никакого результата.
   Масара была любимой дочерью этого самого Престера Бени-Джона. Ее похитил один из вождей разбойников, который еще не возложил на свою голову корону царя царей. Он продал девушку Аркоуну за вьюк серебряных слитков. Аркоун намеревался с ее помощью добиться от любящего отца кое-каких политических уступок. Оказалось, что захват заложников и умение выбить выкуп было главным в искусстве управлять эфиопским государством.
   Не доверив никому из своих людей столь ценный товар, Аркоун сам отправился за царевной Масарой. Наш караван возвращался с ней в крепость Аркоуна. Это я понял из рассказов рабынь, которые приносили мне еду, и из случайных разговоров, услышанных за игрой в дом. К тому времени, когда мы достигли Амбы Камары, горной крепости царя Аркоуна Ганноучи Мариама, я стал большим знатоком сложной и переменчивой политической жизни множества эфиопских государств Аксума и бесчисленных претендентов на трон этой империи.
   Я почувствовал, как с приближением конца путешествия растет волнение в рядах наших спутников. Наконец мы поднялись по узкой извилистой тропе на вершину еще одной Амбы. Амбы представляют собой горные массивы в центральной Эфиопии, каждая из них — гора с отвесными склонами и плоской вершиной. У ее подножия тянется долина, которая отделяет ее от соседней Амбы.
   Стоя на краю пропасти, нетрудно понять, почему эти земли разделены на множество царств и государств. Каждая Амба представляет собой естественную неприступную твердыню. Любой человек, поселившийся на ее вершине, может спокойно называть себя царем и не бояться, что ктото попытается отнять у него его царство.
   Аркоун ехал рядом со мной. Он показал мне горы на южном горизонте.
   — Вон где прячется конокрад и разбойник Престер Бени-Джон. Это человек непревзойденного коварства, — он харкнул и сплюнул в пропасть в сторону своего соперника.
   Я уже понял, что Аркоун и сам был человеком немалой жестокости и коварства. Если он признавал Престера Бени-Джона выше себя в этой области, отец Масары должен быть просто исчадием ада.
   Мы пересекли столовую гору Амба Камара и по дороге прошли через несколько деревень, где крыши домов были крыты соломой, а стены сделаны из камня. В полях росли сорго и ячмень. Крестьяне, работавшие в полях, больше походили на разбойников, чем на мирных земледельцев, настолько страшно выглядели их косматые головы и мускулистые тела. Кроме того, они даже в поле не расставались с мечами и круглыми медными щитами. По свирепости и воинственности они не уступали воинам нашего каравана.
   В конце Амбы тропа привела нас к самой необычайной естественной крепости, какую мне приходилось видеть. Ветер и вода отделили от материнского массива часть столовой горы, и она стояла, подобно огромной башне с отвесными стенами.
   Через пропасть, в которую страшно было смотреть, тянулась естественная каменная арка, соединявшая башню и столовую гору. Арка эта была настолько узкой, что две лошади не разошлись бы на ней, а, отправившись через нее, лошадь уже не могла развернуться и пойти назад, пока не дойдет до противоположной стороны.
   До земли под этой аркой было не меньше тысячи локтей, и прямо под ней текла река. Переход настолько пугал лошадей, что людям приходилось спешиваться, завязывать им глаза и вести их в поводу по этому естественному мосту. Не пройдя и половины пути, я почувствовал, что у меня дрожат коленки и кружится голова. Я не смел глядеть вниз. Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы не упасть на скалу плашмя и не вцепиться в камни руками и ногами.
   На другом конце арки на высокой скале стояла уродливая перекосившаяся крепость, построенная из каменных плит и крытая соломой. Открытые окна домов были завешаны грубыми, необработанными шкурами, а помои и отбросы вытекали из крепости по канавкам и длинными полосами пачкали отвесные склоны.
   Стены крепости и ее бастионы украшали чудовищные подвески, походившие на остатки какого-то отвратительного празднества. Вся крепость была увешана трупами мужчин и женщин. Некоторые из них висели давно, и стаи ворон, кружившие над пропастью или сидевшие на крышах, вычистили кости добела. Некоторые жертвы были еще живы и слабо шевелились, вися вниз головой. Однако большая их часть уже была мертвой и находилась на различных стадиях разложения. Вонь гниющих человеческих трупов была настолько сильна, что даже ветер, вечно свистевший вокруг скалы на этой высоте, не мог ослабить ее.
   Царь Аркоун называл ворон своими цыплятами. Иногда он кормил их со стен, а время от времени просто бросал им пищу в пропасть с моста. Удаляющийся вопль несчастной жертвы был привычным звуком для жителей Адбар Сегеда, или «Дома поющего ветра», как называлась эта крепость.
   Казнить, выпороть кого-нибудь, отрубить своей жертве голову, руку или ногу, вырвать у нее язык раскаленными щипцами — таковы основные развлечения царя Аркоуна, когда он не был занят игрой в дом или не задумывал набег на какого-нибудь соседнего царя царей. Очень часто Аркоун сам брал в руки топор или щипцы, и его хохот раздавался наравне с воплями несчастных.
   Как только наш караван пересек мост и вошел во внутренний двор Адбар Сегеда, тюремщицы утащили Масару по лабиринту каменных переходов, а меня отвели в новое жилище, расположенное поблизости от покоев Аркоуна.
   Мне отвели одну маленькую каменную каморку. В ней было холодно, темно и постоянно дуло. Открытый очаг покрыл стены комнаты копотью, но не мог ее согреть. Хотя я и одевался в местные шерстяные одежды, не помню такого дня, когда мне не было холодно, пока жил в Адбар Сегеде. Как же я тосковал по яркому солнцу Нила, по сверкающему оазису Египта! Я сидел на исхлестанных ветрами бастионах и тосковал по своей семье, по Мемнону и Тану, маленьким царевнам, но больше всего тосковал по моей госпоже. Иногда просыпался ночью в слезах, лицо мое холодело, и мне приходилось накрываться овечьей шкурой, чтобы Аркоун не услышал мои всхлипы из-за каменной стены.
   Я часто молил его отпустить меня.
   — Но почему ты хочешь покинуть меня, Таита?
   — Я хочу вернуться к своей семье.
   — Теперь я твоя семья, — смеялся он. — Я твой отец. Я побился с ним об заклад: если выиграю у него подряд сто партий в дом, он отпустит меня и даст мне проводника, который отведет меня к Нилу и дальше на великие равнины. Когда я выиграл сотую партию, он усмехнулся и покачал головой в ответ на мою наивность.
   — Разве я сказал сто партий? По-моему, нет. Наверное, я сказал тысячу? — Он повернулся к своим подручным. — Мы же бились на тысячу?
   — На тысячу! — хором закричали они. — Конечно, на тысячу!
   Все решили, что это великолепная шутка. Когда же я в отместку отказался играть с ним в дом, Аркоун повесил меня на стене крепости без одежды, и я скоро закричал ему, чтоб он расставлял камешки.
   Когда Аркоун увидел меня обнаженным, он рассмеялся и ткнул в меня пальцем.
   — Может, ты и умеешь передвигать камешки по доске, египтянин, но свои-то фишки ты давно потерял.
   Вот так в первый раз со дня моего пленения обнаружилось мое увечье, и люди снова стали называть меня обидным и позорным словом евнух.
   Однако в конце концов это обстоятельство оказалось благоприятным. Если бы я был полноценным мужчиной, меня бы не допустили к царевне Масаре.
 
   ЗА МНОЙ ПРИШЛИ среди ночи, и я, дрожа от холода, пошел по лабиринту каменных переходов. Мы подошли к каморке Масары. Комнату освещала слабая масляная лампа. Пахло рвотой. Девушка свернулась калачиком на соломенной подстилке посредине комнаты, и лужица рвоты виднелась на полу рядом с ней. Ее мучила ужасная боль. Она стонала и плакала, сжимая руками живот. Я немедленно принялся за работу и тщательно осмотрел больную. Я боялся, что живот окажется твердым, как камень: таков признак воспаления брюшной полости, когда пища прорывается из внутренностей и загрязняет внутреннюю часть. Вылечить это состояние организма невозможно. Даже я, несмотря на свое искусство, не смог бы спасти ее, если бы это произошло.
   К огромному моему облегчению, живот был теплый и мягкий, лихорадки не было. Я продолжал осмотр и, хотя она жалобно стонала и кричала от боли всякий раз, когда я прикасался к ней, не мог обнаружить причину боли. Это озадачило меня. Я сел и задумался. Потом заметил, что лицо Масары, искаженное страшной болью, повернуто ко мне, а глаза спокойны и доверчивы.
   — Дело хуже, чем я предполагал, — сказал я двум служанкам на гизе. — Мне нужен сундучок, чтобы спасти ее. Принесите его немедленно.
   Они бросились из комнаты, а я опустил к ней голову и прошептал:
   — Ты умница и ловко разыгрываешь боль. Ты пощекотала горло перышком, правда?
   Она улыбнулась и прошептала мне в ответ:
   — Я не знала, как встретиться с тобой. Когда женщины рассказали, что ты научился говорить на гизе, я поняла, что мы можем помочь друг другу.
   — Надеюсь, это так.
   — Мне очень одиноко. Так хочется хотя бы время от времени поговорить с другом, — ее доверчивая непосредственность растрогала меня. — Может быть, вдвоем мы найдем способ бежать из этого ужасного места.
   Тут я услышал, что женщины возвращаются. Их голоса эхом раздавались в коридоре. Масара схватила меня за руку.
   — Ты мне друг, правда? Ты придешь ко мне снова?
   — Да, приду.
   — Быстрее скажи мне, пока их нет, как его зовут?
   — Кого?
   — Того, кто был с тобой в первый день на реке. Кто похож на молодого бога!
   — Его зовут Мемнон.
   — Мемнон! — повторила она с каким-то особым почтением. — Это красивое имя. Оно идет ему.
   Служанки ворвались в комнату, и Масара снова схватилась за живот и застонала, как будто вот-вот умрет. Я цокал языком и тряс головой, чтобы растревожить и без того перепуганных женщин, пока смешивал настой из трав, который вряд ли причинил бы ей вред, а затем пообещал вернуться утром.
   Утром Масаре стало лучше, и мне удалось посидеть с ней. В комнате находилась одна из женщин, но ей скоро стало скучно, и она отошла в дальний угол. Мы с Масарой обменялись несколькими словами.
   — Мемнон что-то говорил мне. Я не могла понять его. Что он сказал?
   — Он сказал: «Я вернусь за тобой. Будь храброй. Я вернусь за тобой».
   — Этого не может быть. Он же не знает меня. Мы встретились на какое-то мгновение, — она покачала головой, и слезы показались на глазах. — Неужели ты думаешь, что это правда? — спросила таким умоляющим тоном, что я разволновался и не стал расстраивать ее.
   — Он наследник короны Египта и человек чести. Мемнон никогда не говорит неправды.
   Это единственное, что нам удалось сказать друг другу, но я пришел к ней на следующий день. Она сразу попросила меня:
   — Повтори еще раз, что Мемнон сказал мне. — И мне пришлось повторить его обещание.
   Аркоуну я сказал, что Масаре стало лучше, но ей надо разрешить ежедневные прогулки на стене крепости, иначе я не отвечаю за ее здоровье.
   Царь размышлял об этом целый день. Масара была ценным достоянием: он заплатил за нее целый вьюк серебра. Поэтому в конце концов он дал согласие.
   Наши прогулки постепенно становились все длиннее и длиннее, и стража привыкла видеть нас рядом. В конце концов нам с Масарой позволили проводить вместе каждое утро, гуляя по стенам Адбар Сегеда и разговаривая.
   Масара хотела знать все о царевиче Мемноне, и я судорожно копался в своей памяти и сообщал ей разные истории. Полюбившиеся рассказы мне приходилось повторять снова и снова, пока она не заучивала их наизусть и тогда уже поправляла меня, если я ошибался. Больше всего ей понравилось повествование о том, как он спас меня и Тана от раненого слона, а потом получил за это «Золото доблести».
   — Расскажи мне о его матери, о царице, — просила Масара. — Расскажи мне о Египте, о ваших богах. Расскажи мне о том времени, когда Мемнон был еще совсем маленьким. — Она всегда возвращалась к нему, а я был рад удовлетворять эти просьбы, так как тосковал о своей семье. Рассказы о ней, казалось, делали ее ближе.
   Однажды утром девушка пришла ко мне расстроенная.
   — Прошлой ночью мне приснился ужасный сон. Мне приснилось, что Мемнон вернулся за мной, а я не могла понять, что он говорит мне. Ты должен научить меня египетскому языку, Таита. Мы начнем сегодня же, сейчас же!
   Она отчаянно хотела выучить египетский, а глупенькой ее назвать было трудно. Учение продвигалось очень быстро. Скоро мы уже могли разговаривать на египетском и получили полезную возможность говорить в присутствии стражи так, чтобы она нас не понимала.
   Когда мы не говорили о Мемноне, то обсуждали план побега. Разумеется, я думал об этом с тех пор, как попал в Адбар Сегед, но ее размышления помогали мне. Всегда полезно сравнить свои планы с чужими.
   — Даже если тебе удастся бежать из крепости, ты не пройдешь через горы без посторонней помощи, — предупреждала Масара. — Тропы здесь перепутаны, как плохой моток шерсти. Ты не сможешь распутать их. Каждый клан воюет со своими соседями. Незнакомцам никто не доверяет, и тебе тут же перережут горло, как шпиону.
   — Что же нам делать?
   — Если тебе удастся бежать, тебе нужно отправиться к моему отцу. Он защитит тебя и проводит к твоему народу. Ты скажешь Мемнону, где я, и он придет спасти меня, — когда она произнесла эти слова, ее глаза сияли таким доверием, что я не выдержал и отвернулся.
   Я понял, что Масара придумала себе образ Мемнона, который не имел ничего общего с реальностью. Влюбилась в бога, а не в молодого переменчивого человека, такого же, как она. Вина за это лежала на мне, так как именно я рассказывал ей хорошие и умные сказки о царевиче. Однако теперь я уже не мог причинить боль и разбить надежды, которые помогали ей пережить пленение.
   — Если я отправлюсь к Престеру Бени-Джону, он подумает, что я шпион Аркоуна. И отрубит мне голову. — Я попытался сложить с себя те обязательства, которые девушка на меня возлагала.
   — Я подскажу тебе, что ему говорить. Ты расскажешь ему нечто такое, о чем знаем только мы — он и я, и докажешь, что пришел от меня.
   Она загнала меня в угол, и я попытался вывернуться другим способом.
   — А как я найду дорогу в крепость твоего отца? Ты же сама мне сказала, что тропы в горах перепутаны, как в плохом мотке.
   — Я расскажу тебе дорогу. Ты очень умен и хорошо все запомнишь.
   Разумеется, к этому времени я полюбил ее не меньше моих маленьких царевен. И готов был пойти на любой риск, лишь бы избавить Масару от страданий. Она так напоминала мне мою госпожу в ее возрасте, что я ни в чем не мог ей отказать.