Страница:
- Джентльмены, прошу прощенья! Ей-богу, сюда едет наш ученый викарий!
Он немедленно спрятал свой инструмент, побежал к воротам и, приняв у викария поводья, помог ему сойти с лошади, очень сердечно осведомляясь о состоянии его здоровья. Этот румяный сын церкви, которому было лет пятьдесят, спешился и, поручив кьюрату свою лошадь, торжественно прошествовал в кухню, где, поместившись у очага, потребовал бутылку эля и трубку, едва удостаивая отвечать на подобострастные вопросы тех, кто осведомлялся, как поживает его семейство. Пока он услаждался таким образом среди глубокого молчания, к нему приблизился с величайшим почтением кьюрат и спросил, не удостоит ли он нас чести отобедать вместе с нами. На этот вопрос викарий ответил отрицательно, заявив, что только что посетил сквайра Бомкина, который допился до белой горячки на последних ассизах *, и что, уезжая из дому, он сказал Бетти, чтобы она его ждала к обеду. Покончив с трубкой и бутылкой, он встал и с важностью, приличествующей прелату, направился к двери, к которой его помощник уже подвел лошадь. Как только он уселся в седло, шутник-кьюрат, войдя в кухню, повел такую речь:
- Старый прохвост уехал, да и чорт с ним! Вот такова жизнь, джентльмены! Ей-богу, этот негодяй-викарий не достоин того, чтобы жить, однако он получает четыреста фунтов в год, чего хватило бы на двоих, а я, несчастный, поневоле должен исполнять за него всю черную работу и каждую неделю скакать миль за двадцать ради воскресной проповеди, а за сколько? За двадцать фунтов в год! Не хочу хвастать своими способностями, но... сравнение вызывает возмущение! Хотел бы я знать, почему этот чванный, толстобрюхий доктор заслуживает большего благополучия, чем я! Он может валяться в кресле у себя дома, услаждать себя лучшими яствами и питием и наслаждаться беседой со своей экономкой Бетти. Вы меня понимаете, джентльмены! Бетти приходится ему бедной родственницей, и вдобавок она хорошенькая девушка. Но это неважно. Да! И она почтительная дочь, и посещает своих родителей обязательно раз в год, хотя, признаюсь, я так и не мог узнать, в каком графстве они живут...
Тем временем обед поспел, я разбудил моего спутника, и мы весело пообедали все вместе; когда с обедом покончили и договорились, сколько кому платить, кьюрат вышел по какому-то делу и, вскочив на лошадь, оставил двух фермеров расплачиваться с хозяином, как им заблагорассудится. Когда нам сообщили об этой проделке, сборщик акциза, до сей поры молчавший, сказал со злорадной усмешкой:
- Да, это старая уловка Шаффла. Я еле удержался от смеха, когда он говорил об угощении. Да будет вам известно, что это примечательный парень. Он наскреб кое-какие крохи наук, пока служил у молодого лорда Трайфла в университете. А самых больших успехов он достиг в сводничестве. Никто не знает его талантов лучше, чем я, так как я был камердинером сквайра Тэтла, близкого друга лорда Трайфла. Шаффл попался, заложив какие-то костюмы лорда, и его выгнали, но он знал кое-что о милорде и тот не захотел доводить его до крайности, а потому помог ему получить духовное звание и позднее порекомендовал его на должность кьюрата, которую он сейчас и занимает. Однако надо удивляться ловкости парня, живет он себе припеваючи, несмотря на такое маленькое жалованье. Вы сами видели, какой он затейник и, право же, может развлечь любую компанию. Благодаря этим качествам его с охотой принимают везде, где бы он ни появился, а что до игры в карты, то в трех графствах не сыщешь никого равного ему. По совести сказать, он отчаянный пройдоха и с такой ловкостью может подменить карту, что поймать его невозможно.
Тут его перебил один из фермеров, спросивший, почему же у него нехватило честности познакомить их с этими способностями Шаффла прежде, чем они сели за игру. Сборщик акциза, не задумываясь, ответил, что незачем ему было вмешиваться в чужие дела; вдобавок он не знал, что им неведома натура Шаффла, который славится по всей округе. Этот ответ не удовлетворил фермера, который обвинил его в пособничестве и помощи мошеннику-кьюрату и настаивал на том, чтобы тот вернул проигранные им деньги; от этого сборщик акциза отказался наотрез, заявив, что к какой бы ловкости рук Шаффл ни прибегал в других случаях, но в этой игре, - он не сомневается, - Шаффл не плутовал, о чем сборщик акциза готов был свидетельствовать перед любым судом в христианском мире. С этими словами он встал и, уплатив свою часть по счету, улизнул.
Хозяин гостиницы выглянул в коридор посмотреть, ушел ли он, и, покачав головой, сказал:
- Да поможет нам бог, если каждый грешник получит по делам своим. Ну, да мы, трактирщики, не должны ссориться со сборщиками акциза. Но вот что я знаю: ежели бы его и священника Шаффла взвешивали на одних весах, то соломинка, брошенная на любую чашку, нарушила бы равновесие... Но это между нами, - закончил шопотом Бонифэс,
ГЛАВА X
Разбойника схватили. - Нас задерживают как свидетелей против него. Отправляемся в ближайшую деревню. - Он спасается бегством. - Мы прибываем в другую гостиницу, еде ложимся спать. - Ночью нас пробуждает ужасное происшествие. - Следующую ночь мы проводим в доме школьного учителя. - Как обошлись там с нами.
Мы уже собрались со Стрэпом отправиться в путь, как вдруг заметили двигавшуюся навстречу нам по дороге толпу, оравшую и улюлюкавшую. Когда она приблизилась, мы увидели в центре ее всадника со связанными за спиной руками, в котором тотчас признали Райфла. У разбойника лошадь была хуже, чем у двух слуг, пустившихся за ним в погоню, поэтому его скоро настигли, и он, разрядив в них оба пистолета, больше не сопротивлялся и был схвачен. Слуги, сопутствуемые шумными возгласами толпы, с торжеством вели лошадь к мировому судье в соседнюю деревню, но остановились у нашей гостиницы, чтобы присоединиться к своему товарищу и промочить глотку.
Когда Райфла стащили с лошади и поставили во дворе в кругу крестьян, вооруженных вилами, я с удивлением увидел, каким жалким и пришибленным казался теперь тот, кто всего несколько часов назад привел меня в такое смятение и ужас. Мой спутник столь осмелел, видя такую перемену, что подошел к грабителю, поднес к его носу сжатые кулаки и выразил желание драться с пленным либо дубинками, либо на кулачках за одну гинею, тотчас же им предъявленную, и стал раздеваться, но я отговорил его, растолковав всю нелепость этой затеи, раз Райфл уже находится в руках правосудия, которое несомненно доставит всем нам полное удовлетворение. Но я раскаялся в нашем неуместном любопытстве, потому что люди захватившие разбойника задержали и нас как свидетелей против него, когда мы собирались двинуться дальше. Однако делать было нечего; нам пришлось подчиниться и, стало быть, присоединиться к кавалькаде, направившейся, по счастью, той же самой дорогой, которой нам предстояло итти.
К наступлению сумерек мы достигли места нашего назначения, но судья уехал в поместье к какому-то джентльмену, где мог заночевать, и грабителя заперли в пустой чердак на третьем этаже, откуда бегство казалось невозможным. Тем не менее эго-то и случилось: когда на следующее утро поднялись наверх, чтобы вести его к судье, птичка уже улетела, выбравшись из окна на крышу. Затем разбойник продолжал путь, пробираясь по крышам соседних домов, и влез в другое чердачное окно, где и притаился, пока семья не заснула, после чего он рискнул спуститься вниз и выйти на улицу через дверь, которую нашли открытой. Такой исход весьма разочаровал людей, задержавших его и крепко надеявшихся получить награду, но мне он доставил большое удовольствие, ибо я получил теперь возможность двинуться дальше без всяких помех.
Порешив нагнать упущенное время, мы в тот день шли, не щадя сил, и еще до темноты прибыли в базарный город, в двадцати милях от того места, откуда вышли поутру, не встретив дорогой ничего примечательного. Здесь, заняв комнату в гостинице, я почувствовал такую усталость, что стал отчаиваться в возможности продолжать наше путешествие пешком и поручил Стрэпу узнать, нет ли каких-нибудь возвращающихся назад лошадей, фургона или другого дешевого способа передвижения, чтобы на следующий день отправиться в Лондон. Он разузнал, что фургон из Ньюкалса в Лондон останавливался здесь два дня назад и что нетрудно будет нагнать его если не завтра, то, во всяком случае, послезавтра. Это известие пришлось нам по душе; сытно поужинав рубленой говядиной, мы отправились в нашу комнату, где было две кровати, - одна для нас, а другая для очень порядочного джентльмена, который, как нам сказали, сидит в это время за выпивкой внизу. Хотя мы очень хорошо обошлись бы и без него, но рады были принять и такое предложение, раз в доме не оказалось больше ни одной свободной кровати, и улеглись спать, предварительно запрятав наши пожитки под валик подушки.
Примерно в два-три часа ночи мой глубокий сон был нарушен страшным шумом, поднявшимся в комнате и не преминувшим привестименя в ужас, когда я расслышал следующие слова, произнесенные громовым голосом:
- Гром и молния! Вонзи алебарду в живот того, кто рядом с тобой, а я вышибу мозги из другого!
Когда этот грозный призыв достиг ушей Стрэпа, он, нимало не медля, вскочил с кровати, набросился на кого-то в темноте и поверг его наземь, заорав во все горло: "Пожар! Убивают! Пожар!" Этот вопль мгновенно всполошил весь дом, и в нашу комнату ворвалась толпа полураздетых людей. Когда принесли свечи, обнаружился виновник всей этой суматохи, каковым оказался наш сожитель, который лежал на полу и с изумленным видом созерцал сборище призраков, окружавших его.
Оказывается, этот порядочный джентльмен был сержант-вербовщик, накануне вечером завербовавший двух парней, а теперь ему приснилось, что они взбунтовались и грозили убить его и бывшего с ним тогда барабанщика. Это так потрясло его воображение, что он вскочил во сне и разразился приведенными выше словами. Когда наши опасения рассеялись, собравшиеся оглядели друг друга с недоумением и смехом; больше всего привлекли к себе внимание наша хозяйка, на которой не было ничего, кроме рубашки и пары широких штанов из оленьей кожи, надетых ею второпях задом наперед, а также ее супруг, набросивший на плечи ее нижнюю юбку. Один был завернут в одеяло, другой закутался в простыню, а барабанщик, отдавший единственную свою рубаху в стирку, появился нагишом, опоясавшись мягким валиком из-под подушки. Обсудив происшествие, все разошлись по своим комнатам, сержант юркнул в постель, и я с моим спутником проспали без всяких треволнений до утра, а пробудившись, позавтракали и пустились в путь, рассчитывая нагнать фургон, однако на сей день надежда нас обманула.
В этот день мы выбились из сил больше, чем обычно; я едва держался на ногах, когда мы в сумерках подошли к маленькой деревушке. Мы осведомились о гостинице, и нас направили к одной, весьма непривлекательной на вид. При нашем входе хозяин, по виду почтенный пожилой джентльмен с длинными седыми волосами, встал из-за стола, стоящего у большого очага в опрятной кухне с каменным полом, и благодушно приветствовал нас такими словами:
- Salve te, pueri, ingredimini {Приветствую, отрок, входи! (Гораций) (В дальнейшем трактирщик также цитирует оды и одно послание Горация.)}.
Я порадовался, услыхав латинскую речь хозяина, так как возымел надежду выиграть в его глазах благодаря моему знанию этого языка; без промедления я ответил:
- Dissolve frigus ligna super foco - large reponens {Чтобы сбавить холод, нового топлива в очаг подбрось.}.
Едва я выговорил эти слова, как старый джентльмен подбежал ко мне и потряс мне руку восклицая:
- Fill mi dilectissimi! Unde venis? A superis, ni fallor! {Любимый сын! Откуда, идешь? От богов, если не ошибаюсь!}
Коротко говоря, убедившись, что мы оба начитаны в классиках, он прямо-таки не знал, как выразить свое уважение и приказал своей дочери, миловидной, румяной девице, единственной его служанке, принести нам бутылку его quadrimum {Четырехлетнее.}, цитируя при этом Горация: "Deprome quadrimum Sabina, o Taliarche, merum diota" {Черпни из амфоры сабинской кружкой, о Талиарх, нам вина четырехлетнего.}. Этот quadrimum оказался превосходным домашним элем; по его словам, он всегда держит амфору четырехлетнего эля прозапас для себя и своих друзей. Во время этого разговора, уснащенного латинскими словечками, мы узнали, что этот добряк был школьным учителем, вынужденным из-за ничтожного жалованья держать для проезжающих напитки и таким образом ухитрявшимся сводить концы с концами.
- Ныне я самый счастливый старик во владениях его величества. Жена моя, упокой господи ее душу, пребывает на небесах. Дочь выходит замуж на будущей неделе. Но вот две самых главных утехи моей жизни (он указал на бутылку и на большой том Горация, лежащий на столе), я стар, это правда, но что за беда? Тем больше у меня причин радоваться оставшимся крохам жизни, как советует мой друг Флакк:{Полное имя Горация - Квинт Гораций Флакк.} "Tu ne quaesieris (scire nefas) quern mihi, quem tibi finem di dederint. Carpe diem quam minimum credula postero" {Оставь, знать не дано, рано ли, поздно ли Смерть нам боги пошлют. ...Лови этот день, брось веру в грядущее.}.
Он с любопытством начал расспрашивать о наших делах, а мы не постеснялись ознакомить его с нашим положением, узнав о котором, он не поскупился на советы, как должно жить, и сообщил нам, что ему ведомы человеческие плутни. Тем временем он приказал своей дочери зажарить к ужину птицу, ибо он решил угостить сегодня своих друзей, permittens divis caetera {Оставив богам на волю все прочее.}. Пока нам готовили угощение, наш хозяин рассказывал о событиях своей жизни, но, поскольку они ничем не примечательны, я их опускаю. Когда мы всласть поели и роспили несколько бутылок его quadrimum, я попросил разрешения лечь спать после того, как он уведомил нас, что на следующий день к полудню мы догоним фургон, а места в нем хватит еще на шестерых, так как едут в нем только четверо пассажиров. Перед сном мы потолковали с моим приятелем о добром нраве нашего хозяина, и Стрэп, преисполнившись верой в его доброту, с уверенностью решил, что нам ничего не придется платить за стол и помещение.
- Вы заметили, что он питает к нам особое расположение? Он даже угостил нас чудесным ужином, таким ужином, какого уж, конечно, мы сами не заказали бы для себя.
Отчасти я разделял мнение Стрэпа, но почерпнутый мной жизненный опыт заставил меня отложить решение этого вопроса до утра; утром же, проснувшись рано, мы позавтракали с нашим хозяином и его дочерью приготовленным на скорую руку пудингом и элем и осведомились, сколько должны заплатить.
- Бидди вам скажет, джентльмены, - ответил хозяин, - в это я никогда не вмешиваюсь. Денежные дела недостойны внимания того, кто живет душой с Горацием. Crescentem sequitur cura pecuniam {С ростом денег увеличиваются заботы.}.
Взглянув на доску, висевшую в углу, Бидди сказала нам, что с нас полагается восемь шиллингов семь пенсов.
- Восемь шиллингов семь пенсов! - вскричал Стрэп. - Быть того не может! Должно быть, вы, девица, ошиблись!
- Подсчитай снова, дитя мое, - с полным спокойствием сказал отец. Может быть, ты обсчиталась.
- Право же нет, отец, - ответила она. - Я свое дело знаю.
Я не мог дальше сдерживать свое негодование, сказал, что это счет бессовестный, и пожелал ознакомиться с ним, после чего старик, встав, пробормотал: "Да, да ознакомимся, это справедливо" и, взяв перо, чернила и бумагу, написал следующее:
Шилл. пенсы
За хлеб и пиво 0 6
За птицу и колбаски 2 6
За 4 бутылки 2 0
За топливо и табак 0 7
За помещение 2 0
За завтрак 1 0 --------8 7
Так как он не был трактирщиком, а накануне вечером я преисполнился к нему уважением за его обхождение с нами, у меня нехватило сил обругать его по заслугам; поэтому я ограничился словами, что, конечно, не у Горация научился он быть вымогателем. На это он отвечал, что я еще молодой человек и не знаю жизни, иначе я не стал бы обвинять в вымогательстве того, чьей единственной целью было существовать contentus parvo {Довольствуясь малым.} и избегнуть importuna pauperies {Тягостной бедности.}. Мой спутник не так-то легко готов был примириться с этим плутовством и поклялся, что хозяин получит либо в три раза меньше, либо ровно ничего. Пока мы пререкались, я заметил, что дочь исчезла, и, сделав соответствующие выводы, немедленно удовлетворил непомерное требование как раз в тот момент, когда Бидди вернулась с двумя дюжими парнями, вошедшими под предлогом пропустить утренний стаканчик, но на самом деле для того, чтобы нас припугнуть и принудить к согласию. Когда мы уходили, Стрэп, почти рехнувшийся от таких убытков, подошел к школьному учителю и, ухмыльнувшись ему в лицо, выразительно произнес: "Temper avarus ege {Жадный всегда нуждается (Гораций).}, на что старый начетчик ответил с лукавой улыбкой: "Animum rege, qui, nisi paret, imperat"{Управляй настроением, которое, если не повинуется, повелевает (из того же послания Горация)}.
ГЛАВА XI
Мы замечаем фургон. - Усаживаемся в него. - Прибываем в гостиницу. Описание наших попутчиков. - Вызванное Стрэпом недоразумение, послужившее причиной странных событий.
Мы прошли с полмили, не обменявшись ни единым словом. Я предавался размышлениям о плутнях, повседневно мне угрожавших в жизни, и о моих финансах, которые начали весьма чувствительно уменьшаться. Наконец Стрэп не выдержал и обратился ко мне с такими словами:
- Ну что ж, дураки быстро расстаются со своими деньгами. Последуй вы моему совету, и старый скряга скорей провалился бы в преисподнюю, чем получил по счету больше трети. Оно и видно, что деньги вам легко достались, раз вы их таким манером разбрасываете. Ах, бог ты мой! Сколько колючих бород должен был я скосить, прежде чем заработал четыре шиллинга три с половиной пенса, которые брошены собакам! Сколько дней просидел я, завивая парики, так что ноги у меня коченели, пальцы немели, а нос синел, как на вывеске цырюльника, висевшей над дверью! Какого чорта вы перепугались? Я бы побился об заклад на гинею, что поколочу одного из вошедших. Мне случалось колотить парней посильнее, чем эти.
И в самом деле, мой приятель готов был драться с кем угодно, только бы его жизни не угрожала опасность, но он питал непреодолимое отвращение к огнестрельному оружию, а также ко всем смертоносным орудиям. Для его успокоения я сказал, что ни одно пенни из этих чрезмерных издержек не ляжет на его плечи; он был задет этими словами и заявил, что умеет тратить деньги не хуже любого сквайра, хотя он всего-навсего подмастерье жалкого цырюльника. Весь день мы шли скорым шагом, нигде не останавливаясь на отдых, и, к невыразимой нашей радости, завидели фургон в четверти мили от нас; к тому времени, как мы нагнали его, мы совсем выбились из сил и, право же, не смогли бы дальше пройти ни одной мили. Поэтому мы стали торговаться с кучером, по имени Джой, чтобы за шиллинг он довез нас до ближайшей станции, где мы встретим хозяина фургона, с которым договоримся о дальнейшем путешествии.
Повозка остановилась, Джой опустил лесенку, и Стрэп, нагруженный нашими пожитками, полез первым. Но, как только он влез, его оглушил чей-то громовой голос:
- Какого чорта еще пускают пассажиров!
Бедный цырюльник был так ошеломлен этим возгласом, который, как мы вообразили, вырвался из уст великана, что стремительно спустился вниз с лицом, белым, как бумага. Джой, заметив наш испуг, крикнул с лукавой усмешкой:
- Проклятье! Почему вы не позволяете, капитан, бедному кучеру заработать пении? Полно, молодой человек, полезайте! Я капитана не боюсь.
Но этого поощрения оказалось недостаточно для Стрэпа, который был глух к совету повторить попытку. Тогда полез я, правда с трепещущим сердцем, как вдруг услышал тот же голос, рокотавший, как отдаленный гром:
- Провалиться мне на этом месте, если я с вами не расправлюсь!
Однако я влез и, по счастью, нашел свободное местечко на соломе, которым немедленно и завладел, но не мог разглядеть в темноте лица пассажиров. Стрэп с мешком за спиной ухитрился примоститься напротив, повозка дернулась, и он ткнулся прямо в живот капитана, грозно взревевшего:
- Гром и молния! Где моя шпага?!
При этих словах мой перепуганный приятель вскочил и прыгнул на меня с такой силой, что у меня мелькнула мысль, уж не сын ли это Анака *, задумавший придавить меня насмерть
В этот момент раздался женский голос:
- Ах, боже мой, что случилось, дорогой мой?
- Что случилось! - повторил капитан. - Будь я проклят, если этот шотландец не раздавил своим горбом мои кишки в лепешку!
Дрожа всем телом за моей спиной, Стрэп попросил у него прощения и возложил вину за случившееся на толчок фургона, а женщина, подавшая голос, продолжала:
- Ох, это наша вина, дорогой! За все неудобства мы должны благодарить самих себя. Я никогда так не путешествовала раньше, благодарение богу. Уверена, что если бы миледи или сэр Джон знали, как мы едем, они бы всю ночь не спали от досады. Жаль, что мы не взяли двухместной кареты, знаю, что они никогда не простят нам этого.
- Полно, моя дорогая! - отвечал капитан. - Что толку сейчас волноваться? Мы еще над этим посмеемся. Надеюсь, твое здоровье не пострадает. Я позабавлю милорда рассказом о наших приключениях в дилижансе.
Эта беседа преисполнила меня таким почтением к капитану и его леди, чтоя не посмел вступить в разговор, но тотчас же раздался другой женский голос:
- Кое-кто зря напускает на себя важность! Люди почище их ездили в фургонах. Кое-кто из нас разъезжал и в двухместных и в четырехместных каретах с тремя лакеями на запятках и не кричит об этом. Подумаешь! Все мы в одинаковом положении, а значит, будем в мире и вместе посмеемся. Как ты думаешь, Айзек? Разве это плохое предложение, старый плут? Да отвечай же, ты, процентщик и любодей! О каких это безнадежных долгах ты задумался? Какие закладные у тебя на уме? Да, Айзек, никогда не добиться тебе моих милостей, разве что перевернешь страницу своей жизни, станешь честным и заживешь, как джентльмен. А пока поцелуй меня, старый мямля!
Эти слова, сопровождаемые громким чмоканьем, расшевелили того, к кому они относились, до такой степени, что он воскликнул в восторге, хотя и запинаясь:
- Ах, ты, беспутница! Клянусь моим кредитом, ну и проказница ты, хи-хи-хи!
Хихиканье перешло в припадок кашля, от которого бедняга ростовщик чуть не задохся (впоследствии мы узнали, что профессия нашего спутника была именно такова).
Тут я вздремнул и нехудо поспал, пока мы не подъехали к гостинице и остановились. Выбравшись из фургона, я получил возможность обозреть пассажиров в том порядке, в каком они входили в дом. Первой появилась бойкая особа лет двадцати в обшитой серебряным галуном шляпе вместо капора, в синем шерстяном костюме для верховой езды, также обшитом галуном, сильно потускневшим, и с хлыстом в руке. За ней шел, припадая на ногу, старик в шерстяном ночном колпаке, застегнутом под подбородком, и в широкополой обвисшей шляпе поверх колпака, в старом, порыжевшем синем плаще, завязанном у шеи, под которым виден был коричневый толстый кафтан и под ним еще кафтан, потертый камзол и, как мы выяснили потом, грязная фланелевая куртка. Глаза у него были впалые, тусклые, опухшие; лицо его съежилось от тысячи морщин, десны весьма нуждались в зубах, нос был острый и поникший, а подбородок выдавался вперед и торчал так, что сближался с носом, словно щипцы для орехов, когда старик был не в духе или говорил; он опирался на палку с набалдашником слоновой кости, и вся его фигура казалась точной эмблемой зимы, голода и скупости.
Но каково было мое удивление, когда грозный капитан предстал мне во образе маленького, щуплого создания лет сорока с длинным высохшим лицом, очень напоминавшим павианье, в верхней части которого щурились крохотные серые глазки; его собственные волосы были заплетены в косицу, которая доходила ему до огузка, и была так чрезмерно длинна, что это, мне кажется, и явилось причиной плешивости, открывшейся на темени, когда он удостоил снять шляпу, величиной своей и заломом превосходящую шляпу Пистоля *. Он снял свой теплый кафтан, и я не мог не подивиться необычайной фигуре этого вояки; был он пяти футов трех дюймов росту, из коих шестнадцать дюймов пошло на его физиономию и длинную сухопарую шею, его бедра были в длину дюймов шесть, ноги напоминали веретено либо барабанные палочки размером в два с половиной фута, а корпус его, казавшийся только протяженностью без содержания, поглотил остаток; в целом он напоминал паука или кузнечика, ставшего на задние лапки, и был почти только vox et praeterea nihil {Голос и кроме этого ничто (лат.).}.
На нем был кафтан из так называемой медвежьей кожи, рукава которого были около полуфута длиною, гусарский камзол, алые штаны, оканчивавшиеся ниже бедер, шерстяные чулки, доходившие ему чуть ли не до паха, и башмаки на деревянных каблуках высотой, по меньшей мере, два дюйма; он придерживал шпагу, прижимая ее к себе одной рукой, а другой вел свою леди примерно того же возраста, что и он, сохранившую еще следы миловидности, но столь забавно напыщенную, что, не будь я новичком в свете, я тотчас же распознал бы в ней жалкое тщеславие и подержанную манерность горничной какой-нибудь знатной леди.
Мы все сошлись в кухне, где капитан Уизел (таково было его имя) потребовал комнату с камином для себя и для своей супруги и сказал хозяину, что они будут ужинать отдельно. Хозяин гостиницы ответил, что он не может предоставить им отдельную комнату, а что до ужина, то он приготовил еду для всех пассажиров фургона, не принимая в соображение отдельных персон, но ежели капитан убедит остальных не возражать против его решения ужинать отдельно, то он к услугам капитана. Не успел он этого сказать, как мы все возразили, и мисс Дженни, другой наш пассажир женского пола, заявила, что если капитан Уизел и его леди предпочитают ужинать отдельно, они должны подождать, пока мы не отужинаем. В ответ на это капитан воинственно нахмурился и взирал молча и высокомерно, в то время как его супруга, презрительно фыркнув, прошептала что-то вроде "тварь!", долетевшее до слуха мисс Дженни, которая подступила к ней со следующими словами:
Он немедленно спрятал свой инструмент, побежал к воротам и, приняв у викария поводья, помог ему сойти с лошади, очень сердечно осведомляясь о состоянии его здоровья. Этот румяный сын церкви, которому было лет пятьдесят, спешился и, поручив кьюрату свою лошадь, торжественно прошествовал в кухню, где, поместившись у очага, потребовал бутылку эля и трубку, едва удостаивая отвечать на подобострастные вопросы тех, кто осведомлялся, как поживает его семейство. Пока он услаждался таким образом среди глубокого молчания, к нему приблизился с величайшим почтением кьюрат и спросил, не удостоит ли он нас чести отобедать вместе с нами. На этот вопрос викарий ответил отрицательно, заявив, что только что посетил сквайра Бомкина, который допился до белой горячки на последних ассизах *, и что, уезжая из дому, он сказал Бетти, чтобы она его ждала к обеду. Покончив с трубкой и бутылкой, он встал и с важностью, приличествующей прелату, направился к двери, к которой его помощник уже подвел лошадь. Как только он уселся в седло, шутник-кьюрат, войдя в кухню, повел такую речь:
- Старый прохвост уехал, да и чорт с ним! Вот такова жизнь, джентльмены! Ей-богу, этот негодяй-викарий не достоин того, чтобы жить, однако он получает четыреста фунтов в год, чего хватило бы на двоих, а я, несчастный, поневоле должен исполнять за него всю черную работу и каждую неделю скакать миль за двадцать ради воскресной проповеди, а за сколько? За двадцать фунтов в год! Не хочу хвастать своими способностями, но... сравнение вызывает возмущение! Хотел бы я знать, почему этот чванный, толстобрюхий доктор заслуживает большего благополучия, чем я! Он может валяться в кресле у себя дома, услаждать себя лучшими яствами и питием и наслаждаться беседой со своей экономкой Бетти. Вы меня понимаете, джентльмены! Бетти приходится ему бедной родственницей, и вдобавок она хорошенькая девушка. Но это неважно. Да! И она почтительная дочь, и посещает своих родителей обязательно раз в год, хотя, признаюсь, я так и не мог узнать, в каком графстве они живут...
Тем временем обед поспел, я разбудил моего спутника, и мы весело пообедали все вместе; когда с обедом покончили и договорились, сколько кому платить, кьюрат вышел по какому-то делу и, вскочив на лошадь, оставил двух фермеров расплачиваться с хозяином, как им заблагорассудится. Когда нам сообщили об этой проделке, сборщик акциза, до сей поры молчавший, сказал со злорадной усмешкой:
- Да, это старая уловка Шаффла. Я еле удержался от смеха, когда он говорил об угощении. Да будет вам известно, что это примечательный парень. Он наскреб кое-какие крохи наук, пока служил у молодого лорда Трайфла в университете. А самых больших успехов он достиг в сводничестве. Никто не знает его талантов лучше, чем я, так как я был камердинером сквайра Тэтла, близкого друга лорда Трайфла. Шаффл попался, заложив какие-то костюмы лорда, и его выгнали, но он знал кое-что о милорде и тот не захотел доводить его до крайности, а потому помог ему получить духовное звание и позднее порекомендовал его на должность кьюрата, которую он сейчас и занимает. Однако надо удивляться ловкости парня, живет он себе припеваючи, несмотря на такое маленькое жалованье. Вы сами видели, какой он затейник и, право же, может развлечь любую компанию. Благодаря этим качествам его с охотой принимают везде, где бы он ни появился, а что до игры в карты, то в трех графствах не сыщешь никого равного ему. По совести сказать, он отчаянный пройдоха и с такой ловкостью может подменить карту, что поймать его невозможно.
Тут его перебил один из фермеров, спросивший, почему же у него нехватило честности познакомить их с этими способностями Шаффла прежде, чем они сели за игру. Сборщик акциза, не задумываясь, ответил, что незачем ему было вмешиваться в чужие дела; вдобавок он не знал, что им неведома натура Шаффла, который славится по всей округе. Этот ответ не удовлетворил фермера, который обвинил его в пособничестве и помощи мошеннику-кьюрату и настаивал на том, чтобы тот вернул проигранные им деньги; от этого сборщик акциза отказался наотрез, заявив, что к какой бы ловкости рук Шаффл ни прибегал в других случаях, но в этой игре, - он не сомневается, - Шаффл не плутовал, о чем сборщик акциза готов был свидетельствовать перед любым судом в христианском мире. С этими словами он встал и, уплатив свою часть по счету, улизнул.
Хозяин гостиницы выглянул в коридор посмотреть, ушел ли он, и, покачав головой, сказал:
- Да поможет нам бог, если каждый грешник получит по делам своим. Ну, да мы, трактирщики, не должны ссориться со сборщиками акциза. Но вот что я знаю: ежели бы его и священника Шаффла взвешивали на одних весах, то соломинка, брошенная на любую чашку, нарушила бы равновесие... Но это между нами, - закончил шопотом Бонифэс,
ГЛАВА X
Разбойника схватили. - Нас задерживают как свидетелей против него. Отправляемся в ближайшую деревню. - Он спасается бегством. - Мы прибываем в другую гостиницу, еде ложимся спать. - Ночью нас пробуждает ужасное происшествие. - Следующую ночь мы проводим в доме школьного учителя. - Как обошлись там с нами.
Мы уже собрались со Стрэпом отправиться в путь, как вдруг заметили двигавшуюся навстречу нам по дороге толпу, оравшую и улюлюкавшую. Когда она приблизилась, мы увидели в центре ее всадника со связанными за спиной руками, в котором тотчас признали Райфла. У разбойника лошадь была хуже, чем у двух слуг, пустившихся за ним в погоню, поэтому его скоро настигли, и он, разрядив в них оба пистолета, больше не сопротивлялся и был схвачен. Слуги, сопутствуемые шумными возгласами толпы, с торжеством вели лошадь к мировому судье в соседнюю деревню, но остановились у нашей гостиницы, чтобы присоединиться к своему товарищу и промочить глотку.
Когда Райфла стащили с лошади и поставили во дворе в кругу крестьян, вооруженных вилами, я с удивлением увидел, каким жалким и пришибленным казался теперь тот, кто всего несколько часов назад привел меня в такое смятение и ужас. Мой спутник столь осмелел, видя такую перемену, что подошел к грабителю, поднес к его носу сжатые кулаки и выразил желание драться с пленным либо дубинками, либо на кулачках за одну гинею, тотчас же им предъявленную, и стал раздеваться, но я отговорил его, растолковав всю нелепость этой затеи, раз Райфл уже находится в руках правосудия, которое несомненно доставит всем нам полное удовлетворение. Но я раскаялся в нашем неуместном любопытстве, потому что люди захватившие разбойника задержали и нас как свидетелей против него, когда мы собирались двинуться дальше. Однако делать было нечего; нам пришлось подчиниться и, стало быть, присоединиться к кавалькаде, направившейся, по счастью, той же самой дорогой, которой нам предстояло итти.
К наступлению сумерек мы достигли места нашего назначения, но судья уехал в поместье к какому-то джентльмену, где мог заночевать, и грабителя заперли в пустой чердак на третьем этаже, откуда бегство казалось невозможным. Тем не менее эго-то и случилось: когда на следующее утро поднялись наверх, чтобы вести его к судье, птичка уже улетела, выбравшись из окна на крышу. Затем разбойник продолжал путь, пробираясь по крышам соседних домов, и влез в другое чердачное окно, где и притаился, пока семья не заснула, после чего он рискнул спуститься вниз и выйти на улицу через дверь, которую нашли открытой. Такой исход весьма разочаровал людей, задержавших его и крепко надеявшихся получить награду, но мне он доставил большое удовольствие, ибо я получил теперь возможность двинуться дальше без всяких помех.
Порешив нагнать упущенное время, мы в тот день шли, не щадя сил, и еще до темноты прибыли в базарный город, в двадцати милях от того места, откуда вышли поутру, не встретив дорогой ничего примечательного. Здесь, заняв комнату в гостинице, я почувствовал такую усталость, что стал отчаиваться в возможности продолжать наше путешествие пешком и поручил Стрэпу узнать, нет ли каких-нибудь возвращающихся назад лошадей, фургона или другого дешевого способа передвижения, чтобы на следующий день отправиться в Лондон. Он разузнал, что фургон из Ньюкалса в Лондон останавливался здесь два дня назад и что нетрудно будет нагнать его если не завтра, то, во всяком случае, послезавтра. Это известие пришлось нам по душе; сытно поужинав рубленой говядиной, мы отправились в нашу комнату, где было две кровати, - одна для нас, а другая для очень порядочного джентльмена, который, как нам сказали, сидит в это время за выпивкой внизу. Хотя мы очень хорошо обошлись бы и без него, но рады были принять и такое предложение, раз в доме не оказалось больше ни одной свободной кровати, и улеглись спать, предварительно запрятав наши пожитки под валик подушки.
Примерно в два-три часа ночи мой глубокий сон был нарушен страшным шумом, поднявшимся в комнате и не преминувшим привестименя в ужас, когда я расслышал следующие слова, произнесенные громовым голосом:
- Гром и молния! Вонзи алебарду в живот того, кто рядом с тобой, а я вышибу мозги из другого!
Когда этот грозный призыв достиг ушей Стрэпа, он, нимало не медля, вскочил с кровати, набросился на кого-то в темноте и поверг его наземь, заорав во все горло: "Пожар! Убивают! Пожар!" Этот вопль мгновенно всполошил весь дом, и в нашу комнату ворвалась толпа полураздетых людей. Когда принесли свечи, обнаружился виновник всей этой суматохи, каковым оказался наш сожитель, который лежал на полу и с изумленным видом созерцал сборище призраков, окружавших его.
Оказывается, этот порядочный джентльмен был сержант-вербовщик, накануне вечером завербовавший двух парней, а теперь ему приснилось, что они взбунтовались и грозили убить его и бывшего с ним тогда барабанщика. Это так потрясло его воображение, что он вскочил во сне и разразился приведенными выше словами. Когда наши опасения рассеялись, собравшиеся оглядели друг друга с недоумением и смехом; больше всего привлекли к себе внимание наша хозяйка, на которой не было ничего, кроме рубашки и пары широких штанов из оленьей кожи, надетых ею второпях задом наперед, а также ее супруг, набросивший на плечи ее нижнюю юбку. Один был завернут в одеяло, другой закутался в простыню, а барабанщик, отдавший единственную свою рубаху в стирку, появился нагишом, опоясавшись мягким валиком из-под подушки. Обсудив происшествие, все разошлись по своим комнатам, сержант юркнул в постель, и я с моим спутником проспали без всяких треволнений до утра, а пробудившись, позавтракали и пустились в путь, рассчитывая нагнать фургон, однако на сей день надежда нас обманула.
В этот день мы выбились из сил больше, чем обычно; я едва держался на ногах, когда мы в сумерках подошли к маленькой деревушке. Мы осведомились о гостинице, и нас направили к одной, весьма непривлекательной на вид. При нашем входе хозяин, по виду почтенный пожилой джентльмен с длинными седыми волосами, встал из-за стола, стоящего у большого очага в опрятной кухне с каменным полом, и благодушно приветствовал нас такими словами:
- Salve te, pueri, ingredimini {Приветствую, отрок, входи! (Гораций) (В дальнейшем трактирщик также цитирует оды и одно послание Горация.)}.
Я порадовался, услыхав латинскую речь хозяина, так как возымел надежду выиграть в его глазах благодаря моему знанию этого языка; без промедления я ответил:
- Dissolve frigus ligna super foco - large reponens {Чтобы сбавить холод, нового топлива в очаг подбрось.}.
Едва я выговорил эти слова, как старый джентльмен подбежал ко мне и потряс мне руку восклицая:
- Fill mi dilectissimi! Unde venis? A superis, ni fallor! {Любимый сын! Откуда, идешь? От богов, если не ошибаюсь!}
Коротко говоря, убедившись, что мы оба начитаны в классиках, он прямо-таки не знал, как выразить свое уважение и приказал своей дочери, миловидной, румяной девице, единственной его служанке, принести нам бутылку его quadrimum {Четырехлетнее.}, цитируя при этом Горация: "Deprome quadrimum Sabina, o Taliarche, merum diota" {Черпни из амфоры сабинской кружкой, о Талиарх, нам вина четырехлетнего.}. Этот quadrimum оказался превосходным домашним элем; по его словам, он всегда держит амфору четырехлетнего эля прозапас для себя и своих друзей. Во время этого разговора, уснащенного латинскими словечками, мы узнали, что этот добряк был школьным учителем, вынужденным из-за ничтожного жалованья держать для проезжающих напитки и таким образом ухитрявшимся сводить концы с концами.
- Ныне я самый счастливый старик во владениях его величества. Жена моя, упокой господи ее душу, пребывает на небесах. Дочь выходит замуж на будущей неделе. Но вот две самых главных утехи моей жизни (он указал на бутылку и на большой том Горация, лежащий на столе), я стар, это правда, но что за беда? Тем больше у меня причин радоваться оставшимся крохам жизни, как советует мой друг Флакк:{Полное имя Горация - Квинт Гораций Флакк.} "Tu ne quaesieris (scire nefas) quern mihi, quem tibi finem di dederint. Carpe diem quam minimum credula postero" {Оставь, знать не дано, рано ли, поздно ли Смерть нам боги пошлют. ...Лови этот день, брось веру в грядущее.}.
Он с любопытством начал расспрашивать о наших делах, а мы не постеснялись ознакомить его с нашим положением, узнав о котором, он не поскупился на советы, как должно жить, и сообщил нам, что ему ведомы человеческие плутни. Тем временем он приказал своей дочери зажарить к ужину птицу, ибо он решил угостить сегодня своих друзей, permittens divis caetera {Оставив богам на волю все прочее.}. Пока нам готовили угощение, наш хозяин рассказывал о событиях своей жизни, но, поскольку они ничем не примечательны, я их опускаю. Когда мы всласть поели и роспили несколько бутылок его quadrimum, я попросил разрешения лечь спать после того, как он уведомил нас, что на следующий день к полудню мы догоним фургон, а места в нем хватит еще на шестерых, так как едут в нем только четверо пассажиров. Перед сном мы потолковали с моим приятелем о добром нраве нашего хозяина, и Стрэп, преисполнившись верой в его доброту, с уверенностью решил, что нам ничего не придется платить за стол и помещение.
- Вы заметили, что он питает к нам особое расположение? Он даже угостил нас чудесным ужином, таким ужином, какого уж, конечно, мы сами не заказали бы для себя.
Отчасти я разделял мнение Стрэпа, но почерпнутый мной жизненный опыт заставил меня отложить решение этого вопроса до утра; утром же, проснувшись рано, мы позавтракали с нашим хозяином и его дочерью приготовленным на скорую руку пудингом и элем и осведомились, сколько должны заплатить.
- Бидди вам скажет, джентльмены, - ответил хозяин, - в это я никогда не вмешиваюсь. Денежные дела недостойны внимания того, кто живет душой с Горацием. Crescentem sequitur cura pecuniam {С ростом денег увеличиваются заботы.}.
Взглянув на доску, висевшую в углу, Бидди сказала нам, что с нас полагается восемь шиллингов семь пенсов.
- Восемь шиллингов семь пенсов! - вскричал Стрэп. - Быть того не может! Должно быть, вы, девица, ошиблись!
- Подсчитай снова, дитя мое, - с полным спокойствием сказал отец. Может быть, ты обсчиталась.
- Право же нет, отец, - ответила она. - Я свое дело знаю.
Я не мог дальше сдерживать свое негодование, сказал, что это счет бессовестный, и пожелал ознакомиться с ним, после чего старик, встав, пробормотал: "Да, да ознакомимся, это справедливо" и, взяв перо, чернила и бумагу, написал следующее:
Шилл. пенсы
За хлеб и пиво 0 6
За птицу и колбаски 2 6
За 4 бутылки 2 0
За топливо и табак 0 7
За помещение 2 0
За завтрак 1 0 --------8 7
Так как он не был трактирщиком, а накануне вечером я преисполнился к нему уважением за его обхождение с нами, у меня нехватило сил обругать его по заслугам; поэтому я ограничился словами, что, конечно, не у Горация научился он быть вымогателем. На это он отвечал, что я еще молодой человек и не знаю жизни, иначе я не стал бы обвинять в вымогательстве того, чьей единственной целью было существовать contentus parvo {Довольствуясь малым.} и избегнуть importuna pauperies {Тягостной бедности.}. Мой спутник не так-то легко готов был примириться с этим плутовством и поклялся, что хозяин получит либо в три раза меньше, либо ровно ничего. Пока мы пререкались, я заметил, что дочь исчезла, и, сделав соответствующие выводы, немедленно удовлетворил непомерное требование как раз в тот момент, когда Бидди вернулась с двумя дюжими парнями, вошедшими под предлогом пропустить утренний стаканчик, но на самом деле для того, чтобы нас припугнуть и принудить к согласию. Когда мы уходили, Стрэп, почти рехнувшийся от таких убытков, подошел к школьному учителю и, ухмыльнувшись ему в лицо, выразительно произнес: "Temper avarus ege {Жадный всегда нуждается (Гораций).}, на что старый начетчик ответил с лукавой улыбкой: "Animum rege, qui, nisi paret, imperat"{Управляй настроением, которое, если не повинуется, повелевает (из того же послания Горация)}.
ГЛАВА XI
Мы замечаем фургон. - Усаживаемся в него. - Прибываем в гостиницу. Описание наших попутчиков. - Вызванное Стрэпом недоразумение, послужившее причиной странных событий.
Мы прошли с полмили, не обменявшись ни единым словом. Я предавался размышлениям о плутнях, повседневно мне угрожавших в жизни, и о моих финансах, которые начали весьма чувствительно уменьшаться. Наконец Стрэп не выдержал и обратился ко мне с такими словами:
- Ну что ж, дураки быстро расстаются со своими деньгами. Последуй вы моему совету, и старый скряга скорей провалился бы в преисподнюю, чем получил по счету больше трети. Оно и видно, что деньги вам легко достались, раз вы их таким манером разбрасываете. Ах, бог ты мой! Сколько колючих бород должен был я скосить, прежде чем заработал четыре шиллинга три с половиной пенса, которые брошены собакам! Сколько дней просидел я, завивая парики, так что ноги у меня коченели, пальцы немели, а нос синел, как на вывеске цырюльника, висевшей над дверью! Какого чорта вы перепугались? Я бы побился об заклад на гинею, что поколочу одного из вошедших. Мне случалось колотить парней посильнее, чем эти.
И в самом деле, мой приятель готов был драться с кем угодно, только бы его жизни не угрожала опасность, но он питал непреодолимое отвращение к огнестрельному оружию, а также ко всем смертоносным орудиям. Для его успокоения я сказал, что ни одно пенни из этих чрезмерных издержек не ляжет на его плечи; он был задет этими словами и заявил, что умеет тратить деньги не хуже любого сквайра, хотя он всего-навсего подмастерье жалкого цырюльника. Весь день мы шли скорым шагом, нигде не останавливаясь на отдых, и, к невыразимой нашей радости, завидели фургон в четверти мили от нас; к тому времени, как мы нагнали его, мы совсем выбились из сил и, право же, не смогли бы дальше пройти ни одной мили. Поэтому мы стали торговаться с кучером, по имени Джой, чтобы за шиллинг он довез нас до ближайшей станции, где мы встретим хозяина фургона, с которым договоримся о дальнейшем путешествии.
Повозка остановилась, Джой опустил лесенку, и Стрэп, нагруженный нашими пожитками, полез первым. Но, как только он влез, его оглушил чей-то громовой голос:
- Какого чорта еще пускают пассажиров!
Бедный цырюльник был так ошеломлен этим возгласом, который, как мы вообразили, вырвался из уст великана, что стремительно спустился вниз с лицом, белым, как бумага. Джой, заметив наш испуг, крикнул с лукавой усмешкой:
- Проклятье! Почему вы не позволяете, капитан, бедному кучеру заработать пении? Полно, молодой человек, полезайте! Я капитана не боюсь.
Но этого поощрения оказалось недостаточно для Стрэпа, который был глух к совету повторить попытку. Тогда полез я, правда с трепещущим сердцем, как вдруг услышал тот же голос, рокотавший, как отдаленный гром:
- Провалиться мне на этом месте, если я с вами не расправлюсь!
Однако я влез и, по счастью, нашел свободное местечко на соломе, которым немедленно и завладел, но не мог разглядеть в темноте лица пассажиров. Стрэп с мешком за спиной ухитрился примоститься напротив, повозка дернулась, и он ткнулся прямо в живот капитана, грозно взревевшего:
- Гром и молния! Где моя шпага?!
При этих словах мой перепуганный приятель вскочил и прыгнул на меня с такой силой, что у меня мелькнула мысль, уж не сын ли это Анака *, задумавший придавить меня насмерть
В этот момент раздался женский голос:
- Ах, боже мой, что случилось, дорогой мой?
- Что случилось! - повторил капитан. - Будь я проклят, если этот шотландец не раздавил своим горбом мои кишки в лепешку!
Дрожа всем телом за моей спиной, Стрэп попросил у него прощения и возложил вину за случившееся на толчок фургона, а женщина, подавшая голос, продолжала:
- Ох, это наша вина, дорогой! За все неудобства мы должны благодарить самих себя. Я никогда так не путешествовала раньше, благодарение богу. Уверена, что если бы миледи или сэр Джон знали, как мы едем, они бы всю ночь не спали от досады. Жаль, что мы не взяли двухместной кареты, знаю, что они никогда не простят нам этого.
- Полно, моя дорогая! - отвечал капитан. - Что толку сейчас волноваться? Мы еще над этим посмеемся. Надеюсь, твое здоровье не пострадает. Я позабавлю милорда рассказом о наших приключениях в дилижансе.
Эта беседа преисполнила меня таким почтением к капитану и его леди, чтоя не посмел вступить в разговор, но тотчас же раздался другой женский голос:
- Кое-кто зря напускает на себя важность! Люди почище их ездили в фургонах. Кое-кто из нас разъезжал и в двухместных и в четырехместных каретах с тремя лакеями на запятках и не кричит об этом. Подумаешь! Все мы в одинаковом положении, а значит, будем в мире и вместе посмеемся. Как ты думаешь, Айзек? Разве это плохое предложение, старый плут? Да отвечай же, ты, процентщик и любодей! О каких это безнадежных долгах ты задумался? Какие закладные у тебя на уме? Да, Айзек, никогда не добиться тебе моих милостей, разве что перевернешь страницу своей жизни, станешь честным и заживешь, как джентльмен. А пока поцелуй меня, старый мямля!
Эти слова, сопровождаемые громким чмоканьем, расшевелили того, к кому они относились, до такой степени, что он воскликнул в восторге, хотя и запинаясь:
- Ах, ты, беспутница! Клянусь моим кредитом, ну и проказница ты, хи-хи-хи!
Хихиканье перешло в припадок кашля, от которого бедняга ростовщик чуть не задохся (впоследствии мы узнали, что профессия нашего спутника была именно такова).
Тут я вздремнул и нехудо поспал, пока мы не подъехали к гостинице и остановились. Выбравшись из фургона, я получил возможность обозреть пассажиров в том порядке, в каком они входили в дом. Первой появилась бойкая особа лет двадцати в обшитой серебряным галуном шляпе вместо капора, в синем шерстяном костюме для верховой езды, также обшитом галуном, сильно потускневшим, и с хлыстом в руке. За ней шел, припадая на ногу, старик в шерстяном ночном колпаке, застегнутом под подбородком, и в широкополой обвисшей шляпе поверх колпака, в старом, порыжевшем синем плаще, завязанном у шеи, под которым виден был коричневый толстый кафтан и под ним еще кафтан, потертый камзол и, как мы выяснили потом, грязная фланелевая куртка. Глаза у него были впалые, тусклые, опухшие; лицо его съежилось от тысячи морщин, десны весьма нуждались в зубах, нос был острый и поникший, а подбородок выдавался вперед и торчал так, что сближался с носом, словно щипцы для орехов, когда старик был не в духе или говорил; он опирался на палку с набалдашником слоновой кости, и вся его фигура казалась точной эмблемой зимы, голода и скупости.
Но каково было мое удивление, когда грозный капитан предстал мне во образе маленького, щуплого создания лет сорока с длинным высохшим лицом, очень напоминавшим павианье, в верхней части которого щурились крохотные серые глазки; его собственные волосы были заплетены в косицу, которая доходила ему до огузка, и была так чрезмерно длинна, что это, мне кажется, и явилось причиной плешивости, открывшейся на темени, когда он удостоил снять шляпу, величиной своей и заломом превосходящую шляпу Пистоля *. Он снял свой теплый кафтан, и я не мог не подивиться необычайной фигуре этого вояки; был он пяти футов трех дюймов росту, из коих шестнадцать дюймов пошло на его физиономию и длинную сухопарую шею, его бедра были в длину дюймов шесть, ноги напоминали веретено либо барабанные палочки размером в два с половиной фута, а корпус его, казавшийся только протяженностью без содержания, поглотил остаток; в целом он напоминал паука или кузнечика, ставшего на задние лапки, и был почти только vox et praeterea nihil {Голос и кроме этого ничто (лат.).}.
На нем был кафтан из так называемой медвежьей кожи, рукава которого были около полуфута длиною, гусарский камзол, алые штаны, оканчивавшиеся ниже бедер, шерстяные чулки, доходившие ему чуть ли не до паха, и башмаки на деревянных каблуках высотой, по меньшей мере, два дюйма; он придерживал шпагу, прижимая ее к себе одной рукой, а другой вел свою леди примерно того же возраста, что и он, сохранившую еще следы миловидности, но столь забавно напыщенную, что, не будь я новичком в свете, я тотчас же распознал бы в ней жалкое тщеславие и подержанную манерность горничной какой-нибудь знатной леди.
Мы все сошлись в кухне, где капитан Уизел (таково было его имя) потребовал комнату с камином для себя и для своей супруги и сказал хозяину, что они будут ужинать отдельно. Хозяин гостиницы ответил, что он не может предоставить им отдельную комнату, а что до ужина, то он приготовил еду для всех пассажиров фургона, не принимая в соображение отдельных персон, но ежели капитан убедит остальных не возражать против его решения ужинать отдельно, то он к услугам капитана. Не успел он этого сказать, как мы все возразили, и мисс Дженни, другой наш пассажир женского пола, заявила, что если капитан Уизел и его леди предпочитают ужинать отдельно, они должны подождать, пока мы не отужинаем. В ответ на это капитан воинственно нахмурился и взирал молча и высокомерно, в то время как его супруга, презрительно фыркнув, прошептала что-то вроде "тварь!", долетевшее до слуха мисс Дженни, которая подступила к ней со следующими словами: