детстве и о том, как решил стать командиром военно-морского флота. И ему
показалось, что Хазов как-то по-новому, с уважением, на него посмотрел и,
вероятно, изменил свое мнение о нем, потому что с этого дня он чувствовал
совсем иное отношение к себе. Именно тогда он и понял, что Хазов может быть
для него тем же старшим другом, каким так недолго был для него когда-то Петр
Ильич.
Перебирая это в памяти, Решетников машинально открыл клеенчатый
бумажник. Там лежали партийный билет, удостоверения о награждении,
выдававшиеся вместо орденских книжек, какие-то справки, видимо нужные
боцману. Решетников с удивлением заметил, что на фотографии в партбилете
Хазов выглядел не только моложе, что было понятно, а просто совсем другим
человеком. Карточка была маленькая, но очень четкая: можно было различить
даже выражение глаз. Они были спокойными, веселыми, а на лице совсем не
замечалось сосредоточенной задумчивости и хмурой замкнутости, какие
Решетников привык видеть на нем с первой же встречи, - видимо, все это
сделала война. В бумажнике нашлась еще небольшая фотография. На ней был снят
подросток, и сперва показалось, что это сам Никита Петрович, настолько все в
лице мальчика напоминало его, но не теперешнего, а такого, каким он снимался
несколько лет назад для партбилета. Однако на обороте оказалась надпись
неровными буквами: "Косте Чигирю - Петр Хазов", а ниже этого - якорь, на
лапах которого стояли цифры "1940", а под ними - слово "союз" с
восклицательным знаком.
Этому романтическому Петру было на взгляд лет десять-одиннадцать.
Предположить, что это сын Хазова, о существовании которого никто на катере
не знал, было трудно: получалось, что он родился, когда Никите Петровичу
было восемнадцать-девятнадцать лет. Видимо, это был его младший брат, о
котором он тоже никогда не упоминал. Решетников еще раз посмотрел на
открытое, смелое и удивительно привлекательное лицо, которое невольно
запоминалось, вложил фотографию в бумажник и спрятал его в карман.
Но и на это все ушло едва три минуты. Лейтенант вышел из рубки, постоял
возле нее, давая глазам привыкнуть к темноте, потом опять пошел на корму и
сел с Сизовым.
Тот немедленно же спросил:
- Долго ждать еще, товарищ лейтенант?
Решетников взглянул на часы:
- Недолго. Минут через десять должны подгрести.
- Скорей бы, - вздохнул Сизов совсем по-детски, и Решетников улыбнулся.
Видимо, Артюшин был для Юры тем же, чем в свое время был для него, Алеши,
Ершов.
Но прошло и десять минут и двадцать, а шестерка не возвращалась.
На палубе снова появились люди, и снова они замерли в неподвижности.
Опять настала полнейшая тишина - все слушали, не возникнет ли в ней слабый,
чуть слышный звук равномерного всплеска весел.
Сроки, которые лейтенант ставил для своего успокоения, проходили один
за другим. Пошел уже второй час с того времени, когда шестерка должна была
подойти к катеру. Страшное волнение охватило Решетникова. Хорошо, что было
темно: все в нем трепетало, дрожало, ходило ходуном, и это, несомненно,
могли бы заметить. Догадки и подозрения снова, как и в походе, осаждали его.
Самой грозной из них была мысль, что шестерка прошла к западу от катера -
там, где не было зеленого луча. Этого не могло быть, он отлично знал, что не
могло быть, так как для этого шлюпка должна была бы держать Медведицу не по
корме, а почти по правому борту. И зная это, он все же поймал себя на том,
что собирается крикнуть на мостик: "Включить второй ратьер на зюйд-вест!" Но
это могло бы погубить катер: такой огонь наверняка был бы замечен.
Решетников не мог этого сделать, как вообще не мог ничего сделать. Все его
действие заключалось в бездействии. Чтобы помочь Хазову в беде, он готов был
кинуться под снаряды, под пули, в воду, но должен был только ждать.
За все это время ни один человек из его команды не задал ему пустого и
бесполезного вопроса: где же шестерка? Все молчали, но Решетников знал, что
вопрос этот у всех на языке.
Молчал и он сам.
Теперь его грызла нестерпимая по силе упрека мысль, ужасное для него
сознание, что он сам, своим приказом, лишил себя только что приобретенного
друга.
Он горько усмехнулся, вспомнив майора с его Сенекой: посмотреть бы, как
Луников справился бы с той стаей грозных видений, которая вилась вот тут, в
этой морской тишине, поглотившей без звука шестерку!..
Воспоминание о Луникове заставило его взять себя в руки. "Такая уж наша
командирская должность..." Он командир, и он обязан что-то объяснить своей
команде.
Усилием воли он подтянулся.
- Что-нибудь произошло, - сказал он матросам, стоявшим рядом, сам
удивляясь своему спокойному тону. - Ну что же. Время у нас есть, рассвет еще
не скоро. Будем ждать до рассвета.
И он опять сел на стеллажи глубинных бомб, зябко передернув плечами -
то ли ночь, перевалив за свою половину, стала много холоднее, то ли это был
нервный озноб. Он застегнул воротник шинели и замер в неподвижной позе.
Ему уже столько раз мерещился дальний, чуть слышный всплеск весел, что
он решил не напрягать более слуха: если что будет - скажут другие. Теперь он
вспоминал то, что сказал ему вчера Владыкин, давая боевое задание: "Пора,
пожалуй, о том приказе подумать. Лучше будет, если вы сами поднимете вопрос.
Пишите рапорт после первого же боя". А когда он спросил: "Может быть, после
этого похода?" - Владыкин усмехнулся и сказал, что присваивать офицерское
звание за такие прогулки по морю - не получается... Все думали, что это
будет прогулкой. И сам он тогда, на берегу, думал так же.
Все это проносилось у него в мозгу как бы по верхней части экрана -
остальная была занята неподвижной, безответной мыслью: где же шестерка? И
так же неподвижно, как неподвижна была эта мысль, взгляд Решетникова
упирался в темноту по носу катера, где мог показаться темный силуэт
шестерки, заслоняющий собой отраженное водой звездное мерцание. Но это
желанное пятно на воде все не появлялось, и было ужасно допустить мысль, что
никогда и не появится.
Время тянулось так медленно, что казалось, оно вообще остановилось. Но,
видимо, оно все же шло: звездное небо уже значительно повернулось, изменив
свой яркий пунктирный узор. Решетникову даже почудилось, что он бледнеет.
Неужели уже рассвет и с ним - конец ожиданию, в котором была хотя бы
надежда? Нет, созвездия были по-прежнему ярки, а небо на востоке и не
начинало сереть. Темнота эта успокаивала: значит, время еще есть, можно еще
ждать и надеяться. Он смотрел в эту темноту, желая только одного - чтобы она
не светлела.
Внезапно в ней беззвучно вспыхнул большой и широкий желто-розовый свет,
на миг озаривший половину неба над берегом. Вспыхнул и исчез. Не успел
Решетников подумать, показалось это ему или было на самом деле, как в небе
треснуло и раскатилось.
Взрыв словно сорвал лейтенанта со стеллажей. Он вскочил на ноги,
собираясь кинуться сам не зная куда, но рядом с ним очутился Сизов.
- Товарищ лейтенант, что же это? Наши?.. - выкрикнул он.
Матросы, стоявшие на корме, молчали, но чувствовалось, что и они
спрашивали то же.
- Ничего сказать еще нельзя, - заговорил Решетников каким-то чужим
голосом. - Может быть, просто совпадение, а может быть... Подождем. Я
сказал: будем здесь до рассвета.
Сизов вдруг зарыдал. Лейтенант охватил его дергающиеся узкие плечи.
- Ну, Юра, Юра... Ты же матрос... И ничего еще пока не известно...
Держись, Юра!
Но успокоить того было невозможно.
- Ну-ка, кто-нибудь возьмите его в кубрик, - сказал Решетников опять
тем же чужим голосом и добавил громко: - На мостике! Держать луч точно на
норд-ост, берегу не показывать!
- Есть, берегу не показывать! - ответил Птахов, и лейтенант снова сел
на стеллажи.
Если бы мог он дать себе сейчас волю!.. Зарыдать так, как рыдал Юра,
как сам он плакал семь лет тому назад...
Но он мог только сидеть молча или говорить вот этим чужим голосом,
твердым голосом командира корабля. И как командир корабля, он не мог
спрятаться со своим несчастьем в рубке или в каюте. Он должен быть здесь, на
верхней палубе, среди своего экипажа. Должен смотреть на это бессмысленное
сияние звезд и слушать спокойную тишину уснувшего моря, в которой такие
взрывы кажутся невероятными. И должен делать вид, что ничего не известно,
что можно еще чего-то ждать, когда сам прекрасно понимал, что взрыв был
почти у выхода из бухты, если не в нем самом.
Но думать он мог.
А о чем думать? Как тогда - как же теперь жить?
Нет, теперь это вовсе не вопрос. Второго друга отняла у него война.
Надо жить, чтобы ей не давать убивать. Надо жить, чтобы покончить с нею, -
вернее, с теми, кто выпускает ее на волю, где она гуляет и гикает, сжигает и
убивает, душит, топит, взрывает. Надо жить, чтобы отомстить за обоих.
Впрочем, это личности. Свое горе. А чужого горя полны целые города,
области, даже республики.
И дело не в мести, а в том, чтобы предупреждать убийства. В том, чтобы
удавить эту войну и не дать выскочить на волю новой. Другого дела в жизни
нет.
Вот и опять ты повзрослел. Тогда кончилось детство, теперь - молодость.
Что ж, будем ждать до рассвета. А с рассветом ты снимешься с якоря и
уйдешь, так и не узнав, что случилось со вторым твоим другом. Ты офицер, и у
тебя, кроме этих двоих, еще целый корабль со своей командой.
В спокойной, беззвучной и звездной черноморской ночи стоял у Южного
берега Крыма маленький военный корабль, и на корме его, опустив голову и
глядя в маслянисто-черную воду, как в открытую могилу, сидел молодой человек
в шинели с офицерскими погонами. А с мостика крохотного корабля, не то
забытый, не то упрямо оставленный, бесполезным сигналом светил вдоль рифов
побережья тонкий и яркий зеленый луч.
Отойдя от катера, шестерка повернула почти на север и ходко пошла к
берегу под сильными, протяжными гребками шестерых разведчиков. Двое
остальных и лейтенант Воронин сидели с автоматами на носу шлюпки, а в корме
разместились майор Луников, Хазов, Артюшин и шлюпочный компас.
Этот маленький прибор был нынче на шестерке в особом почете. На
кормовом сиденье ему отвели отдельное место; ради него все оружие было
отправлено на бак, чтобы вредным своим соседством не мешать его важной
работе. И ему одному разрешалось пользоваться светом: картушка его была
освещена синим лучом карманного фонарика, хитро вставленного в нактоуз, в
футляр компаса. Здесь было свое штатное освещение потайной масляной
лампочкой, но слабый свет ее не устраивал Артюшина, и он приспособил
фонарик, чтобы точнее держать на курсе.
Вход в бухту Непонятную осложнялся тем, что перед нею, как бы
отгораживая ее от моря, параллельно берегу тянулась высокая подводная гряда,
доходящая почти до поверхности воды и небезопасная даже для шлюпок. Ее
приходилось обходить, оставляя слева, а потом идти между нею и берегом до
входа в бухту. Так и шла сейчас шестерка, держа курс по компасу.
Все в шлюпке молчали. В тишине повторялись ритмичные однообразные звуки
гребли: всплеск лопастей, поскрипывание деревянного набора шлюпки,
содрогающегося в конце каждого гребка, когда весла, вылетая из воды, делают
последний рывок. Хазов, сидевший рядом с Артюшиным, всматривался вперед.
Наконец он молча положил руку на румпель, и Артюшин так же молча снял с него
свою и потушил фонарик в нактоузе: шлюпка приближалась к берегу, начиналось
лоцманское плаванье, для которого не нужно ни компаса, ни искусства
классного рулевого и где "лоцманом может быть даже боцман" - как еще на
катере сообщил это Артюшин майору.
Подведя ее почти вплотную к скалам, закрывавшим собою звездное сияние
неба, боцман повернул влево и повел шлюпку вдоль них. Потом скалы стали
отходить, и шестерка, словно они притягивали ее к себе, тоже стала
склоняться вправо, сперва понемногу, потом все круче, покамест Большая
Медведица не оказалась снова у нее прямо по носу.
Это и был вход в бухту. Хазов вполголоса скомандовал:
- Суши весла...
Разведчики перестали грести. Шестерка продолжала бесшумно двигаться
вперед с поднятыми над водой веслами. Воронин и оба матроса на баке
привстали с автоматами в руках. Артюшин шепнул загребному: "Оружие сюда", -
и гребцы передали с бака два автомата и несколько гранат.
Дав шестерке дойти до середины бухты, о чем он догадался по каким-то
своим признакам, Хазов положил лево руля и так же негромко скомандовал:
- Левая табань, правая на воду... - И, выждав, когда шлюпка
развернулась носом к выходу из бухты, добавил: - Табань обе... Помалу.
Теперь шлюпка медленно пошла к берегу кормой, готовая в случае
опасности быстро отойти от него. Боцман без стука снял с петель руль и
положил его в шлюпку, потом взял в обе руки по гранате и повернулся к
берегу. Артюшин и майор уже пристроились с автоматами к заспинной доске
кормового сиденья.
В бухте было совсем тихо, только плескалась вода у камней: зыбь
образовала здесь легкий накат. Резкая прохлада ночи чувствовалась меньше,
может быть, потому что воздух тут был почти неподвижен. Вода, лишенная
отблеска звезд, закрытых нависающими над ней скалами, казалась черной.
Подгоняемая бесшумными гребками, шлюпка осторожно приближалась к берегу.
Вглядываясь в проступавшие в темноте камни, боцман молча, не оборачиваясь,
трогал гранатой колени то правого, то левого загребного. По этому знаку то
один, то другой борт переставал грести, отчего шестерка изменяла
направление, отыскивая известный боцману каменистый пляжик.
Наконец корма ее приткнулась к гальке. Шестерка остановилась, чуть
пошевеливаясь на ленивой волне, набегающей на отлогий берег. Майор собрался
шагнуть в воду, но Хазов удержал его. С полминуты он стоял неподвижно,
вслушиваясь в темноту, потом обернулся и шепнул:
- Шабаш... Легче с веслами, не стучать!
Он перекинул ноги через фальшборт, осторожно ступил в холодную воду и
рывком потянул на себя шлюпку. Корма вылезла на гальку.
- Теперь сходите, - шепнул он Луникову.
Сама высадка заняла не более двух-трех минут. Выскочив на берег, первые
двое разведчиков тотчас исчезли в темноте, разойдясь по берегу, чтобы
выяснить обстановку Остальные без звука разобрали оружие и весь свой
пехотный груз. Майор потянул к себе Хазова за рукав ватной куртки.
- Спасибо, боцман, кажется, сошло... Желаю счастливо добраться. И
помните - завтра нам обязательно на катере надо быть. Ждать будем тут же.
- Помню, - коротко ответил Хазов. - Счастливо вам, товарищ майор.
- Осторожнее из бухты выходите. Хотя, - тут в голосе Луникова
послышалась усмешка, - хотя насчет ножей-то я и впрямь кино сочинил... Тут
такая тьма, что шлюпки на воде и не различишь... Ну, будем думать, и дальше
все хорошо сойдет. Отваливайте, не теряйте времени.
Хазов легко вскочил в шестерку. Артюшин, не выходивший из нее, теперь
пристроил компас на первой с кормы банке, опять приладив к нему свой
фонарик. Это было его собственное изобретение, которое прошлый раз вполне
оправдалось: сидя с веслом на второй банке, он мог следить за курсом, не
прекращая гребли, чего при тусклом штатном освещении делать было невозможно.
Разведчики подошли к корме, чтобы столкнуть шлюпку в воде, но Артюшин
зашипел на них:
- Не май месяц - купаться, сами сойдем! Ну, отважная морская пехота,
замцарица полей, желаю!..
Уперев весла вальками в грунт, они вдвоем легко сдвинули облегченную
шлюпку. Она быстро отошла от берега, и фигуры людей сразу исчезли в темноте.
Артюшин сел на банку и вложил весло в уключину.
- Значит, уговор прежний: в бухте ты лоцман, а в море - я штурман. На
воду!
И они сделали первый дружный гребок.
Идти на шестерке без руля под двумя веслами - дело не очень простое.
Гребцы должны работать очень слаженно, хорошо чувствуя друг друга, чтобы не
перегребать соседа и не уводить этим шлюпку с намеченного курса. У неопытных
порой получается так, что в стараниях сравнять силу гребков оба быстро
выдыхаются или, наоборот, уступая друг другу, теряют ход шлюпки, не могут
держать заданного направления, и дело кончается тем, что оба бросают весла и
со злыми глазами переходят к взаимным упрекам.
Хазов и Артюшин, моряки умелые и бывалые, даже и не думали обо всем
этом. Едва они начали грести, мышцы их сами нашли некоторый общий, наиболее
выгодный для обоих уровень усилий, отчего ритм гребли сам собою установился
и шестерка пошла ровно, без толчков и рыскания, но, конечно, уже не так
быстро, как входила она в бухту под всеми шестью веслами. Согласно уговору
вел ее сейчас боцман. Это означало, что Артюшин должен был грести ровно, с
одинаковой силой, а Хазов по мере надобности либо ослаблял свои гребки, либо
усиливал их для того, чтобы сохранить направление хода шлюпки или, наоборот,
изменить его.
Сидя по левому борту на третьей с кормы банке, он греб, повернув голову
направо, вглядываясь в скалы, хорошо различимые в звездном свете. Шлюпку
нужно было вести вплотную к ним, чтобы сперва найти выход из бухты, а потом
то приметное место берега, где обрывистые их стены сменялись отлогим
галечным пляжем. Тут, уже не опасаясь камней подводной гряды, можно было
поворачивать в море, и здесь лоцманские обязанности Хазова заканчивались:
шлюпка ложилась на курс чистый зюйд, и вести ее по компасу до встречи с
лучом ратьера должен был "штурман" Артюшин.
Они гребли молча. Скалы неясными громадами медленно проходили по левому
борту. Приподнимаясь на зыби, шестерка то чуть ускоряла, то чуть замедляла
ход. Потом Хазов перестал грести, и шлюпка под ударами одного весла начала
забирать влево, выходя из бухты. Вдруг, коротко ругнувшись, Артюшин рывком
поднял весло на сгибе локтя, задрал его лопасть.
Хазов обернулся:
- Чего ты?
- Чего... Мина... И здоровущая, тварь!
Мимо шлюпки, у самого борта, проплывала черная круглая масса. Артюшин
увидел ее, вернее, почувствовал, когда, повернув голову к левому плечу,
заносил весло. Движение, которым он вырвал его из уключины, получилось у
него помимо воли. От легкого удара веслом мина вряд ли сработала бы, вот
если бы шестерка с ходу наткнулась на мину форштевнем...
При этой мысли Артюшин покрутил головой и, сделав гребок, не очень
естественно засмеялся.
- Повезло нам с тобой, боцман, прямо скажем... И откуда ее черт принес?
Тут и заграждений-то рядом нет...
Хазов промолчал. Артюшин хотел добавить, что завтра, выходит, снова
придется дважды проходить мимо этой окаянной мины, раз она болтается в бухте
и деваться ей некуда. Но, подумав, он оставил это открытие при себе:
неписаные правила поведения людей на войне воспрещают делиться с товарищами
такого рода соображениями, - догадался, ну, и помалкивай, нечего других
расстраивать. Да и сам он постарался не думать об этом. Все равно ничего тут
сделать было нельзя: ни расстрелять ее, ни разоружить. Чтобы отвлечься от
этих бесполезных мыслей, он начал считать гребки. Досчитав до двухсот,
когда, по его соображениям, шестерка должна была уже миновать подводную
гряду, он окликнул Хазова:
- Не пора ворочать, боцман?
- Скалы еще.
- Долго нынче идем.
- Зыбь.
- Тогда давай навалимся.
Боцман даже не ответил.
Считать гребки надоело, но, пожалуй, их набралась еще добрая сотня,
когда Хазов наконец сказал:
- Галька. Давай на курс.
Артюшин оставил весло и наклонился к компасу, чтобы включить свое
хитрое освещение. Боцман двумя гребками развернул шлюпку кормой к берегу.
- Ну, скоро ты там? - спросил он.
- Техника на грани фантастики, - смущенно ответил Артюшин. - Наверное,
проводок отскочил. Говорил Юрке - подлиньше припаивай...
- Зажги лучше маслянку, вернее будет.
- Да тут делов на момент, зато потом спокойней пойдем. Сейчас прикручу.
Фонарик Артюшина, подаренный ему кем-то из разведчиков, заряжал обычно
Сизов, загоняя туда элементы из "Бас-80" - "батареи анодной сухой
восьмидесятивольтовой", которых у него, как у всякого радиста, было
предовольно. Но потому ли, что Юра был расстроен предстоящей высадкой, или
потому, что Артюшин торопил его, фонарик нынче отказал. Артюшину пришлось
открывать дверцу и на ощупь прикручивать проволочку к контактной пластинке.
Хазов не торопил его: минута-две ничего не меняли, а удобства
артюшинского освещения стоили этой задержки. Он сидел, отдыхая, спокойно
положив руки на валек весла, и смотрел на Большую Медведицу, свесившую хвост
как раз над кормой. Шлюпка лениво шевелилась на зыби. Глубочайшая тишина
стояла вокруг, даже того легкого плеска воды о камни, который слышался в
бухте, здесь не было.
Вдруг ему показалось, что часть звезд ниже Медведицы скрылась. Он
присмотрелся. Звезды на краю неба исчезали одна за другой, словно на них
надвигалась непроницаемо плотная туча. Прошло еще с минуту, когда стало
понятно, что закрывает их скала - та самая скала, которую они уже проходили,
приближаясь к отлогому берегу.
- Артюшин, садись за весло! - тревожно сказал он.
- Сейчас. Уже наладил, включаю...
- На воду, говорю! Шлюпку сносит!
Артюшин схватился за весло. Они развернули шестерку снова вдоль берега,
продвинули ее вперед, потом Хазов приказал сушить весла, всматриваясь в
скалы. Едва они перестали грести, шестерка сразу же пошла назад. Чтобы
удерживать ее на месте, приходилось делать довольно частые гребки.
- На воду! - сказал Хазов. - К гальке приткнемся...
Они снова начали грести. Шлюпка пошла к тому же месту, где недавно
разворачивалась. Но все то, что тогда не привлекало их внимания, сейчас
доказывало скорость этого неожиданного течения: и медленность, с какой
уходили назад скалы, и количество лишних гребков. Артюшину даже
померещилось, что вода за бортом журчит, как будто шлюпка идет не по морю, а
по реке, и довольно быстрой.
На самом деле так оно и было: шестерку сносила назад невидимая река.
Накануне того дня, когда "СК 0944" вышел к бухте Непонятной, только что
утих зюйд-вестовый Шторм, доходивший до семи-восьми баллов. Трое суток
подряд все то огромное количество воды, которое образует собой Черное море,
находилось в непрестанном, сильнейшем движении. Вряд ли на всем его
пространстве от Босфора до Керчи оставалась в покое хоть одна капля. Тяжелые
массы соленой воды колыхались, вздымались, опадали, сшибались, превращались
в зыбкие крутые горы, в пологие ложбины, в холмы и обрывистые овраги. Ветер,
пролетая над созданным им клокочущим кипением, гнал громадные валы в одном
направлении. Украшенные белопенными султанами, они как бы догоняли друг
друга, мчась в стремительном беге вслед за низкими рваными облаками,
проносившимися над ними к северо-востоку.
На самом деле неслись туда только эти облака. Волны же, вопреки
сложившемуся поэтическому представлению о них, никуда не стремились, не
катились и не бежали чередой: вода, составляющая их, стояла на месте, лишь
перемещая свои текучие частицы вверх и вниз по замкнутым круговым орбитам,
безостановочно меняя этим свою форму и создавая впечатление быстрого бега
волн. Однако некоторый тонкий слой ее и в самом деле передвигался вслед за
ветром к берегам Крыма и Таманского полуострова. И так велико было Черное
море, что этого тонкого слоя, сдвинутого ветром в северо-восточный его угол,
оказалось достаточно, чтобы порядком поднять там уровень воды и образовать
обратное течение.
Оно началось сразу же, едва напор ветра ослаб. Море еще продолжало
вздыхать невысокими волнами зыби, постепенно успокаиваясь, а те значительные
массы воды, которые шторм нагонял сюда целых три дня, уже стремились
обратно, на юго-запад. Медленными невидимыми реками они текли по Черному
морю в разнообразных и капризных направлениях, зависящих от местных
береговых ветерков, температуры встречных слоев воды и рельефа дна.
Одно из таких обратных течений, зародившееся в Феодосийском заливе,
куда шторм нагнал особенно много воды, направилось вдоль берега Крыма.
Сильные его струи шевельнули встреченную на пути тупоголовую черную мину,
плавающую на поверхности. Та сперва только лениво повернулась, но потом,
словно надумав, сдвинулась и поплыла вместе с течением. Короткий обрывок
троса болтался у нее под брюхом: два дня тому назад шторм сорвал ее с якоря,
на котором, охраняя от советских кораблей советские же берега, она простояла
более года, так и не дождавшись толчка, который разбудил бы дремлющую в ее
утробе черно-желтую тротиловую смерть. Плавно покачиваясь на затихающей
зыби, мина весь следующий день плыла вдоль берега на запад. В сумерках ее
поднесло к бухте, у входа в которую выдвигались в море скалы. Отброшенное
ими течение образовало здесь довольно крутой изгиб. На повороте мину вынесло
из движущихся струй в неподвижную воду бухты. Вернуться в протекающий мимо
поток она уже не смогла и, подталкиваемая случайными струями его,
заглядывающими сюда, начала описывать между скалами неправильные кривые,
петли и спирали, мягко вздымаясь и опускаясь на зыби.
Именно с ней, едва не столкнувшись, и встретилась выходящая из бухты
шлюпка. И точно так же, как появление здесь мины было полной неожиданностью
для сидящих в шлюпке двоих людей, не меньшей неожиданностью для них
оказалось и то, что вдоль берега шло сильное течение на запад. Они пытались
все же с помощью двух тяжелых весел продвигать навстречу ему неуклюжую
шлюпку, не понимая, что, по существу, вступают в поединок с Черным морем,
которое, восстанавливая свой нарушенный штормом уровень, перемещает из
показалось, что Хазов как-то по-новому, с уважением, на него посмотрел и,
вероятно, изменил свое мнение о нем, потому что с этого дня он чувствовал
совсем иное отношение к себе. Именно тогда он и понял, что Хазов может быть
для него тем же старшим другом, каким так недолго был для него когда-то Петр
Ильич.
Перебирая это в памяти, Решетников машинально открыл клеенчатый
бумажник. Там лежали партийный билет, удостоверения о награждении,
выдававшиеся вместо орденских книжек, какие-то справки, видимо нужные
боцману. Решетников с удивлением заметил, что на фотографии в партбилете
Хазов выглядел не только моложе, что было понятно, а просто совсем другим
человеком. Карточка была маленькая, но очень четкая: можно было различить
даже выражение глаз. Они были спокойными, веселыми, а на лице совсем не
замечалось сосредоточенной задумчивости и хмурой замкнутости, какие
Решетников привык видеть на нем с первой же встречи, - видимо, все это
сделала война. В бумажнике нашлась еще небольшая фотография. На ней был снят
подросток, и сперва показалось, что это сам Никита Петрович, настолько все в
лице мальчика напоминало его, но не теперешнего, а такого, каким он снимался
несколько лет назад для партбилета. Однако на обороте оказалась надпись
неровными буквами: "Косте Чигирю - Петр Хазов", а ниже этого - якорь, на
лапах которого стояли цифры "1940", а под ними - слово "союз" с
восклицательным знаком.
Этому романтическому Петру было на взгляд лет десять-одиннадцать.
Предположить, что это сын Хазова, о существовании которого никто на катере
не знал, было трудно: получалось, что он родился, когда Никите Петровичу
было восемнадцать-девятнадцать лет. Видимо, это был его младший брат, о
котором он тоже никогда не упоминал. Решетников еще раз посмотрел на
открытое, смелое и удивительно привлекательное лицо, которое невольно
запоминалось, вложил фотографию в бумажник и спрятал его в карман.
Но и на это все ушло едва три минуты. Лейтенант вышел из рубки, постоял
возле нее, давая глазам привыкнуть к темноте, потом опять пошел на корму и
сел с Сизовым.
Тот немедленно же спросил:
- Долго ждать еще, товарищ лейтенант?
Решетников взглянул на часы:
- Недолго. Минут через десять должны подгрести.
- Скорей бы, - вздохнул Сизов совсем по-детски, и Решетников улыбнулся.
Видимо, Артюшин был для Юры тем же, чем в свое время был для него, Алеши,
Ершов.
Но прошло и десять минут и двадцать, а шестерка не возвращалась.
На палубе снова появились люди, и снова они замерли в неподвижности.
Опять настала полнейшая тишина - все слушали, не возникнет ли в ней слабый,
чуть слышный звук равномерного всплеска весел.
Сроки, которые лейтенант ставил для своего успокоения, проходили один
за другим. Пошел уже второй час с того времени, когда шестерка должна была
подойти к катеру. Страшное волнение охватило Решетникова. Хорошо, что было
темно: все в нем трепетало, дрожало, ходило ходуном, и это, несомненно,
могли бы заметить. Догадки и подозрения снова, как и в походе, осаждали его.
Самой грозной из них была мысль, что шестерка прошла к западу от катера -
там, где не было зеленого луча. Этого не могло быть, он отлично знал, что не
могло быть, так как для этого шлюпка должна была бы держать Медведицу не по
корме, а почти по правому борту. И зная это, он все же поймал себя на том,
что собирается крикнуть на мостик: "Включить второй ратьер на зюйд-вест!" Но
это могло бы погубить катер: такой огонь наверняка был бы замечен.
Решетников не мог этого сделать, как вообще не мог ничего сделать. Все его
действие заключалось в бездействии. Чтобы помочь Хазову в беде, он готов был
кинуться под снаряды, под пули, в воду, но должен был только ждать.
За все это время ни один человек из его команды не задал ему пустого и
бесполезного вопроса: где же шестерка? Все молчали, но Решетников знал, что
вопрос этот у всех на языке.
Молчал и он сам.
Теперь его грызла нестерпимая по силе упрека мысль, ужасное для него
сознание, что он сам, своим приказом, лишил себя только что приобретенного
друга.
Он горько усмехнулся, вспомнив майора с его Сенекой: посмотреть бы, как
Луников справился бы с той стаей грозных видений, которая вилась вот тут, в
этой морской тишине, поглотившей без звука шестерку!..
Воспоминание о Луникове заставило его взять себя в руки. "Такая уж наша
командирская должность..." Он командир, и он обязан что-то объяснить своей
команде.
Усилием воли он подтянулся.
- Что-нибудь произошло, - сказал он матросам, стоявшим рядом, сам
удивляясь своему спокойному тону. - Ну что же. Время у нас есть, рассвет еще
не скоро. Будем ждать до рассвета.
И он опять сел на стеллажи глубинных бомб, зябко передернув плечами -
то ли ночь, перевалив за свою половину, стала много холоднее, то ли это был
нервный озноб. Он застегнул воротник шинели и замер в неподвижной позе.
Ему уже столько раз мерещился дальний, чуть слышный всплеск весел, что
он решил не напрягать более слуха: если что будет - скажут другие. Теперь он
вспоминал то, что сказал ему вчера Владыкин, давая боевое задание: "Пора,
пожалуй, о том приказе подумать. Лучше будет, если вы сами поднимете вопрос.
Пишите рапорт после первого же боя". А когда он спросил: "Может быть, после
этого похода?" - Владыкин усмехнулся и сказал, что присваивать офицерское
звание за такие прогулки по морю - не получается... Все думали, что это
будет прогулкой. И сам он тогда, на берегу, думал так же.
Все это проносилось у него в мозгу как бы по верхней части экрана -
остальная была занята неподвижной, безответной мыслью: где же шестерка? И
так же неподвижно, как неподвижна была эта мысль, взгляд Решетникова
упирался в темноту по носу катера, где мог показаться темный силуэт
шестерки, заслоняющий собой отраженное водой звездное мерцание. Но это
желанное пятно на воде все не появлялось, и было ужасно допустить мысль, что
никогда и не появится.
Время тянулось так медленно, что казалось, оно вообще остановилось. Но,
видимо, оно все же шло: звездное небо уже значительно повернулось, изменив
свой яркий пунктирный узор. Решетникову даже почудилось, что он бледнеет.
Неужели уже рассвет и с ним - конец ожиданию, в котором была хотя бы
надежда? Нет, созвездия были по-прежнему ярки, а небо на востоке и не
начинало сереть. Темнота эта успокаивала: значит, время еще есть, можно еще
ждать и надеяться. Он смотрел в эту темноту, желая только одного - чтобы она
не светлела.
Внезапно в ней беззвучно вспыхнул большой и широкий желто-розовый свет,
на миг озаривший половину неба над берегом. Вспыхнул и исчез. Не успел
Решетников подумать, показалось это ему или было на самом деле, как в небе
треснуло и раскатилось.
Взрыв словно сорвал лейтенанта со стеллажей. Он вскочил на ноги,
собираясь кинуться сам не зная куда, но рядом с ним очутился Сизов.
- Товарищ лейтенант, что же это? Наши?.. - выкрикнул он.
Матросы, стоявшие на корме, молчали, но чувствовалось, что и они
спрашивали то же.
- Ничего сказать еще нельзя, - заговорил Решетников каким-то чужим
голосом. - Может быть, просто совпадение, а может быть... Подождем. Я
сказал: будем здесь до рассвета.
Сизов вдруг зарыдал. Лейтенант охватил его дергающиеся узкие плечи.
- Ну, Юра, Юра... Ты же матрос... И ничего еще пока не известно...
Держись, Юра!
Но успокоить того было невозможно.
- Ну-ка, кто-нибудь возьмите его в кубрик, - сказал Решетников опять
тем же чужим голосом и добавил громко: - На мостике! Держать луч точно на
норд-ост, берегу не показывать!
- Есть, берегу не показывать! - ответил Птахов, и лейтенант снова сел
на стеллажи.
Если бы мог он дать себе сейчас волю!.. Зарыдать так, как рыдал Юра,
как сам он плакал семь лет тому назад...
Но он мог только сидеть молча или говорить вот этим чужим голосом,
твердым голосом командира корабля. И как командир корабля, он не мог
спрятаться со своим несчастьем в рубке или в каюте. Он должен быть здесь, на
верхней палубе, среди своего экипажа. Должен смотреть на это бессмысленное
сияние звезд и слушать спокойную тишину уснувшего моря, в которой такие
взрывы кажутся невероятными. И должен делать вид, что ничего не известно,
что можно еще чего-то ждать, когда сам прекрасно понимал, что взрыв был
почти у выхода из бухты, если не в нем самом.
Но думать он мог.
А о чем думать? Как тогда - как же теперь жить?
Нет, теперь это вовсе не вопрос. Второго друга отняла у него война.
Надо жить, чтобы ей не давать убивать. Надо жить, чтобы покончить с нею, -
вернее, с теми, кто выпускает ее на волю, где она гуляет и гикает, сжигает и
убивает, душит, топит, взрывает. Надо жить, чтобы отомстить за обоих.
Впрочем, это личности. Свое горе. А чужого горя полны целые города,
области, даже республики.
И дело не в мести, а в том, чтобы предупреждать убийства. В том, чтобы
удавить эту войну и не дать выскочить на волю новой. Другого дела в жизни
нет.
Вот и опять ты повзрослел. Тогда кончилось детство, теперь - молодость.
Что ж, будем ждать до рассвета. А с рассветом ты снимешься с якоря и
уйдешь, так и не узнав, что случилось со вторым твоим другом. Ты офицер, и у
тебя, кроме этих двоих, еще целый корабль со своей командой.
В спокойной, беззвучной и звездной черноморской ночи стоял у Южного
берега Крыма маленький военный корабль, и на корме его, опустив голову и
глядя в маслянисто-черную воду, как в открытую могилу, сидел молодой человек
в шинели с офицерскими погонами. А с мостика крохотного корабля, не то
забытый, не то упрямо оставленный, бесполезным сигналом светил вдоль рифов
побережья тонкий и яркий зеленый луч.
Отойдя от катера, шестерка повернула почти на север и ходко пошла к
берегу под сильными, протяжными гребками шестерых разведчиков. Двое
остальных и лейтенант Воронин сидели с автоматами на носу шлюпки, а в корме
разместились майор Луников, Хазов, Артюшин и шлюпочный компас.
Этот маленький прибор был нынче на шестерке в особом почете. На
кормовом сиденье ему отвели отдельное место; ради него все оружие было
отправлено на бак, чтобы вредным своим соседством не мешать его важной
работе. И ему одному разрешалось пользоваться светом: картушка его была
освещена синим лучом карманного фонарика, хитро вставленного в нактоуз, в
футляр компаса. Здесь было свое штатное освещение потайной масляной
лампочкой, но слабый свет ее не устраивал Артюшина, и он приспособил
фонарик, чтобы точнее держать на курсе.
Вход в бухту Непонятную осложнялся тем, что перед нею, как бы
отгораживая ее от моря, параллельно берегу тянулась высокая подводная гряда,
доходящая почти до поверхности воды и небезопасная даже для шлюпок. Ее
приходилось обходить, оставляя слева, а потом идти между нею и берегом до
входа в бухту. Так и шла сейчас шестерка, держа курс по компасу.
Все в шлюпке молчали. В тишине повторялись ритмичные однообразные звуки
гребли: всплеск лопастей, поскрипывание деревянного набора шлюпки,
содрогающегося в конце каждого гребка, когда весла, вылетая из воды, делают
последний рывок. Хазов, сидевший рядом с Артюшиным, всматривался вперед.
Наконец он молча положил руку на румпель, и Артюшин так же молча снял с него
свою и потушил фонарик в нактоузе: шлюпка приближалась к берегу, начиналось
лоцманское плаванье, для которого не нужно ни компаса, ни искусства
классного рулевого и где "лоцманом может быть даже боцман" - как еще на
катере сообщил это Артюшин майору.
Подведя ее почти вплотную к скалам, закрывавшим собою звездное сияние
неба, боцман повернул влево и повел шлюпку вдоль них. Потом скалы стали
отходить, и шестерка, словно они притягивали ее к себе, тоже стала
склоняться вправо, сперва понемногу, потом все круче, покамест Большая
Медведица не оказалась снова у нее прямо по носу.
Это и был вход в бухту. Хазов вполголоса скомандовал:
- Суши весла...
Разведчики перестали грести. Шестерка продолжала бесшумно двигаться
вперед с поднятыми над водой веслами. Воронин и оба матроса на баке
привстали с автоматами в руках. Артюшин шепнул загребному: "Оружие сюда", -
и гребцы передали с бака два автомата и несколько гранат.
Дав шестерке дойти до середины бухты, о чем он догадался по каким-то
своим признакам, Хазов положил лево руля и так же негромко скомандовал:
- Левая табань, правая на воду... - И, выждав, когда шлюпка
развернулась носом к выходу из бухты, добавил: - Табань обе... Помалу.
Теперь шлюпка медленно пошла к берегу кормой, готовая в случае
опасности быстро отойти от него. Боцман без стука снял с петель руль и
положил его в шлюпку, потом взял в обе руки по гранате и повернулся к
берегу. Артюшин и майор уже пристроились с автоматами к заспинной доске
кормового сиденья.
В бухте было совсем тихо, только плескалась вода у камней: зыбь
образовала здесь легкий накат. Резкая прохлада ночи чувствовалась меньше,
может быть, потому что воздух тут был почти неподвижен. Вода, лишенная
отблеска звезд, закрытых нависающими над ней скалами, казалась черной.
Подгоняемая бесшумными гребками, шлюпка осторожно приближалась к берегу.
Вглядываясь в проступавшие в темноте камни, боцман молча, не оборачиваясь,
трогал гранатой колени то правого, то левого загребного. По этому знаку то
один, то другой борт переставал грести, отчего шестерка изменяла
направление, отыскивая известный боцману каменистый пляжик.
Наконец корма ее приткнулась к гальке. Шестерка остановилась, чуть
пошевеливаясь на ленивой волне, набегающей на отлогий берег. Майор собрался
шагнуть в воду, но Хазов удержал его. С полминуты он стоял неподвижно,
вслушиваясь в темноту, потом обернулся и шепнул:
- Шабаш... Легче с веслами, не стучать!
Он перекинул ноги через фальшборт, осторожно ступил в холодную воду и
рывком потянул на себя шлюпку. Корма вылезла на гальку.
- Теперь сходите, - шепнул он Луникову.
Сама высадка заняла не более двух-трех минут. Выскочив на берег, первые
двое разведчиков тотчас исчезли в темноте, разойдясь по берегу, чтобы
выяснить обстановку Остальные без звука разобрали оружие и весь свой
пехотный груз. Майор потянул к себе Хазова за рукав ватной куртки.
- Спасибо, боцман, кажется, сошло... Желаю счастливо добраться. И
помните - завтра нам обязательно на катере надо быть. Ждать будем тут же.
- Помню, - коротко ответил Хазов. - Счастливо вам, товарищ майор.
- Осторожнее из бухты выходите. Хотя, - тут в голосе Луникова
послышалась усмешка, - хотя насчет ножей-то я и впрямь кино сочинил... Тут
такая тьма, что шлюпки на воде и не различишь... Ну, будем думать, и дальше
все хорошо сойдет. Отваливайте, не теряйте времени.
Хазов легко вскочил в шестерку. Артюшин, не выходивший из нее, теперь
пристроил компас на первой с кормы банке, опять приладив к нему свой
фонарик. Это было его собственное изобретение, которое прошлый раз вполне
оправдалось: сидя с веслом на второй банке, он мог следить за курсом, не
прекращая гребли, чего при тусклом штатном освещении делать было невозможно.
Разведчики подошли к корме, чтобы столкнуть шлюпку в воде, но Артюшин
зашипел на них:
- Не май месяц - купаться, сами сойдем! Ну, отважная морская пехота,
замцарица полей, желаю!..
Уперев весла вальками в грунт, они вдвоем легко сдвинули облегченную
шлюпку. Она быстро отошла от берега, и фигуры людей сразу исчезли в темноте.
Артюшин сел на банку и вложил весло в уключину.
- Значит, уговор прежний: в бухте ты лоцман, а в море - я штурман. На
воду!
И они сделали первый дружный гребок.
Идти на шестерке без руля под двумя веслами - дело не очень простое.
Гребцы должны работать очень слаженно, хорошо чувствуя друг друга, чтобы не
перегребать соседа и не уводить этим шлюпку с намеченного курса. У неопытных
порой получается так, что в стараниях сравнять силу гребков оба быстро
выдыхаются или, наоборот, уступая друг другу, теряют ход шлюпки, не могут
держать заданного направления, и дело кончается тем, что оба бросают весла и
со злыми глазами переходят к взаимным упрекам.
Хазов и Артюшин, моряки умелые и бывалые, даже и не думали обо всем
этом. Едва они начали грести, мышцы их сами нашли некоторый общий, наиболее
выгодный для обоих уровень усилий, отчего ритм гребли сам собою установился
и шестерка пошла ровно, без толчков и рыскания, но, конечно, уже не так
быстро, как входила она в бухту под всеми шестью веслами. Согласно уговору
вел ее сейчас боцман. Это означало, что Артюшин должен был грести ровно, с
одинаковой силой, а Хазов по мере надобности либо ослаблял свои гребки, либо
усиливал их для того, чтобы сохранить направление хода шлюпки или, наоборот,
изменить его.
Сидя по левому борту на третьей с кормы банке, он греб, повернув голову
направо, вглядываясь в скалы, хорошо различимые в звездном свете. Шлюпку
нужно было вести вплотную к ним, чтобы сперва найти выход из бухты, а потом
то приметное место берега, где обрывистые их стены сменялись отлогим
галечным пляжем. Тут, уже не опасаясь камней подводной гряды, можно было
поворачивать в море, и здесь лоцманские обязанности Хазова заканчивались:
шлюпка ложилась на курс чистый зюйд, и вести ее по компасу до встречи с
лучом ратьера должен был "штурман" Артюшин.
Они гребли молча. Скалы неясными громадами медленно проходили по левому
борту. Приподнимаясь на зыби, шестерка то чуть ускоряла, то чуть замедляла
ход. Потом Хазов перестал грести, и шлюпка под ударами одного весла начала
забирать влево, выходя из бухты. Вдруг, коротко ругнувшись, Артюшин рывком
поднял весло на сгибе локтя, задрал его лопасть.
Хазов обернулся:
- Чего ты?
- Чего... Мина... И здоровущая, тварь!
Мимо шлюпки, у самого борта, проплывала черная круглая масса. Артюшин
увидел ее, вернее, почувствовал, когда, повернув голову к левому плечу,
заносил весло. Движение, которым он вырвал его из уключины, получилось у
него помимо воли. От легкого удара веслом мина вряд ли сработала бы, вот
если бы шестерка с ходу наткнулась на мину форштевнем...
При этой мысли Артюшин покрутил головой и, сделав гребок, не очень
естественно засмеялся.
- Повезло нам с тобой, боцман, прямо скажем... И откуда ее черт принес?
Тут и заграждений-то рядом нет...
Хазов промолчал. Артюшин хотел добавить, что завтра, выходит, снова
придется дважды проходить мимо этой окаянной мины, раз она болтается в бухте
и деваться ей некуда. Но, подумав, он оставил это открытие при себе:
неписаные правила поведения людей на войне воспрещают делиться с товарищами
такого рода соображениями, - догадался, ну, и помалкивай, нечего других
расстраивать. Да и сам он постарался не думать об этом. Все равно ничего тут
сделать было нельзя: ни расстрелять ее, ни разоружить. Чтобы отвлечься от
этих бесполезных мыслей, он начал считать гребки. Досчитав до двухсот,
когда, по его соображениям, шестерка должна была уже миновать подводную
гряду, он окликнул Хазова:
- Не пора ворочать, боцман?
- Скалы еще.
- Долго нынче идем.
- Зыбь.
- Тогда давай навалимся.
Боцман даже не ответил.
Считать гребки надоело, но, пожалуй, их набралась еще добрая сотня,
когда Хазов наконец сказал:
- Галька. Давай на курс.
Артюшин оставил весло и наклонился к компасу, чтобы включить свое
хитрое освещение. Боцман двумя гребками развернул шлюпку кормой к берегу.
- Ну, скоро ты там? - спросил он.
- Техника на грани фантастики, - смущенно ответил Артюшин. - Наверное,
проводок отскочил. Говорил Юрке - подлиньше припаивай...
- Зажги лучше маслянку, вернее будет.
- Да тут делов на момент, зато потом спокойней пойдем. Сейчас прикручу.
Фонарик Артюшина, подаренный ему кем-то из разведчиков, заряжал обычно
Сизов, загоняя туда элементы из "Бас-80" - "батареи анодной сухой
восьмидесятивольтовой", которых у него, как у всякого радиста, было
предовольно. Но потому ли, что Юра был расстроен предстоящей высадкой, или
потому, что Артюшин торопил его, фонарик нынче отказал. Артюшину пришлось
открывать дверцу и на ощупь прикручивать проволочку к контактной пластинке.
Хазов не торопил его: минута-две ничего не меняли, а удобства
артюшинского освещения стоили этой задержки. Он сидел, отдыхая, спокойно
положив руки на валек весла, и смотрел на Большую Медведицу, свесившую хвост
как раз над кормой. Шлюпка лениво шевелилась на зыби. Глубочайшая тишина
стояла вокруг, даже того легкого плеска воды о камни, который слышался в
бухте, здесь не было.
Вдруг ему показалось, что часть звезд ниже Медведицы скрылась. Он
присмотрелся. Звезды на краю неба исчезали одна за другой, словно на них
надвигалась непроницаемо плотная туча. Прошло еще с минуту, когда стало
понятно, что закрывает их скала - та самая скала, которую они уже проходили,
приближаясь к отлогому берегу.
- Артюшин, садись за весло! - тревожно сказал он.
- Сейчас. Уже наладил, включаю...
- На воду, говорю! Шлюпку сносит!
Артюшин схватился за весло. Они развернули шестерку снова вдоль берега,
продвинули ее вперед, потом Хазов приказал сушить весла, всматриваясь в
скалы. Едва они перестали грести, шестерка сразу же пошла назад. Чтобы
удерживать ее на месте, приходилось делать довольно частые гребки.
- На воду! - сказал Хазов. - К гальке приткнемся...
Они снова начали грести. Шлюпка пошла к тому же месту, где недавно
разворачивалась. Но все то, что тогда не привлекало их внимания, сейчас
доказывало скорость этого неожиданного течения: и медленность, с какой
уходили назад скалы, и количество лишних гребков. Артюшину даже
померещилось, что вода за бортом журчит, как будто шлюпка идет не по морю, а
по реке, и довольно быстрой.
На самом деле так оно и было: шестерку сносила назад невидимая река.
Накануне того дня, когда "СК 0944" вышел к бухте Непонятной, только что
утих зюйд-вестовый Шторм, доходивший до семи-восьми баллов. Трое суток
подряд все то огромное количество воды, которое образует собой Черное море,
находилось в непрестанном, сильнейшем движении. Вряд ли на всем его
пространстве от Босфора до Керчи оставалась в покое хоть одна капля. Тяжелые
массы соленой воды колыхались, вздымались, опадали, сшибались, превращались
в зыбкие крутые горы, в пологие ложбины, в холмы и обрывистые овраги. Ветер,
пролетая над созданным им клокочущим кипением, гнал громадные валы в одном
направлении. Украшенные белопенными султанами, они как бы догоняли друг
друга, мчась в стремительном беге вслед за низкими рваными облаками,
проносившимися над ними к северо-востоку.
На самом деле неслись туда только эти облака. Волны же, вопреки
сложившемуся поэтическому представлению о них, никуда не стремились, не
катились и не бежали чередой: вода, составляющая их, стояла на месте, лишь
перемещая свои текучие частицы вверх и вниз по замкнутым круговым орбитам,
безостановочно меняя этим свою форму и создавая впечатление быстрого бега
волн. Однако некоторый тонкий слой ее и в самом деле передвигался вслед за
ветром к берегам Крыма и Таманского полуострова. И так велико было Черное
море, что этого тонкого слоя, сдвинутого ветром в северо-восточный его угол,
оказалось достаточно, чтобы порядком поднять там уровень воды и образовать
обратное течение.
Оно началось сразу же, едва напор ветра ослаб. Море еще продолжало
вздыхать невысокими волнами зыби, постепенно успокаиваясь, а те значительные
массы воды, которые шторм нагонял сюда целых три дня, уже стремились
обратно, на юго-запад. Медленными невидимыми реками они текли по Черному
морю в разнообразных и капризных направлениях, зависящих от местных
береговых ветерков, температуры встречных слоев воды и рельефа дна.
Одно из таких обратных течений, зародившееся в Феодосийском заливе,
куда шторм нагнал особенно много воды, направилось вдоль берега Крыма.
Сильные его струи шевельнули встреченную на пути тупоголовую черную мину,
плавающую на поверхности. Та сперва только лениво повернулась, но потом,
словно надумав, сдвинулась и поплыла вместе с течением. Короткий обрывок
троса болтался у нее под брюхом: два дня тому назад шторм сорвал ее с якоря,
на котором, охраняя от советских кораблей советские же берега, она простояла
более года, так и не дождавшись толчка, который разбудил бы дремлющую в ее
утробе черно-желтую тротиловую смерть. Плавно покачиваясь на затихающей
зыби, мина весь следующий день плыла вдоль берега на запад. В сумерках ее
поднесло к бухте, у входа в которую выдвигались в море скалы. Отброшенное
ими течение образовало здесь довольно крутой изгиб. На повороте мину вынесло
из движущихся струй в неподвижную воду бухты. Вернуться в протекающий мимо
поток она уже не смогла и, подталкиваемая случайными струями его,
заглядывающими сюда, начала описывать между скалами неправильные кривые,
петли и спирали, мягко вздымаясь и опускаясь на зыби.
Именно с ней, едва не столкнувшись, и встретилась выходящая из бухты
шлюпка. И точно так же, как появление здесь мины было полной неожиданностью
для сидящих в шлюпке двоих людей, не меньшей неожиданностью для них
оказалось и то, что вдоль берега шло сильное течение на запад. Они пытались
все же с помощью двух тяжелых весел продвигать навстречу ему неуклюжую
шлюпку, не понимая, что, по существу, вступают в поединок с Черным морем,
которое, восстанавливая свой нарушенный штормом уровень, перемещает из