Цезарь Солодарь. Дикая полынь

   - О себе я уже не думаю. Мне бы только вернуть ребенка в нормальную обстановку. Разве я могу примириться с тем, что мой ребенок обязан из-под палки изучать талмуд! Что в единственный выходной день субботу я не могу вывезти его поближе к зелени, ведь раввинат запретил работу общественного транспорта в субботние дни! Что мальчика через несколько лет призовут в армию агрессора!
   Те, от кого я слышал такие возгласы, умалчивали о самом существенном. Они не рассказывали мне, как дети уже не раз спрашивали их:
   - Зачем ты, отец, искалечил мне жизнь? 3ачем ты увез меня с Родины, где я должен был стать настоящим человеком, на постылую чужбину, где мне все ненавистно!
   А ведь дословно так написал тринадцатилетний Сема Лушнер своему отцу, когда ночью пытался из Ашкелона удрать на Кипр, а оттуда на советском судне вернуться в Одессу, которой он грезит во сне и наяву. Дети осуждают родителей...
   ТВОРЦЫ СОБСТВЕННОГО НЕСЧАСТЬЯ
   - О чем же вы думали, покидая родную страну?
   ...Разные ответы на свой вопрос услышал я.
   Одни ссылались на психоз, даже на своего рода заразную лихорадку.
   - "Израиль, Израиль, Израиль", - только и твердили нам добровольные советчики, - объясняет свой отъезд Клара Розенталь, фельдшер из молдавского города Бельцы. - Из Израиля приходили письма о "голубой жизни" на "священной земле предков". Одну из истинных причин происхождения этих писем я поняла слишком поздно, хотя и в первые же часы пребывания на израильской земле. Я встретила известную Бельцам учительницу музыки Марию Лазаревну Вайсман. Едва узнала ее - так за короткий срок постарела и опустилась она. Оказывается, музыкальные школы есть только в столице и Марии Лазаревне приходится в Израиле перебиваться частными уроками. От случая к случаю. Каждый такой урок доводит ее до слез. Родители учеников считают себя вправе бестактно давать преподавательнице указания, по часам контролируют время ее прихода и ухода. "Зачем же вы, Мария Лазаревна, - спросила я ее, писали в Бельцы, что живете в Израиле превосходно? Ведь ваши письма ходили по рукам и губили людей!" Учительница побледнела и схватилась за сердце: "Мне было стыдно перед своими земляками. Помните, в Бельцах я была человеком, я ходила с поднятой головой. И ученики и родители приветливо улыбались мне. В Израиле я стала ничтожеством. Никому я здесь не нужна. Я опустилась. Я в полной мере ощутила комплекс неполноценности - тот самый, который на советской земле представлялся мне невозможным, придуманным. И мне было стыдно признаться в этом..."
   Другие, отвечая на мой вопрос, объясняли свою роковую ошибку стадным чувством.
   Двадцативосьмилетний Абрам Питилашвили, ранее работавший в Тбилиси радиотехником, так и сказал мне: "Видели, как иногда в горах бегут бараны? Один за другим спешат, один за другим пробираются в ущелье, один за другим валятся в пропасть. Нас молодых, погубили старики. Письма из Израиля разворошили в них националистические и религиозные чувства. Но перекладывать свою вину на стариков тоже несправедливо: тем и в голову не могло прийти, что эти письма - подложные, написаны под диктовку, что большинство их-заурядные фальшивки".
   Были, впрочем, и письма отнюдь не восторженные. Но попробуй разберись, каким верить, а каким не верить! Ведь многим не верили. Но каким?
   Уехавшая из Латвии Рива Москович, пробыв в Израиле несколько месяцев, пишет сыну, что не надо ему приезжать к ней, что здесь он жить не сможет. Но сын уже до предела напичкан сионистскими посулами. И смысл его ответного письма таков: мать, которая хулит "священную землю отцов", мне не нужна! И он уезжает в Израиль. Но матери там не застает: ей удалось бежать.
   Лейзер Шайкевич получает от жившего в Израиле брата письмо. Брат недвусмысленно советует оставаться в родной ему Буковине. Но "дальновидного" Лейзера на мякине не проведешь. Он так комментирует письмо соседям: "Брат всегда хитрил со мной. Я понимаю, ему там хорошо, и он не хочет, чтобы и мне было хорошо. Дураков нет - я таки поеду!"
   Третьи не отвечают на мой вопрос, они просто не решаются сказать, о чем думали, отказываясь от советского гражданства. Ведь, уезжая из Советского Союза, они откровенно разглагольствовали об ожидающих их в Израиле меде и млеке. И с большим опозданием Моисей Матусович Гитберг, инженер-металлург, оставивший в Днепропетровске жену и пятнадцатилетнего сына, понял теперь: "Один известный западный юрист сравнивал посылку враждебной информации на территорию иностранного государства с посылкой артиллерийского снаряда. Какая правда в этих словах!"[Гитберг, очевидно, имеет в виду высказывание видного американского юриста-международника С. Биро, сделанное еще в 1945 году.]
   Многие очень поздно постигли эту правду. Механик Абрам Гиршович Гец, бывший рижанин, сейчас сокрушенно восклицает:
   - Будь проклят этот "Голос Израиля" и другие брехливые радиоголоса! Сколько несчастья приносят они людям!
   Но тут же грустно добавляет:
   - Конечно, чужие голоса - поганые голоса, однако надо иметь свою голову на плечах. А я на какой-то момент потерял ее...
   Итак, о чем же все-таки думали эти люди, покидая родную страну?
   Из ответов на этот простой вопрос мне запомнились слова одесского обувщика Рувима Львовича Блувштейна, бежавшего из Израиля с восемнадцатилетним сыном, которого собирались призвать в израильскую армию:
   - О чем я думал, покидая Одессу? На свое горе, я тогда не думал. Думать я начал поздно, только в Израиле, когда моему сыну объявили: ты будущий солдат нашей армии и обязан воспитать в себе ненависть к арабам. И я впервые с ужасом подумал: что я наделал, куда я привез своего сына!
   Рассуждения о "второй родине", на которые так щедра сионистская пропаганда, напомнили мне слова Льва Абрамовича Кассиля, замечательного писателя и советского патриота:
   - Для тех, кто воспитан советским строем, не может быть никакой второй родины. У советского человека может быть только одна родина. Понимаете, только одна!
   Прошло немало лет с того дня, как в Англии я услышал эти слова Кассиля. Но до сих пор помню, как твердо и безапелляционно отчеканил их писатель, обычно высказывавшийся мягко и даже с какой-то долей застенчивости. Непримиримость и страстность, прозвучавшие в голосе взволнованного Кассиля, сразу заставили стушеваться и замолкнуть того, к кому он тогда обращался. И почтенный английский господин еврейской национальности по фамилии Бук, один из самых богатых жителей города Сандерленда, уже не посмел больше и заикнуться насчет того, что откуда бы, мол, ни приехал еврей в Израиль, он ощутит эту страну как свою вторую родину.
   Впрочем, самому себе сандерлендский коммерсант отводил только роль сионистского проповедника. Он и не помышлял об отъезде в Израиль, ибо почитал се6я обязанным перед потомками добиваться дальнейшего расцвета своей торговой фирмы в Англии. Но евреи, менее связанные с собственностью, обязаны были, по мнению мистера Бука, немедленно воспользоваться сионистским "законом возвращения на землю отцов". По этому, с позволения сказать, закону любой еврей может претендовать на жилище близ священной горы Сион.
   - А не еврей, родившийся и живущий близ горы Сион, - гневно воскликнул Кассиль, - обязан очистить место для новоприбывшего? Какое варварство! Ведь это же перепев антисемитской политики нацистов: они считали, что евреям нет места в третьем рейхе, в покоренных им странах - это место займут арийцы...
   И сейчас, терпеливо выслушивая жалобы и стенания бежавших с "земли обетованной" людей, я часто вспоминал гневные слова Льва Кассиля о "второй родине". Я еще и еще раз убеждался: все беды и горести этих людей - закономерный результат того, что они предали свою Родину.
   ...С некоторыми из тех, кого я встретил в Вене, мне пришлось беседовать дважды и трижды. Многие просили меня ознакомиться с их записями и, как они говорят, исповедями. Все они - каждый по-своему, каждый на памятных и подчас жестоких примерах - воочию убедились, что капиталистический уклад жизни, сдобренный теориями расового превосходства, не для них, не для их детей.
   Но я покривил бы душой, утверждая, что все без исключения стали жертвами одной только лживой и разнузданной сионистской пропаганды. Нет, некоторые оказались жертвами прежде всего собственных иллюзорных представлений о капиталистическом обществе. И прежде всего те, кто мечтал "сделать карьеру". Мечтал о "свободном предпринимательстве".
   Роман Кацобашвили, бывший повар "Рицы" - одного из самых популярных ресторанов на Черноморском побережье, - обуян желанием вернуться в Грузию. Его многочисленные заявления - письменные и устные - полны грустных фактов и подробностей, сделавших для него жизнь в Израиле мучительной и бессмысленной. Склонен даже поверить и пылким словам Кацобашвили о тоске по жене, с которой он, однако, мгновенно разошелся, чтобы облегчить себе возможность уехать в Израиль. Но не может он утаить роившихся тогда в голове и подтачивавших сердце всяческих эфемерных планов. Ему мерещилось, как он, замечательный кулинар, пышущий здоровьем человек, энергичный работник, вовсю "развернется за границей".
   А двадцатипятилетний московский музыкант Михаил Бранзбург убедил себя, что только за границей он сможет в совершенстве овладеть ударными инструментами и стать выдающимся оркестрантом. Решив оставить жену и дочурку, он шепнул уезжавшему в Израиль тромбонисту Александру Кофману: "Устрой мне вызов от липового родственника". Вызов незамедлительно прибыл с загадочной для Бранзбурга подписью: "Сомполински Загава" - мужчины или женщины, мифического двоюродного брата или несуществующей троюродной сестры.
   Правда, все находящиеся в Вене беженцы из "земли обетованной" считают, что Бранзбургу повезло: он встретил бежавших из Израиля людей и, побеседовав с ними, отказался туда ехать. С трудом сдерживая раздражение, я слушал лицемерно кроткие рассуждения наглого музыканта: "За ребенка я спокоен - в Советской стране никогда, что бы ни натворили папа или мама, девочку из детского садика не отчислят".
   Кое-кто из моих собеседников, желая проявить предельную откровенность, рассказывает мне о накапливавшихся у них "обидах" на советское общество. Теперь с роковым для них опозданием эти "обиды" представляются им смехотворными.
   Для бывшего киевлянина Николая Фавелевича Петрова-Штейна начало "обидам" на Советскую власть положило недостаточное внимание дирекции завода к написанным им, как он выражается, рабкоровским сигналам. Правда, сейчас Николай Фавелевич понимает, что некоторые из его сигналов дурно пахли клеветой.
   Более подробно и с нескрываемым самоосуждением рассказывает о своих "обидах" зубной врач Александр Исаевич Каганов:
   - Мое падение, да, именно падение, началось с того, как я отреагировал на оскорбительную грубость управдома соседнего дома, где я прогуливался со своей собачкой. Сейчас я кажусь себе сумасшедшим! Но тогда, предварительно обработанный всякого рода слушками и радиопередачами враждебных станций, я оказался достаточно "созревшим", чтобы отождествить грубияна управдома с... Советской властью! И когда на следующий день мне близ синагоги предложили устроить вызов в Израиль, я согласился...
   Кстати, именно "близ синагоги" встретили многие из моих собеседников услужливых людишек, предложивших им "устроить вызов" в Израиль. Об этом рассказывали мне и бывший москвич Каганов, и бывшие рижане, кишиневцы, львовяне.
   КРУШЕНИЕ ИЛЛЮЗИЙ
   Кое-кто уезжал в Израиль уже с репутацией убежденного сиониста. Такие мнили себя "борцами" и даже "победителями", гордясь тем, что не скрывали от Советских сограждан своих враждебных взглядов и открыто распространяли сионистскую клевету на наш образ жизни. Еще по дороге в Израиль взахлеб торопились публично заявить о выпавшем на их долю счастье - отъезде из Советской страны. Для них, своих идейных единомышленников, израильские власти создавали более или менее благоприятные условиям даже досрочно выдавали им постоянные паспорта "кавувы".
   Их в Израиле принято именовать "идеалистами" в отличие от "материалистов" и так называемых "промежуточных". "Идеалисты" вначале даже как-то свысока смотрели на откровенно жаждавших роскошной жизни "материалистов" и особенно "промежуточных", намеревающихся и капитал приобрести и невинность соблюсти.
   Однако и недавние "идеалисты", причем самые отъявленные, тоже обивают пороги советского консульства в Вене. Назову, например, бывших ленинградцев - юриста Григория Соломоновича Вертлиба и его жену математика-программиста Софью Моисеевну Вайсман, помпезно встреченных в марте 1971 года "братьями во Сионе". Израильское радио присвоило Вертлибу титул "руководителя еврейской общины", ибо он стоял во главе нескольких сионистски настроенных евреев, желавших выехать в Израиль. Эта возглавляемая им группа, как признал Вертлиб, "занималась распространением литературы, убеждающей евреев, что их место в Израиле".
   Вертлиба, естественно, встретили в Израиле подчеркнуто радушно: в числе нескольких избранников он был на продолжительном приеме у самой Голды Меир и нескольких министров. Его направляли в Париж и Рим для публичных выступлений "в защиту советских евреев". В отличие от большинства его попутчиков, Вертлибу сразу же дали сравнительно приличную квартиру, а также работу ему и жене.
   Но вскоре Вертлиб убедился, как далека печальная израильская действительность от пленявших его ранее сионистских идеалов. В нем созрело решение покинуть "землю обетованную". Он ушел с работы. Однако, прекрасно понимая, что нельзя открыто признаться в желании вернуться в Советский Союз, вынужден был прибегнуть, как он выражается, к камуфляжу: исподволь завел разговоры о поездке якобы к родственникам в Западную Европу.
   И вот весной 1972 года, бросив все привезенное из Ленинграда имущество, Вертлиб с женой и пятилетним ребенком бежал из страны, о которой, по собственному признанию, мечтал целых двадцать лет.
   Почему?
   Многостраничная исповедь Вертлиба дает ответ далеко не однозначный.
   "Материально мы не нуждались", - сразу же признает он исключительное положение, созданное ему израильскими сионистами. Да, весьма исключительное! Ведь по точным цифровым расчетам самого Вертлиба, на средний для израильтянина заработок никак невозможно свести концы с концами семье хотя бы с одним ребенком. Особенно, когда глава семьи не комбинирует, не прибегает к обману, не живет на "чэдэ", то есть на чужие деньги.
   Итак, если на некоторых беженцев, обреченных израильским строем на полунищенское существование, мог в какой-то степени повлиять материальный фактор, то решение Вертлиба было продиктовано совершенно иными причинами. Какими?
   "Израиль - государство, где давно забыты какие-либо идеалы дружбы и нормальных отношений между людьми. Да, собственно, какие могут быть отношения между работодателем, который имеет завод, виллу и 3-4 машины, и евреем из Марокко или Ирака, который имеет крохотную квартирку (а часто не имеет и таковой) и живет с пятью-шестью детьми в убогом квартале для "черных"? Какие, собственно, могут быть отношения между бюрократом в каком-нибудь учреждении, основная мечта которого досидеть до пенсии и который знает, что уволить его практически невозможно, - с одной стороны, и "новым оле" из Советского Союза, который десятки раз ходит на прием, получая один и тот же ответ: "Савланут" (терпение) и "ихье тов" (будет хорошо)?"
   Вертлиб приводит типичный разговор между чиновником учреждения, обязанного заботиться о новоприбывших, и бывшим советским гражданином:
   - Работы нет и не предвидится. Но будет хорошо.
   - Как же хорошо, если бюро труда не дает работы?
   - Нужна протекция - и будет хорошо.
   - У меня и квартиры нет.
   - Терпение. А почему ты хочешь жить в Хайфе? Поселись в Димоне.
   - Но в Димоне нет работы для инженера.
   - Зато там можно выцарапать жилье.
   - На черта мне жилье, если там никогда не будет работы для инженера?
   - А разве обязательно работать инженером? Вот все вы приезжаете и требуете, требуете, подавай вам и работу и квартиру.
   И в конце исповеди горькое признание:
   "Тяжело человеку в 40 лет осознать, что вся его жизнь была бесплодна и посвящена ложным идеалам. Но еще более страшной, на мой взгляд, должна быть жизнь у тех, кто так же, как и я, полностью разочаровался в израильской действительности, но не находит в себе сил и мужества открыто рассказать другим евреям обо всем, что происходит".
   Земляк и единомышленник Вертлиба - радиотехник Бенцион Григорьевич Товбин также был принят в Израиле с распростертыми объятиями. Там знали, что он тоже любыми способами осуществлял свое давнишнее стремление навсегда поселиться в этом государстве. В отличие от преобладающего числа бывших советских граждан, Товбин, имеющий реноме проверенного сиониста, без всяких проволочек получил работу, связанную с частым пребыванием в иностранных портах. А сейчас, покинув Израиль, он с горечью говорит:
   - Не преувеличу, если скажу, что в Израиле мы подчас ощущали себя явно бывшими людьми.
   Кстати, поражает уверенность, вернее, самоуверенность, с какой испрашивают разрешение вернуться в СССР многие из беженцев. Взрослые люди, умудренные немалым житейским опытом, они наивно полагают, что стоит им только попросить, как перед ними тотчас же поднимется пограничный шлагбаум.
   "Да, отказался, мол, от советского паспорта, но я же хочу назад!.. Да, оформил, мол, развод с женой, которая не пожелала уехать в Израиль, но я же готов возвратиться к ней!.. Да, оставил детей, но я же согласен снова стать их отцом!"
   И летят в города и веси Советского Союза письма такого примерно содержания:
   "Дорогая жена! Теперь я понял, что любил и люблю тебя одну..."
   "Дорогие дети! Я понял, что без вас жить не могу..."
   А один молодой человек даже консультировался со мной, как с литератором, достаточно ли слезно и проникновенно изложено его покаянное письмо в Латвию к бывшему тестю, которого он несколько лет поносил и оскорблял за неверие в израильский рай. Кстати, ничто не помешало молодому человеку оставить брошенного ребенка на попечение духовно ему чуждого тестя.
   Разумеется, я не смогу подробно рассказать обо всех повстречавшихся мне в Вене беженцах, хотя со многими беседовал, повторяю, не один раз.
   ТОЛЬКО ФАКТЫ, ТОЛЬКО ДОКУМЕНТЫ
   В раскаяние некоторых не веришь - уж очень они усердствуют!
   Не мог я поверить патетическим тирадам одного бывшего работника тбилисской торговой сети. Если ранее свой отъезд из Советской страны он пространно мотивировал необходимостью воссоединить "небывало огромную" семью, то сейчас докатился до нетерпимых в советском обществе антисемитских излияний - не может, мол, жить среди людей своей национальности.
   После того как другие присутствовавшие при этом бывшие граждане Советской Грузии выставили за дверь своего явно переусердствовавшего друга, я спросил его жену:
   - Вы слышали, о чем только что кричал ваш муж? Мне после этого подумалось, что в Израиле он с такой же горячностью кричал, как тяжело ему жить среди грузин. Или я ошибаюсь?
   Женщина долго молчала. А затем, вызывающе оглядев остальных беженцев, отчетливо ответила (только уже не мне, а им):
   - Разве только он один? А каждый из вас не поддакивал ли басням о тяжелой жизни евреев в Грузия?.. Почему вы молчите? Скажите писателю, что я лгу! Скажите!
   Никто из них мне этого, конечно, не сказал...
   А иные, силясь во что бы то ни стало доказать свое раскаяние, с автоматическим пафосом охаивали и чернили все (без исключения!) израильское и всех (без исключения!) израильтян. Разве мог я поверить в искренность этих людей!
   В самом деле, Исааку Букштейну почему-то одинаково антипатичны и владелец машиностроительного завода в Хайфе и фрезеровщик этого завода, обреченный заводовладельцем на безработицу за свои антисионистские взгляды. Оба они - израильтяне, и оба, с нынешней точки зрения Букштейна, плохи. За одиннадцать месяцев жизни в Израиле Букштейн так и не удосужился ничего узнать ни об одной из многочисленных забастовок, не слышал он даже о повседневной антивоенной деятельности израильских коммунистов. Только от меня узнал Букштейн об активной работе израильских комсомольцев. Впрочем, мои слова об этом слушал со скептической усмешечкой.
   А что же тогда можно сказать о человеке, дважды предавшем Советскую Родину? Речь идет о бывшем самтредском шофере и спортсмене-тяжелоатлете Давиде Шамилашвили. Одним из первых "бежал он с "земли отцов" в Вену и исступленно, на коленях умолял работников нашего консульства помочь ему вернуться в Грузию. Рыдал, угрожал умертвить жену и покончить самоубийством. Выкрикивал десятки имен честных советских граждан, готовых якобы за него поручиться. Кричал, что согласен на любую работу, на любое место жительства - только бы в Грузин!
   И в то же самое время, как потом выяснилось, Шамилашвили деловито торговался с сохнутовцами о выгодных для него условиях, на которых согласен вернуться в Израиль. И не просто вернуться, а стать верным сохнутовским надсмотрщиком над "мутящими воду" бывшими гражданами Советской Грузии. Торг длился долго. И в конце концов Шамилашвили добился от сохнутовцев того, что посчитал для себя главным: сионистские агенты обязались купить для него автомобиль-такси.
   Сейчас Шамилашвили в Израиле усердно отрабатывает сионистскую подачку. Он не только доносит на своих бывших земляков, но расправляется с наиболее строптивыми при помощи элементарного рукоприкладства - как видите, в Израиле закалка тяжелоатлета нашла весьма своеобразное применение! Мне назвали имена десятков людей, избитых дважды предателем за антисионистские высказывания, за попытку бежать из сионистского государства.
   Мне встречались беженцы из Израиля, с наивной подлинкой полагавшие, что высказываниями антисемитского толка и злыми ухмылочками над людьми своей национальности они смогут хоть на крохотную толику искупить свой постыдный отъезд из социалистических стран в Израиль.
   И хотя эти люди действительно не выдержали образа жизни в Израиле и ни за что туда не вернутся, не хочу я воспроизводить их рассказы, рассчитанные на дешевую сенсацию и наполненные клеветой на всех жителей этого государства.
   Я говорю в своей книге только о том, что подтверждается либо документами, либо вынужденными признаниями израильской прессы, а чаще всего рассказами многих, порознь беседовавших со мной беженцев. Делаю это с чистой совестью: каждый, кто делился со мной на чужбине своими горестями и надеждами, знал, что беседует с писателем, который выступит на страницах "Огонька". И я точно пересказываю читателям увиденное и услышанное.
   Трудно, конечно, быть бесстрастным рассказчиком, когда на тебя скорбно глядят потухшие глаза двенадцатилетней Дали и семнадцатилетнего Яши Шамелашвили. Дети покинули Израиль без матери, с которой приехали туда из Сухуми. Медико Шамелашвили осиротила своих детей 9 апреля 1973 года: она вскрыла себе вены и повесилась. Большеглазая Дали не подозревает, что именно ее безудержные слезы стали последней каплей, переполнившей чашу терпения матери. Рыдающая девочка прибежала с уроков и сказала ей, что в школу ни за что никогда больше не пойдет. Дали не могла больше сносить изощренных издевательств учительницы, с фарисейской грустью твердившей, что, к ее большому сожалению, евреи из Грузии оказались неполноценными людьми. Учительнице послушно подпевали и самые "прилежные и благонравные" соученики Дали из семей сабров - привилегированных старожилов.
   Так же встретили в израильском городе Ашкелоне и пятнадцатилетнего Юру Ковригара. На Украине Юре предсказывали большую будущность математика, собирались направить мальчика в специальную школу. В Ашкелоне молодые сионисты, глумливо установив, что мальчик принадлежит к "необрезанным нечестивцам", раструбили об этом по всему городку. И сами учителя тут же предупредили родителей Юры, что не потерпят в своей школе "урла" - такова оскорбительная кличка "необрезанных".
   Трудно, конечно, не поддаваться эмоциям, когда на тебя обрушивается половодье слез...
   И все же пересилю себя - буду прежде всего репортером, регистратором, документалистом.
   Итак, только факты, только цифры, только документы, за которыми скрываются подлинные судьбы людей, обездоливших себя отъездом на чужбину.
   Многие из них, правда, не понимают или не хотят понять всей катастрофической сущности того, что кроется за отказом от советского гражданства. При мне возник такой диалог двух бежавших из Израиля врачей, бывших советских граждан.
   - Даже не верится, - возмущенно воскликнул тот, что помоложе, но в Лоде тотчас же по приезде меня спросили, давно ли я стал диссидентом!
   - Увы, - ответил более пожилой, - мы с вами заслужили это. Что означает английское слово "диссидент"? Отступник. А мы ведь отступились от родной страны, от народа, с которым росли, учились, работали. Зачем же удивляться, что в Израиле увидели в нас диссидентов?
   - И все-таки никто не имеет права называть меня диссидентом, упрямо твердил молодой врач. - Особенно после того, как я раскаялся!
   Я слушал его и думал: да" так и не понял этот человек, что не в термине корень, а в содеянном, в отречении от Родины!
   ЧЕРНАЯ "ГОЛУБАЯ КНИЖЕЧКА"
   Первый и обязательный документ, немедленно вручаемый каждому новоприбывшему, едва ступит он на израильскую землю, - это уже упоминавшаяся "теудат оле" - проклятая голубая книжечка. Тощенькую и с виду весьма непритязательную, иммигранты по-разному, но с одинаковой ненавистью называют ее и черной книжкой и патентом на кабалу.