Страница:
Забеспокоился и сам губернатор, особенно когда скандал стал приобретать характер международного. Получив петицию голландских и французских священников из Нью-Йорка – виднейших в Новом Свете представителей духовенства, сэр Фипс начал действовать. Он сместил судью Стафтона (на всякий случай оклеветав его в глазах короля), публично отмежевался от дела о ведовстве и приостановил дальнейшие казни. А также приказал засекретить протоколы слушаний и допросов, «чтобы не давать пищу для превратных толкований». Документы процесса были собраны и опубликованы лишь в XIX веке, вышли три огромных тома.
В январе 1693-го началась реабилитация. А еще до этого отменили отработанную методику опознания ведьм – по доносу. Теперь судьи были обязаны выносить приговор лишь на основании добровольного (то есть под пыткой) признания. В результате 55 обвиняемых, которые попытались облегчить свою участь поспешным самооговором, оказались первыми кандидатами на эшафот. Но повесить их не успели: судебная машина окончательно дала задний ход.
Реабилитация затянулась по экономическим причинам. По тогдашним законам власти оплачивали содержание в тюрьме только приговоренных; те же, кого оправдали, должны были возместить расходы тюремщиков (требовалось оплатить не только питание, но и работу персонала: производство пыток, заключение в кандалы и проч.). Не все «счастливцы» располагали требуемой суммой.
В Сейлеме вину за случившееся возложили на одного Пэрриса. Пастора лишили жалованья, а через три года он вынужден был покинуть город (хотя официальную жалобу, поданную жертвами процесса и их семьями, суд не удовлетворил). Преемник Пэрриса отказал юным застрельщицам охоты на ведьм в причастии, и впоследствии лишь двум из них удалось выйти замуж. В 1711 году семьям пострадавших была выплачена небольшая компенсация, и историю посчитали закрытой.
Однако она получила широчайший резонанс, высказывалось множество самых разнообразных версий случившегося. Первое, лежащее на поверхности объяснение – религиозный фанатизм, мракобесие – было признано исследователями сейлемского феномена явно недостаточным. Ведь известно достаточно много подобных историй, причем они происходили и в странах, подчеркнуто нерелигиозных. Так что списывать сейлемский шабаш исключительно на «дремучесть» пуритан XVII столетия было бы явным упрощением. Уже в XX веке, наполнившем новым смыслом словосочетание «охота на ведьм», последовали версии психологов, психиатров и психоаналитиков, иногда весьма экзотические. И лишь недавно обнаружились мотивы весьма материального свойства.
Нечистая движущая сила
Владимир Гаков
Съезд победителей
По плану народного гнева
«Неокончательное решение» гугенотской проблемы
Инвестиции в религиозный фанатизм
Владимир Гаков
В январе 1693-го началась реабилитация. А еще до этого отменили отработанную методику опознания ведьм – по доносу. Теперь судьи были обязаны выносить приговор лишь на основании добровольного (то есть под пыткой) признания. В результате 55 обвиняемых, которые попытались облегчить свою участь поспешным самооговором, оказались первыми кандидатами на эшафот. Но повесить их не успели: судебная машина окончательно дала задний ход.
Реабилитация затянулась по экономическим причинам. По тогдашним законам власти оплачивали содержание в тюрьме только приговоренных; те же, кого оправдали, должны были возместить расходы тюремщиков (требовалось оплатить не только питание, но и работу персонала: производство пыток, заключение в кандалы и проч.). Не все «счастливцы» располагали требуемой суммой.
В Сейлеме вину за случившееся возложили на одного Пэрриса. Пастора лишили жалованья, а через три года он вынужден был покинуть город (хотя официальную жалобу, поданную жертвами процесса и их семьями, суд не удовлетворил). Преемник Пэрриса отказал юным застрельщицам охоты на ведьм в причастии, и впоследствии лишь двум из них удалось выйти замуж. В 1711 году семьям пострадавших была выплачена небольшая компенсация, и историю посчитали закрытой.
Однако она получила широчайший резонанс, высказывалось множество самых разнообразных версий случившегося. Первое, лежащее на поверхности объяснение – религиозный фанатизм, мракобесие – было признано исследователями сейлемского феномена явно недостаточным. Ведь известно достаточно много подобных историй, причем они происходили и в странах, подчеркнуто нерелигиозных. Так что списывать сейлемский шабаш исключительно на «дремучесть» пуритан XVII столетия было бы явным упрощением. Уже в XX веке, наполнившем новым смыслом словосочетание «охота на ведьм», последовали версии психологов, психиатров и психоаналитиков, иногда весьма экзотические. И лишь недавно обнаружились мотивы весьма материального свойства.
Нечистая движущая сила
В середине XIX века мэр Сейлема Чарлз Эпхем издал двухтомное исследование, посвященное городскому «позору 1692 года», с подробными картами города и окрестностей и с указанием адресов всех жертв охоты на ведьм и всех доносчиков. Уже в наши дни американские социологи, исследовав эти карты, пришли к удивительным выводам: сейлемские события предстают в совершенно новом свете. Выяснилось, что суть их была следующей: «низы» общества преследовали и именем закона истребляли «верхи», претендуя при этом на их собственность. В Старом Свете, в той же тюдоровской Англии, все было наоборот: в подобных случаях социальный статус доносчиков был выше, чем у их жертв.
И что тут говорить о простых обывателях, когда даже судейские во главе с судьей Готорном, как оказалось, отдавали заседаниям лишь малую часть рабочего времени, а большую – посвящали процедурам, связанным с конфискациями имущества подозреваемых. Именно подозреваемых: тогдашние законы позволяли попросту его растаскивать, не дожидаясь решения суда. Доподлинно установлено, что судья, шериф, приставы и просто активные сторонники пастора Пэрриса за полгода сейлемских процессов основательно приумножили свои состояния. Часто за решетку отправляли целые семьи: так было удобнее прибирать к рукам понравившееся имущество.
Кроме вполне объяснимого желания получить задарма дополнительную собственность, открылись и другие, не столь очевидные побудительные мотивы. Пуритане приплыли в Америку с благой мыслью все делать сообща: трудиться, отдыхать, славить Господа. При этом в их общинах строго блюлась социальная иерархия: Бог от рождения определил каждому его место и считалось грехом претендовать на большее. Выскочек, иначе говоря, людей предприимчивых и активных, пуритане не жаловали. А пасторы в молельных домах не уставали твердить: лукавый только и думает о том, как бы разрушить общину.
Оказалось, у дьявола в те времена имелось вполне конкретное воплощение – капиталистические отношения, и именно им в Сейлеме объявили войну. Те, кого преследовали Пэррис и другие защитники «устоев», проживали преимущественно на восточных окраинах города. Там и земля была получше, и, соответственно, хозяйства покрепче. (В сущности, Сейлем в ту пору представлял собой большую деревню.) К тому же восточные сейлемцы активно занимались торговлей и «городским» предпринимательством в отличие от обитателей западной части, где процветал общинный сельский труд. Разумеется, они, мягко говоря, не любили отличавшихся вольномыслием оборотистых «пособников дьявола», быстро выбивавшихся в люди.
Нельзя сбрасывать со счетов и «феминистский» аспект. Жертвами сейлемской охоты на ведьм были в основном женщины. Чем так мог досадить мужчинам прекрасный пол? Здесь стоит принять во внимание, что именно в Массачусетсе и именно в конце XVII века началась бурная эмансипация: дамы занимались торговлей, хозяйничали на больших фермах и прекрасно со всем этим справлялись, то есть прямо покушались на прерогативы мужчин, что в среде пуритан воспринималось крайне болезненно.
Сегодня в Сейлеме о разыгравшейся когда-то трагедии напоминает лишь городской Музей охоты на ведьм да странный дорожный знак на шоссе, идущем из Бостона: стилизованное изображение ведьмы на помеле и надпись на стрелке: «До места исторического процесса – 10 миль».
И что тут говорить о простых обывателях, когда даже судейские во главе с судьей Готорном, как оказалось, отдавали заседаниям лишь малую часть рабочего времени, а большую – посвящали процедурам, связанным с конфискациями имущества подозреваемых. Именно подозреваемых: тогдашние законы позволяли попросту его растаскивать, не дожидаясь решения суда. Доподлинно установлено, что судья, шериф, приставы и просто активные сторонники пастора Пэрриса за полгода сейлемских процессов основательно приумножили свои состояния. Часто за решетку отправляли целые семьи: так было удобнее прибирать к рукам понравившееся имущество.
Кроме вполне объяснимого желания получить задарма дополнительную собственность, открылись и другие, не столь очевидные побудительные мотивы. Пуритане приплыли в Америку с благой мыслью все делать сообща: трудиться, отдыхать, славить Господа. При этом в их общинах строго блюлась социальная иерархия: Бог от рождения определил каждому его место и считалось грехом претендовать на большее. Выскочек, иначе говоря, людей предприимчивых и активных, пуритане не жаловали. А пасторы в молельных домах не уставали твердить: лукавый только и думает о том, как бы разрушить общину.
Оказалось, у дьявола в те времена имелось вполне конкретное воплощение – капиталистические отношения, и именно им в Сейлеме объявили войну. Те, кого преследовали Пэррис и другие защитники «устоев», проживали преимущественно на восточных окраинах города. Там и земля была получше, и, соответственно, хозяйства покрепче. (В сущности, Сейлем в ту пору представлял собой большую деревню.) К тому же восточные сейлемцы активно занимались торговлей и «городским» предпринимательством в отличие от обитателей западной части, где процветал общинный сельский труд. Разумеется, они, мягко говоря, не любили отличавшихся вольномыслием оборотистых «пособников дьявола», быстро выбивавшихся в люди.
Нельзя сбрасывать со счетов и «феминистский» аспект. Жертвами сейлемской охоты на ведьм были в основном женщины. Чем так мог досадить мужчинам прекрасный пол? Здесь стоит принять во внимание, что именно в Массачусетсе и именно в конце XVII века началась бурная эмансипация: дамы занимались торговлей, хозяйничали на больших фермах и прекрасно со всем этим справлялись, то есть прямо покушались на прерогативы мужчин, что в среде пуритан воспринималось крайне болезненно.
Сегодня в Сейлеме о разыгравшейся когда-то трагедии напоминает лишь городской Музей охоты на ведьм да странный дорожный знак на шоссе, идущем из Бостона: стилизованное изображение ведьмы на помеле и надпись на стрелке: «До места исторического процесса – 10 миль».
Владимир Гаков
Последняя бойня в Париже
В ночь на 24 августа 1572 года, то есть в канун Дня святого Варфоломея, в Париже было вырезано, по разным оценкам, от 2000 до 4000 протестантов, прибывших в столицу на свадьбу короля Наварры Генриха Бурбона. С тех пор словосочетание «варфоломеевская ночь» стало нарицательным, А само событие не перестает волновать воображение писателей и кинорежиссеров. Однако, завороженные вакханалией насилия, художники обычно упускают ряд важных деталей. Их зафиксировали историки. Если внимательно изучить исторические данные, то становится ясно – резня в Варфоломеевскую ночь имела вовсе не религиозную подкладку. Зато религия явилась прекрасным знаменем для людей, желающих достичь своей цели любыми методами. Цель оправдывает средства – этот девиз испокон века был известен не слишком чистоплотным политикам и другим общественным деятелям. Но чего же достигли в результате дикой резни в далеком августе?
Условным сигналом к началу резни стал колокольный звон церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа
Условным сигналом к началу резни стал колокольный звон церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа
Съезд победителей
Дикая и на первый взгляд ничем не мотивированная резня, учиненная в Париже мирными обывателями в ночь на святого Варфоломея, становится более понятной, если учесть, что на протяжении десятилетия страна не вылезала из кровопролитной войны. Формально религиозной, а по существу – гражданской.
Точнее, за период с 1562-го по 1570 год по Франции прокатились целых три опустошительные религиозные войны. Католики, составлявшие большинство на севере и востоке страны, сражались с протестантами-кальвинистами, прозванными во Франции гугенотами. Ряды последних составляли в основном представители третьего сословия – провинциальная буржуазия и ремесленники, а также дворяне из южных и западных провинций, недовольные выстраиванием вертикали королевской власти.
Враждующие партии возглавляла феодальная знать, стремившаяся ограничить власть короля: католиков – герцог Генрих де Гиз и его родня, гугенотов – король Наварры Антуан Бурбон (отец будущего Генриха IV), а после его смерти – принц де Конде и адмирал Гаспар де Колиньи. Кроме того, существенную роль в интриге играла королева-мать Екатерина Медичи, фанатичная католичка, фактически правившая страной от имени своего слабовольного сына – короля Карла IX.
За внешне религиозным характером войн отчетливо проступал давно тлевший династический конфликт. Угроза нависла над королевским домом Валуа: болезненный Карл IX не имел детей, а нетрадиционная сексуальная ориентация его возможного наследника – брата Генриха (герцога Анжуйского и будущего короля Генриха III) – ни для кого не была секретом. В то же время угасавшему и вырождавшемуся семейству бросали вызов две пассионарные боковые ветви царствующего дома: Бурбоны и Гизы. Молодой король Наварры Генрих Бурбон представлял опасность для королевы-матери не как еретик, а скорее как возможный претендент на трон, к тому же известный своей любвеобильностью и завидной жизненной силой. Не случайно молва приписывала Екатерине отравление матери Генриха – Жанны Д'Альбре.
Однако ближе к осени 1570 года в войне наступила временная передышка. По Сен-Жерменскому мирному договору, подписанному в августе, гугеноты получили ряд важных уступок со стороны королевской власти. Им была дарована частичная свобода отправления культа, передан ряд крепостей, а Колиньи ввели в Королевский совет, игравший в ту пору роль правительства Франции. В качестве примирительной PR-акции (а также с целью ограничения растущего влияния Гизов) Екатерина Медичи посоветовала королю выдать замуж свою сестру Маргариту за молодого вождя гугенотов – Генриха Наваррского.
В лагере его сподвижников царила эйфория, им казалось, что они – победители. Колиньи даже предложил для сплочения католического и гугенотского дворянства выступить вместе против испанского короля Филиппа II, который, поддерживая французских католиков, в то же время постоянно угрожал интересам Франции в Италии и Фландрии. Однако адмирал не учел, что в душе Екатерины материнские чувства возьмут верх над государственными интересами. Дело в том, что ее вторая дочь, Елизавета, была замужем за испанским королем. А кроме того, в результате возможной победы над испанцами влияние Колиньи на короля, мечтавшего о воинских подвигах, могло стать непреодолимым.
Впрочем, и показная дружба с предводителем гугенотов также была лишь тактической уловкой слабовольного короля, всеми силами стремившегося выйти из-под слишком плотной материнской опеки. В конце концов, назначенную еще в 1569 году, в самый разгар третьей религиозной войны, королевскую награду за голову адмирала – 50 тыс. экю – никто официально не отменял.
Тем не менее к середине августа 1572 года в Париж на свадебные торжества съехался весь цвет гугенотской аристократии, а также сотни средних и мелких дворян. Они прибывали в столицу вместе с женами, детьми и челядью и подобно всем провинциалам стремились пустить парижанам пыль в глаза. Высокомерие и вызывающая роскошь «лиц гугенотской национальности» вызывали раздражение: после опустошительных войн французские города (в отличие от быстро восстановившейся провинции) переживали не лучшие времена, став центрами нищеты, голода и социального расслоения, чреватого взрывом.
Стихийный и неосознанный ропот обнищавших и оголодавших парижан умело направлялся в богоугодное русло многочисленными католическими проповедниками, щедро оплаченными Гизами, испанцами и папой. С кафедр Сорбонны и городских амвонов в адрес наводнивших город еретиков летели проклятия; на них же, гугенотов, возлагалась вся ответственность за невзгоды, переживаемые Францией. По городу ползли слухи о будто бы раскрытом заговоре, имевшем целью убийство короля и захват власти, о тревожных знамениях, грозивших парижанам невиданными испытаниями. Вместе с этим провокаторы не скупились на красочные описания богатств, будто бы привезенных с собой гугенотами.
Точнее, за период с 1562-го по 1570 год по Франции прокатились целых три опустошительные религиозные войны. Католики, составлявшие большинство на севере и востоке страны, сражались с протестантами-кальвинистами, прозванными во Франции гугенотами. Ряды последних составляли в основном представители третьего сословия – провинциальная буржуазия и ремесленники, а также дворяне из южных и западных провинций, недовольные выстраиванием вертикали королевской власти.
Враждующие партии возглавляла феодальная знать, стремившаяся ограничить власть короля: католиков – герцог Генрих де Гиз и его родня, гугенотов – король Наварры Антуан Бурбон (отец будущего Генриха IV), а после его смерти – принц де Конде и адмирал Гаспар де Колиньи. Кроме того, существенную роль в интриге играла королева-мать Екатерина Медичи, фанатичная католичка, фактически правившая страной от имени своего слабовольного сына – короля Карла IX.
За внешне религиозным характером войн отчетливо проступал давно тлевший династический конфликт. Угроза нависла над королевским домом Валуа: болезненный Карл IX не имел детей, а нетрадиционная сексуальная ориентация его возможного наследника – брата Генриха (герцога Анжуйского и будущего короля Генриха III) – ни для кого не была секретом. В то же время угасавшему и вырождавшемуся семейству бросали вызов две пассионарные боковые ветви царствующего дома: Бурбоны и Гизы. Молодой король Наварры Генрих Бурбон представлял опасность для королевы-матери не как еретик, а скорее как возможный претендент на трон, к тому же известный своей любвеобильностью и завидной жизненной силой. Не случайно молва приписывала Екатерине отравление матери Генриха – Жанны Д'Альбре.
Однако ближе к осени 1570 года в войне наступила временная передышка. По Сен-Жерменскому мирному договору, подписанному в августе, гугеноты получили ряд важных уступок со стороны королевской власти. Им была дарована частичная свобода отправления культа, передан ряд крепостей, а Колиньи ввели в Королевский совет, игравший в ту пору роль правительства Франции. В качестве примирительной PR-акции (а также с целью ограничения растущего влияния Гизов) Екатерина Медичи посоветовала королю выдать замуж свою сестру Маргариту за молодого вождя гугенотов – Генриха Наваррского.
В лагере его сподвижников царила эйфория, им казалось, что они – победители. Колиньи даже предложил для сплочения католического и гугенотского дворянства выступить вместе против испанского короля Филиппа II, который, поддерживая французских католиков, в то же время постоянно угрожал интересам Франции в Италии и Фландрии. Однако адмирал не учел, что в душе Екатерины материнские чувства возьмут верх над государственными интересами. Дело в том, что ее вторая дочь, Елизавета, была замужем за испанским королем. А кроме того, в результате возможной победы над испанцами влияние Колиньи на короля, мечтавшего о воинских подвигах, могло стать непреодолимым.
Впрочем, и показная дружба с предводителем гугенотов также была лишь тактической уловкой слабовольного короля, всеми силами стремившегося выйти из-под слишком плотной материнской опеки. В конце концов, назначенную еще в 1569 году, в самый разгар третьей религиозной войны, королевскую награду за голову адмирала – 50 тыс. экю – никто официально не отменял.
Тем не менее к середине августа 1572 года в Париж на свадебные торжества съехался весь цвет гугенотской аристократии, а также сотни средних и мелких дворян. Они прибывали в столицу вместе с женами, детьми и челядью и подобно всем провинциалам стремились пустить парижанам пыль в глаза. Высокомерие и вызывающая роскошь «лиц гугенотской национальности» вызывали раздражение: после опустошительных войн французские города (в отличие от быстро восстановившейся провинции) переживали не лучшие времена, став центрами нищеты, голода и социального расслоения, чреватого взрывом.
Стихийный и неосознанный ропот обнищавших и оголодавших парижан умело направлялся в богоугодное русло многочисленными католическими проповедниками, щедро оплаченными Гизами, испанцами и папой. С кафедр Сорбонны и городских амвонов в адрес наводнивших город еретиков летели проклятия; на них же, гугенотов, возлагалась вся ответственность за невзгоды, переживаемые Францией. По городу ползли слухи о будто бы раскрытом заговоре, имевшем целью убийство короля и захват власти, о тревожных знамениях, грозивших парижанам невиданными испытаниями. Вместе с этим провокаторы не скупились на красочные описания богатств, будто бы привезенных с собой гугенотами.
По плану народного гнева
В такой обстановке 17 августа прошло бракосочетание Генриха Наваррского и Маргариты Валуа. Пышность церемонии, запланированной как акт гражданского примирения, вызвала у парижан не благоговение и восторг, а ярость и раздражение. А после неудачного покушения 22 августа на Колиньи, отделавшегося легкой раной, страсти накалились до предела.
О том, что заказали лидера гугенотов королева-мать, ее младший сын и герцог де Гиз, в городе говорили открыто. И неудача проведенной акции вызвала раздражение в обеих группировках. Гугеноты жаждали сатисфакции, и король, которого заказчики покушения поставили перед свершившимся фактом, был вынужден вместе с братом, матерью и свитой навестить раненого. У постели Колиньи он публично выразил адмиралу сочувствие и пообещал взять под королевскую защиту всех его сподвижников. Оставшись с королем наедине, адмирал посоветовал ему поскорее освободиться от материнской опеки.
Сведения об этом приватном разговоре дошли до ушей королевы-матери, успевшей наладить в Париже образцовую систему «стука», и участь Колиньи была решена. В то же время гугенотов настолько вдохновило королевское унижение, что они стали вести себя еще более вызывающе. Раздались даже призывы срочно покинуть Париж и готовиться к новой войне.
Эти настроения также достигли дворца, и тут занервничал сам Карл, чем умело воспользовались враги Колиньи. Улучив момент, мать и брат навязали королю идеальный, по их мнению, вариант решения возникшей проблемы: довести начатое дело до конца. Это было решение вполне в духе захвативших тогда Европу идей Макиавелли: прав всегда сильный, цель оправдывает средства, победителей не судят.
Первоначально решено было убить в превентивных целях только адмирала и его ближайшее окружение. По мнению организаторов акции, она должна была устрашить остальных гугенотов и подавить реваншистские настроения в их рядах. Распространенная версия о том, что король будто бы в раздражении воскликнул: «Раз вы не смогли убить одного Колиньи, то тогда убейте их всех до одного, чтобы никто не смел бросить мне в лицо, что я клятвопреступник», – основана лишь на единственном свидетельстве очевидца. Которым оказался герцог Анжуйский, мечтавший о троне и ради приближения заветного момента готовый запустить и поддержать любой компромат на братца Карла.
Скорее всего, идея «окончательного решения гугенотской проблемы» вызрела по ходу обсуждения в голове у королевы-матери и была поддержана герцогом де Гизом. А вот кому пришла в голову другая далеко идущая мысль – вовлечь в планируемую акцию «широкие народные массы», придав ей имидж народного возмущения, а не очередного дворцового заговора, – так и осталось загадкой. Как и то, почему автору столь заманчивого предложения не пришли в голову очевидные последствия спровоцированного народного гнева. Исторический опыт свидетельствует: вакханалия санкционированного насилия быстро становится неуправляемой.
Вечером 23 августа, сразу же после решения привлечь народные массы, Лувр тайно посетил бывший старшина городского купечества Марсель, пользовавшийся в столице огромным влиянием. Ему поручили организовать горожан – буржуа, торговцев и бедноту – для проведения масштабной акции против наехавших в город еретиков. Правоверные парижане были разбиты на группы по месту жительства, от каждого дома выделялся вооруженный мужчина. Всем группам раздали списки заранее помеченных домов, в которых проживали гугеноты. И лишь с наступлением темноты в Лувр был вызван преемник Марселя – купеческий старшина Ле Шаррон, которому королева-мать изложила официальную версию «гугенотского заговора». С целью его предотвращения парижскому муниципалитету предписывалось: закрыть городские ворота, связать цепями все лодки на Сене, мобилизовать городскую стражу и всех горожан, способных носить оружие, разместить вооруженные отряды на площадях и перекрестках и выставить пушки на Гревской площади и у городской ратуши.
Все это однозначно опровергает пущенную впоследствии версию относительно спонтанного характера начавшейся резни. На самом деле она тщательно планировалась, приготовления были проведены на редкость оперативно. И к наступлению сумерек речь шла уже не об избирательном политическом убийстве, а о тотальном уничтожении заразы, своего рода религиозно-политическом геноциде.
О том, что заказали лидера гугенотов королева-мать, ее младший сын и герцог де Гиз, в городе говорили открыто. И неудача проведенной акции вызвала раздражение в обеих группировках. Гугеноты жаждали сатисфакции, и король, которого заказчики покушения поставили перед свершившимся фактом, был вынужден вместе с братом, матерью и свитой навестить раненого. У постели Колиньи он публично выразил адмиралу сочувствие и пообещал взять под королевскую защиту всех его сподвижников. Оставшись с королем наедине, адмирал посоветовал ему поскорее освободиться от материнской опеки.
Сведения об этом приватном разговоре дошли до ушей королевы-матери, успевшей наладить в Париже образцовую систему «стука», и участь Колиньи была решена. В то же время гугенотов настолько вдохновило королевское унижение, что они стали вести себя еще более вызывающе. Раздались даже призывы срочно покинуть Париж и готовиться к новой войне.
Эти настроения также достигли дворца, и тут занервничал сам Карл, чем умело воспользовались враги Колиньи. Улучив момент, мать и брат навязали королю идеальный, по их мнению, вариант решения возникшей проблемы: довести начатое дело до конца. Это было решение вполне в духе захвативших тогда Европу идей Макиавелли: прав всегда сильный, цель оправдывает средства, победителей не судят.
Первоначально решено было убить в превентивных целях только адмирала и его ближайшее окружение. По мнению организаторов акции, она должна была устрашить остальных гугенотов и подавить реваншистские настроения в их рядах. Распространенная версия о том, что король будто бы в раздражении воскликнул: «Раз вы не смогли убить одного Колиньи, то тогда убейте их всех до одного, чтобы никто не смел бросить мне в лицо, что я клятвопреступник», – основана лишь на единственном свидетельстве очевидца. Которым оказался герцог Анжуйский, мечтавший о троне и ради приближения заветного момента готовый запустить и поддержать любой компромат на братца Карла.
Скорее всего, идея «окончательного решения гугенотской проблемы» вызрела по ходу обсуждения в голове у королевы-матери и была поддержана герцогом де Гизом. А вот кому пришла в голову другая далеко идущая мысль – вовлечь в планируемую акцию «широкие народные массы», придав ей имидж народного возмущения, а не очередного дворцового заговора, – так и осталось загадкой. Как и то, почему автору столь заманчивого предложения не пришли в голову очевидные последствия спровоцированного народного гнева. Исторический опыт свидетельствует: вакханалия санкционированного насилия быстро становится неуправляемой.
Вечером 23 августа, сразу же после решения привлечь народные массы, Лувр тайно посетил бывший старшина городского купечества Марсель, пользовавшийся в столице огромным влиянием. Ему поручили организовать горожан – буржуа, торговцев и бедноту – для проведения масштабной акции против наехавших в город еретиков. Правоверные парижане были разбиты на группы по месту жительства, от каждого дома выделялся вооруженный мужчина. Всем группам раздали списки заранее помеченных домов, в которых проживали гугеноты. И лишь с наступлением темноты в Лувр был вызван преемник Марселя – купеческий старшина Ле Шаррон, которому королева-мать изложила официальную версию «гугенотского заговора». С целью его предотвращения парижскому муниципалитету предписывалось: закрыть городские ворота, связать цепями все лодки на Сене, мобилизовать городскую стражу и всех горожан, способных носить оружие, разместить вооруженные отряды на площадях и перекрестках и выставить пушки на Гревской площади и у городской ратуши.
Все это однозначно опровергает пущенную впоследствии версию относительно спонтанного характера начавшейся резни. На самом деле она тщательно планировалась, приготовления были проведены на редкость оперативно. И к наступлению сумерек речь шла уже не об избирательном политическом убийстве, а о тотальном уничтожении заразы, своего рода религиозно-политическом геноциде.
«Неокончательное решение» гугенотской проблемы
Все события той кровавой ночи известны до деталей, скрупулезно собранных и зафиксированных в монографиях историков.
Услышав условный сигнал – колокольный звон церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа, отряд дворян из свиты герцога де Гиза, усиленный наемниками-швейцарцами, направился к дому, где проживал Колиньи. Убийцы зарубили старика мечами, сбросили его тело на мостовую, после чего отсекли голову. Обезображенное тело потом еще долго таскали по парижским улицам, прежде чем повесить за ноги на привычном месте казней – площади Монфокон.
Как только с адмиралом было покончено, началась массовая бойня: колокольный набат парижских церквей отозвался похоронным звоном по нескольким тысячам гугенотов и членов их семей. Их убивали в постелях, на улицах, выбрасывая тела на мостовые, а затем – в Сену. Нередко жертв перед смертью зверски истязали, были зафиксированы также многочисленные случаи надругательств над телами убитых.
Свиту короля Наваррского швейцарцы закололи в покоях Лувра, где ночевали высокие гости. А самого Генриха и принца де Конде король и Екатерина Медичи пощадили, вынудив под угрозой смерти принять католичество. Чтобы окончательно унизить новообращенных, их сводили на «экскурсию» к повешенному обезглавленному телу Колиньи.
Тем не менее, несмотря на тщательно составленный план, истребить всех гугенотов в Париже за одну ночь не удалось. Например, несколько соратников Колиньи, остановившихся в предместье Сен-Жермен-де-Пре, смогли прорвать линии городской стражи и покинуть город. Герцог де Гиз лично преследовал их несколько часов, но догнать не смог. Других переживших ночь святого Варфоломея добивали еще в течение почти недели. Точное число жертв осталось неизвестным; по ряду дошедших до нас деталей (например, могильщикам только на одном парижском кладбище было заплачено 35 ливров за захоронение 1100 трупов) историки оценивают количество убитых в 2000-4000 человек.
После Парижа волна насилия кровавым колесом прошлась по провинции: от крови, пролитой в Лионе, Орлеане, Труа, Руане и других городах, вода в местных реках и водоемах на несколько месяцев стала непригодной для питья. Всего, по разным оценкам, за две недели во Франции было убито от 30 до 50 тыс. человек.
Как и следовало ожидать, вскоре резня по религиозным мотивам превратилась просто в резню: почувствовавшие вкус крови и беспредела вооруженные лавочники и городской плебс убивали и грабили дома даже верных католиков, если там было чем поживиться. Как писал один французский историк, «в те дни гугенотом мог себя назвать любой, у кого были деньги, высокое положение и свора алчных родственников, которые не остановились бы ни перед чем, чтобы побыстрее вступить в права наследования». Пышным цветом расцвело сведение личных счетов и всеобщее доносительство: городские власти не затрудняли себя проверкой поступивших сигналов и тут же посылали по указанному адресу команды убийц.
Разгул насилия испугал даже его организаторов. Королевские указы с требованием о прекращении резни выходили один за другим, священники с церковных амвонов также призывали правоверных христиан остановиться, однако запущенный маховик уличной стихии уже не была в состоянии остановить никакая власть. Лишь спустя неделю убийства сами собой пошли на спад: пламя «народного гнева» потухло, и вчерашние убийцы вернулись к своим семьям и повседневным обязанностям.
Уже 26 августа король официально принял на себя ответственность за резню, заявив, что это было сделано по его приказу. В письмах, разосланных в провинцию, папе и зарубежным монархам, события в ночь на святого Варфоломея интерпретировались как всего лишь превентивная акция против готовившегося заговора. Известие о массовых убийствах гугенотов с одобрением встретили в Мадриде и Риме и с осуждением – в Англии, Германии и других странах, где были сильны позиции протестантов. Парадоксально, но действия французского королевского двора осудил даже такой известный в истории «гуманист», как русский царь Иван Грозный.
Услышав условный сигнал – колокольный звон церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа, отряд дворян из свиты герцога де Гиза, усиленный наемниками-швейцарцами, направился к дому, где проживал Колиньи. Убийцы зарубили старика мечами, сбросили его тело на мостовую, после чего отсекли голову. Обезображенное тело потом еще долго таскали по парижским улицам, прежде чем повесить за ноги на привычном месте казней – площади Монфокон.
Как только с адмиралом было покончено, началась массовая бойня: колокольный набат парижских церквей отозвался похоронным звоном по нескольким тысячам гугенотов и членов их семей. Их убивали в постелях, на улицах, выбрасывая тела на мостовые, а затем – в Сену. Нередко жертв перед смертью зверски истязали, были зафиксированы также многочисленные случаи надругательств над телами убитых.
Свиту короля Наваррского швейцарцы закололи в покоях Лувра, где ночевали высокие гости. А самого Генриха и принца де Конде король и Екатерина Медичи пощадили, вынудив под угрозой смерти принять католичество. Чтобы окончательно унизить новообращенных, их сводили на «экскурсию» к повешенному обезглавленному телу Колиньи.
Тем не менее, несмотря на тщательно составленный план, истребить всех гугенотов в Париже за одну ночь не удалось. Например, несколько соратников Колиньи, остановившихся в предместье Сен-Жермен-де-Пре, смогли прорвать линии городской стражи и покинуть город. Герцог де Гиз лично преследовал их несколько часов, но догнать не смог. Других переживших ночь святого Варфоломея добивали еще в течение почти недели. Точное число жертв осталось неизвестным; по ряду дошедших до нас деталей (например, могильщикам только на одном парижском кладбище было заплачено 35 ливров за захоронение 1100 трупов) историки оценивают количество убитых в 2000-4000 человек.
После Парижа волна насилия кровавым колесом прошлась по провинции: от крови, пролитой в Лионе, Орлеане, Труа, Руане и других городах, вода в местных реках и водоемах на несколько месяцев стала непригодной для питья. Всего, по разным оценкам, за две недели во Франции было убито от 30 до 50 тыс. человек.
Как и следовало ожидать, вскоре резня по религиозным мотивам превратилась просто в резню: почувствовавшие вкус крови и беспредела вооруженные лавочники и городской плебс убивали и грабили дома даже верных католиков, если там было чем поживиться. Как писал один французский историк, «в те дни гугенотом мог себя назвать любой, у кого были деньги, высокое положение и свора алчных родственников, которые не остановились бы ни перед чем, чтобы побыстрее вступить в права наследования». Пышным цветом расцвело сведение личных счетов и всеобщее доносительство: городские власти не затрудняли себя проверкой поступивших сигналов и тут же посылали по указанному адресу команды убийц.
Разгул насилия испугал даже его организаторов. Королевские указы с требованием о прекращении резни выходили один за другим, священники с церковных амвонов также призывали правоверных христиан остановиться, однако запущенный маховик уличной стихии уже не была в состоянии остановить никакая власть. Лишь спустя неделю убийства сами собой пошли на спад: пламя «народного гнева» потухло, и вчерашние убийцы вернулись к своим семьям и повседневным обязанностям.
Уже 26 августа король официально принял на себя ответственность за резню, заявив, что это было сделано по его приказу. В письмах, разосланных в провинцию, папе и зарубежным монархам, события в ночь на святого Варфоломея интерпретировались как всего лишь превентивная акция против готовившегося заговора. Известие о массовых убийствах гугенотов с одобрением встретили в Мадриде и Риме и с осуждением – в Англии, Германии и других странах, где были сильны позиции протестантов. Парадоксально, но действия французского королевского двора осудил даже такой известный в истории «гуманист», как русский царь Иван Грозный.
Инвестиции в религиозный фанатизм
Жестокости, творившиеся в Париже той ночью, красочно описаны в десятках исторических романов, включая самые известные: «Королеву Марго» Александра Дюма и «Юные годы короля Генриха IV» Генриха Манна. Хватает и экранизаций первого романа: от сусального и приглаженного отечественного телесериала до брутально-натуралистичного французского фильма Патриса Шеро. Однако практически во всех художественных оценках Варфоломеевской ночи авторы настолько заворожены внешней иррациональностью и массовым характером насилия, что спешат объяснить их разгулом религиозного фанатизма, вообще влиянием темных демонов на податливую злу человеческую натуру.
Между тем у парижских буржуа и черни, методично вырезавших не только дворян-гугенотов, но и их жен и детей, были и другие мотивы. В том числе сугубо материальные.
Во-первых, нет сомнений, что Варфоломеевская ночь явилась сознательно спровоцированным бунтом «низов» против «верхов», лишь умело переведенным с социальных рельсов (иначе мало не показалось бы и католическому дворянству, и жировавшему духовенству) на религиозные. Парижане, как уже говорилось, летом 1572 года изрядно оголодали и обнищали, а пришлые гугеноты служили очевидным социальным раздражителем. Хотя и среди них не все могли похвастаться богатством, каждый из приезжих, будь то самый последний разорившийся дворянчик, предпочитал спустить в столице последнее су, лишь бы произвести должное впечатление.
Во-вторых, католикам-парижанам щедро заплатили за убийство гугенотов. Во время посещения Лувра экс-старшина купечества Марсель получил несколько тысяч экю от Гизов и духовенства (королевская казна была, как всегда, пуста) на раздачу капитанам штурмовых групп. Имеются свидетельства и того, что убийцам платили «по головам», как каким-нибудь охотникам за скальпами в Новом Свете, и для получения без канители желанного «нала» требовалось представить весомое подтверждение своих претензий, для чего подходили головы, носы, уши и прочие части тел жертв.
А ответ на вопрос, зачем погромщики убивали вместе с дворянами-гугенотами их жен, детей и прочих родственников, некоторые исследователи предлагают поискать в тогдашнем королевском законодательстве. В частности, в тех статьях его, которые определяли процедуру и характер наследования движимого и недвижимого имущества.
Если не вдаваться в тонкости, то все имущество вассала французской короны после его смерти переходило к родственникам, а за неимением их по истечении определенного срока поступало в королевскую казну. Так, к примеру, поступали с имуществом казненных заговорщиков, формально не подлежавшим конфискации: установленный срок проходил, а претенденты из родственников не объявлялись (ибо это грозило им самим лишением головы: объявить их сообщниками было раз плюнуть), и все имущество прибирала казна.
Не осталось никаких достоверных свидетельств того, что кто-то из организаторов Варфоломеевской ночи сознательно и заранее продумал в том числе и такой меркантильный вопрос. Но известно, что погромщики получили от Екатерины Медичи и герцогов Анжуйского и де Гиза четкие инструкции, суть которых сводилась к одному: не оставлять в живых никого – в том числе и родню приговоренных. С другой стороны, это могла быть и понятная во времена кровной мести дополнительная подстраховка.
Кровавый опыт Варфоломеевской ночи крепко усвоили по крайней мере двое из высокопоставленных очевидцев. Одним был английский посол в Париже сэр Фрэнсис Уолсингем. Пораженный неоправданной беспечностью гугенотов, позволивших заманить себя в примитивную западню и не имевших даже лазутчиков во вражеском лагере, он задумался о разведывательной службе, которую и создал спустя годы в Англии.
А вторым – счастливо избежавший участи большинства своих соратников Генрих Наваррский. Значительно позже, после бегства из Парижа, возвращения в лоно кальвинизма, еще одной вспыхнувшей религиозной войны, насильственной смерти двух королей (Карла IX и Генриха III) и герцога де Гиза, он победит Католическую лигу. И ценой еще одного (на сей раз добровольного) перехода в католичество займет французский трон, произнеся свою историческую фразу: «Париж стоит мессы».
Между тем у парижских буржуа и черни, методично вырезавших не только дворян-гугенотов, но и их жен и детей, были и другие мотивы. В том числе сугубо материальные.
Во-первых, нет сомнений, что Варфоломеевская ночь явилась сознательно спровоцированным бунтом «низов» против «верхов», лишь умело переведенным с социальных рельсов (иначе мало не показалось бы и католическому дворянству, и жировавшему духовенству) на религиозные. Парижане, как уже говорилось, летом 1572 года изрядно оголодали и обнищали, а пришлые гугеноты служили очевидным социальным раздражителем. Хотя и среди них не все могли похвастаться богатством, каждый из приезжих, будь то самый последний разорившийся дворянчик, предпочитал спустить в столице последнее су, лишь бы произвести должное впечатление.
Во-вторых, католикам-парижанам щедро заплатили за убийство гугенотов. Во время посещения Лувра экс-старшина купечества Марсель получил несколько тысяч экю от Гизов и духовенства (королевская казна была, как всегда, пуста) на раздачу капитанам штурмовых групп. Имеются свидетельства и того, что убийцам платили «по головам», как каким-нибудь охотникам за скальпами в Новом Свете, и для получения без канители желанного «нала» требовалось представить весомое подтверждение своих претензий, для чего подходили головы, носы, уши и прочие части тел жертв.
А ответ на вопрос, зачем погромщики убивали вместе с дворянами-гугенотами их жен, детей и прочих родственников, некоторые исследователи предлагают поискать в тогдашнем королевском законодательстве. В частности, в тех статьях его, которые определяли процедуру и характер наследования движимого и недвижимого имущества.
Если не вдаваться в тонкости, то все имущество вассала французской короны после его смерти переходило к родственникам, а за неимением их по истечении определенного срока поступало в королевскую казну. Так, к примеру, поступали с имуществом казненных заговорщиков, формально не подлежавшим конфискации: установленный срок проходил, а претенденты из родственников не объявлялись (ибо это грозило им самим лишением головы: объявить их сообщниками было раз плюнуть), и все имущество прибирала казна.
Не осталось никаких достоверных свидетельств того, что кто-то из организаторов Варфоломеевской ночи сознательно и заранее продумал в том числе и такой меркантильный вопрос. Но известно, что погромщики получили от Екатерины Медичи и герцогов Анжуйского и де Гиза четкие инструкции, суть которых сводилась к одному: не оставлять в живых никого – в том числе и родню приговоренных. С другой стороны, это могла быть и понятная во времена кровной мести дополнительная подстраховка.
Кровавый опыт Варфоломеевской ночи крепко усвоили по крайней мере двое из высокопоставленных очевидцев. Одним был английский посол в Париже сэр Фрэнсис Уолсингем. Пораженный неоправданной беспечностью гугенотов, позволивших заманить себя в примитивную западню и не имевших даже лазутчиков во вражеском лагере, он задумался о разведывательной службе, которую и создал спустя годы в Англии.
А вторым – счастливо избежавший участи большинства своих соратников Генрих Наваррский. Значительно позже, после бегства из Парижа, возвращения в лоно кальвинизма, еще одной вспыхнувшей религиозной войны, насильственной смерти двух королей (Карла IX и Генриха III) и герцога де Гиза, он победит Католическую лигу. И ценой еще одного (на сей раз добровольного) перехода в католичество займет французский трон, произнеся свою историческую фразу: «Париж стоит мессы».
Владимир Гаков
Дело английских вредителей
Начиная с середины 90-х годов XX века улицы западных городов стали ареной диких выходок хулиганов, называющих себя антиглобалистами и выступающих, по их словам, против нового мирового порядка. Тайно съезжаясь из разных стран в тот или иной город (где, скажем, собиралась G8 или проходил представительный экономический форум), они громили все, что попадалось им под руку. Эта на первый взгляд труднообъяснимая волна коллективного вандализма напоминает события, происходившие в Англии в начале XIX столетия.