Страница:
Тяжелое впечатление производило письмо Румянцева: главно командующий мрачно смотрит на свое положение, будет медлить дожидаться подкреплений, улучшений; если и выступит, то не с таким духом идут на победы; Фабии нужны против Аннибалов, а не против турецкого визиря и крымского хана с их нестройными толпами; против варваров нужно смелое, стремительное движение только оно одно даст победу, а победа необходима: она даст мир в котором Россия очень нуждается. Несмотря, однако, на недостатки своей армии, на необходимость оставить часть войска в польских владениях для безопасности тыла и магазинов от конфедератов, Румянцев выступил с зимних квартир 23 апреля к Хотину, где устроен был мост для переправы через Днестр. Вследствие сильных дождей русское войско пришло к Хотину только 12 мая и 15-го перешло Днестр в числе около 39000 человек, считая с больными, тогда как турки выставляли 200000 войска. «Иду с армиею за Днестр, — писал Румянцев, — и походом моим прямым по сей стороне Прута стараюсь в неприятеля вложить больше мыслей, чем суть прямые мои силы, и прикрывать недостаток оным видом наступательных действий». Непроходимые от дождей дороги представляли страшные препятствия, так что Румянцев мог двинуться из-под Хотина только 25 мая. Поход был тяжелый. «Здешний климат, — писал Румянцев, — попеременно то дождями обильными, то зноем чрезмерным нас тяготит, ибо в ясные дни, коих и немного было, при самом почти солнечном всходе уже жар величайший настает, которого на походе солдаты, паче из новобранных рекрут, снести не могут, а ночи, напротив, холодом не похожи на летние». Поход тяжкий, а впереди солдата ждала не славная смерть на поле битвы, а смерть в госпитале от чумы. Поэтому Румянцев решился идти по сей стороне Прута, местами малообитаемыми, где не было еще опасности от чумы. В Яссах от чумы умер в конце мая генерал Штофельн, и место его занял хорошо известный нам князь Ник. Васил. Репнин. Румянцев доносил о смерти Штофельна в таких выражениях: «Сие приключение смущает меня несказанно, как потеря благоразумного полководца из рабов в. и. в., который из усердия наивеличайшего к службе вашей пожертвовал собою, держась тех мест, от коих я ему многократно и для собственной его безопасности приказывал удалиться, однако ж считал я на несколько нужным его там бытие по снисхождению на просьбы жителей и для ободрения их упования на покровительство в. и. в.».
Отошедши 131 версту от Хотина, Румянцев встретил новое препятствие: местность явилась несходною с описанием, сделанным зимою генерал-квартирмейстером Медером. «Зимою клали их (местности) на план, видно, понаслышке, а не по очевидному примечанию, — писал Румянцев, — и теперь во извинение тому представляют, что им нельзя было со всякою точностию сию страну осмотреть по нападкам, в оной происходившим тогда от татар». Главнокомандующий решил дожидаться, пока новый генерал-квартирмейстер Баур, на которого он вполне полагался, узнает местности обстоятельнее и укажет самые удобные дороги, «ибо натура столько необычайных высот с глубинами здесь поместила, что нет удобности к извороту, а способы отовсюду предстоят быть заперту». Кроме того, Румянцев отошел на слишком большое расстояние от Второй армии и тем открывал неприятелю свою левую сторону. Главнокомандующий Второю армиею гр. Панин остановился пред чумою. В начале мая он прислал в Петербург спросить, переходить ли ему с армиею за Днестр, если Румянцев не будет в состоянии стать не только у Дуная, но и пред Яссами для воспрепятствования туркам подать помощь Бендерам, и даже в случае желаемого движения Первой армии переводить ли Вторую за Днестр и начинать ли осаду Бендер прежде минования жаров, если чума усилится. Совет решил предписать Панину идти к Бендерам, потому что об этом подходе уже разнеслись слухи и отложить его будет бесславно. Как в Петербурге были смелее, чем на Днестре, и требовали самых энергичных мер для скорейшего достижения мира, видно из записки графа Гр. Орлова, которую он читал в Совете 17 мая: по мнению Орлова, после взятия Бендер нужно было отправить корпус пехоты к Варне, чтоб овладеть этим городом, и потом морем переехать к самому Константинополю, чтоб получить скорый и славный мир. Менее пылкие члены Совета отвечали, что с этим надобно погодить, прежде надобно отобрать сведения о судах, какие можно достать на Днестре, о запорожских лодках, называемых дубами, как далеко они ходят в Черное море и можно ли им пройти безопасно мимо Очакова; кроме того, прежде посылки пехотного корпуса к Варне надо, чтоб Румянцев утвердился на Дунае и заложил в нем магазины.
А Румянцев находил страну, занятую в прошлом году русским войском, слишком обширною и решил очистить Бухарест. Екатерина, уведомляя его о движении Панина, писала: «Я уповаю, что и вы не только не замедлите своим походом и прибытием к тому месту, которое вы предограждением быть почитаете произведению предприятия на Бендеры, но и в случае всякое вспомоществование в том чинить не оставите. Ваше усердие и ревность меня в том удостоверяет не меньше, как и в том, что вы, конечно, такие меры примете, чтобы оказавшееся в некоторых местах поветрие со всевозможною предосторожностью пресечено было и войско бы никакого вреда от того не чувствовало. Вы сами довольно знаете, сколько нужно распространение оружия нашего над вероломным неприятелем, чтобы поражением его с вашей стороны все в разных местах мною на него предприятия с пользою облегчить можно было и всеми образы принудить его к постановлению желаемого мира. Сожалительно, что вы прежде времени оставляете Букарешт; но я надеюсь на помощь Божескую и искусство ваше в военном деле, что не оставите сего наилучшим образом удовлетворить и произвести такие дела, которые приобретут вам славу и докажут, сколь великое усердие ваше к отечеству и ко мне. Не спрашивали римляне, когда, где было их два или три легиона, в коликом числе против их неприятель, но где он: наступали на него и поражали, и немногочислием своего войска побеждали многособранные противу их толпы; а мы русские; милости Божеские за правость нашу в сей войне с нами. Я вас имею над войском командиром; храбрость войска известна; итак, о благополучнейших успехах моля Всевышнего, надеюсь на его покровительство».
«Я осмеливаюсь, — отвечал Румянцев, — и теперь, и вперед отвечать не словами, но делом, что я всегда поспею и ничего не упущу в предположениях, что сопряжены с возложенною на меня должностию. Труды настоящие и действия, что производят войска в. и. в., мне вверенные, собою дали бы примеры мужества самим римлянам, если бы тех веки позже нашего наступили». Ответ был действительно дан делом.
В первых числах июля Румянцев встретил большое турецко-татарское войско при впадении реки Ларги в Прут; неприятелей было тысяч до 80; но главнокомандующий объявил, что «слава и достоинство наше не терпят, чтоб сносить присутствие неприятеля, стоящего в виду нас, не наступая на него». Наступление произошло 7 июля, и неприятель потерпел полное поражение, оставивши на месте битвы более 1000 тел, тогда как у русских было убито только 29 человек и ранено 61. «Вы займете в моем веке несумненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного, — писала Екатерина Румянцеву, — за долг почитаю вам отдать сию справедливость и, дабы всем известен сделался мой образ мысли об вас и мое удовольствие об успехах ваших, посылаю к вам орден св. Георгия I класса. При сем прилагаю реестр тех деревень, кои немедленно Сенату указом повелено будет вам отдать вечно и потомственно».
Уже два великих визиря было сменено; теперь начальствовал войском третий, Халил-бей. Узнавши о малочисленности ларгинских победителей, Халил-бей переправился через Дунай и шел к ним навстречу, в полной надежде, что своим стопятидесятитысячным войском задавит врага, у которого было не больше 17000. На берегах реки Кагула, у Траянова вала, 21 июля произошла встреча, и здесь повторилось явление, которое было известно из древней истории, из рассказов о борьбе греков с персами, о борьбе европейского качества с азиатским количеством. Была минута, когда многочисленные янычары смели русских солдат; но тут раздался голос самого главнокомандующего: «Ребята, стой!» — и бегущие остановились, окружили вождя, видя его в страшной опасности. Артиллерия и гренадерский штык решили дело. Турки побежали к Дунаю, бросив пушки и весь лагерь в добычу победителям; потеря их убитыми простиралась до 20000: у русских было убито 353 человека и ранено 550. Кагульская победа дала Румянцеву право припомнить Екатерине ее внушения насчет римлян. «Да позволено мне будет, — писал он ей, — настоящее дело уподобить делам древних римлян, коим ваше величество мне велели подражать: не так ли армия в. и. в. теперь поступает, когда не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он».
Восторг Екатерины выразился в письме к новому римлянину: «За первый долг я почла принесть Всемогущему Богу за бесчисленные его к нам милости и щедроты коленопреклоненное благодарение, что сего утра (2 августа) со всем народом при пушечной пальбе в церкви Казанской исполнено было, и весь город зело обрадован. Потом, возвратясь во дворец, сев за стол и вспомня подающего нам причины радости и веселия своим искусством, усердием и разумом, при пушечной пальбе пила я здоровье г. фельдмаршала графа Румянцева, с которым вам новопожалованным и весьма вам заслуженным чином вас поздравляю и должна вам засвидетельствовать, что у меня за столом не было человека, который бы не был тронут до слез от удовольствия, видя, что я справедливость показала их достойному согражданину. Несравненной армии моей успехи и победы кто с толиким удовольствием видеть может, как я? Но коль велика радость моя, сие легче чувствовать можно, нежели описать. Благодарю я вас и за то, что вы то самым делом исполняете, что про римлян говорят, и не спрашиваете, многочислен ли неприятель, но где он. Я уверена, что вы не оставите мне тех назвать, кои себя отличили, дабы я могла им воздать справедливость». Отличившиеся были: генерал-майор Олиц, генерал-поручики Племянников, граф Брюс, граф Салтыков, кн. Репнин; генерал-квартирмейстер Баур; генерал-майоры кн. Долгорукий, гр. Солтыков, артиллерии генерал-майор Мелиссино, Глебов, Подгоричанин, Потемкин, бригадир Гудович; подполковники гр. Воронцов (Семен Романович), Елчанинов.
Разбитый визирь бежал к Дунаю, через который переправился на судах при Исакче; но часть его войска, прикрывавшая обоз, не успела переправиться, как подоспел генерал Баур и заставил ее положить оружие, причем русским досталось еще 127 пушек в придачу к 140, взятым при Кагуле. Измаил, тогда еще слабо укрепленный, сдался ген. Потемкину; кн. Репнин взял Килию. Аккерман сдался бригадиру Игельстрому. Но Браилов упорно защищался и отбил приступ. Об этой неудаче Румянцев писал императрице (3 ноября): «Я избрал к осаде сего города ген.-майора Глебова как способнейшего из резону, что он служил в артиллерии. Я его снабдевал ежедневно новыми наставлениями, которые мне казались быть нужны по его известиям и планам, мне сообщаемым. Но дела его при сей осаде не отвечали оным. Штурм, кроме того что рано начат, веден был необозренными местами, и, так сказать, один бок города только был осажден, ибо о лагере неприятельском, между Дуная, крепости и предместья бывшем, познали, токмо пришедши на него. Неоспоримо, что усердие и ревность, кои ему по справедливости отдать должно, были побуждением на сие предприятие отважное, и как все, хотя, впрочем, несогласные вестники, в том, однако ж, единогласно уверяют, что все дело имело бы наилучший успех, ежели бы недостойные звания последнего солдата 4-го гренадерского полка гренадеры, в непослушании и малодушии неоднократно примеченные, сами пошли и другим идти не задержали». Затем Румянцев повторяет свою обычную жалобу, что войска мало сравнительно с пространством занимаемых областей: «Весьма трудно с немногим числом войска, каково у меня есть ныне налицо, обнять все пространство завоеванных земель. Квартиры для армии расположу я сколь можно будет теснее в здешнем краю и к пребыванию моему места не возьму далее города Ясс. Все почти генералы по болезням своим отъехали из армии. Я Храповицкого и Хераскова только уговорить мог остаться, а и они подали просьбы об увольнении. Проникнуть нельзя каждого в сердце; примечаю, однако ж, что иные считают себя упослежденными в награждении пред своими сверстниками и потому удаляются; а другие, находя опасность в сих местах остаться, где армия располагается». Наконец, в ноябре же турки очистили Браилов. Бухарест был занят в другой раз. В то время как многочисленные толпы турок в чистом поле при Ларге и Кагуле не могли выдерживать пред сравнительно малочисленною Первою русскою армиею, Вторая армия в числе 34000 человек была задержана упорным, отчаянным сопротивлением турок в Бендерах. Осада этой крепости шла с начала июля; в ночь с 15 на 16 сентября гр. Панин решился вести свои войска на приступ, и после бою, длившегося всю ночь, после пожара, истребившего крепость, гарнизон положил оружие; победители во время осады и приступа потеряли более одной пятой всей армии. Такая потеря произвела неблагоприятное впечатление в Петербурге и сильно уменьшила значение приобретения, купленного так дорого. Тон донесения Панина мог быть найден несоответственным и неуместным. «L'ours est mort (медведь издох), — писал главнокомандующий Второю армиею, — и сколь он бендерскую берлогу ни крепку, а ногтей почти больше егерей имел, и сколь ни беспримерно свиреп и отчаян был, но великой Екатерины отправленных на него егерей стремление соблюсти достоинство славы оружия ее со врожденными в них верностию, с усердием к своему государю, храбрость с бодрствием нашли способ по лестницам перелезть чрез стены его берлоги и совершенно сокрушить все его челюсти, вследствие чего непростительно бы я согрешил пред моею государынею, если б этого не сказал, что предведенные мною на сию охоту ее егери справедливо достойны высочайшей милости великой Екатерины, в которую дерзаю совокупно с ними и себя повергнуть». Панину послан был военный орден первой степени; но рескрипт был краток и сух: «Сие происшествие (взятие Бендер) тем важнее, что оно соответствует славе оружия и дел наших. В знак же моего удовольствия за оказанную вами в сем случае мне и государству услугу и усердие и твердость, сходственно установленным штатутам военного ордена» и проч. Взятием Бендер действия Второй армии за поздним временем года должны были ограничиться.
Но мы видели, что гр. Панину поручено было попытаться, нельзя ли отвлечь татар от турок. 4 марта Панин уведомил императрицу, что дело обещает успех, и приложил донесение секунд-майора Бастевика, употребленного для первых сношений. 15 марта было об этом рассуждение в Совете, и пришли к тому заключению, что «крымские и другие соединенные с ними татары по их свойству и положению никогда не будут полезными подданными ее и. в-ства, никакие с них порядочные подати собираемы быть не могут и для защиты русских границ служить не будут, ибо без них никто не нападет на эти границы; наконец, принятием их под свое непосредственное подданство Россия возбудит против себя общую и основательную зависть и подозрение в стремлении бесконечно увеличивать свои владения; благоразумие требует остерегаться от возбуждения таких чувств, особенно когда нельзя себе обещать никакой важной и существенной пользы, ибо татарские народы под именем подданства разумеют право требовать всего в свою пользу, службу же свою и пользу для других поставляют только в том, что живут спокойно и не разбойничают. Но если мало для России пользы от подданства Крыма с принадлежащими ему другими татарскими ордами, то, наоборот, велико может быть приращение ее сил, если татары отторгнутся от Турции и составят независимое владение, ибо одним этим Порта относительно России и ее соседства перестанет морально существовать, потому что ей некем будет беспокоить русские границы, да и трудно ей будет переводить войска свои через Дунай, имея на правой стороне независимых татар. Чтоб можно было получить эту пользу при настоящей войне, надобно обратить наш постоянный предмет — свободное мореплавание по Черному морю — к ободрению и вспомоществованию татарам, и потому прежде всего надобно принять непременное решение не полагать оружия, хотя бы это стоило лишней кампании, пока Порта не признает торжественно независимость Крыма с принадлежащими к нему ордами; вследствие этого надобно вести переговоры с татарами таким образом, чтобы граф Панин склонял их не к нашему подданству, но к независимости от Турции, чтоб обещал наше ручательство, покровительство и защиту с твердым обнадеживанием, что если они теперь подпишут с нами договор о своем отложении от Турции, то мы не заключим с последнею мира, не утвердив договором независимости Крымской области. Наконец, что граф Панин взаимно потребовал от татар, чтобы они для доставления нам возможности защищать их от турок приняли наш гарнизон в некоторые свои крепости и отдали бы нам одну гавань на крымском берегу, где бы наш флот мог препятствовать турецкой высадке. (Против этих слов в протоколе Екатерина приписала „Не менее нам необходимо нужно иметь в своих руках проход из Азовского в Черное море; и для того об нем домогаться надлежит“.) При таком соглашении, естественно, должно быть поставлено условие о свободной сухопутной и водяной торговле. Если эти важные переговоры в настоящую кампанию уже с пользою совершатся, то, не теряя ни малейшего времени, надобно будет занять нашею азовскою флотилиею тот порт, который на крымском берегу нами выговорен будет, чтоб при начатии с турками мирных переговоров уже можно было прелиминарными пунктами выговорить и одержать проход нескольким нашим кораблям из Средиземного моря в Черное, именно в ту гавань, которая уже будет нам принадлежать, чем и может быть утверждено действительное основание нашего флота, следовательно, и всего мореплавания на Черном море».
Императрица утвердила это решение Совета, и Панину был отправлен соответственный рескрипт, в котором вследствие дополнения, сделанного Екатериною, уже прямо определено, какие места требовать у крымцев для обеспечения прохода из Азовского моря в Черное: на крымском берегу — Еникале и на кубанском — Тамань. Понятно, что в начале переговоров эти требования земельных уступок не могли еще предъявляться: и без того дело было нелегкое. Слова «свобода и независимость» могут легко поднять народы, для которых зависимость тяжела, у которых в продолжение веков независимость была постоянною любимою мечтою, которые нетерпеливо дожидались первого случая превратить мечту в действительность. Но не таково было положение крымских татар: зависимость их от Порты была нечувствительна и в единоверии имела крепкое основание. Зависимость от Турции при легкости была очень выгодна для татар: под щитом Порты они сначала могли безнаказанно разбойничать; усиление России отнимало у них эту возможность, они перестали получать поминки или дань из Москвы, но это усиливало только их ненависть к России, страх перед нею и, наоборот, расположение к единоверной Турции, потребность ее покровительства. Отношения татар к ханам, к этому многочисленному роду Гиреев, были самые свободные, как обыкновенно бывают отношения государственно неразвитых народов к большим правительственным родам; хана свергали при первом неудовольствии, не боясь препятствий со стороны Порты. С своей стороны Гиреи тянули к Порте: по свержении в Крыму они находили у нее убежище, у них были владения в Румилии и лестное для их честолюбия предание, что в случае прекращения турецкой династии достоинство падишаха должно перейти к ним. Им предлагали независимость, но тут была явная неточность. В Петербурге, решаясь во что бы то ни стало добиваться независимости Крыма, выставляли на вид одну сторону дела, полезную для России, не входя в подробное рассматривание затруднений, вытекавших из неточности определения цели. Если татары будут вполне независимы, то, естественно, они должны получить право свободно определять свои отношения к другим державам, входить в союзы с тою или другою из них, как им заблагорассудится, и в случае войны России с Турциею вступать в союз с последнею против первой. Таким образом, принимая независимость в таком точном смысле, нельзя было рассуждать, что вследствие независимости Крыма Порта относительно России превратится в моральное небытие, что у нее отнимется возможность делать важные предприятия против русских границ и что трудно ей будет переводить свои войска через Дунай, имея в правом боку независимых татар. Для получения предполагавшихся выгод надобно было эту независимость ограничить, т.е. обязать татар тесным, постоянным союзом с Россиею, обязать отступлением навсегда от Турции; на договор о таком союзе, разумеется, положиться было нельзя; надобно было обеспечить союз гарнизонами по крепостям, гаванью на Черном море, приобретением мест, защищавших вход в пролив между Азовским и Черным морями. При таких отношениях естественно и необходимо является новое слово: покровительство. Россия будет покровительницею татар; но в таком случае турецкие отношения сменялись только русскими и нельзя было рассуждать о том, что иностранные державы не увидят здесь властолюбивых стремлений и останутся покойны, не поймут, что значение Турции на северном берегу Черного моря перейдет к России. Татары понимали очень хорошо, что им предлагают из турецкой зависимости перейти в русскую; но отторгнуться от своих единоверцев и отдаться под покровительство христианской держа вы являлось делом греховным. В крайности они готовы были сделать это, но только в крайности и единственно для того, чтоб выиграть время, выйти из затруднительного положения, не подвергнуться разорению, а потом при первой перемене обстоятельств снова перейти к Турции, освободиться от свободы. Христианские народы страшно страдали под турецким игом, подвергались всем последствиям фанатизма и презрения магометан к иноверцам, они жаждали свободы, тогда как татары находились в положении обратном, и соединение их с христианами в одном акте освобождения от турецкого ига было ошибкою.
Весною 1770 года татарам крайности еще не было; и на предложение Панина преемник умершего Крым-Гирея хан Каплан-Гирей отвечал (15 марта): «Объясняешь, что твоя королева желает прежние вольности татарские доставить, но подобные слова тебе писать не должно. Мы сами себя знаем. Мы Портою совершенно во всем довольны и благоденствием наслаждаемся. А в прежние времена, когда мы еще независимы от Порты Оттоманской были, какие междоусобные брани и внутри Крымской области беспокойства происходили, все это пред светом явно; и потому прежние наши обыкновения за лучшие нам представлять какая тебе нужда? В этом твоем намерении, кроме пустословия и безрассудства, ничего не заключается». Панин дал себе напрасный труд возражать хану. Гораздо сильнее, впечатлительнее возразил Румянцев Ларгою и Кагулом: татары зашатались, и раздвоение между ними ускорило желанное в Петербурге дело.
Татары, о которых идет речь, делились на собственно крымских, оседлых, и ногайских, которые под разными названиями кочевали на пустынных тогда берегах Азовского и Черного морей от Кубани до Днестра. Ногайцы не имели тех побуждений держаться Турции, какие имели собственно крымские татары, или имели их гораздо в слабейшей степени; магометанский интерес как вообще у кочевых среднеазиатцев, не преобладал между ними при неразвитости, крайней узкости сферы господствовали мелкие частные интересы. Мы хорошо знакомы с ними по русской истории XVI века. Тогда, будучи господствующим народом на Нижней Волге, служа для магометанского мира связью между Казанью, Астраханью и Крымом, обязанные защищать бусурманские юрты от напора европейско-христианского мира в лице России, они вследствие своих усобиц и корыстных стремлений выдали белому царю и Казань, и Астрахань. Когда один из их князей, державшийся Крыма и Турции, враждовал с Москвою другой говорил ему: «Твои люди ходят торговать в Бухару, а мои ходят к Москве; и только мне завоеваться с Москвою, то и самому мне ходить нагому, да и мертвым не на что будет саванов шить» — и вследствие этого сам предлагал Иоанну IV овладеть Астраханью. В описываемое время, прельщенные надеждою легкой добычи, они поднялись с Крым-Гиреем на Россию; но потом под Хотином дела пошли дурно; они принуждены были отступить к Пруту, нашлись в условиях необычных и истосковались по своим степям. В это время стали приходить к ним предложения от панинских агентов и производили сильное впечатление; до независимости, русского или турецкого покровительства им было мало дела: отчего не принять и русских предложений, если русское войско пропустит их назад на родные степи; предки их дружили же с Россиею, кормясь тем, что посылали табуны лошадей своих на продажу в Москву! Но пока они еще не двигались, боясь хана и турок; после же Ларги и Кагула медлить было нечего: и 25 июля, в тот самый день, когда Панин под Бендерами получил известие о кагульской победе, пришла к нему грамота от четырех едисанских и одного белгородского (аккерманского) мурзы с просьбою о дозволении пройти на крымскую сторону. Панин отвечал, что для получения этого дозволения татары должны объявить себя в протекции российской, отречься от подданства турецкого и прислать аманатов. 9 августа Панин донес в Петербург, что Едисанская, Буджацкая и Белгородская орды отступили от турецкого подданства, вследствие чего их перепустили в степь между Днестром, Бугом и Синюхою. Вслед за тем завели переговоры с Паниными крымские мурзы; но эти переговоры не повели ни к чему; хану, несмотря на сопротивление русских отрядов, удалось пробраться в Крым, где, впрочем, остававшиеся там ногаи, едичкулы и джамбулуки решили последовать примеру своих родичей, едисанцев: многие из них вопреки ханскому приказанию вырывались из Крыма для соединения со своими.
Отошедши 131 версту от Хотина, Румянцев встретил новое препятствие: местность явилась несходною с описанием, сделанным зимою генерал-квартирмейстером Медером. «Зимою клали их (местности) на план, видно, понаслышке, а не по очевидному примечанию, — писал Румянцев, — и теперь во извинение тому представляют, что им нельзя было со всякою точностию сию страну осмотреть по нападкам, в оной происходившим тогда от татар». Главнокомандующий решил дожидаться, пока новый генерал-квартирмейстер Баур, на которого он вполне полагался, узнает местности обстоятельнее и укажет самые удобные дороги, «ибо натура столько необычайных высот с глубинами здесь поместила, что нет удобности к извороту, а способы отовсюду предстоят быть заперту». Кроме того, Румянцев отошел на слишком большое расстояние от Второй армии и тем открывал неприятелю свою левую сторону. Главнокомандующий Второю армиею гр. Панин остановился пред чумою. В начале мая он прислал в Петербург спросить, переходить ли ему с армиею за Днестр, если Румянцев не будет в состоянии стать не только у Дуная, но и пред Яссами для воспрепятствования туркам подать помощь Бендерам, и даже в случае желаемого движения Первой армии переводить ли Вторую за Днестр и начинать ли осаду Бендер прежде минования жаров, если чума усилится. Совет решил предписать Панину идти к Бендерам, потому что об этом подходе уже разнеслись слухи и отложить его будет бесславно. Как в Петербурге были смелее, чем на Днестре, и требовали самых энергичных мер для скорейшего достижения мира, видно из записки графа Гр. Орлова, которую он читал в Совете 17 мая: по мнению Орлова, после взятия Бендер нужно было отправить корпус пехоты к Варне, чтоб овладеть этим городом, и потом морем переехать к самому Константинополю, чтоб получить скорый и славный мир. Менее пылкие члены Совета отвечали, что с этим надобно погодить, прежде надобно отобрать сведения о судах, какие можно достать на Днестре, о запорожских лодках, называемых дубами, как далеко они ходят в Черное море и можно ли им пройти безопасно мимо Очакова; кроме того, прежде посылки пехотного корпуса к Варне надо, чтоб Румянцев утвердился на Дунае и заложил в нем магазины.
А Румянцев находил страну, занятую в прошлом году русским войском, слишком обширною и решил очистить Бухарест. Екатерина, уведомляя его о движении Панина, писала: «Я уповаю, что и вы не только не замедлите своим походом и прибытием к тому месту, которое вы предограждением быть почитаете произведению предприятия на Бендеры, но и в случае всякое вспомоществование в том чинить не оставите. Ваше усердие и ревность меня в том удостоверяет не меньше, как и в том, что вы, конечно, такие меры примете, чтобы оказавшееся в некоторых местах поветрие со всевозможною предосторожностью пресечено было и войско бы никакого вреда от того не чувствовало. Вы сами довольно знаете, сколько нужно распространение оружия нашего над вероломным неприятелем, чтобы поражением его с вашей стороны все в разных местах мною на него предприятия с пользою облегчить можно было и всеми образы принудить его к постановлению желаемого мира. Сожалительно, что вы прежде времени оставляете Букарешт; но я надеюсь на помощь Божескую и искусство ваше в военном деле, что не оставите сего наилучшим образом удовлетворить и произвести такие дела, которые приобретут вам славу и докажут, сколь великое усердие ваше к отечеству и ко мне. Не спрашивали римляне, когда, где было их два или три легиона, в коликом числе против их неприятель, но где он: наступали на него и поражали, и немногочислием своего войска побеждали многособранные противу их толпы; а мы русские; милости Божеские за правость нашу в сей войне с нами. Я вас имею над войском командиром; храбрость войска известна; итак, о благополучнейших успехах моля Всевышнего, надеюсь на его покровительство».
«Я осмеливаюсь, — отвечал Румянцев, — и теперь, и вперед отвечать не словами, но делом, что я всегда поспею и ничего не упущу в предположениях, что сопряжены с возложенною на меня должностию. Труды настоящие и действия, что производят войска в. и. в., мне вверенные, собою дали бы примеры мужества самим римлянам, если бы тех веки позже нашего наступили». Ответ был действительно дан делом.
В первых числах июля Румянцев встретил большое турецко-татарское войско при впадении реки Ларги в Прут; неприятелей было тысяч до 80; но главнокомандующий объявил, что «слава и достоинство наше не терпят, чтоб сносить присутствие неприятеля, стоящего в виду нас, не наступая на него». Наступление произошло 7 июля, и неприятель потерпел полное поражение, оставивши на месте битвы более 1000 тел, тогда как у русских было убито только 29 человек и ранено 61. «Вы займете в моем веке несумненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного, — писала Екатерина Румянцеву, — за долг почитаю вам отдать сию справедливость и, дабы всем известен сделался мой образ мысли об вас и мое удовольствие об успехах ваших, посылаю к вам орден св. Георгия I класса. При сем прилагаю реестр тех деревень, кои немедленно Сенату указом повелено будет вам отдать вечно и потомственно».
Уже два великих визиря было сменено; теперь начальствовал войском третий, Халил-бей. Узнавши о малочисленности ларгинских победителей, Халил-бей переправился через Дунай и шел к ним навстречу, в полной надежде, что своим стопятидесятитысячным войском задавит врага, у которого было не больше 17000. На берегах реки Кагула, у Траянова вала, 21 июля произошла встреча, и здесь повторилось явление, которое было известно из древней истории, из рассказов о борьбе греков с персами, о борьбе европейского качества с азиатским количеством. Была минута, когда многочисленные янычары смели русских солдат; но тут раздался голос самого главнокомандующего: «Ребята, стой!» — и бегущие остановились, окружили вождя, видя его в страшной опасности. Артиллерия и гренадерский штык решили дело. Турки побежали к Дунаю, бросив пушки и весь лагерь в добычу победителям; потеря их убитыми простиралась до 20000: у русских было убито 353 человека и ранено 550. Кагульская победа дала Румянцеву право припомнить Екатерине ее внушения насчет римлян. «Да позволено мне будет, — писал он ей, — настоящее дело уподобить делам древних римлян, коим ваше величество мне велели подражать: не так ли армия в. и. в. теперь поступает, когда не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он».
Восторг Екатерины выразился в письме к новому римлянину: «За первый долг я почла принесть Всемогущему Богу за бесчисленные его к нам милости и щедроты коленопреклоненное благодарение, что сего утра (2 августа) со всем народом при пушечной пальбе в церкви Казанской исполнено было, и весь город зело обрадован. Потом, возвратясь во дворец, сев за стол и вспомня подающего нам причины радости и веселия своим искусством, усердием и разумом, при пушечной пальбе пила я здоровье г. фельдмаршала графа Румянцева, с которым вам новопожалованным и весьма вам заслуженным чином вас поздравляю и должна вам засвидетельствовать, что у меня за столом не было человека, который бы не был тронут до слез от удовольствия, видя, что я справедливость показала их достойному согражданину. Несравненной армии моей успехи и победы кто с толиким удовольствием видеть может, как я? Но коль велика радость моя, сие легче чувствовать можно, нежели описать. Благодарю я вас и за то, что вы то самым делом исполняете, что про римлян говорят, и не спрашиваете, многочислен ли неприятель, но где он. Я уверена, что вы не оставите мне тех назвать, кои себя отличили, дабы я могла им воздать справедливость». Отличившиеся были: генерал-майор Олиц, генерал-поручики Племянников, граф Брюс, граф Салтыков, кн. Репнин; генерал-квартирмейстер Баур; генерал-майоры кн. Долгорукий, гр. Солтыков, артиллерии генерал-майор Мелиссино, Глебов, Подгоричанин, Потемкин, бригадир Гудович; подполковники гр. Воронцов (Семен Романович), Елчанинов.
Разбитый визирь бежал к Дунаю, через который переправился на судах при Исакче; но часть его войска, прикрывавшая обоз, не успела переправиться, как подоспел генерал Баур и заставил ее положить оружие, причем русским досталось еще 127 пушек в придачу к 140, взятым при Кагуле. Измаил, тогда еще слабо укрепленный, сдался ген. Потемкину; кн. Репнин взял Килию. Аккерман сдался бригадиру Игельстрому. Но Браилов упорно защищался и отбил приступ. Об этой неудаче Румянцев писал императрице (3 ноября): «Я избрал к осаде сего города ген.-майора Глебова как способнейшего из резону, что он служил в артиллерии. Я его снабдевал ежедневно новыми наставлениями, которые мне казались быть нужны по его известиям и планам, мне сообщаемым. Но дела его при сей осаде не отвечали оным. Штурм, кроме того что рано начат, веден был необозренными местами, и, так сказать, один бок города только был осажден, ибо о лагере неприятельском, между Дуная, крепости и предместья бывшем, познали, токмо пришедши на него. Неоспоримо, что усердие и ревность, кои ему по справедливости отдать должно, были побуждением на сие предприятие отважное, и как все, хотя, впрочем, несогласные вестники, в том, однако ж, единогласно уверяют, что все дело имело бы наилучший успех, ежели бы недостойные звания последнего солдата 4-го гренадерского полка гренадеры, в непослушании и малодушии неоднократно примеченные, сами пошли и другим идти не задержали». Затем Румянцев повторяет свою обычную жалобу, что войска мало сравнительно с пространством занимаемых областей: «Весьма трудно с немногим числом войска, каково у меня есть ныне налицо, обнять все пространство завоеванных земель. Квартиры для армии расположу я сколь можно будет теснее в здешнем краю и к пребыванию моему места не возьму далее города Ясс. Все почти генералы по болезням своим отъехали из армии. Я Храповицкого и Хераскова только уговорить мог остаться, а и они подали просьбы об увольнении. Проникнуть нельзя каждого в сердце; примечаю, однако ж, что иные считают себя упослежденными в награждении пред своими сверстниками и потому удаляются; а другие, находя опасность в сих местах остаться, где армия располагается». Наконец, в ноябре же турки очистили Браилов. Бухарест был занят в другой раз. В то время как многочисленные толпы турок в чистом поле при Ларге и Кагуле не могли выдерживать пред сравнительно малочисленною Первою русскою армиею, Вторая армия в числе 34000 человек была задержана упорным, отчаянным сопротивлением турок в Бендерах. Осада этой крепости шла с начала июля; в ночь с 15 на 16 сентября гр. Панин решился вести свои войска на приступ, и после бою, длившегося всю ночь, после пожара, истребившего крепость, гарнизон положил оружие; победители во время осады и приступа потеряли более одной пятой всей армии. Такая потеря произвела неблагоприятное впечатление в Петербурге и сильно уменьшила значение приобретения, купленного так дорого. Тон донесения Панина мог быть найден несоответственным и неуместным. «L'ours est mort (медведь издох), — писал главнокомандующий Второю армиею, — и сколь он бендерскую берлогу ни крепку, а ногтей почти больше егерей имел, и сколь ни беспримерно свиреп и отчаян был, но великой Екатерины отправленных на него егерей стремление соблюсти достоинство славы оружия ее со врожденными в них верностию, с усердием к своему государю, храбрость с бодрствием нашли способ по лестницам перелезть чрез стены его берлоги и совершенно сокрушить все его челюсти, вследствие чего непростительно бы я согрешил пред моею государынею, если б этого не сказал, что предведенные мною на сию охоту ее егери справедливо достойны высочайшей милости великой Екатерины, в которую дерзаю совокупно с ними и себя повергнуть». Панину послан был военный орден первой степени; но рескрипт был краток и сух: «Сие происшествие (взятие Бендер) тем важнее, что оно соответствует славе оружия и дел наших. В знак же моего удовольствия за оказанную вами в сем случае мне и государству услугу и усердие и твердость, сходственно установленным штатутам военного ордена» и проч. Взятием Бендер действия Второй армии за поздним временем года должны были ограничиться.
Но мы видели, что гр. Панину поручено было попытаться, нельзя ли отвлечь татар от турок. 4 марта Панин уведомил императрицу, что дело обещает успех, и приложил донесение секунд-майора Бастевика, употребленного для первых сношений. 15 марта было об этом рассуждение в Совете, и пришли к тому заключению, что «крымские и другие соединенные с ними татары по их свойству и положению никогда не будут полезными подданными ее и. в-ства, никакие с них порядочные подати собираемы быть не могут и для защиты русских границ служить не будут, ибо без них никто не нападет на эти границы; наконец, принятием их под свое непосредственное подданство Россия возбудит против себя общую и основательную зависть и подозрение в стремлении бесконечно увеличивать свои владения; благоразумие требует остерегаться от возбуждения таких чувств, особенно когда нельзя себе обещать никакой важной и существенной пользы, ибо татарские народы под именем подданства разумеют право требовать всего в свою пользу, службу же свою и пользу для других поставляют только в том, что живут спокойно и не разбойничают. Но если мало для России пользы от подданства Крыма с принадлежащими ему другими татарскими ордами, то, наоборот, велико может быть приращение ее сил, если татары отторгнутся от Турции и составят независимое владение, ибо одним этим Порта относительно России и ее соседства перестанет морально существовать, потому что ей некем будет беспокоить русские границы, да и трудно ей будет переводить войска свои через Дунай, имея на правой стороне независимых татар. Чтоб можно было получить эту пользу при настоящей войне, надобно обратить наш постоянный предмет — свободное мореплавание по Черному морю — к ободрению и вспомоществованию татарам, и потому прежде всего надобно принять непременное решение не полагать оружия, хотя бы это стоило лишней кампании, пока Порта не признает торжественно независимость Крыма с принадлежащими к нему ордами; вследствие этого надобно вести переговоры с татарами таким образом, чтобы граф Панин склонял их не к нашему подданству, но к независимости от Турции, чтоб обещал наше ручательство, покровительство и защиту с твердым обнадеживанием, что если они теперь подпишут с нами договор о своем отложении от Турции, то мы не заключим с последнею мира, не утвердив договором независимости Крымской области. Наконец, что граф Панин взаимно потребовал от татар, чтобы они для доставления нам возможности защищать их от турок приняли наш гарнизон в некоторые свои крепости и отдали бы нам одну гавань на крымском берегу, где бы наш флот мог препятствовать турецкой высадке. (Против этих слов в протоколе Екатерина приписала „Не менее нам необходимо нужно иметь в своих руках проход из Азовского в Черное море; и для того об нем домогаться надлежит“.) При таком соглашении, естественно, должно быть поставлено условие о свободной сухопутной и водяной торговле. Если эти важные переговоры в настоящую кампанию уже с пользою совершатся, то, не теряя ни малейшего времени, надобно будет занять нашею азовскою флотилиею тот порт, который на крымском берегу нами выговорен будет, чтоб при начатии с турками мирных переговоров уже можно было прелиминарными пунктами выговорить и одержать проход нескольким нашим кораблям из Средиземного моря в Черное, именно в ту гавань, которая уже будет нам принадлежать, чем и может быть утверждено действительное основание нашего флота, следовательно, и всего мореплавания на Черном море».
Императрица утвердила это решение Совета, и Панину был отправлен соответственный рескрипт, в котором вследствие дополнения, сделанного Екатериною, уже прямо определено, какие места требовать у крымцев для обеспечения прохода из Азовского моря в Черное: на крымском берегу — Еникале и на кубанском — Тамань. Понятно, что в начале переговоров эти требования земельных уступок не могли еще предъявляться: и без того дело было нелегкое. Слова «свобода и независимость» могут легко поднять народы, для которых зависимость тяжела, у которых в продолжение веков независимость была постоянною любимою мечтою, которые нетерпеливо дожидались первого случая превратить мечту в действительность. Но не таково было положение крымских татар: зависимость их от Порты была нечувствительна и в единоверии имела крепкое основание. Зависимость от Турции при легкости была очень выгодна для татар: под щитом Порты они сначала могли безнаказанно разбойничать; усиление России отнимало у них эту возможность, они перестали получать поминки или дань из Москвы, но это усиливало только их ненависть к России, страх перед нею и, наоборот, расположение к единоверной Турции, потребность ее покровительства. Отношения татар к ханам, к этому многочисленному роду Гиреев, были самые свободные, как обыкновенно бывают отношения государственно неразвитых народов к большим правительственным родам; хана свергали при первом неудовольствии, не боясь препятствий со стороны Порты. С своей стороны Гиреи тянули к Порте: по свержении в Крыму они находили у нее убежище, у них были владения в Румилии и лестное для их честолюбия предание, что в случае прекращения турецкой династии достоинство падишаха должно перейти к ним. Им предлагали независимость, но тут была явная неточность. В Петербурге, решаясь во что бы то ни стало добиваться независимости Крыма, выставляли на вид одну сторону дела, полезную для России, не входя в подробное рассматривание затруднений, вытекавших из неточности определения цели. Если татары будут вполне независимы, то, естественно, они должны получить право свободно определять свои отношения к другим державам, входить в союзы с тою или другою из них, как им заблагорассудится, и в случае войны России с Турциею вступать в союз с последнею против первой. Таким образом, принимая независимость в таком точном смысле, нельзя было рассуждать, что вследствие независимости Крыма Порта относительно России превратится в моральное небытие, что у нее отнимется возможность делать важные предприятия против русских границ и что трудно ей будет переводить свои войска через Дунай, имея в правом боку независимых татар. Для получения предполагавшихся выгод надобно было эту независимость ограничить, т.е. обязать татар тесным, постоянным союзом с Россиею, обязать отступлением навсегда от Турции; на договор о таком союзе, разумеется, положиться было нельзя; надобно было обеспечить союз гарнизонами по крепостям, гаванью на Черном море, приобретением мест, защищавших вход в пролив между Азовским и Черным морями. При таких отношениях естественно и необходимо является новое слово: покровительство. Россия будет покровительницею татар; но в таком случае турецкие отношения сменялись только русскими и нельзя было рассуждать о том, что иностранные державы не увидят здесь властолюбивых стремлений и останутся покойны, не поймут, что значение Турции на северном берегу Черного моря перейдет к России. Татары понимали очень хорошо, что им предлагают из турецкой зависимости перейти в русскую; но отторгнуться от своих единоверцев и отдаться под покровительство христианской держа вы являлось делом греховным. В крайности они готовы были сделать это, но только в крайности и единственно для того, чтоб выиграть время, выйти из затруднительного положения, не подвергнуться разорению, а потом при первой перемене обстоятельств снова перейти к Турции, освободиться от свободы. Христианские народы страшно страдали под турецким игом, подвергались всем последствиям фанатизма и презрения магометан к иноверцам, они жаждали свободы, тогда как татары находились в положении обратном, и соединение их с христианами в одном акте освобождения от турецкого ига было ошибкою.
Весною 1770 года татарам крайности еще не было; и на предложение Панина преемник умершего Крым-Гирея хан Каплан-Гирей отвечал (15 марта): «Объясняешь, что твоя королева желает прежние вольности татарские доставить, но подобные слова тебе писать не должно. Мы сами себя знаем. Мы Портою совершенно во всем довольны и благоденствием наслаждаемся. А в прежние времена, когда мы еще независимы от Порты Оттоманской были, какие междоусобные брани и внутри Крымской области беспокойства происходили, все это пред светом явно; и потому прежние наши обыкновения за лучшие нам представлять какая тебе нужда? В этом твоем намерении, кроме пустословия и безрассудства, ничего не заключается». Панин дал себе напрасный труд возражать хану. Гораздо сильнее, впечатлительнее возразил Румянцев Ларгою и Кагулом: татары зашатались, и раздвоение между ними ускорило желанное в Петербурге дело.
Татары, о которых идет речь, делились на собственно крымских, оседлых, и ногайских, которые под разными названиями кочевали на пустынных тогда берегах Азовского и Черного морей от Кубани до Днестра. Ногайцы не имели тех побуждений держаться Турции, какие имели собственно крымские татары, или имели их гораздо в слабейшей степени; магометанский интерес как вообще у кочевых среднеазиатцев, не преобладал между ними при неразвитости, крайней узкости сферы господствовали мелкие частные интересы. Мы хорошо знакомы с ними по русской истории XVI века. Тогда, будучи господствующим народом на Нижней Волге, служа для магометанского мира связью между Казанью, Астраханью и Крымом, обязанные защищать бусурманские юрты от напора европейско-христианского мира в лице России, они вследствие своих усобиц и корыстных стремлений выдали белому царю и Казань, и Астрахань. Когда один из их князей, державшийся Крыма и Турции, враждовал с Москвою другой говорил ему: «Твои люди ходят торговать в Бухару, а мои ходят к Москве; и только мне завоеваться с Москвою, то и самому мне ходить нагому, да и мертвым не на что будет саванов шить» — и вследствие этого сам предлагал Иоанну IV овладеть Астраханью. В описываемое время, прельщенные надеждою легкой добычи, они поднялись с Крым-Гиреем на Россию; но потом под Хотином дела пошли дурно; они принуждены были отступить к Пруту, нашлись в условиях необычных и истосковались по своим степям. В это время стали приходить к ним предложения от панинских агентов и производили сильное впечатление; до независимости, русского или турецкого покровительства им было мало дела: отчего не принять и русских предложений, если русское войско пропустит их назад на родные степи; предки их дружили же с Россиею, кормясь тем, что посылали табуны лошадей своих на продажу в Москву! Но пока они еще не двигались, боясь хана и турок; после же Ларги и Кагула медлить было нечего: и 25 июля, в тот самый день, когда Панин под Бендерами получил известие о кагульской победе, пришла к нему грамота от четырех едисанских и одного белгородского (аккерманского) мурзы с просьбою о дозволении пройти на крымскую сторону. Панин отвечал, что для получения этого дозволения татары должны объявить себя в протекции российской, отречься от подданства турецкого и прислать аманатов. 9 августа Панин донес в Петербург, что Едисанская, Буджацкая и Белгородская орды отступили от турецкого подданства, вследствие чего их перепустили в степь между Днестром, Бугом и Синюхою. Вслед за тем завели переговоры с Паниными крымские мурзы; но эти переговоры не повели ни к чему; хану, несмотря на сопротивление русских отрядов, удалось пробраться в Крым, где, впрочем, остававшиеся там ногаи, едичкулы и джамбулуки решили последовать примеру своих родичей, едисанцев: многие из них вопреки ханскому приказанию вырывались из Крыма для соединения со своими.