Журнал Наш Современник
Журнал Наш Современник 2006 #10
(Журнал Наш Современник — 2006)
Слово главного редактора Пушкин — наш современник
Судьба пушкинского “Современника” была весьма плачевной. В 1836 году вышло четыре тома. Два первых — тиражом 2400 экземпляров, из которых разошлось не более трети, а тираж четвёртого по причине малого спроса снизился почти втрое. После гибели Пушкина журнал стал постепенно чахнуть, и когда Плетнёв передавал его Некрасову, у “Современника” оставалось всего лишь 233 подписчика.
А между тем он был любимым детищем Пушкина. Во многих письмах последнего года жизни — жене, друзьям, издателям — поэт с волнением и восторгом рассказывает о каждом из номеров, расхваливает авторов, ругается с книготорговцами и недругами-журналистами. Его шедевры — “Скупой рыцарь”, “Родословная моего героя”, “Капитанская дочка”, “Медный всадник”, “Путешествие в Арзрум” — печатаются в “Современнике”. Рядом с повестями Гоголя, стихотворениями Тютчева, Жуковского, Боратынского, Кольцова, Лермонтова, Дениса Давыдова… Какие имена! Казалось бы, нарасхват должен идти журнал!
Но всё было тщетно. Грамотная светская чернь уже была увлечена бульварным чтивом Булгарина, крикливыми антипушкинскими статьями Греча и Полевого, трескучими стихами Бенедиктова, ходульной прозой Марлинского, коммерческими романами французских сочинителей, о которых поэт в 1834 году написал с беспощадной язвительностью: “Легкомысленная невежественная публика была единственною руководительницею и образовательницею писателей. Когда писатели перестали толкаться по передним вельмож, они в их стремлении к низости (! — Ст. К.) обратились к народу, лаская его любимые мнения или фиглярствуя независимостью и странностями (! — Ст. К.), но с одной целью: выманить себе репутацию или деньги! В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!”.
Так что Пушкин и его гениальные современники были поставлены, говоря нынешним языком, в положение “маргиналов”… Не напоминает ли нам эта картина сегодняшнее время, если вспомнить судьбы Георгия Свиридова, Юрия Кузнецова, Николая Тряпкина, Александра Панарина?..
Рыночные нравы, хлынувшие в 30-е годы XIX века в русскую журнальную и газетную жизнь из буржуазной Европы, озадачили и даже испугали Пушкина. Почти за два века до господства телевизионных сериалов, детективов, женских романов и прочего “мыла” он почувствовал тлетворный запах перемен и бросил в лицо этой многоликой бесовщине перчатку:
“Явилась толпа людей тёмных с позорными своими сказаниями, но мы не остановились на бесстыдных записках Генриетты Вильсон, Казановы и Современницы. Мы кинулись на плутовские признания полицейского шпиона и на пояснения оных клеймёного каторжника. Журналы наполнились выписками из Видока. Поэт Гюго не постыдился в нём искать вдохновений для романа, исполненного огня и грязи. Недоставало палача в числе новейших литераторов. Наконец и он явился, и к стыду нашему скажем, что успех его “Записок”, кажется, несомнителен”.
Не в бровь, а в глаз — сказано о нашем сегодняшнем книжном и гламурном рынке. В другой своей записи о зловонном потоке, текущем в Россию с Запада, отчаявшийся Пушкин, сам настрадавшийся от цензуры, поневоле воззвал к ней: “Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства”.
Сказано как будто о нашем времени, ежели вспомнить, что Дума российская много лет не может даже сформулировать, что такое порнография, и никакого толкового сопротивления всяческим (позвольте, скажу грубым блатным языком) “отвязанным сукам” оказать не может. А Пушкин — сопротивлялся по-своему, по-пушкински. Он на вызов “цивилизованной черни” ответил “Памятником”:
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа.
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Вот в чём он увидел спасение от “рыночной демократии”, от “пипла, который хавает”, — в народной тропе.
Из языка нынешних политиков, столпов “жёлтой прессы” и телевизионных шоуменов исчезло простое и древнее слово “народ”. Они брезгуют этим словом, стесняются и не любят его. Их демократическим вкусам “любезен” “электорат”. А мы в “Нашем современнике” спасали пушкинскую суть и честь народного слова, публикуя жизнеописания Есенина и Шолохова, Павла Васильева и Николая Клюева. Это — в последние 15 лет. А если оглянуться на 60-80-е годы, то как не вспомнить великую деревенскую прозу: “Царь-рыбу” Астафьева, “Прощанье с Матёрой” Распутина, “Лад” Белова, “Калину красную” Шукшина. Именно эти вехи обозначили “народную тропу” журнала. Благодаря им мы стали самым востребованным литературным журналом для читающей России. Мы не позволили оттеснить наших лучших писателей в “маргинальный” угол. Вот почему благодарные читатели даже в наше враждебное культуре время каждый год присылают в редакцию около трёх тысяч писем — из разных мест, куда доходит журнал: от самого северного в России Трифонов-Печенгского монастыря до русского Крыма, от белорусской Гомельщины до магаданского посёлка Синегорье… Разве поток этих писем не есть “народная тропа”?
Наш умный, страстный, жаждущий веры и справедливости читатель стал желанным коллективным автором журнала. Два раза в год мы щедро даём ему слово, чтобы в этом стихийном, искреннем многоголосье уловить смысл нынешней народной жизни, понять народную правду и нащупать ответную тропу к ней.
* * *
Многослойный историзм Пушкина, вершин которого он достиг в “Борисе Годунове” и “Капитанской дочке”, был не понят “образованщиной” той эпохи. Катенин объявлял пушкинскую трагедию “нулём”, Кюхельбекер поставил её ниже фальшивых пьес Кукольника, журналист Надеждин издевался над поэтом в “Телескопе”:
“Бориса Годунова”
Он выпустил в народ,
Убогая обнова,
Увы! на новый год.
Впрочем, Пушкин всё это предвидел:
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Подобно “холодной толпе” тех лет наша новолиберальная чернь не прочитала историческую эпопею Ирины Владимировны Римской-Корсаковой “Побеждённые”, прошла мимо леоновской “Пирамиды”, не заметила личутинского “Раскола”, брезгливо отвернулась от блистательных повестей Проханова “Идущие в ночи” и “Чеченский блюз”… А ведь все эти произведения, печатавшиеся в журнале, каждое по-своему продолжает традицию пушкинской исторической прозы. В них народные и государственные начала ищут союза и равновесия, а если находят его в роковые минуты истории, то творец может с облегчением вспомнить заветные слова: “Окрепла Русь, так тяжкий млат, дробя стекло, — куёт булат”. Верим, что история не прекратила течение своё, что мы ещё услышим звон, летящий с этой волшебной пушкинской наковальни.
Пушкин — волшебный историк. Даже в курьёзах и в частностях исторической жизни он своим пером мог пролить свет на самые тёмные загадки бытия.
В 2003 году вся наша либеральная пресса дружно отмечала зловещий юбилей знаменитого “дела врачей-отравителей”, возникшего в начале 1953 года. Кого только не клеймили историки и борзописцы жёлтой прессы, кого только не объявляли её вдохновителем — одни Сталина, другие Берию, третьи Абакумова.
Одна из революционных фурий мошеннического августовского переворота 1991 года Мариэтта Чудакова в статье “Был август или ещё только будет?” (“Знамя”, N 8, 2006 г.) не смогла обойти этого сюжета. С отчаяньем пишет она о том, как “август” стал сдавать свои позиции: “Сначала робко, а затем потоком покатились публикации о том, что Тимашук была честным врачом, несправедливо гонимым сначала будущими “убийцами в белых халатах”, а затем Хрущёвым…”.
Но я бы посоветовал Чудаковой открыть томик Пушкина и перечитать “Скупого рыцаря” — сцену, где ростовщик рекомендует рыцарю Альберу обратиться к аптекарю Товию за чудодейственными каплями:
Жид
В стакан воды подлить… трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
Альбер
Твой старичок торгует ядом.
Жид
Да -
И ядом…
Так вот кто первым сочинил версию о “врачах-отравителях” — Пушкин! Но как зловеще шутит история: оказывается, в ведомстве Генриха Ягоды была секретная лаборатория, которой руководил потомок и ученик средневекового аптекаря Товия — медик Григорий Майрановский*.
Возможно, что любимый писатель Чудаковой — Булгаков догадывался об этом, когда писал сцену, где Азазелло с Коровьевым подносят Мастеру и Маргарите чашу с ядом…
* * *
16 марта 1830 года Пушкин написал в письме к П. А. Вяземскому: “Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра. Вот тебе случай написать политический памфлет, и даже его напечатать ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу”.
Он и стал основоположником этого жанра, написав “Путешествие в Арзрум”, статью “О народном воспитании”, “Воспоминания”, “Путешествие из Москвы в Петербург”, размышления о “Собрании сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского”, опубликованные, кстати, в первом номере “Современника”.
Проницательная Ирина Ивановна Стрелкова (вечная ей память!) в своей последней статье, написанной для журнала, не зря придала пушкинской мысли о политической прозе особое значение. Она причислила к этому жанру “Мой манифест” Валентина Распутина, книгу воспоминаний Станислава Куняева “Поэзия. Судьба. Россия”, почти все работы последнего десятилетия Вадима Кожинова, “Менеджер Дикого поля” Александра Казинцева. Я бы прибавил к этому списку замечательные политические мемуары Николая Ивановича Рыжкова, “Великую криминальную революцию” Станислава Говорухина, ну и, конечно же, трилогию Юлия Квицинского о трёх крупнейших предателях в мировой истории — Иуде Искариоте, Андрее Власове и Александре Тыковлеве (он же — Александр Яковлев, ныне покойный). И все труды владыки Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, публиковавшиеся у нас в 90-е годы прошлого века. Можно ещё вспомнить и “Россию распятую” Ильи Глазунова, и “Историю русского масонства” Бориса Башилова, изданную как приложение к “Нашему современнику”. В обеих последних работах Пушкин является любимым персонажем. Словом, куда ни оглянись — в нашем литературном поле везде прорастают всходы, посеянные Пушкиным. Когда мы пишем о наших геополитических интересах, о месте под солнцем и русского народа, и всех коренных народов России, — мы неизбежно следуем Пушкину, когда из-под пера авторов “Нашего современника” выходят убедительные размышления об “извечном споре славян между собою” (“Шляхта и мы”), крымские, украинские, приднестровские страницы Ксении Мяло, мудрые изыскания Андрея Убогого об истории, прошумевшей на башкирских просторах Южного Урала. Они и называются по-пушкински — “Путешествие к Пугачёву”.
А все наши пятнадцать номеров (за 15 лет), которые были предоставлены творчеству прозаиков, поэтов, историков, краеведов из Татарстана и Башкирии, из Республики Коми и далёкой Якутии, из ханты-мансийской земли, из дружественной Белоруссии, разве не есть умножение пушкинского завещания о единстве многонациональной России?
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Не гражданское общество — искусственное, выхолощенное, лишённое исторической глубины и национального лика, а живой, природный союз русского народа со всеми коренными народами России — вот идеал общественного и государственного устройства, за который ратовал пушкинский журнал и ратует “Наш современник”.
* * *
И снова о памятнике. “Александрийский столп” — символ государства. Недавно в одном из номеров журнала “Знамя” Наталья Иванова в статье “Лютые патриоты” в охотку поиздевалась над писателями-государственниками. А ведь модная в ельцинскую эпоху практика “разгосударствления”, которую исповедовали Сахаров, Собчак, Старовойтова и т. д., — одно из тягчайших преступлений нашей криминальной демократии. Разгосударствление обескровило экономику, породило нищету и вымирание народа, сократило сроки жизней человеческих, открыло “зелёную улицу” “бешеным” деньгам, а вместе с ними наркомании, заказным убийствам, беспризорщине, тотальному мошенничеству и уйме пороков, которые человечество накопило за свою историю…
Но “нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся”, — говорил любимец Пушкина Тютчев. Разгосударствленные “бешеные” деньги везла в чемоданчике в родной Санкт-Петербург Галина Старовойтова. Разгосударствленными “бешеными” деньгами было заплачено киллерам, ждавшим демократическую комиссаршу на лестнице её родного дома. “Разгосударствленное” оружие хлынуло в криминальный мир, и один из этих начинённых смертью стволов лёг в руку убийцы. Пуля — тоже “разгосударствленная” — вошла в висок Старовойтовой. Криминальная революция сожрала свою дочурку. Пушкин так сформулировал в черновой главе “Капитанской дочки” закон исторического возмездия, настигающий идеологов бунтов и революций: “Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка копейка”.
О законе этого исторического возмездия, может быть, глубже всех написал Вадим Кожинов в блистательном исследовании “Загадка 1937 года”.
* * *
Но как бы ни восхищался поэт Александрийским столпом и Медным Всадником, “нерукотворный” памятник был роднее и ближе его душе.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой.
Пушкинская свобода имеет совсем другое происхождение, нежели нынешняя покупная “свобода слова” и фарисейские “права человека”, сущность которых русский гений разглядел почти два века тому назад.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова…
………………………………………………………………………….
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! Вот права…
Этой пушкинской свободой дышали дневники Георгия Свиридова и его вечно печальная мелодия к пушкинской “Метели”, стихи Николая Рубцова, “Записи перед сном” Виктора Лихоносова, мифотворческий полёт Юрия Кузнецова. Недаром начало своей поэтической судьбы он отсчитал от мгновения, когда: “ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона”. А завершением была поэма о жизни Христа. Впрочем, и Пушкин тоже начинал с культа Аполлона, но самые проникновенные христианские стихи свои написал в конце жизни.
Свободой мысли и поисками полной Истины дышат исторические работы Кожинова, публиковавшиеся в нашем журнале: “И назовёт меня всяк сущий в ней язык”, “История Руси и русского слова”, а также книга о Фёдоре Тютчеве. Вадим Валерьянович вырабатывал свой взгляд на историю с помощью Пушкина и Тютчева. Его настольным чтением были пушкинские жизнеописания — Петра Первого и Пугачёва, и тютчевские статьи “Россия и революция”, “Россия и Германия”. Но пределы тайной свободы Пушкин знал: “Выше Александрийского столпа” — да. Но ниже — высших законов Бытия. “Веленью Божию, о муза, будь послушна”. Да и Георгий Свиридов чувствовал эти пределы, когда писал в дневниках: “Для меня Россия — страна простора, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа”.
Отговорила моя золотая поэма,
Всё остальное и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и вечный покой.
(Юрий Кузнецов)
Смирение музы перед Высшей Волей — наитруднейшая заповедь творчества… В пушкинском “памятнике” есть ещё одно молитвенное обращение к музе:
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца…
Опять же — это идеал, которому не всегда следовал сам Пушкин. Озорничал, развлекался эпиграммами, язвил литературных противников из стана “рыночной литературы”, угрюмых цензоров и тупых чиновников, расточал время, жизнь, дарование. Вёл себя как Моцарт в трактире при встрече со слепым скрипачом.
Суровый Юрий Кузнецов не прощал такого легкомыслия своему кумиру:
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.
Впрочем, всё это — по-славянски, по-русски. Вот и мы не до конца следуем пушкинским заветам. Срываемся на полемику с мелкими бесами из “Московского комсомольца” и “Знамени”, еврейского “Нового русского слова”… Не замечать бы их. Одно нас оправдывает: защищаем от лжи и клеветы не самих себя, грешных, а историю России, её призвание, её веру, её великого сына — Александра Сергеевича.
* * *
Современный мир полон соблазнов, бездуховных тупиков, в которые неизбежно скатывается жизнь золотого миллиарда, потребляющего три четверти земных благ и буквально пожирающего планету. Мир симулякра и безграничного потребления. О нём, о его близком и страшном для всех народов закате пишут наши авторы — Борис Ключников (“Две Америки”), Олег Платонов (“Почему погибнет Америка”), Александр Казинцев (“Симулякр, или Стекольное царство”). И, конечно же, вольно или невольно мы опираемся в своих оценках на фундаментальные пушкинские пророчества о ещё молодой в ту эпоху западной демократии, ещё приличной, ещё не успевшей в те времена уничтожить индейцев или загнать их в резервации.
“С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству”.
Роковой поворот мировой истории — варварские разрушения в последнее десятилетие Сербии, Афганистана, Ирака — лишь окончательно подтверждают правоту пушкинских пророчеств. А для того, чья голова ещё засорена либеральным вздором о том, что “арап” Пушкин не любил Россию и рвался душой на Запад, приведу ещё одну пушкинскую мысль:
“…в Москве родились и воспитывались по большей части писатели коренные, русские, не выходцы, не перемётчики, для коих где хорошо, там и отечество, для коих всё равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить всё русское — были бы только сыты…”
Сказано о Булгарине, а заодно о многих нынешних мелких и крупных “перемётчиках”.
* * *
Отечественные русоненавистники, глумясь над патриотами, постоянно твердят одно и то же заклинание: “свихнулись на идее жидо-масонского заговора”. Но если бы дело заключалось только в заговоре! Всё обстоит гораздо хуже, и это понимал Пушкин:
“Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна”.
Выработать своё отношение к продавцам отечества, к идеологам двойного и тройного гражданства, к истеблишменту, чьи дети постигают в западных университетах науку властвовать над народами России, — помог нашему журналу Пушкин своей молитвой о патриотизме, которую, словно “Отче наш”, он выдохнул в письме к Чаадаеву:
“…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал”.
Я верю, что в годы длящейся катастрофы именно эта идея объединяла вокруг журнала потомков дворян и крестьянских сыновей, рабочих и интеллигентов, коммунистов и монархистов, атеистов и православных: Игоря Шафаревича, Вячеслава Клыкова, Василия Белова, Татьяну Глушкову, Вадима Кожинова, Татьяну Петрову, владыку Иоанна, Валентина Распутина, Геннадия Зюганова.
Всех в лучшие мгновения жизни объединяло пушкинское слово…
* * *
А сколько в письмах Пушкина естественных здравых мыслей о семье, о женщине — жене, о детях, о воспитании чувств.
“Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно” (П. Нащокину, 1836 г.).
Вот своеобразное “священное писание” семейной жизни из письма П. Плетнёву (1831 г.): “…Жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо”.
И подумать только, что этот цветущий мир был коварно разрушен, что почти совершенный во всех смыслах русский человек попал в сети, расставленные выродками из сатанинского, содомитского клана. Враги Божественной Гармонии ненавидели и гений поэта, и образ Божий, в нём отразившийся. Пушкин догадывался, что имеет дело с бесами в людском обличье, когда писал старому гею Геккерену: “Вы отечески сводничали вашему незаконнорождённому или так называемому сыну… подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену”… “бесчестный вы человек”.
А как обострилась по сравнению с пушкинским временем духовная брань за душевное здоровье народа, за цветущие многодетные семьи против самоубийственного для жизни культа однополых браков, от которых пахнет голубой смертью. В этой брани без пушкинской помощи нам не обойтись. О сатанинских правах человека на растление и грех говорит на страницах журнала митрополит Кирилл, о разрушительных соблазнах тёмной чувственности предупреждал общество Александр Панарин; уловки, которыми пользуется враг рода человеческого в погоне за слабыми душами, — постоянная тема наших отважных подруг Медведевой и Шишовой; о безумных оргиях, творящихся во время многотысячных парадов извращенцев всех мастей — вплоть до скотоложества, — повествуют страницы очерков Олега Платонова “Почему погибнет Америка”.
По всему миру шествует сексуальная чума нашего века, как надругательство над образом Божьим в человеке. Человек, заболевший ею, превращается в тень. Недаром за несколько лет до недавнего московского “голубого бунта”, во время которого содомиты попытались добиться всех конституционных прав, в “Нашем современнике” была напечатана статья Александра Севастьянова “Тень, знай своё место!”. Нет, не знают. Жаждут известности, парадов, лезут на телеэкраны, ползут на священную Красную площадь.
Мчатся бесы рой за роем…
А нам всё равно надо стоять по пушкинскому велению на защите сердцевины жизни, которая называется русской семьёй.
* * *
Пушкина мы всегда считали спутником и покровителем нашего журнала и в благодарность ему по мере наших скромных сил сплетали поэту свой венок. Дважды в году — в светлый месяц его рождения июнь и в мрачные дни на переходе от января к февралю — мы строили номера журналов так, чтобы их можно было называть пушкинскими. В таких пушкинских номерах были напечатаны главы из ЖЗЛовской книги Ариадны Тырновой-Вильямс о Пушкине, исследования академика Российской Академии наук Николая Скатова, долгие годы возглавлявшего питерский Пушкинский Дом.
Вспомним книгу “Пушкин и европейская традиция” Сергея Небольсина, множество размышлений и заметок о Пушкине Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Андрея Убогого, Михаила Лобанова, Василия Белова, Юрия Кузнецова… Всех не перечислить. Только в этом году журнал напечатал повесть Юрия Убогого “Покой и воля” — о жизни Пушкина в Полотняном Заводе и исследование пушкиниста Бориса Конухова, убедительно предположившего, где и когда Пушкин встречался со святым Серафимом Саровским…
К 200-летию со дня рождения Пушкина мы с сыном составили и двумя изданиями издали в “Детской литературе” книгу “А. С. Пушкин. Стихотворения” — в серии “Школьная библиотека”. С моим предисловием, которое начиналось словами Пушкина: “Духовной жаждою томим” и заканчивалось удивительным, пророческим стихотворением нашего покойного друга и члена редколлегии журнала в викуловские времена Анатолия Константиновича Передреева.
Стихотворение написано в 1984 году, накануне роковых перемен в нашей жизни, оно необычайно точно и глубоко выразило особую сегодняшнюю миссию пушкинского наследия.
Всё беззащитнее душа
В тисках расчётливого мира,
Что сотворил себе кумира
Из тёмной власти барыша.
Всё обнажённей его суть,
Его продажная основа,
Где стоит всё чего-нибудь,
Где ничего не стоит слово.
И всё дороже, всё слышней
В его бездушности преступной
Огромный мир души твоей,
Твой гордый голос неподкупный.
Звучи, божественный глагол,
В своём величье непреложный,
Сквозь океан ревущих волн
Всемирной пошлости безбожной…
Ты светлым гением своим
Возвысил душу человечью,
И мир идёт к тебе навстречу,
Духовной жаждою томим…
Пушкин был и остаётся нашим современником, потому что мы всегда знали: духовная жажда — единственный путь для спасения человечества от “тёмной власти барыша” и от “всемирной пошлости безбожной”. И на этом стоял, стоит и будет стоять журнал “Наш современник” — духовный наследник “Современника” пушкинского.
А между тем он был любимым детищем Пушкина. Во многих письмах последнего года жизни — жене, друзьям, издателям — поэт с волнением и восторгом рассказывает о каждом из номеров, расхваливает авторов, ругается с книготорговцами и недругами-журналистами. Его шедевры — “Скупой рыцарь”, “Родословная моего героя”, “Капитанская дочка”, “Медный всадник”, “Путешествие в Арзрум” — печатаются в “Современнике”. Рядом с повестями Гоголя, стихотворениями Тютчева, Жуковского, Боратынского, Кольцова, Лермонтова, Дениса Давыдова… Какие имена! Казалось бы, нарасхват должен идти журнал!
Но всё было тщетно. Грамотная светская чернь уже была увлечена бульварным чтивом Булгарина, крикливыми антипушкинскими статьями Греча и Полевого, трескучими стихами Бенедиктова, ходульной прозой Марлинского, коммерческими романами французских сочинителей, о которых поэт в 1834 году написал с беспощадной язвительностью: “Легкомысленная невежественная публика была единственною руководительницею и образовательницею писателей. Когда писатели перестали толкаться по передним вельмож, они в их стремлении к низости (! — Ст. К.) обратились к народу, лаская его любимые мнения или фиглярствуя независимостью и странностями (! — Ст. К.), но с одной целью: выманить себе репутацию или деньги! В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!”.
Так что Пушкин и его гениальные современники были поставлены, говоря нынешним языком, в положение “маргиналов”… Не напоминает ли нам эта картина сегодняшнее время, если вспомнить судьбы Георгия Свиридова, Юрия Кузнецова, Николая Тряпкина, Александра Панарина?..
Рыночные нравы, хлынувшие в 30-е годы XIX века в русскую журнальную и газетную жизнь из буржуазной Европы, озадачили и даже испугали Пушкина. Почти за два века до господства телевизионных сериалов, детективов, женских романов и прочего “мыла” он почувствовал тлетворный запах перемен и бросил в лицо этой многоликой бесовщине перчатку:
“Явилась толпа людей тёмных с позорными своими сказаниями, но мы не остановились на бесстыдных записках Генриетты Вильсон, Казановы и Современницы. Мы кинулись на плутовские признания полицейского шпиона и на пояснения оных клеймёного каторжника. Журналы наполнились выписками из Видока. Поэт Гюго не постыдился в нём искать вдохновений для романа, исполненного огня и грязи. Недоставало палача в числе новейших литераторов. Наконец и он явился, и к стыду нашему скажем, что успех его “Записок”, кажется, несомнителен”.
Не в бровь, а в глаз — сказано о нашем сегодняшнем книжном и гламурном рынке. В другой своей записи о зловонном потоке, текущем в Россию с Запада, отчаявшийся Пушкин, сам настрадавшийся от цензуры, поневоле воззвал к ней: “Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства”.
Сказано как будто о нашем времени, ежели вспомнить, что Дума российская много лет не может даже сформулировать, что такое порнография, и никакого толкового сопротивления всяческим (позвольте, скажу грубым блатным языком) “отвязанным сукам” оказать не может. А Пушкин — сопротивлялся по-своему, по-пушкински. Он на вызов “цивилизованной черни” ответил “Памятником”:
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа.
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Вот в чём он увидел спасение от “рыночной демократии”, от “пипла, который хавает”, — в народной тропе.
Из языка нынешних политиков, столпов “жёлтой прессы” и телевизионных шоуменов исчезло простое и древнее слово “народ”. Они брезгуют этим словом, стесняются и не любят его. Их демократическим вкусам “любезен” “электорат”. А мы в “Нашем современнике” спасали пушкинскую суть и честь народного слова, публикуя жизнеописания Есенина и Шолохова, Павла Васильева и Николая Клюева. Это — в последние 15 лет. А если оглянуться на 60-80-е годы, то как не вспомнить великую деревенскую прозу: “Царь-рыбу” Астафьева, “Прощанье с Матёрой” Распутина, “Лад” Белова, “Калину красную” Шукшина. Именно эти вехи обозначили “народную тропу” журнала. Благодаря им мы стали самым востребованным литературным журналом для читающей России. Мы не позволили оттеснить наших лучших писателей в “маргинальный” угол. Вот почему благодарные читатели даже в наше враждебное культуре время каждый год присылают в редакцию около трёх тысяч писем — из разных мест, куда доходит журнал: от самого северного в России Трифонов-Печенгского монастыря до русского Крыма, от белорусской Гомельщины до магаданского посёлка Синегорье… Разве поток этих писем не есть “народная тропа”?
Наш умный, страстный, жаждущий веры и справедливости читатель стал желанным коллективным автором журнала. Два раза в год мы щедро даём ему слово, чтобы в этом стихийном, искреннем многоголосье уловить смысл нынешней народной жизни, понять народную правду и нащупать ответную тропу к ней.
* * *
Многослойный историзм Пушкина, вершин которого он достиг в “Борисе Годунове” и “Капитанской дочке”, был не понят “образованщиной” той эпохи. Катенин объявлял пушкинскую трагедию “нулём”, Кюхельбекер поставил её ниже фальшивых пьес Кукольника, журналист Надеждин издевался над поэтом в “Телескопе”:
“Бориса Годунова”
Он выпустил в народ,
Убогая обнова,
Увы! на новый год.
Впрочем, Пушкин всё это предвидел:
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Подобно “холодной толпе” тех лет наша новолиберальная чернь не прочитала историческую эпопею Ирины Владимировны Римской-Корсаковой “Побеждённые”, прошла мимо леоновской “Пирамиды”, не заметила личутинского “Раскола”, брезгливо отвернулась от блистательных повестей Проханова “Идущие в ночи” и “Чеченский блюз”… А ведь все эти произведения, печатавшиеся в журнале, каждое по-своему продолжает традицию пушкинской исторической прозы. В них народные и государственные начала ищут союза и равновесия, а если находят его в роковые минуты истории, то творец может с облегчением вспомнить заветные слова: “Окрепла Русь, так тяжкий млат, дробя стекло, — куёт булат”. Верим, что история не прекратила течение своё, что мы ещё услышим звон, летящий с этой волшебной пушкинской наковальни.
Пушкин — волшебный историк. Даже в курьёзах и в частностях исторической жизни он своим пером мог пролить свет на самые тёмные загадки бытия.
В 2003 году вся наша либеральная пресса дружно отмечала зловещий юбилей знаменитого “дела врачей-отравителей”, возникшего в начале 1953 года. Кого только не клеймили историки и борзописцы жёлтой прессы, кого только не объявляли её вдохновителем — одни Сталина, другие Берию, третьи Абакумова.
Одна из революционных фурий мошеннического августовского переворота 1991 года Мариэтта Чудакова в статье “Был август или ещё только будет?” (“Знамя”, N 8, 2006 г.) не смогла обойти этого сюжета. С отчаяньем пишет она о том, как “август” стал сдавать свои позиции: “Сначала робко, а затем потоком покатились публикации о том, что Тимашук была честным врачом, несправедливо гонимым сначала будущими “убийцами в белых халатах”, а затем Хрущёвым…”.
Но я бы посоветовал Чудаковой открыть томик Пушкина и перечитать “Скупого рыцаря” — сцену, где ростовщик рекомендует рыцарю Альберу обратиться к аптекарю Товию за чудодейственными каплями:
Жид
В стакан воды подлить… трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
Альбер
Твой старичок торгует ядом.
Жид
Да -
И ядом…
Так вот кто первым сочинил версию о “врачах-отравителях” — Пушкин! Но как зловеще шутит история: оказывается, в ведомстве Генриха Ягоды была секретная лаборатория, которой руководил потомок и ученик средневекового аптекаря Товия — медик Григорий Майрановский*.
Возможно, что любимый писатель Чудаковой — Булгаков догадывался об этом, когда писал сцену, где Азазелло с Коровьевым подносят Мастеру и Маргарите чашу с ядом…
* * *
16 марта 1830 года Пушкин написал в письме к П. А. Вяземскому: “Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра. Вот тебе случай написать политический памфлет, и даже его напечатать ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу”.
Он и стал основоположником этого жанра, написав “Путешествие в Арзрум”, статью “О народном воспитании”, “Воспоминания”, “Путешествие из Москвы в Петербург”, размышления о “Собрании сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского”, опубликованные, кстати, в первом номере “Современника”.
Проницательная Ирина Ивановна Стрелкова (вечная ей память!) в своей последней статье, написанной для журнала, не зря придала пушкинской мысли о политической прозе особое значение. Она причислила к этому жанру “Мой манифест” Валентина Распутина, книгу воспоминаний Станислава Куняева “Поэзия. Судьба. Россия”, почти все работы последнего десятилетия Вадима Кожинова, “Менеджер Дикого поля” Александра Казинцева. Я бы прибавил к этому списку замечательные политические мемуары Николая Ивановича Рыжкова, “Великую криминальную революцию” Станислава Говорухина, ну и, конечно же, трилогию Юлия Квицинского о трёх крупнейших предателях в мировой истории — Иуде Искариоте, Андрее Власове и Александре Тыковлеве (он же — Александр Яковлев, ныне покойный). И все труды владыки Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, публиковавшиеся у нас в 90-е годы прошлого века. Можно ещё вспомнить и “Россию распятую” Ильи Глазунова, и “Историю русского масонства” Бориса Башилова, изданную как приложение к “Нашему современнику”. В обеих последних работах Пушкин является любимым персонажем. Словом, куда ни оглянись — в нашем литературном поле везде прорастают всходы, посеянные Пушкиным. Когда мы пишем о наших геополитических интересах, о месте под солнцем и русского народа, и всех коренных народов России, — мы неизбежно следуем Пушкину, когда из-под пера авторов “Нашего современника” выходят убедительные размышления об “извечном споре славян между собою” (“Шляхта и мы”), крымские, украинские, приднестровские страницы Ксении Мяло, мудрые изыскания Андрея Убогого об истории, прошумевшей на башкирских просторах Южного Урала. Они и называются по-пушкински — “Путешествие к Пугачёву”.
А все наши пятнадцать номеров (за 15 лет), которые были предоставлены творчеству прозаиков, поэтов, историков, краеведов из Татарстана и Башкирии, из Республики Коми и далёкой Якутии, из ханты-мансийской земли, из дружественной Белоруссии, разве не есть умножение пушкинского завещания о единстве многонациональной России?
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Не гражданское общество — искусственное, выхолощенное, лишённое исторической глубины и национального лика, а живой, природный союз русского народа со всеми коренными народами России — вот идеал общественного и государственного устройства, за который ратовал пушкинский журнал и ратует “Наш современник”.
* * *
И снова о памятнике. “Александрийский столп” — символ государства. Недавно в одном из номеров журнала “Знамя” Наталья Иванова в статье “Лютые патриоты” в охотку поиздевалась над писателями-государственниками. А ведь модная в ельцинскую эпоху практика “разгосударствления”, которую исповедовали Сахаров, Собчак, Старовойтова и т. д., — одно из тягчайших преступлений нашей криминальной демократии. Разгосударствление обескровило экономику, породило нищету и вымирание народа, сократило сроки жизней человеческих, открыло “зелёную улицу” “бешеным” деньгам, а вместе с ними наркомании, заказным убийствам, беспризорщине, тотальному мошенничеству и уйме пороков, которые человечество накопило за свою историю…
Но “нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся”, — говорил любимец Пушкина Тютчев. Разгосударствленные “бешеные” деньги везла в чемоданчике в родной Санкт-Петербург Галина Старовойтова. Разгосударствленными “бешеными” деньгами было заплачено киллерам, ждавшим демократическую комиссаршу на лестнице её родного дома. “Разгосударствленное” оружие хлынуло в криминальный мир, и один из этих начинённых смертью стволов лёг в руку убийцы. Пуля — тоже “разгосударствленная” — вошла в висок Старовойтовой. Криминальная революция сожрала свою дочурку. Пушкин так сформулировал в черновой главе “Капитанской дочки” закон исторического возмездия, настигающий идеологов бунтов и революций: “Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка копейка”.
О законе этого исторического возмездия, может быть, глубже всех написал Вадим Кожинов в блистательном исследовании “Загадка 1937 года”.
* * *
Но как бы ни восхищался поэт Александрийским столпом и Медным Всадником, “нерукотворный” памятник был роднее и ближе его душе.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой.
Пушкинская свобода имеет совсем другое происхождение, нежели нынешняя покупная “свобода слова” и фарисейские “права человека”, сущность которых русский гений разглядел почти два века тому назад.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова…
………………………………………………………………………….
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! Вот права…
Этой пушкинской свободой дышали дневники Георгия Свиридова и его вечно печальная мелодия к пушкинской “Метели”, стихи Николая Рубцова, “Записи перед сном” Виктора Лихоносова, мифотворческий полёт Юрия Кузнецова. Недаром начало своей поэтической судьбы он отсчитал от мгновения, когда: “ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона”. А завершением была поэма о жизни Христа. Впрочем, и Пушкин тоже начинал с культа Аполлона, но самые проникновенные христианские стихи свои написал в конце жизни.
Свободой мысли и поисками полной Истины дышат исторические работы Кожинова, публиковавшиеся в нашем журнале: “И назовёт меня всяк сущий в ней язык”, “История Руси и русского слова”, а также книга о Фёдоре Тютчеве. Вадим Валерьянович вырабатывал свой взгляд на историю с помощью Пушкина и Тютчева. Его настольным чтением были пушкинские жизнеописания — Петра Первого и Пугачёва, и тютчевские статьи “Россия и революция”, “Россия и Германия”. Но пределы тайной свободы Пушкин знал: “Выше Александрийского столпа” — да. Но ниже — высших законов Бытия. “Веленью Божию, о муза, будь послушна”. Да и Георгий Свиридов чувствовал эти пределы, когда писал в дневниках: “Для меня Россия — страна простора, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа”.
Отговорила моя золотая поэма,
Всё остальное и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и вечный покой.
(Юрий Кузнецов)
Смирение музы перед Высшей Волей — наитруднейшая заповедь творчества… В пушкинском “памятнике” есть ещё одно молитвенное обращение к музе:
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца…
Опять же — это идеал, которому не всегда следовал сам Пушкин. Озорничал, развлекался эпиграммами, язвил литературных противников из стана “рыночной литературы”, угрюмых цензоров и тупых чиновников, расточал время, жизнь, дарование. Вёл себя как Моцарт в трактире при встрече со слепым скрипачом.
Суровый Юрий Кузнецов не прощал такого легкомыслия своему кумиру:
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.
Впрочем, всё это — по-славянски, по-русски. Вот и мы не до конца следуем пушкинским заветам. Срываемся на полемику с мелкими бесами из “Московского комсомольца” и “Знамени”, еврейского “Нового русского слова”… Не замечать бы их. Одно нас оправдывает: защищаем от лжи и клеветы не самих себя, грешных, а историю России, её призвание, её веру, её великого сына — Александра Сергеевича.
* * *
Современный мир полон соблазнов, бездуховных тупиков, в которые неизбежно скатывается жизнь золотого миллиарда, потребляющего три четверти земных благ и буквально пожирающего планету. Мир симулякра и безграничного потребления. О нём, о его близком и страшном для всех народов закате пишут наши авторы — Борис Ключников (“Две Америки”), Олег Платонов (“Почему погибнет Америка”), Александр Казинцев (“Симулякр, или Стекольное царство”). И, конечно же, вольно или невольно мы опираемся в своих оценках на фундаментальные пушкинские пророчества о ещё молодой в ту эпоху западной демократии, ещё приличной, ещё не успевшей в те времена уничтожить индейцев или загнать их в резервации.
“С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству”.
Роковой поворот мировой истории — варварские разрушения в последнее десятилетие Сербии, Афганистана, Ирака — лишь окончательно подтверждают правоту пушкинских пророчеств. А для того, чья голова ещё засорена либеральным вздором о том, что “арап” Пушкин не любил Россию и рвался душой на Запад, приведу ещё одну пушкинскую мысль:
“…в Москве родились и воспитывались по большей части писатели коренные, русские, не выходцы, не перемётчики, для коих где хорошо, там и отечество, для коих всё равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить всё русское — были бы только сыты…”
Сказано о Булгарине, а заодно о многих нынешних мелких и крупных “перемётчиках”.
* * *
Отечественные русоненавистники, глумясь над патриотами, постоянно твердят одно и то же заклинание: “свихнулись на идее жидо-масонского заговора”. Но если бы дело заключалось только в заговоре! Всё обстоит гораздо хуже, и это понимал Пушкин:
“Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна”.
Выработать своё отношение к продавцам отечества, к идеологам двойного и тройного гражданства, к истеблишменту, чьи дети постигают в западных университетах науку властвовать над народами России, — помог нашему журналу Пушкин своей молитвой о патриотизме, которую, словно “Отче наш”, он выдохнул в письме к Чаадаеву:
“…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал”.
Я верю, что в годы длящейся катастрофы именно эта идея объединяла вокруг журнала потомков дворян и крестьянских сыновей, рабочих и интеллигентов, коммунистов и монархистов, атеистов и православных: Игоря Шафаревича, Вячеслава Клыкова, Василия Белова, Татьяну Глушкову, Вадима Кожинова, Татьяну Петрову, владыку Иоанна, Валентина Распутина, Геннадия Зюганова.
Всех в лучшие мгновения жизни объединяло пушкинское слово…
* * *
А сколько в письмах Пушкина естественных здравых мыслей о семье, о женщине — жене, о детях, о воспитании чувств.
“Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно” (П. Нащокину, 1836 г.).
Вот своеобразное “священное писание” семейной жизни из письма П. Плетнёву (1831 г.): “…Жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо”.
И подумать только, что этот цветущий мир был коварно разрушен, что почти совершенный во всех смыслах русский человек попал в сети, расставленные выродками из сатанинского, содомитского клана. Враги Божественной Гармонии ненавидели и гений поэта, и образ Божий, в нём отразившийся. Пушкин догадывался, что имеет дело с бесами в людском обличье, когда писал старому гею Геккерену: “Вы отечески сводничали вашему незаконнорождённому или так называемому сыну… подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену”… “бесчестный вы человек”.
А как обострилась по сравнению с пушкинским временем духовная брань за душевное здоровье народа, за цветущие многодетные семьи против самоубийственного для жизни культа однополых браков, от которых пахнет голубой смертью. В этой брани без пушкинской помощи нам не обойтись. О сатанинских правах человека на растление и грех говорит на страницах журнала митрополит Кирилл, о разрушительных соблазнах тёмной чувственности предупреждал общество Александр Панарин; уловки, которыми пользуется враг рода человеческого в погоне за слабыми душами, — постоянная тема наших отважных подруг Медведевой и Шишовой; о безумных оргиях, творящихся во время многотысячных парадов извращенцев всех мастей — вплоть до скотоложества, — повествуют страницы очерков Олега Платонова “Почему погибнет Америка”.
По всему миру шествует сексуальная чума нашего века, как надругательство над образом Божьим в человеке. Человек, заболевший ею, превращается в тень. Недаром за несколько лет до недавнего московского “голубого бунта”, во время которого содомиты попытались добиться всех конституционных прав, в “Нашем современнике” была напечатана статья Александра Севастьянова “Тень, знай своё место!”. Нет, не знают. Жаждут известности, парадов, лезут на телеэкраны, ползут на священную Красную площадь.
Мчатся бесы рой за роем…
А нам всё равно надо стоять по пушкинскому велению на защите сердцевины жизни, которая называется русской семьёй.
* * *
Пушкина мы всегда считали спутником и покровителем нашего журнала и в благодарность ему по мере наших скромных сил сплетали поэту свой венок. Дважды в году — в светлый месяц его рождения июнь и в мрачные дни на переходе от января к февралю — мы строили номера журналов так, чтобы их можно было называть пушкинскими. В таких пушкинских номерах были напечатаны главы из ЖЗЛовской книги Ариадны Тырновой-Вильямс о Пушкине, исследования академика Российской Академии наук Николая Скатова, долгие годы возглавлявшего питерский Пушкинский Дом.
Вспомним книгу “Пушкин и европейская традиция” Сергея Небольсина, множество размышлений и заметок о Пушкине Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Андрея Убогого, Михаила Лобанова, Василия Белова, Юрия Кузнецова… Всех не перечислить. Только в этом году журнал напечатал повесть Юрия Убогого “Покой и воля” — о жизни Пушкина в Полотняном Заводе и исследование пушкиниста Бориса Конухова, убедительно предположившего, где и когда Пушкин встречался со святым Серафимом Саровским…
К 200-летию со дня рождения Пушкина мы с сыном составили и двумя изданиями издали в “Детской литературе” книгу “А. С. Пушкин. Стихотворения” — в серии “Школьная библиотека”. С моим предисловием, которое начиналось словами Пушкина: “Духовной жаждою томим” и заканчивалось удивительным, пророческим стихотворением нашего покойного друга и члена редколлегии журнала в викуловские времена Анатолия Константиновича Передреева.
Стихотворение написано в 1984 году, накануне роковых перемен в нашей жизни, оно необычайно точно и глубоко выразило особую сегодняшнюю миссию пушкинского наследия.
Всё беззащитнее душа
В тисках расчётливого мира,
Что сотворил себе кумира
Из тёмной власти барыша.
Всё обнажённей его суть,
Его продажная основа,
Где стоит всё чего-нибудь,
Где ничего не стоит слово.
И всё дороже, всё слышней
В его бездушности преступной
Огромный мир души твоей,
Твой гордый голос неподкупный.
Звучи, божественный глагол,
В своём величье непреложный,
Сквозь океан ревущих волн
Всемирной пошлости безбожной…
Ты светлым гением своим
Возвысил душу человечью,
И мир идёт к тебе навстречу,
Духовной жаждою томим…
Пушкин был и остаётся нашим современником, потому что мы всегда знали: духовная жажда — единственный путь для спасения человечества от “тёмной власти барыша” и от “всемирной пошлости безбожной”. И на этом стоял, стоит и будет стоять журнал “Наш современник” — духовный наследник “Современника” пушкинского.