Страница:
- Свинья, - быстро встает и ретируется.
Допрос поляка-пропагандиста закончился. С ним впоследствии ничего дурного не случилось. Англоман не пострадал за свои убеждения. Вообще в лагере можно было говорить о чем угодно и что угодно. Узник ничем не рисковал. Хуже лагеря наказания не придумаешь. Наконец само начальство было уверено что узники живыми из Штутгофа не выйдут, так не все ли равно о чем они говорят?
Но не всегда допрашиваемый Хемницем отделывался так легко.
На допросе лучше всего было не запираться. Иначе Хемниц выколачивал признание силой. Виновный и невиновный получали одинаковую порцию: пятьдесят, сто, а то и двести палок...
Нагайка, сплетенная из проволоки и обмотанная резиной была единственным методом ведения следствия. Другие приемы у Хемница не котировались. Для допрашиваемого лучше всего признать вину. Сознаешься - Хемниц помилует, перестанет избивать. Только Майер напишет донос в Берлин. Через три месяца из столицы придет официальное уведомление: дать такому-то и такому-то пять, семь, десять, пятнадцать иногда - двадцать пять плетей.
Приговор спущенный сверху, торжественно приводят в исполнение. Приходит доктор Гейдель, приходят сливки лагеря. Тебя аккуратно кладут на доску. Один палач садится верхом на голову, ласково обнимает ее ногами чтобы она без толку не моталась. Другой, сняв пиджак и засучив рукава, вдохновенно начинает пороть тебя. Порка проводится по спортивным правилам: вдох - бац, выдох - бац. Раз, раз, раз. На тебе может быть несколько пар толстых штанов - перед операцией никому до них дела нет, но после их надо снять и показать господину коменданту и всей уважаемой комиссии то место которое во Франции не подвергается телесному наказанию. Закончив демонстрацию, можешь одеться. И все.
Все кончается как нельзя лучше. Правда аванс, полученный от Хемница во время следствия, иногда и на глазах у самого Майера не засчитывается. Этот аванс был единственным в мире видом платы вперед, за которую не надо было отчитываться. Впрочем лучше было обойтись без аванса. Значительно большую выгоду приносило чистосердечное признание своей действительной или мнимой вины.
Существовало, правда, одно средство избежать аванса и не признать себя виновным. К нему заключенные прибегали в исключительных случаях. Понос. Перед допросом нужно было выпить касторки или пол-литра какого-нибудь другого дьявольского зелья.
Допрос только еще начинается а Майер, глядишь уже зажимает руками нос.
- Тьфу, черт! - орет Майер. - Вон из комнаты! Взбешенный баварец выгоняет допрашиваемого узника за дверь, а тот торжествует. Допрос окончен. Аванс пустяковый, о нем и говорить не стоит.
Иногда Хемниц разнообразил свои допросы. Начальник рапорта, например требовал, чтобы подследственный выдал своих сообщников. Хорошо, еще если таковые есть. Но что прикажете делать, когда их нет? Все равно будут бить до тех пор пока кого-нибудь не назовешь. Допрашиваемый обычно подкладывал свинью своему врагу или конкуренту. Немедленно призывали к ответу мнимого подручного. Тот, понятно, запирался изворачивался и уверял, что его ошельмовал собачий выродок.
- Так ты говоришь что он тебя оклеветал? - улыбался в таких случаях Хемниц.
- Да, господин рапортфюрер, напраслину возвел, негодяй.
- Ну, ежели так бери плеть и всыпь ему как следует.
Невинно оклеветанный берег плеть и от всего сердца лупит ябедника, приговаривая: "Не оговаривай гадина, ближнего!"
Ябедник выходит из себя, багровеет и еще яростнее клевещет на врага. А думает при этом, что тот мог бы быть более великодушным, мог бы дьявол, полегче бить.
- Так ты утверждаешь, что он, - обращается Хемниц теперь к ябеднику так же виноват, как ты, и еще смеет тебя бить? На дубинку, расквитайся с ним!
Ябедник от всей души порет своего мнимого сообщника.
Таким образом, взаимное избиение арестантов повторяется несколько раз. Узники, входя в раж и обозлившись, колотят друг друга - аж искры из глаз сыплются. Хемниц хохочет довольный, потирает руки. Спектакль удался на славу!
В результате в протоколе отмечается, что виновны оба арестанта. Они покидают комнату следователя дерясь и ругая друг друга на чем свет стоит. Такой способ расследования Хемниц очень любил и применял весьма охотно.
Рапортфюрер с удовольствием выполнял за Майера и упражнение "стрельба в затылок". Иногда он лично помогал палачам-вешателям, особенно когда расправлялись с каким-нибудь немцем.
Хемниц проводил утренние и вечерние проверки заключенных. По звону колокола арестанты торжественно выстраивались, делали "Stillstand" и "Mutzen ab". Начальники блоков докладывали Хемницу о личном составе, а он, в свою очередь, рапортовал вышестоящему начальству. Процедура проверки называлась "Appel" Утренние аппели проходили довольно быстро, но вечерние чтоб их черт побрал, иногда страшно затягивались. Король рапорта зачастую заставлял весь лагерь петь немецкие песни. Придут, бывало, люди с работы смертельно усталые, еле на ногах держатся, голодные, озябшие, а тут, на тебе, по приказу Хемница часами горлань благодарственные молебны лагерю.
Хемниц назначал всех деятелей лагерного "самоуправления" - начальников блоков, писарей, капо и прочих. Чаще всего на эти должности попадали уголовники - воры, грабители убийцы и другие близкие ему самому по духу твари. То, что в лагере хозяйничали разбойники и головорезы - было целиком заслугой Хемница.
Литовцев Хемниц просто не выносил. Он вообще не терпел интеллигентов. Рапортфюрер постоянно осыпал нас грязной бранью, грозил перевешать и перестрелять, совершить над нами еще какие-то подлые эсэсовские свинства. Иногда начальник рапорта палил для острастки под нашими окнами из револьвера, но сделать какую-нибудь конкретную гадость не решался. Мы находились в ведении самого Майера, а не Хемница.
Из всех интеллигентов-узников он доверял только двум полякам, работавшим в канцелярии, и, увы - мне, так по крайней мере он говорил. Почему его выбор пал на меня, сказать трудно. Может быть потому, что я, как и он, всегда молчал? Хемниц, вероятно, считал и меня угрюмым бандитом...
Король рапорта обслуживал многих вдов и солдаток в Штутгофе. Была у него и семья - жена и дети, проживавшие где-то в Тюрингии, недалеко от Веймара. Заботливый папочка часто посылал туда посылки, а иногда и сам отвозил щедрые дары, - запасы лагеря были для него неиссякаемы.
Возможно дома он был даже нежным отцом...
"САМОУПРАВЛЕНИЕ ЛАГЕРЯ"
Всех заключенных лагеря распределили по отдельным баракам, так называемым блокам. В каждом блоке жило от шестисот до двух тысяч и более узников, вопреки официально установленному числу одноместных кроватей, которых было всего триста шестьдесят.
Во главе блока стоял блокфюрер - вождь блока, какой-нибудь солдат-эсэсовец или фельдфебель. Он был полновластным хозяином, его слово считалось законом для заключенных. Разговаривать с ним надо было стоя навытяжку, без шапки. Блокфюрер мог всячески судить и наказывать арестантов. Но он проявлял свою власть только изредка, когда хотел поживиться или развлечься. Фактически вершителем судеб заключенных был начальник блока, издавна именовавшийся по-польски "пан блоковый" а в женских бараках - "пани блокова". Помощник блокового, писарь назывался "пан шрейбер" а в женском блоке - на каком-то польско-русско-немецком жаргоне - "пани шрейбериха".
Блоковые и шрейбер выбирались из среды арестантов. Облеченные большими полномочиями, они с рядовыми узниками могли делать, что хотели. Могли отобрать у них какие угодно вещи, присвоить большую часть посылки, иногда и всю; могли послать арестанта на самую грязную самую тяжелую работу, могли назначить на дежурство, могли, разумеется, и покровительствовать, избавлять от тяжелых, неприятных обязанностей. За избиение и убийство заключенных блоковые не несли ответственности: одним врагом Третьей империи становилось меньше и все. Обжаловать действия блокового и шрейбера мог только последний дурак. По неписаной конституции Штутгофа виновным всегда оставался тот кто жалуется, следовательно - потерпевший.
Если какой-нибудь вор-забияка и получал порой выговор или попадал в карцер, называвшийся в лагере бункером, он все равно через некоторое время возвращался восвояси. На стороне обидчика всегда был Хемниц и жалобщик мог проститься с жизнью: его либо убивали, либо уродовали, либо ставили в такие условия что он от одной тоски превращался в доходягу и в конце концов умирал добровольно - "естественной" смертью. Нет, в лагере на обидчика жаловался только последний осел! Жалобщиков не уважали. И за исключением одного-другого новичка-дурачка, никто в Штутгофе не жаловался.
Блоковому или шрейберу нельзя было оказывать сопротивление действием. Оно расценивалось как сопротивление властям, а каким властям по сердцу неповиновение? Блоковый просто убивал ослушника - и все тут.
Вышестоящему начальству блоковый в таких случаях доносил, что заключенный напал на него, блокового, и он убил нападавшего в порядке самозащиты. Правда всегда была на стороне начальника блока. Чертова уйма продажных свидетелей могла в любую минуту поклясться в его пользу. Понятно что каждый заключенный как бы его ни били, как бы ни издевались над ним, старался ладить с начальником блока и его помощником. Подыхая с голоду, он последний кусок, присланный из дома, отдавал начальству.
Впрочем, с блоковым и шрейбером можно было еще кое-как ужиться но, к несчастью они были не одни. Начальников в блоке было не меньше, чем пиявок в пруду За блоковым и шрейбером следовали комнатные надзиратели - например, надсмотрщики опочивальни. С ними так же приходилось ладить, так как и они могли живьем сожрать человека. Были еще хлеборезы, мазальщики мармелада, разливальщики супа, судомойки, брадобреи, которые как скребницей, обдирали скулы и макушки. Черт знает, сколько начальства было в блоке и со всеми узнику следовало жить по-хорошему!
Получит, бывало в 1943 году узник посылку из дома, львиную долю забирают блокфюрер, начальник блока и его шрейбер. Забирают официально, да еще выбирают, что повкуснее. Разве блокфюрер не человек? И ему жить надо. У него супруга, дети, а часто и вдовушка на содержании. Не оставишь же сию почтенную публику без поддержки! Вот он и берет. Да и остальным "начальникам" тоже надо что-нибудь сунуть в лапу... Кроме того, посылку все равно нужно ликвидировать в день доставки. В лагере нет камеры хранения для продуктов. На работу брать - запрещено. Если поймают - отнимут все до крошки. Спрячешь под подушкой - все равно украдут. И вообще держать вещи под подушкой тоже воспрещается. Куда же их деть? Эх, лучше по-хорошему отдать начальству, чем оставить неизвестному вору. Начальство глядишь, примет когда-нибудь во внимание.
Блоковый должен был обязательно обирать заключенных. Он грабил не только для самого себя, но и для многих других лиц, косвенно связанных с подведомственным ему хозяйством. Надо скажем, отремонтировать жилые помещения, вставить выбитые стекла, починить скамьи и столы, что-то улучшить, усовершенствовать, украсить... Все материалы надо было "организовать" со складов СС и DAW, а воры требовали от блокового вознаграждения. Рабочие и мастера выполнявшие заказ в свободное время, также получали соответствующую мзду.
Наконец, начальники блоков приносили татарскую дань старосте лагеря. Хорошо если он был один но иногда владычествовали двое.
Старосту, чрезвычайно важную персону, облеченную большими полномочиями, назначал Майер по рекомендации Хемница из среды заключенных.
Во-первых староста считался официальным лагерным палачом-вешателем. Уничтожение врагов Третьего рейха было самой почетной его обязанностью.
Во-вторых, он был верховным шпионом в лагере, располагавшим в свою очередь широкой сетью доносчиков и осведомителей.
В-третьих, как непосредственный администратор лагеря, он задавал тон всему внутреннему режиму и был высшим должностным лицом среди заключенных. Он представлял Хемницу на утверждение списки блоковых капо, шрейберов, вице-капо и других служащих. Своих кандидатов староста проводил иногда даже вопреки желанию Хемница. С девяти часов вечера до пяти утра он являлся неограниченным хозяином лагеря: без разрешения коменданта ни один эсэсовец, за исключением дежурного, а также Майера и Хемница не имел права вступить в его владения. Староста просто не пускал такого эсэсовца в Штутгоф. Он мог самостоятельно производить обыски в блоках, допрашивать, избивать и убивать заключенных. Как-то так получалось, что осенью 1944 года в умывальне того блока, где жил староста каждую неделю вешались один-два заключенных. Все знали, что осуществить это им "помогал" староста, но за "помощь" он почему-то ни разу не имел никаких неприятностей. Позже староста обзавелся огромным волкодавом - подарок Хемница, и собственным велосипедом, украденным на складе СС, тоже с ведома Хемница.
Питался староста не из арестантской кухни. Его снабжали начальники блоков. Он собирал с них большую дань, покрывавшую даже затраты на репрезентацию и на другие нужды.
Захотел скажем, Хемниц улестить коменданта, сделать ему в честь какого-нибудь праздника презент. Зовет он к себе старосту:
- Видишь рисунок? Сооруди по нему экипаж. Работа и материал должны быть первого сорта. Будет?
- Jawohl - отвечает староста, - не беспокойтесь. Будет исполнено.
Староста обязан позаботиться о материалах для кареты. Если их нет на складах СС или DAW, он должен похлопотать, чтобы выписали, а когда выпишут организовать кражу этих материалов. Он призван окружить работу в мастерских тайной, чтобы о ней не пронюхали начальники мастерской - эсэсовцы. Наконец на него возлагалась также обязанность доставить экипаж по адресу, за пределы лагеря.
Со своими многотрудными обязанностями староста справлялся блестяще. Один раз таким образом был сработан экипаж, в другой - прекрасные сани. Каким великолепным организатором должен был быть староста! Разумеется, его махинации влетали в копеечку. Тем более, что эсэсовцы были странными людьми. Воровали они все без исключения. Но почему-то друг от друга это тщательно скрывали. Они жаловались друг на друга в Берлин, ссорились и грызлись между собой как собаки из-за кости...
Экипаж или сани готовы. Но это еще не все. Хемниц желает подарить коменданту экипаж с упряжкой. Лошадей нет. Их в Штутгофе не производят. Следовательно, гони монету, покупай. Покупка должна стоить немало. Но ведь не может бедняжка-фельдфебель Хемниц приобрести рысаков на свое скудное жалование?
Староста лагеря проводит "организованный" сбор драгоценностей у заключенных и покупает пару гнедых стоящих в военное время немало.
Комендант принимает подарок - экипаж с упряжкой Садится со своей супругой и катит. Его совсем не интересует, откуда рапортфюрер Хемниц добыл в военное время такую прелесть.
Подарков требовал не один Хемниц. В них нуждались комендант Майер а также другие эсэсовские бонзы, у которых были свои начальники, свои семьи.
Забот у старосты - полон рот... Необходимый он был для начальства человек. Разумеется и оно не осталось перед старостой в долгу: смотрело сквозь пальцы на кражи, совершаемые им на то, что он, воруя для начальства и себя не забывал.
Староста жил как у Христа за пазухой. Он прекрасно одевался, постоянно гулял, пил, мордовал и добросовестно вешал врагов Третьей империи.
Нет, не каждый справился бы со столь трудными обязанностями. На должность старост подбиралась специальная публика - мастера своего дела.
СТАРОСТА АРНО ЛЕМАН
В начале 1943 года лагерь был совсем крохотный, но старост в нем было двое - Арно Леман и Фриц Зеленке.
Лагерь был не только крохотный но и крайне бедный. В нем не только нечего было делать двум старостам, главное - нечего было воровать. Старосты, здоровенные мужики, прямо изнывали от безделья. Некоторое разнообразие в их существование вносили казни через повешение. Но когда виселица пустовала, зеленая тоска охватывала Лемана и Зеленке. А материала для повешения, как нарочно, было очень мало. Арестанты быстро переходили в разряд доходяг и умирали без помощи старост.
Смертную скуку свою Леман и Зеленке кое-как рассеивали, пытая и истязая заключенных.
Леман специализировался на различных ревизиях. Зеленке преуспевал в мордобое.
Нагрянет, бывало Леман с ревизией к какому-нибудь доходяге-оборванцу, еле волочащему ноги. Придирчиво осмотрит его казенный пиджак: все ли пуговицы на месте, не носит ли он в кармане какую-нибудь тряпку вместо экспроприированного носового платка, не прячет ли какой-нибудь лоскуток для перевязывания ран, не скрыл ли под подушкой корочку хлеба...
Была бы собака - палка всегда найдется. То же и с ревизией. Ревизор при желании всегда найдет беспорядок в чем-нибудь. Особенно в лагере, у доходяг. У старост недаром существовало разделение труда: Леман делал ревизии, Зеленке бил по морде.
Впрочем они были созданы для большего. Каждый понимал, что в лагере рано или поздно должен остаться один староста. Но кто? Кто окажется пятой спицей в колеснице?
И вот началась междоусобная война, длившаяся более полугода.
Борьба велась со всеми дипломатическими увертками, интригами и надувательством. В ход пускались коварство, измена, провокации, каверзы... Война шла не на живот, а на смерть, - ну точно, как у быка с бараном.
Разозлившись на соседнего барана, бык мычит, ревет, брызжет слюной, копытами землю роет, рогами нацеливается - в общем стращает барана и вызывает его на поединок. Баран, гордо задрав голову, смотрит на взбесившегося быка.
- Ме-е-е-е - предупреждает баран и, не дождавшись удовлетворительного ответа, разбегается и - бац рогами быка в морду. Бык приходит в замешательство. Выпученными налитыми кровью глазами он смотрит на барана, готового к очередному прыжку.
- Му-у-у, - решает наконец бык. С таким подлецом дескать, как баран он больше драться не намерен. Бык поворачивается и покидает поле боя. Тем временем баран опять берет разбег и - бац быка в зад.
Бык так и пышет злобой. Он не в силах выразить свое презрение и ненависть к барану. Бык ретируется и прячется от барана в стаде.
В борьбе с Зеленке Лемана постигла участь быка. Высокий, плотный, широколицый, немного плешивый, сорокалетний Арно Леман, бывший шофер, имел на свободе чуть ли не трех жен. У него были дети. Сколько? За точной справкой Леман обычно отсылал интересующихся к женщинам. Судимостей у старосты было немного. Он всего-навсего угробил двух-трех граждан Третьей империи, и то не нарочно, а так, почти нечаянно. Суд конечно не в состоянии был понять его и упрятал бедняжку в дурацкую тюрьму. В лагерь Леман также попал не по злому умыслу, а скорее по недоразумению. Во время вооруженного налета на чужую квартиру он только немножечко разрядил револьвер и всадил попавшийся под руку топор не туда, куда следовало. Убивать же он никого не думал. Леман только немножечко кого-то задел... Стоит ли в конце концов вспоминать о таких пустяках!
Величайшей гордостью Лемана был его громовой голос. Не каждый бык-чемпион мог бы соперничать с ним в реве. А ругался Леман так, что даже эсэсовцы-часовые, восседавшие на башне за колючей проволокой и те начинали чихать.
Больше всего на свете Леман обожал почет и свой титул. Шутка ли сказать - староста лагеря!
В день его рождения устраивался торжественный парад заключенных - один из самых идиотских парадов в мировой истории.
Выстраивалось несколько тысяч каторжников-рабов - здоровых, хромых и совсем заморышей-доходяг; начальники блоков всячески подгоняли их, били ругали... Вся эта оборванная толпа должна была торжественным шагом пройти мимо Лемана, стоявшего на специальным возвышении - пьедестале. Пройти не как-нибудь, а мастерски, по-каторжному, с непокрытой головой, с пением лагерного гимна и криками "ура".
Леман принимал парад. Леман сиял от счастья. Леман таял от удовольствия. У Лемана лоснился подбородок. Круглый дурак Леман торжествовал.
Леман был немец-патриот: в своей деятельности он опирался на немцев, 80 - 90 процентов которых составляли в лагере уголовники и гомосексуалисты.
Он был по-немецки привязан к семье. Страшно любил детей. Вернее их матерей до беременности. Пользуясь правами старосты, Арно снюхался с пани блоковой и по семейному делил с ней ложе.
Пани блокова была страсть как хороша! Полька. По имени София. Политическая заключенная, попавшая в Штутгоф за нелегальные сходки на ее квартире. На свободе у нее осталась семья. Пани Софии было около пятидесяти. Толстая, рыхлая, морщинистая, широкозадая, с тоненькими пальчиками, она смахивала на корову в очках после девятого отела.
Пани София смело отстаивала интересы подопечных женщин от нападок и придирок представителей власти, бросаясь, как кошка на обидчиков, но сама хлестала девочек по щекам не хуже мужчин-блоковых.
Она-то и сошлась с немцем-бандитом, с верховным палачом лагеря. Какой-то бестия-провокатор или злой шутник подал Леману предательскую мысль - и староста не устоял перед соблазном. Он обратился к начальству с просьбой разрешить ему официально жить с пани блоковой. Ходатайство его, мол, продиктовано соображениями медицинского а также любовного характера. Если, писал он в заявлении, - моя семья вдруг увеличится обязуюсь содержать приплод на свои средства.
Получив столь странное прошение, Майер схватился за живот. Смеяться он уже не мог. Не обращаясь к помощи медицины, Майер сразу решил что Леман неожиданно спятил.
С того времени звезда Лемана начала закатываться. Пани блокова утирая слезы передником, уверяла что все это - дело рук проклятой гадюки Зеленке.
Власти приказали Леману немедленно снять самовольно надетый галстук, остричь на арестантский манер волосы, которые он незаконно отрастил, и наконец посадили в бункер.
О Иисусе сладчайший! Староста Штутгофа, перед которым мы так низко склоняли выи и так подобострастно вышагивали, очутился вдруг в карцере! Боже праведный, что делается на белом свете! Пани София обливалась горючими слезами. Ее пестрый передник промок насквозь.
Начальство произвело у Лемана обыск и обнаружило несколько чемоданов. Староста оказывается, сколотил в лагере приличное состояние! На свет божий извлекли две дюжины отличных шелковых чулок, рубашек, брюк, шесть пар великолепной обуви. Несколько пар кожаных перчаток. Несколько пальто. Несколько костюмов. Несколько швейцарских часов и много другого добра, не считая того, которое предусмотрительный Леман успел заблаговременно сплавить.
Сомнений не оставалось: заслуженный палач лагеря - человек конченый. Одно было неясно: когда и как закончит Арно Леман свое земное существование.
Кончил он, однако совсем непредвиденно.
Несколько раз Лемана с другими немцами-головорезами посылали в Гданьск отыскивать английские и американские бомбы, которые вовремя не соизволили взорваться. И все тешили себя надеждой что Арно как-нибудь и сам взлетит в воздух вместе с опоздавшими бомбами. Но он, гадина не взлетел: грубо обманул ожидания начальства. Тогда его взяли и отпустили из лагеря. Но что значит отпустили?
Лемана послали в другой лагерь, Бухенвальд расположенный в Тюрингии, недалеко от Веймара где находилось своеобразное учебное заведение. Время от времени здесь собирали заслуженных немецких головорезов хорошенько муштровали их и формировали разбойничьи соединения, которые отправляли на передовые линии, на самые опасные участки фронта. Они, как правило, все погибали кроме тех, разумеется, кто успевал смыться по дороге.
В бухенвальдское учебное заведение и был послан наш лагермаршал Леман.
Пани София сотрясалась от рыданий. Было жаль смотреть на запоздалую жертву любви.
- Во всем виноват гадюка Зеленке, - причитала бедная женщина.
На третьей неделе после высылки Лемана пани София жестоко отомстила гадюке Зеленке: она сошлась с ним, как раньше с Леманом, и так же по-семейному делила ложе. Не правда ли, ужасная месть? С таким чучелом, каким была пани блокова, вступить в любовную связь мог только душевнобольной. Но у гадюки Зеленке сердце было из железа. Он не гнушался ничем.
ЭТА ГАДЮКА ФРИЦ ЗЕЛЕНКЕ
Фриц Зеленке - немец, родился в Гданьске. Лет ему было примерно тридцать пять-сорок. Среднего роста, ладно скроенный, он отличался недюжинной физической силой. По профессии Зеленке был мясником, по призванию - нечто вроде верхолаза - Fassadenkletter. Он лазил по стенам, как муха. Фриц без лестниц вмиг взбирался на третий и на четвертый этажи каменного дома. По специальности Зеленке был взломщик банковых касс.
Самый мизерный заработок Зеленке, по его рассказам, в мирное время составлял восемь тысяч марок в месяц, самый крупный - девяносто тысяч. Работал он в одиночку, но в лагерь попал из-за баб. Донесли, холеры! Он, видите ли изменял им.
Когда Леман отбыл сражаться за фюрера, Зеленке стал полновластным и единственным старостой Штутгофа. И хоть лагерь с каждым днем расширялся и полнел, как немец у пивной бочки Зеленке прекрасно управлялся один. В помощниках он не нуждался.
Раздобревший на лагерных харчах, всегда полупьяный, но деятельный Зеленке рыскал по лагерю с волкодавом и нагайкой, сплетенной из проволоки ни дать ни взять комендант конного завода в Аргентине.
Он гарцевал по лагерю, словно мышиный жеребчик возле кобылы... Но гарцевал как-то крадучись, все бочком, на цыпочках - ну словно воришка подкрадывался. А воришкой-то он как раз не был. Он был бандит крупного масштаба... Только манера у него была такая: подкрадется на цыпочках, бочком и ка-ак вытянет нагайкой... Сразу поймешь, что за птица...
Допрос поляка-пропагандиста закончился. С ним впоследствии ничего дурного не случилось. Англоман не пострадал за свои убеждения. Вообще в лагере можно было говорить о чем угодно и что угодно. Узник ничем не рисковал. Хуже лагеря наказания не придумаешь. Наконец само начальство было уверено что узники живыми из Штутгофа не выйдут, так не все ли равно о чем они говорят?
Но не всегда допрашиваемый Хемницем отделывался так легко.
На допросе лучше всего было не запираться. Иначе Хемниц выколачивал признание силой. Виновный и невиновный получали одинаковую порцию: пятьдесят, сто, а то и двести палок...
Нагайка, сплетенная из проволоки и обмотанная резиной была единственным методом ведения следствия. Другие приемы у Хемница не котировались. Для допрашиваемого лучше всего признать вину. Сознаешься - Хемниц помилует, перестанет избивать. Только Майер напишет донос в Берлин. Через три месяца из столицы придет официальное уведомление: дать такому-то и такому-то пять, семь, десять, пятнадцать иногда - двадцать пять плетей.
Приговор спущенный сверху, торжественно приводят в исполнение. Приходит доктор Гейдель, приходят сливки лагеря. Тебя аккуратно кладут на доску. Один палач садится верхом на голову, ласково обнимает ее ногами чтобы она без толку не моталась. Другой, сняв пиджак и засучив рукава, вдохновенно начинает пороть тебя. Порка проводится по спортивным правилам: вдох - бац, выдох - бац. Раз, раз, раз. На тебе может быть несколько пар толстых штанов - перед операцией никому до них дела нет, но после их надо снять и показать господину коменданту и всей уважаемой комиссии то место которое во Франции не подвергается телесному наказанию. Закончив демонстрацию, можешь одеться. И все.
Все кончается как нельзя лучше. Правда аванс, полученный от Хемница во время следствия, иногда и на глазах у самого Майера не засчитывается. Этот аванс был единственным в мире видом платы вперед, за которую не надо было отчитываться. Впрочем лучше было обойтись без аванса. Значительно большую выгоду приносило чистосердечное признание своей действительной или мнимой вины.
Существовало, правда, одно средство избежать аванса и не признать себя виновным. К нему заключенные прибегали в исключительных случаях. Понос. Перед допросом нужно было выпить касторки или пол-литра какого-нибудь другого дьявольского зелья.
Допрос только еще начинается а Майер, глядишь уже зажимает руками нос.
- Тьфу, черт! - орет Майер. - Вон из комнаты! Взбешенный баварец выгоняет допрашиваемого узника за дверь, а тот торжествует. Допрос окончен. Аванс пустяковый, о нем и говорить не стоит.
Иногда Хемниц разнообразил свои допросы. Начальник рапорта, например требовал, чтобы подследственный выдал своих сообщников. Хорошо, еще если таковые есть. Но что прикажете делать, когда их нет? Все равно будут бить до тех пор пока кого-нибудь не назовешь. Допрашиваемый обычно подкладывал свинью своему врагу или конкуренту. Немедленно призывали к ответу мнимого подручного. Тот, понятно, запирался изворачивался и уверял, что его ошельмовал собачий выродок.
- Так ты говоришь что он тебя оклеветал? - улыбался в таких случаях Хемниц.
- Да, господин рапортфюрер, напраслину возвел, негодяй.
- Ну, ежели так бери плеть и всыпь ему как следует.
Невинно оклеветанный берег плеть и от всего сердца лупит ябедника, приговаривая: "Не оговаривай гадина, ближнего!"
Ябедник выходит из себя, багровеет и еще яростнее клевещет на врага. А думает при этом, что тот мог бы быть более великодушным, мог бы дьявол, полегче бить.
- Так ты утверждаешь, что он, - обращается Хемниц теперь к ябеднику так же виноват, как ты, и еще смеет тебя бить? На дубинку, расквитайся с ним!
Ябедник от всей души порет своего мнимого сообщника.
Таким образом, взаимное избиение арестантов повторяется несколько раз. Узники, входя в раж и обозлившись, колотят друг друга - аж искры из глаз сыплются. Хемниц хохочет довольный, потирает руки. Спектакль удался на славу!
В результате в протоколе отмечается, что виновны оба арестанта. Они покидают комнату следователя дерясь и ругая друг друга на чем свет стоит. Такой способ расследования Хемниц очень любил и применял весьма охотно.
Рапортфюрер с удовольствием выполнял за Майера и упражнение "стрельба в затылок". Иногда он лично помогал палачам-вешателям, особенно когда расправлялись с каким-нибудь немцем.
Хемниц проводил утренние и вечерние проверки заключенных. По звону колокола арестанты торжественно выстраивались, делали "Stillstand" и "Mutzen ab". Начальники блоков докладывали Хемницу о личном составе, а он, в свою очередь, рапортовал вышестоящему начальству. Процедура проверки называлась "Appel" Утренние аппели проходили довольно быстро, но вечерние чтоб их черт побрал, иногда страшно затягивались. Король рапорта зачастую заставлял весь лагерь петь немецкие песни. Придут, бывало, люди с работы смертельно усталые, еле на ногах держатся, голодные, озябшие, а тут, на тебе, по приказу Хемница часами горлань благодарственные молебны лагерю.
Хемниц назначал всех деятелей лагерного "самоуправления" - начальников блоков, писарей, капо и прочих. Чаще всего на эти должности попадали уголовники - воры, грабители убийцы и другие близкие ему самому по духу твари. То, что в лагере хозяйничали разбойники и головорезы - было целиком заслугой Хемница.
Литовцев Хемниц просто не выносил. Он вообще не терпел интеллигентов. Рапортфюрер постоянно осыпал нас грязной бранью, грозил перевешать и перестрелять, совершить над нами еще какие-то подлые эсэсовские свинства. Иногда начальник рапорта палил для острастки под нашими окнами из револьвера, но сделать какую-нибудь конкретную гадость не решался. Мы находились в ведении самого Майера, а не Хемница.
Из всех интеллигентов-узников он доверял только двум полякам, работавшим в канцелярии, и, увы - мне, так по крайней мере он говорил. Почему его выбор пал на меня, сказать трудно. Может быть потому, что я, как и он, всегда молчал? Хемниц, вероятно, считал и меня угрюмым бандитом...
Король рапорта обслуживал многих вдов и солдаток в Штутгофе. Была у него и семья - жена и дети, проживавшие где-то в Тюрингии, недалеко от Веймара. Заботливый папочка часто посылал туда посылки, а иногда и сам отвозил щедрые дары, - запасы лагеря были для него неиссякаемы.
Возможно дома он был даже нежным отцом...
"САМОУПРАВЛЕНИЕ ЛАГЕРЯ"
Всех заключенных лагеря распределили по отдельным баракам, так называемым блокам. В каждом блоке жило от шестисот до двух тысяч и более узников, вопреки официально установленному числу одноместных кроватей, которых было всего триста шестьдесят.
Во главе блока стоял блокфюрер - вождь блока, какой-нибудь солдат-эсэсовец или фельдфебель. Он был полновластным хозяином, его слово считалось законом для заключенных. Разговаривать с ним надо было стоя навытяжку, без шапки. Блокфюрер мог всячески судить и наказывать арестантов. Но он проявлял свою власть только изредка, когда хотел поживиться или развлечься. Фактически вершителем судеб заключенных был начальник блока, издавна именовавшийся по-польски "пан блоковый" а в женских бараках - "пани блокова". Помощник блокового, писарь назывался "пан шрейбер" а в женском блоке - на каком-то польско-русско-немецком жаргоне - "пани шрейбериха".
Блоковые и шрейбер выбирались из среды арестантов. Облеченные большими полномочиями, они с рядовыми узниками могли делать, что хотели. Могли отобрать у них какие угодно вещи, присвоить большую часть посылки, иногда и всю; могли послать арестанта на самую грязную самую тяжелую работу, могли назначить на дежурство, могли, разумеется, и покровительствовать, избавлять от тяжелых, неприятных обязанностей. За избиение и убийство заключенных блоковые не несли ответственности: одним врагом Третьей империи становилось меньше и все. Обжаловать действия блокового и шрейбера мог только последний дурак. По неписаной конституции Штутгофа виновным всегда оставался тот кто жалуется, следовательно - потерпевший.
Если какой-нибудь вор-забияка и получал порой выговор или попадал в карцер, называвшийся в лагере бункером, он все равно через некоторое время возвращался восвояси. На стороне обидчика всегда был Хемниц и жалобщик мог проститься с жизнью: его либо убивали, либо уродовали, либо ставили в такие условия что он от одной тоски превращался в доходягу и в конце концов умирал добровольно - "естественной" смертью. Нет, в лагере на обидчика жаловался только последний осел! Жалобщиков не уважали. И за исключением одного-другого новичка-дурачка, никто в Штутгофе не жаловался.
Блоковому или шрейберу нельзя было оказывать сопротивление действием. Оно расценивалось как сопротивление властям, а каким властям по сердцу неповиновение? Блоковый просто убивал ослушника - и все тут.
Вышестоящему начальству блоковый в таких случаях доносил, что заключенный напал на него, блокового, и он убил нападавшего в порядке самозащиты. Правда всегда была на стороне начальника блока. Чертова уйма продажных свидетелей могла в любую минуту поклясться в его пользу. Понятно что каждый заключенный как бы его ни били, как бы ни издевались над ним, старался ладить с начальником блока и его помощником. Подыхая с голоду, он последний кусок, присланный из дома, отдавал начальству.
Впрочем, с блоковым и шрейбером можно было еще кое-как ужиться но, к несчастью они были не одни. Начальников в блоке было не меньше, чем пиявок в пруду За блоковым и шрейбером следовали комнатные надзиратели - например, надсмотрщики опочивальни. С ними так же приходилось ладить, так как и они могли живьем сожрать человека. Были еще хлеборезы, мазальщики мармелада, разливальщики супа, судомойки, брадобреи, которые как скребницей, обдирали скулы и макушки. Черт знает, сколько начальства было в блоке и со всеми узнику следовало жить по-хорошему!
Получит, бывало в 1943 году узник посылку из дома, львиную долю забирают блокфюрер, начальник блока и его шрейбер. Забирают официально, да еще выбирают, что повкуснее. Разве блокфюрер не человек? И ему жить надо. У него супруга, дети, а часто и вдовушка на содержании. Не оставишь же сию почтенную публику без поддержки! Вот он и берет. Да и остальным "начальникам" тоже надо что-нибудь сунуть в лапу... Кроме того, посылку все равно нужно ликвидировать в день доставки. В лагере нет камеры хранения для продуктов. На работу брать - запрещено. Если поймают - отнимут все до крошки. Спрячешь под подушкой - все равно украдут. И вообще держать вещи под подушкой тоже воспрещается. Куда же их деть? Эх, лучше по-хорошему отдать начальству, чем оставить неизвестному вору. Начальство глядишь, примет когда-нибудь во внимание.
Блоковый должен был обязательно обирать заключенных. Он грабил не только для самого себя, но и для многих других лиц, косвенно связанных с подведомственным ему хозяйством. Надо скажем, отремонтировать жилые помещения, вставить выбитые стекла, починить скамьи и столы, что-то улучшить, усовершенствовать, украсить... Все материалы надо было "организовать" со складов СС и DAW, а воры требовали от блокового вознаграждения. Рабочие и мастера выполнявшие заказ в свободное время, также получали соответствующую мзду.
Наконец, начальники блоков приносили татарскую дань старосте лагеря. Хорошо если он был один но иногда владычествовали двое.
Старосту, чрезвычайно важную персону, облеченную большими полномочиями, назначал Майер по рекомендации Хемница из среды заключенных.
Во-первых староста считался официальным лагерным палачом-вешателем. Уничтожение врагов Третьего рейха было самой почетной его обязанностью.
Во-вторых, он был верховным шпионом в лагере, располагавшим в свою очередь широкой сетью доносчиков и осведомителей.
В-третьих, как непосредственный администратор лагеря, он задавал тон всему внутреннему режиму и был высшим должностным лицом среди заключенных. Он представлял Хемницу на утверждение списки блоковых капо, шрейберов, вице-капо и других служащих. Своих кандидатов староста проводил иногда даже вопреки желанию Хемница. С девяти часов вечера до пяти утра он являлся неограниченным хозяином лагеря: без разрешения коменданта ни один эсэсовец, за исключением дежурного, а также Майера и Хемница не имел права вступить в его владения. Староста просто не пускал такого эсэсовца в Штутгоф. Он мог самостоятельно производить обыски в блоках, допрашивать, избивать и убивать заключенных. Как-то так получалось, что осенью 1944 года в умывальне того блока, где жил староста каждую неделю вешались один-два заключенных. Все знали, что осуществить это им "помогал" староста, но за "помощь" он почему-то ни разу не имел никаких неприятностей. Позже староста обзавелся огромным волкодавом - подарок Хемница, и собственным велосипедом, украденным на складе СС, тоже с ведома Хемница.
Питался староста не из арестантской кухни. Его снабжали начальники блоков. Он собирал с них большую дань, покрывавшую даже затраты на репрезентацию и на другие нужды.
Захотел скажем, Хемниц улестить коменданта, сделать ему в честь какого-нибудь праздника презент. Зовет он к себе старосту:
- Видишь рисунок? Сооруди по нему экипаж. Работа и материал должны быть первого сорта. Будет?
- Jawohl - отвечает староста, - не беспокойтесь. Будет исполнено.
Староста обязан позаботиться о материалах для кареты. Если их нет на складах СС или DAW, он должен похлопотать, чтобы выписали, а когда выпишут организовать кражу этих материалов. Он призван окружить работу в мастерских тайной, чтобы о ней не пронюхали начальники мастерской - эсэсовцы. Наконец на него возлагалась также обязанность доставить экипаж по адресу, за пределы лагеря.
Со своими многотрудными обязанностями староста справлялся блестяще. Один раз таким образом был сработан экипаж, в другой - прекрасные сани. Каким великолепным организатором должен был быть староста! Разумеется, его махинации влетали в копеечку. Тем более, что эсэсовцы были странными людьми. Воровали они все без исключения. Но почему-то друг от друга это тщательно скрывали. Они жаловались друг на друга в Берлин, ссорились и грызлись между собой как собаки из-за кости...
Экипаж или сани готовы. Но это еще не все. Хемниц желает подарить коменданту экипаж с упряжкой. Лошадей нет. Их в Штутгофе не производят. Следовательно, гони монету, покупай. Покупка должна стоить немало. Но ведь не может бедняжка-фельдфебель Хемниц приобрести рысаков на свое скудное жалование?
Староста лагеря проводит "организованный" сбор драгоценностей у заключенных и покупает пару гнедых стоящих в военное время немало.
Комендант принимает подарок - экипаж с упряжкой Садится со своей супругой и катит. Его совсем не интересует, откуда рапортфюрер Хемниц добыл в военное время такую прелесть.
Подарков требовал не один Хемниц. В них нуждались комендант Майер а также другие эсэсовские бонзы, у которых были свои начальники, свои семьи.
Забот у старосты - полон рот... Необходимый он был для начальства человек. Разумеется и оно не осталось перед старостой в долгу: смотрело сквозь пальцы на кражи, совершаемые им на то, что он, воруя для начальства и себя не забывал.
Староста жил как у Христа за пазухой. Он прекрасно одевался, постоянно гулял, пил, мордовал и добросовестно вешал врагов Третьей империи.
Нет, не каждый справился бы со столь трудными обязанностями. На должность старост подбиралась специальная публика - мастера своего дела.
СТАРОСТА АРНО ЛЕМАН
В начале 1943 года лагерь был совсем крохотный, но старост в нем было двое - Арно Леман и Фриц Зеленке.
Лагерь был не только крохотный но и крайне бедный. В нем не только нечего было делать двум старостам, главное - нечего было воровать. Старосты, здоровенные мужики, прямо изнывали от безделья. Некоторое разнообразие в их существование вносили казни через повешение. Но когда виселица пустовала, зеленая тоска охватывала Лемана и Зеленке. А материала для повешения, как нарочно, было очень мало. Арестанты быстро переходили в разряд доходяг и умирали без помощи старост.
Смертную скуку свою Леман и Зеленке кое-как рассеивали, пытая и истязая заключенных.
Леман специализировался на различных ревизиях. Зеленке преуспевал в мордобое.
Нагрянет, бывало Леман с ревизией к какому-нибудь доходяге-оборванцу, еле волочащему ноги. Придирчиво осмотрит его казенный пиджак: все ли пуговицы на месте, не носит ли он в кармане какую-нибудь тряпку вместо экспроприированного носового платка, не прячет ли какой-нибудь лоскуток для перевязывания ран, не скрыл ли под подушкой корочку хлеба...
Была бы собака - палка всегда найдется. То же и с ревизией. Ревизор при желании всегда найдет беспорядок в чем-нибудь. Особенно в лагере, у доходяг. У старост недаром существовало разделение труда: Леман делал ревизии, Зеленке бил по морде.
Впрочем они были созданы для большего. Каждый понимал, что в лагере рано или поздно должен остаться один староста. Но кто? Кто окажется пятой спицей в колеснице?
И вот началась междоусобная война, длившаяся более полугода.
Борьба велась со всеми дипломатическими увертками, интригами и надувательством. В ход пускались коварство, измена, провокации, каверзы... Война шла не на живот, а на смерть, - ну точно, как у быка с бараном.
Разозлившись на соседнего барана, бык мычит, ревет, брызжет слюной, копытами землю роет, рогами нацеливается - в общем стращает барана и вызывает его на поединок. Баран, гордо задрав голову, смотрит на взбесившегося быка.
- Ме-е-е-е - предупреждает баран и, не дождавшись удовлетворительного ответа, разбегается и - бац рогами быка в морду. Бык приходит в замешательство. Выпученными налитыми кровью глазами он смотрит на барана, готового к очередному прыжку.
- Му-у-у, - решает наконец бык. С таким подлецом дескать, как баран он больше драться не намерен. Бык поворачивается и покидает поле боя. Тем временем баран опять берет разбег и - бац быка в зад.
Бык так и пышет злобой. Он не в силах выразить свое презрение и ненависть к барану. Бык ретируется и прячется от барана в стаде.
В борьбе с Зеленке Лемана постигла участь быка. Высокий, плотный, широколицый, немного плешивый, сорокалетний Арно Леман, бывший шофер, имел на свободе чуть ли не трех жен. У него были дети. Сколько? За точной справкой Леман обычно отсылал интересующихся к женщинам. Судимостей у старосты было немного. Он всего-навсего угробил двух-трех граждан Третьей империи, и то не нарочно, а так, почти нечаянно. Суд конечно не в состоянии был понять его и упрятал бедняжку в дурацкую тюрьму. В лагерь Леман также попал не по злому умыслу, а скорее по недоразумению. Во время вооруженного налета на чужую квартиру он только немножечко разрядил револьвер и всадил попавшийся под руку топор не туда, куда следовало. Убивать же он никого не думал. Леман только немножечко кого-то задел... Стоит ли в конце концов вспоминать о таких пустяках!
Величайшей гордостью Лемана был его громовой голос. Не каждый бык-чемпион мог бы соперничать с ним в реве. А ругался Леман так, что даже эсэсовцы-часовые, восседавшие на башне за колючей проволокой и те начинали чихать.
Больше всего на свете Леман обожал почет и свой титул. Шутка ли сказать - староста лагеря!
В день его рождения устраивался торжественный парад заключенных - один из самых идиотских парадов в мировой истории.
Выстраивалось несколько тысяч каторжников-рабов - здоровых, хромых и совсем заморышей-доходяг; начальники блоков всячески подгоняли их, били ругали... Вся эта оборванная толпа должна была торжественным шагом пройти мимо Лемана, стоявшего на специальным возвышении - пьедестале. Пройти не как-нибудь, а мастерски, по-каторжному, с непокрытой головой, с пением лагерного гимна и криками "ура".
Леман принимал парад. Леман сиял от счастья. Леман таял от удовольствия. У Лемана лоснился подбородок. Круглый дурак Леман торжествовал.
Леман был немец-патриот: в своей деятельности он опирался на немцев, 80 - 90 процентов которых составляли в лагере уголовники и гомосексуалисты.
Он был по-немецки привязан к семье. Страшно любил детей. Вернее их матерей до беременности. Пользуясь правами старосты, Арно снюхался с пани блоковой и по семейному делил с ней ложе.
Пани блокова была страсть как хороша! Полька. По имени София. Политическая заключенная, попавшая в Штутгоф за нелегальные сходки на ее квартире. На свободе у нее осталась семья. Пани Софии было около пятидесяти. Толстая, рыхлая, морщинистая, широкозадая, с тоненькими пальчиками, она смахивала на корову в очках после девятого отела.
Пани София смело отстаивала интересы подопечных женщин от нападок и придирок представителей власти, бросаясь, как кошка на обидчиков, но сама хлестала девочек по щекам не хуже мужчин-блоковых.
Она-то и сошлась с немцем-бандитом, с верховным палачом лагеря. Какой-то бестия-провокатор или злой шутник подал Леману предательскую мысль - и староста не устоял перед соблазном. Он обратился к начальству с просьбой разрешить ему официально жить с пани блоковой. Ходатайство его, мол, продиктовано соображениями медицинского а также любовного характера. Если, писал он в заявлении, - моя семья вдруг увеличится обязуюсь содержать приплод на свои средства.
Получив столь странное прошение, Майер схватился за живот. Смеяться он уже не мог. Не обращаясь к помощи медицины, Майер сразу решил что Леман неожиданно спятил.
С того времени звезда Лемана начала закатываться. Пани блокова утирая слезы передником, уверяла что все это - дело рук проклятой гадюки Зеленке.
Власти приказали Леману немедленно снять самовольно надетый галстук, остричь на арестантский манер волосы, которые он незаконно отрастил, и наконец посадили в бункер.
О Иисусе сладчайший! Староста Штутгофа, перед которым мы так низко склоняли выи и так подобострастно вышагивали, очутился вдруг в карцере! Боже праведный, что делается на белом свете! Пани София обливалась горючими слезами. Ее пестрый передник промок насквозь.
Начальство произвело у Лемана обыск и обнаружило несколько чемоданов. Староста оказывается, сколотил в лагере приличное состояние! На свет божий извлекли две дюжины отличных шелковых чулок, рубашек, брюк, шесть пар великолепной обуви. Несколько пар кожаных перчаток. Несколько пальто. Несколько костюмов. Несколько швейцарских часов и много другого добра, не считая того, которое предусмотрительный Леман успел заблаговременно сплавить.
Сомнений не оставалось: заслуженный палач лагеря - человек конченый. Одно было неясно: когда и как закончит Арно Леман свое земное существование.
Кончил он, однако совсем непредвиденно.
Несколько раз Лемана с другими немцами-головорезами посылали в Гданьск отыскивать английские и американские бомбы, которые вовремя не соизволили взорваться. И все тешили себя надеждой что Арно как-нибудь и сам взлетит в воздух вместе с опоздавшими бомбами. Но он, гадина не взлетел: грубо обманул ожидания начальства. Тогда его взяли и отпустили из лагеря. Но что значит отпустили?
Лемана послали в другой лагерь, Бухенвальд расположенный в Тюрингии, недалеко от Веймара где находилось своеобразное учебное заведение. Время от времени здесь собирали заслуженных немецких головорезов хорошенько муштровали их и формировали разбойничьи соединения, которые отправляли на передовые линии, на самые опасные участки фронта. Они, как правило, все погибали кроме тех, разумеется, кто успевал смыться по дороге.
В бухенвальдское учебное заведение и был послан наш лагермаршал Леман.
Пани София сотрясалась от рыданий. Было жаль смотреть на запоздалую жертву любви.
- Во всем виноват гадюка Зеленке, - причитала бедная женщина.
На третьей неделе после высылки Лемана пани София жестоко отомстила гадюке Зеленке: она сошлась с ним, как раньше с Леманом, и так же по-семейному делила ложе. Не правда ли, ужасная месть? С таким чучелом, каким была пани блокова, вступить в любовную связь мог только душевнобольной. Но у гадюки Зеленке сердце было из железа. Он не гнушался ничем.
ЭТА ГАДЮКА ФРИЦ ЗЕЛЕНКЕ
Фриц Зеленке - немец, родился в Гданьске. Лет ему было примерно тридцать пять-сорок. Среднего роста, ладно скроенный, он отличался недюжинной физической силой. По профессии Зеленке был мясником, по призванию - нечто вроде верхолаза - Fassadenkletter. Он лазил по стенам, как муха. Фриц без лестниц вмиг взбирался на третий и на четвертый этажи каменного дома. По специальности Зеленке был взломщик банковых касс.
Самый мизерный заработок Зеленке, по его рассказам, в мирное время составлял восемь тысяч марок в месяц, самый крупный - девяносто тысяч. Работал он в одиночку, но в лагерь попал из-за баб. Донесли, холеры! Он, видите ли изменял им.
Когда Леман отбыл сражаться за фюрера, Зеленке стал полновластным и единственным старостой Штутгофа. И хоть лагерь с каждым днем расширялся и полнел, как немец у пивной бочки Зеленке прекрасно управлялся один. В помощниках он не нуждался.
Раздобревший на лагерных харчах, всегда полупьяный, но деятельный Зеленке рыскал по лагерю с волкодавом и нагайкой, сплетенной из проволоки ни дать ни взять комендант конного завода в Аргентине.
Он гарцевал по лагерю, словно мышиный жеребчик возле кобылы... Но гарцевал как-то крадучись, все бочком, на цыпочках - ну словно воришка подкрадывался. А воришкой-то он как раз не был. Он был бандит крупного масштаба... Только манера у него была такая: подкрадется на цыпочках, бочком и ка-ак вытянет нагайкой... Сразу поймешь, что за птица...