Балис Сруога. Лес богов

   Однажды одна русская женщина действительно мастерски убежала.
   После утреннего аппеля она как-то незаметно проскользнула мимо внутрилагерной стражи и очутилась перед цепью полевой охраны.
   - Куда тебя, стерва, несет? - спросил ее украинец и грязно выругался.
   - На Украину, миленький, иду на Украину - любезно ответила она.
   - Ну-ну, провались ты к... - напутствовал ее отборной руганью стражник и отвернулся, довольный своим остроумием. Через минуту он обернулся женщина сгинула. Она, видно, вняла совету украинца и словно сквозь землю провалилась. Украинец от удивления даже ругаться не мог - у него пропал голос. Весь дрожа от страха, он немедленно доложил о происшествии начальству. Не прошло и десяти минут, как в погоню пустили полицейских собак, но и они не напали на след беглянки. Женщина словно испарилась. Так ее больше никто в лагере и не видел.
   Как-то утром, придя на работу, я увидел через окно канцелярии странное зрелище.
   Стоит кучка людей. Пять заключенных. Пять немцев-охранников. Узники в середине, охранники - вокруг. Рядом топчется пьяный Майер. Майер бьет стражников по морде. Майер угощает заключенных сигаретами. Не успеют они выкурить одну, как он тут же сует им другую.
   - Курите собачьи ублюдки, - снисходительно говорит Майер и бьет охранников по щекам.
   Что за чертовщина? Ничего не понимаю. Как потом выяснилось, это были остатки почти забытой команды, которая выполняла разные повинности за Штутгофом и жила недалеко от Гданьска, в Шен-Варлинге. Команда состояла из восьми арестантов и нескольких охранников. Они прекрасно ладили между собой. Узники даже ходили к крестьянам на работу без конвоира. Иногда все вместе занимались разным бизнесом. Но однажды ночью неожиданно сбежало трое поляков, рабочих команды.
   - Как же они, доннерветтер, улепетнули? - в который раз спрашивает Майер, но ему все кажется, что он задает этот вопрос впервые.
   - Пошли мы, значит, утром мыться, - рассказывает арестант, стоящий в середине. - Глядим, - окно открыто. Окно открыто, а тех трех и в помине нет.
   - Почему же они через окно лезли, а не в дверь?
   - Дверь снаружи была заперта...
   - В котором часу все произошло?
   - Не могу знать господин начальник. Мы спали, не заметили. Когда проснулись, их уже не было...
   - Где же, черт побери, были часовые?
   - Часовые заперли дверь и отправились к себе спать.
   - Что же вы предприняли, когда обнаружили, что окно открыто?
   - Мы тоже вылезли в окно и пошли докладывать часовым о несчастном случае. - Ну, и что же стража?
   - Что стража? Стража, стало быть, ничего...
   - Ге же вы нашли ее?
   - В помещении, стало быть. Разбудили, рассказали.
   - Что? Что?! Выходит стража спала?
   - Стало быть, спала... Около десяти минут стучали пока разбудили.
   - Почему же в таком случае вы сами не удрали, доннерветтер?
   - Как же так? Из уважения к начальству стало быть... Был бы непорядок.
   - На сигарету, сукин сын, кури, - сует Майер арестанту курево, а часовых опять бьет по морде.
   Из команд, живших вдали от Штутгофа было легче убежать. Побеги оттуда случались чаще и проходили удачнее.
   Однажды в лагерь вместе с другими немцами-беглецами вернули нашего старого знакомого Вилли Фрейвальда, доильщика коров, уличного музыканта, донжуана и брехуна. Он удрал из Пелица, недалеко от Штеттина. Старостой команды, в которой работал Фрейвальд, был Козловский, а старшим надсмотрщиком - "Erster Vorarbeiter", правой рукой Вацека - сам Вилли.
   Поймали Фрейвальда в берлинском трактире, где он упоенно музицировал у стойки.
   - И ты, Фрейвальд, бежал! - корил его Майер.
   - Господин гауптштурмфюрер - оправдывался Вилли, - я люблю комфорт, а у Козловского было так невыносимо тяжело, так плохо, что я решил пешком вернуться в Штутгоф.
   - Как же ты попал в Берлин, дурья голова? Берлин же находится в противоположной от Пелица стороне.
   - - Эх, господин Майер, будь у меня компас, я не блуждал бы. Пришел бы прямо в Штутгоф. Но у меня его как назло, не было. Я чуточку заблудился. Маху дал. Попал в Берлин. Ну, а в столице сам бог велел мне приложиться к рюмочке. Как бы вы поступили на моем месте, господин гауптштурмфюрер?
   Летом 1944 года в Штутгоф доставили двух странных англичан. Один был родом из Манчестера, другой - из Южной Африки. Так по крайней мере они сами утверждали. Никаких вещей они при себе не имели. У одного только обнаружили большущий мешок с консервами. Эсэсовцы консервы тотчас отняли и по-братски разделили между собой.
   Странные англичане каждый раз рассказывали новую версию, о том, как они попали в лагерь. Вечно что-то накручивали и выдумывали. Фантазии их хватило бы с лихвой на детективный роман.
   - Ой, неспроста попали они в лагерь, - сказал я своему капо, интересно только, как они отсюда вырвутся.
   Майера англичане убедительно и изящно обвели вокруг пальца. Майер им поверил. Через три месяца их отрядили в "заграничную" команду в Гданьск, на судоверфь. Три недели спустя из Гданьска пришло донесение: англичане благополучно погрузились на пароход и отчалили в Швецию.
   - Собачьи ублюдки, - бесился Майер. Он написал Хемницу на отдельном листе:
   "Ничего не скажешь - чистая английская работа".
   Да, из "загородных" или заграничных команд можно было совершить удачный побег, но из самого лагеря - очень редко.
   Но русские пытались. Их рвали собаки, били эсэсовцы, вешал Зеленке, а они все же бежали...
   ДЕЛА СОБАЧЬИ
   В лагере на всякий случай держали отдельную собачью команду. Она состояла из двадцати четвероногих стражей и нескольких двуногих в эсэсовской форме. Двуногие были чистой германской породы, четвероногие преимущественно принадлежали к волчьей расе. Попадались, правда, и смешанных кровей. Например, самый выдающийся разбойник, огромный черный кудлатый пес, разорвавший больше двадцати узников, был совершенно неизвестного происхождения.
   Начальник своры назывался Hundefuhrer - собачий фюрер. Был еще и Hundemeister - верховный собачий мастер. Его титул однако, не соответствовал содержанию: он не производил четвероногих, а только кормил их.
   Двуногие собаки жили в отдельном каменном домике. Но и их четвероногие братья не были обижены. Для них отвели тоже роскошное помещение.
   Кормили их всех отлично. Псы получали такое мясо, какое арестант и во сне не видел. Получали суп и на десерт специально приготовленные пирожки. Собачья жизнь текла мирно и безоблачно. Но, как говорится ничто не вечно под луной. Пришел конец и собачьему счастью и благополучию.
   Объявились неслыханные наглецы, которые стали обкрадывать несчастных животных, стали тащить у них из-под носа мясо, пирожки...
   Можно ли себе представить более гнусное свинство!
   Таких проказ не знал еще достославный Штутгоф.
   Власти переполошились. Они пустили в ход весь свой организационный гений, создали специальную команду для поимки презренных воров. Вскоре один из них был схвачен, когда выходил из псиного царства, набив карманы собачьими пирожками. Вором оказался молодой изворотливый парень, русский, москвич со средним образованием.
   - Стой! - закричал часовой. - Где взял пирожки?
   - Вон гам, во дворе, в собачьем корыте.
   - Врешь. Как же ты ухитрился стащить у таких собак еду?
   - Очень просто. Пошел и взял.
   - А ну-ка, покажи как. Можешь?
   - Почему бы нет? С удовольствием.
   Паренек вошел в собачье царство. По двору бродили спущенные с цепи волкодавы. Увидев пришельца, они ощетинились, оскалили клыки, угрожающе зарычали. Гость стал с ними ласково разговаривать, даже подмигивать им. Псы остановились. Паренек вытащил из кармана пирожок и бросил собакам под ноги. Волкодавы накинулись на приманку, обнюхали и принялись есть. Тогда русский приблизился к корыту с собачьими пирожками. Одной рукой он кидал четвероногим приманку, а другой - опустошал собачье корыто и набивал карманы. Так он опорожнил три корыта. Ничего бедным песикам не оставил.
   Верховный собаковод смотрел на него, вытаращив глаза. Такого он сроду не видывал. Наконец он обратился к русскому:
   - Ну, а Кудлатого можешь обокрасть?
   - Почему бы нет? С удовольствием...
   Собаковод спустил самого оголтелого разбойника. Паренек заговорил с ним, подмигнул, кинул ему пирожок, другой и начисто опустошил кормушку. Кудлатый соблазнился подачками и проворонил всю свою порцию. Что значить жадность.
   - Свиньи, а не псы, - сердито изрек собаковод, не зная, как поступить с вором. - Ну хорошо, погоди, погоди... А ты можешь загнать Кудлатого в будку?
   - Почему бы нет? С удовольствием.
   Русский схватил попавшуюся под руку палку и бац Кудлатому по горбу, да еще крикнул что-то на собачьем языке. Пес, как подобает, завизжал и убежал в будку.
   - Скандал! - трагически воскликнул собаковод, ведя к Майеру невиданного вора.
   - Почему ты собачьи пирожки воруешь? Что в них за вкус? - допытывался Майер у собачьего вора.
   - Вы, наверное, не стали бы ими лакомиться, но я голоден и ем их с удовольствием.
   На допросе у Майера паренек отвечал остроумно. Это было единственное воровство в Штутгофе, которое осталось безнаказанным. Майер распорядился выдать русскому большой каравай хлеба с тем, чтобы он больше никогда не позорил собачьего племени. Однако некоторое время спустя собаки опростоволосились еще более скандально.
   Весной 1944 года в лагерь доставили двух гродненских граждан, отца и сына. Отцу было около шестидесяти, сыну - около двадцати пяти лет. Они принадлежали к секте методистов, исповедовали какую-то странную веру. Ни тот, ни другой не ели ни свинины, ни курятины. Одним словом, мяса не употребляли. Праздновали сектанты не воскресенье, а субботу и ни за что не снимали перед эсэсовцами шапки. Ну и попадало же им за непочтительность! Эсэсовцы, бывало, собьют у методиста с головы шапку, а он сейчас же опять надевает. Не хочешь снимать - ходил бы совсем без шапки, хотя бы пока эсэсовец не уберется. Не тут-то было. Перед эсэсовцами они обязательно надевали шапки.
   Шапку, утверждали они, надо снимать только перед господом богом, а перед слугами дьявола, какими, по их мнению, были эсэсовцы, ни в коем случае нельзя обнажать голову. Избави бог от такого страшного греха!
   Оба белоруса отличались исключительным упорством. Их головные уборы совсем истрепались от постоянного надевания, и все же они не шли ни на какие уступки - стояли перед эсэсовцами в шапках!
   С такой же непримиримой горячностью отец с сыном отказывались от выполнения всяческих повинностей. Они соглашались только подметать то место, где проходит начальник блока. Все остальные работы служили по их мнению, кровопролитию и дьяволу. А они ни тому, ни другому служит не собирались. Война для них была еще омерзительнее дьявола.
   Эсэсовцы не жалели сил на то, чтобы вышибить из них крамольную блажь. Но головы белорусов оказались особенно крепкими и не поддавались палочной агитации. Отец и сын не отрекались от своих убеждений. Сидят, бывало, надев шапки, в блоке и ни черта не делают. Эсэсовцам так и не удалось вбить им в головы любовь к труду.
   Власти потеряли терпение и посадили отца и сына в бункер. Может, они облагоразумятся или сдохнут. Сидят упрямцы - не умирают. Блок или бункер какая разница? В карцере они получают хлеб и воду, но и в блоке ассортимент ничем не лучше. Супа методисты и там не ели: они подозревали, что в жиже есть кое-какие следы мяса. А мясной суп - грех великий. Сидят они себе в карцере, хлеб жуют, воду попивают - будто так и надо. И ничего с ними плохого не происходит. Даже не худеют. Как были одни кости, так и остались.
   Торчат они в карцере неделю, торчат другую, торчат пятую, шестую... До каких пор они, черт возьми, будут там отсиживаться?
   Власти снова потеряли терпение. Власти послали к ним для переговоров своего самого образованного и тонкого дипломата философа Клавана.
   Клаван прежде всего приступил к обработке сына - может, он окажется более покладистым.
   - Ну, - обратился Клаван к сыну. - Вы оба в бункере подохнете. Старику и сам бог велел, черт с ним. Но ты молод, тебе жить нужно. Образумься.
   - Я хочу умереть, - неохотно буркнул методист-сын.
   - Как так умереть? - удивился Клаван. - Глядишь, и девчонку какую-нибудь подцепишь... Женишься... Дождешься потомства. Разве жить плохо? Разве тебе не хотелось бы иметь жену?
   - Нет, - ответствовал отпрыск методиста. - С такими разбойниками как ты и твои эсэсовцы, я жить не хочу, Мне стыдно жить с вами вместе, вот что. Клаван, как собачонка, поджал хвост и направился к Майеру с докладом. Его дипломатическая миссия закончилась полным провалом.
   Однажды упрямых белорусов вывели из карцера на прогулку. Разрешили им на солнышке погреться. Как-никак, в бункере холодно. По дороге завели их в собачье царство. Там, как нарочно, спустили с цепи нескольких волкодавов и их знаменитого кудлатого предводителя.
   Собаки заворчали, ощетинились, оскалились, бросились с лаем к белорусам. Подбежали, обнюхали их, подняли морды, оглядели небритые скулы гродненских граждан и завиляли хвостами.
   - Не-е-е-т, вегетарианского мяса мы есть не будем - решили псы и побежали по своим собачьим делам.
   Борьба с несгибаемыми сектантами кончилась полным поражением начальства.
   Ни в бункере они не сдыхают, ни собаки их не дерут...
   Вернули белорусов в блок - пусть сидят себе на здоровье. Их больше не принуждали ни к каким работам.
   Сектантам разрешили разговаривать с эсэсовцами в шапках и даже сидя. Начальство вывесило белый флаг - безоговорочно капитулировало. Через несколько недель методистов отправили в Бухенвальдский лагерь.
   Собаки понесли значительно больший урон, чем гродненские граждане. Собачий авторитет в лагере был подорван до основания. Все им показывали языки. Разочарованные власти уменьшили своим духовным сподвижникам порцию мяса и вместо пирожков выдавали какую-то противную жидкую кашу. И представьте себе, на нее даже вора не нашлось.
   Власти отстранили собак от занимаемых должностей. Их больше не посылали в погоню за беглецами. Собачьи функции стали выполнять начальники блоков, шрейберы, свора надсмотрщиков. Они вполне соответствовали своему назначению.
   - Шлеп-шлеп-шлеп! - рыскала по лагерю двуногая сволочь.
   Рыскали, шныряли, принюхивались. А стоило им напасть на след спрятавшегося, перепуганного беглеца, они разрывали его в клочья не хуже, чем их предшественники - четвероногие банкроты.
   ПОТОМКИ ВИКИНГОВ.
   Осенью 1943 года в трех километрах от Штутгофа вырос новый лагерь. По размерам он значительно уступал старому. Новая стройка получила название Germanenlager Мы ломали себе голову, какие же германцы поселятся в нем. В нашем лагере отбывали заключение и немцы, и голландцы, и шведы, и норвежцы и американцы, и англичане - казалось, все они были представителями германской расы. Может быть, на свете существует еще одна неизвестная ветвь ее - самая чистая, самая породистая, не терпящая никаких примесей?
   К Новому году германский лагерь был совершенно готов, но все еще пустовал. Только к конце марта 1944 года сюда доставили первых обитателей 265 норвежских полицейских.
   Все они приехали в штатском. Новоселы фактически были разными высокопоставленными полицейскими чиновниками. Многие из них имели высшее образование, некоторые оказались даже профессорами университета. Были они все высокие, атлетического сложения, красивые, прекрасно воспитанные и весьма любезные.
   Их арестовали и без следствия и суда отправили в райский Штутгоф. Упрятать за решетку норвежцев, видно, собирались давно, так как помещение для них было приготовлено заранее.
   Лагерное начальство обращалось с ними вежливо, совсем не так, как с нами. Одели их не в каторжные робы, а... в итальянскую военную униформу. Недаром их прозвали "гвардией Бадольо".
   Они получали двойную порцию питания: одну на нашей кухне, другую на эсэсовской. Наш литовский блок на льготных началах снабжал норвежцев куревом: впоследствии они отблагодарили нас настоящими норвежскими селедками, которые получали целыми бочками.
   К новичкам прикрепили специального врача. Сперва им был поляк, потом литовец, профессор медицины. Жил он вместе с норвежцами.
   Режим обитателей "германского" лагеря в корне отличался от нашего. Вставали они на 2 - 3 часа позже, никакой работы не выполняли, никто им ее не предлагал. Обязательными для норвежцев были лишь ежедневные занятия гимнастикой, которые длились обычно час или два.
   Положение новичков было странным и, по всей вероятности, не очень прочным. Полиция не стала бы зря разводить такие церемонии.
   На должность блокфюрера к норвежцам послали полудатчанина Петерсена, фельдфебеля СС. Он с ними ладил, и чувствовал себя рядовым жильцом блока. Неожиданно комендант лагеря поручил Петерсену приступить к политическому просвещению норвежцев: проводить среди них нацистскую пропаганду. Вообще в лагере, надо сказать никакой политической пропаганды не проводилось. Власти смотрели на нас, как на пропащую, отжившую свой век и никуда не годную публику. Не было никакого смысла тратить на нас время и красноречие - мы не представляли особой ценности для жизни. С норвежцами, очевидно, думали поступить по-иному.
   Приказ, есть приказ. Против него не попрешь. Бедняга Петерсен принялся обучать норвежцев политической премудрости. Неделю спустя он, весьма озабоченный, пришел к коменданту.
   - Не справляюсь. - сказал Петерсен. - Мои ученики - почти все люди с высшим образованием, университет кончили. Чему же я, неуч, могу их научить?.. Только науку компрометирую...
   Петерсен говорил правду. Норвежцы едко высмеивали своего политического наставника. У коменданта хватило ума осмыслить создавшееся положение, и фельдфебеля избавили от незаслуженного наказания.
   Через месяц к норвежцам послали другого учителя. Он был гауптштурмфюрером, то есть почти капитаном, носил черный эсэсовский мундир. Этого квислинговца специально для такого случая выписали из Норвегии. Гауптштурмфюрер сразу же взял своих соотечественников в оборот. Работал он злобно и вдохновенно.
   - Что, даром вздумали немецкий хлеб есть? - поучал квислинговец. Думаете, с вами долго цацкаться будем?
   - Предупреждаю вас - вы должны включиться в борьбу против общего врага германизма...
   Норвежцы качали головами, слушая проповеди своего земляка. Они открыто не сопротивлялись, но и не попадались на квислинговскую удочку. Улыбались под нос, молчали и черт знает о чем думали. Черный выродок не очень лестно отзывался, видно, о своих соплеменниках Майеру, так как тот пришел в бешенство. Сперва за глаза, а потом в глаза он иначе и не величал их, как собачьими ублюдками.
   В страду Майер начал и норвежцев посылать в близлежащие деревни на уборку ржи.
   - Война, - говорил Майер, - идет за европейскую цивилизацию. Другие кровь проливают, а вы сидите сложа руки. Вы должны помочь - по-хорошему прошу вас.
   Должны так должны. Что поделаешь? Норвежцы образовали рабочую команду и отправились на поля. Прошел день, прошел другой. Майер опять пришел в бешенство.
   - Вы, лентяи, собачьи ублюдки, работать не хотите? Саботировать вздумали?
   Немецкие хозяева были страшно недовольны рабочими-норвежцами. Польских и русских батраков они могли пороть и муштровать, как им хотелось. Перед ними была бесправная рабочая сила. С норвежцами было хуже. Они высмеивали хорохорившихся хозяйчиков, не боялись их угроз. Хозяева и пожаловались Майеру. От таких, мол, работников ни проку, ни корысти...
   После этого Майер не посылал больше норвежцев в деревню. Он их поносил на месте, упорно предлагая облачиться в эсэсовские мундиры, нацепить норвежские значки и взять на себя охрану лагеря. Норвежцы отвергли его предложение. Майер начал угрожать им геенной огненной. Черный квислинговец-проповедник тем временем из Штутгофа исчез.
   Наконец норвежцы получили от коменданта ноту-ультиматум.
   В истории Штутгофа не было такого случая, чтобы сам комендант вступил в переписку с заключенными. В своей ноте Майер требовал, чтобы норвежцы до 10 сентября проявили благоразумие и взяли на себя охрану лагеря.
   18 сентября поверенный в делах норвежцев вручил коменданту ответную ноту. В ней говорилось:
   "Мы присягнули на верность своему королю. Мы люди чести. Пока король не освободит нас от присяги, мы ей не изменим и не присягнем никому другому. Ввиду вышеизложенного облачиться в эсэсовскую униформу считаем невозможным".
   Прочитав столь дерзкое послание норвежцев взбешенный. Майер направил им новую ноту с призывом одуматься и приступить к исполнению служебных обязанностей 1 октября. Майер в частности, подчеркивал, что "ваш норвежский король сам стал предателем, нарушил данное им слово и превратился во врага немецкого народа и германской расы". Ежели мол, вы останетесь верны своему королю-изменнику, то тем самым станете заклятыми врагами немецкой нации и германской породы и впредь будете трактоваться как таковые.
   Кроме того, в записке коменданта перечислялось десять пунктов всевозможных наказаний, которые ждут норвежцев за неповиновение. И в конце Майер грозил вывезти их в другой, более строгий лагерь Ораниенбург, где им придется совсем несладко.
   Норвежцы отвергли и второй ультиматум Майера.
   Начальство бесилось. Начальство метало громы и молнии. Но свои угрозы претворить в жизнь так и не решилось. Норвежцев лишили только пищи, которую им выдавали с эсэсовской кухни. Но это их не испугало. Они получали богатые посылки от норвежского и шведского Красного Креста и могли без особого ущерба обойтись без лагерного довольствия.
   Майер поставил норвежцев на самые тяжелые и грязные работы: они носили и дробили камни, трамбовали шоссе, заменяя лошадей, тянули из леса бревна, волокли ассенизационные колымаги. Работали в поте лица но в СС не вступали.
   Некоторые норвежцы, видно, в отместку стали отдавать богу душу. Такое антиобщественное поведение вызвало в комендантской душе новую бурю негодования. Но похоронив нескольких норвежцев и получив из Берлина нагоняй, Майер живых оставил в покое. Он исподтишка точил на них зубы, но на работу не гонял. Потомки древних викингов оказались достойными наследниками своих знаменитых предков.
   Долго еще не мог Майер прийти в себя и пережить упорство норвежцев, упорство, представлявшееся ему дискредитацией расы...
   Вскоре в лагерь пригнали большую партию финнов, моряков торгового флота, с женами и детьми. Майер гостеприимно поселил их в германском лагере по соседству с норвежцами. Он, видно, надеялся, что хоть финны проявят более привлекательные свойства нордической расы.
   ВТОРЖЕНИЕ ВЕРМАХТА
   Летом 1944 года в лагерь стали проникать все более волнующие слухи.
   Конфликт между немецкой военщиной и эсэсовской организацией Гиммлера обострился якобы до того, что армия в ближайшем будущем прижмет эсэсовцев к ногтю. Верхушку якобы она пошлет ко всем чертям, а рядовых эсэсовцев - на фронт. Все концентрационные лагеря будут отданы под надзор вермахта, будут пересмотрены дела заключенных, невиновных освободят, а эсэсовских головорезов посадят...
   Сердце трепетало от таких слухов. Трепетало не только у заключенных, но и у эсэсовцев.
   В самый разгар слухов в лагерь, для исполнения своих служебных обязанностей, прибыл капитан вермахта Цетте. Он был назначен вторым начальником Штутгофа. Официально капитан имел такие же права, как и Майер. Цетте привез с собой трех армейских фельдфебелей - Бергера. Поморина и Янке - в качестве начальников блоков.
   Эсэсовцы лагеря повесили носы. Им уже казалось, что слухи оказались правдой, что кончаются их золотые денечки. Тем более, что армейцы вели себя вызывающе. Они не отвечали на поклоны эсэсовцев, всюду вмешивались, препятствовали "организации" продуктов, дружески здоровались с заключенными, часто беседовали с ними...
   Фельдфебель Янке, уроженец Гумбинена в прошлом, видно, литовец Янкус, разгуливал по лагерю и открыто говорил, что скоро-скоро наступит конец концентрационному аду и все изменится к лучшему, фельдфебель Бергер выкинул еще более удивительную шутку.
   К тому времени в Штутгоф доставили большую партию литовских евреев. Их поместили в отдельных бараках. Начальником блока к ним назначили некоего Макса, поляка из Берлина садиста и хулигана.
   Макс особенно охотно истязал еврейских женщин. Однажды застал его за работой Бергер. Остановил. Зарычал по-львиному:
   - Как ты, негодяй, смеешь бить женщин, а? Я пять лет прослужил фельдфебелем на фронте - никого пальцем не тронул, но тебя за этакую подлость обязательно проучу.
   Бергер, плотный и мускулистый, засучил рукава и заявил Максу:
   - Ну, держись, босяк!
   В молодости Бергер видно, был боксером. Он так разукрасил Максу морду, что тот целую неделю ходил опухший. Голова Макса весьма походила на кочан капусты.
   - Тьфу какой мерзавец! - плевался Бергер, выходя из еврейского барака.
   Что и говорить, вторжение вермахта вызвало в лагере много волнений и толков. Тем более, что военный комендант Гданьской области сообщил, что вооруженные силы, находящиеся в лагере, отныне находятся в его распоряжении.
   Переполошилось, заметалось эсэсовское начальство. Владыка Штутгофа Гоппе вылетел самолетом в Берлин. Туда же - на грузовике - выехал Майер. Через несколько дней они вернулись просветленные, умиротворенные. Что-то готовили исподтишка.
   Прошел день, прошел другой. Произошла известная комедия покушения на Гитлера. Она открыла путь к жестокой расправе над главарями вермахта.
   Положение в лагере сразу прояснилось. Армия окончательно проиграла битву с Гиммлером. Не было сомнения, что остатки заправил вермахта должны будут покаянно припасть к ногам эсэсовцев.