Балис Сруога. Лес богов

   В Гданьске нас встретил большой отряд вооруженных гестаповцев. Наш поезд доставил около двухсот узников - преимущественно белорусов и поляков из Белостока.
   Гданьские гестаповцы оказались созданиями совершенно особой породы. Они сами не понимали: люди они или просто какое-то двуногое недоразумение. Нас они людьми не считали. Началась посадка. Грузовики крохотные, арестантов много. Все не помещаются. Не "влезавших" гестаповцы напутствовали грязной бранью, прикладами приводили в необходимую кондицию. Проще говоря, сгоняли вес.
   Приклад - всегда приклад. Вещь нужная, но жесткая. С его помощью места в грузовиках оказалось вполне достаточно. Неважно, что ноги одного обвились вокруг шеи другого, как селедки в банке, пустяки и то, что один хрипел, лежа ничком, а другой, как погонщик на нем верхом ехал, один орал благим матом, а другой дух испускал. Важно, что все поместились.
   ПЕРВАЯ НОЧЕНЬКА
   Мы прибыли на место неизвестного назначения в полночь. Высадили нас из грузовика. Выстроили у огромного красного каменного здания, обсаженного деревьями...
   Да... Если придется тут жить, то по кровати мы, верно, получим. Комнаты, надо думать, давно приготовлены. Неужто их будут готовить сейчас? Не может быть. Немцы всегда были хорошими организаторами. О нашем прибытии, должно быть, сообщили заранее, как в Тильзите...
   Но наши прекраснодушные мечтания внезапно развеялись, как дым. Черт знает, откуда вылез эсэсовский молодчик, долговязый нос - как лопата. Он что-то пробурчал и прошелся кулаком по нашим носам.
   - Тьфу, - сплюнул узник, награжденный ударом в скулу - что за странные обычаи?
   Впереди маячат высокие ворота опутанные колючей проволокой. Висит загадочная будка. Над ней красная лампа. Разинув пасть, из будки смотрит пулемет или какая-нибудь другая гадость, похожая на него... За будкой за воротами тянется длинный узкий двор, обставленный этакими сметными избенками. Будки не будки, сараи не сараи. Ночью и не разберешь, что за чертовщина.
   Из глубины двора неожиданно вынырнули двое в черном. Размахивая толстыми палками, они быстро подбежали к нам. Один - опоясанный ремнем верзила хриплый как поющий дракон из немецкой оперы "Зигфрид". Другой низенький, из породы головастиков тварь, изъяснявшаяся с сильным польским акцентом.
   Чудовищный окрик погнал нас к нелепой лачужке, оказавшейся, как ни странно жильем. Черные ночные призраки остановились у дверей. Один - справа, другой слева.
   Зигфридовский горлодер смачно гаркнул:
   - Тюфяки тащите из одного барака в другой. Я и Юргутис стояли в первом ряду. Мы и открыли шествие через таинственные двери охраняемые двумя черными стражниками.
   - Поторапливайся ты, старый верблюд, - две палки хлестнули по спине Юргутиса.
   - А ну, быстрее, дохляк! - Я получил прозвище и вдобавок пару ударов по затылку.
   Мы не были исключением. Все получили положенную порцию.
   Старый верблюд, - бац палкой. Сукин сын, - хлоп палкой.
   Палка всех уравняла в правах. Отведали ее все, не считая одного-другого ловкача сумевшего подобно серне, проскочить сторонкой.
   Гм... довольно странные обычаи. Предпочитаю азиатский способ приветствия: потереться носами при встрече.
   Хлоп хлоп, хлоп... Каждый раз в дверях - удар палкой. Наконец мы научились подсовывать матрац вместо загривка. К сожалению, опыт пришел поздно: матрацы уже снесены в барак.
   Опять раздалась хриплая оперная команда:
   Марш внутрь в барак. Литовцам лечь справа, полякам слева, белорусам посередке.
   Надсмотрщики словно кариатиды, застыли у дверей. Каждый хотел как можно скорее проскользнуть мимо них и спрятаться за чужой спиной в бараке. Когда пару сот человек захлестывает такое желание - обычно страдают двери, особенно если они узкие. На сей раз больше пострадали палки: сломались о наши спины бедняжки.
   Куда же мы попали? В сумасшедший дом или к черту на рога?
   Повалились, сгрудились, как попало, как кому удалось, вопреки предписанию все вперемешку - и литовцы, и поляки, и белорусы. Ну-ну посмотрим, что будет;
   Молодчик из породы головастиков объявил во всеуслышание: он сегодня будет нашим начальником, а тем кто посмеет ослушаться, ...ого-го!
   Сия параша для отправления одной надобности, эта - для другой. Кто посмеет смотреть в боковое окошко или ломиться в него, тот, чертово отродье, будет тут же на месте зажарен, как гусь.
   Распорядившись, головастик принялся вертеться у параш; он стучал сапогами, бранился, что-то бормотал, сопел. Потом умолк.
   - Может, дрыхнет, сатана? Мы потихоньку вздохнули.
   Куда там! Он вдруг особенно цветисто выругался и снова заюлил:
   - Эй вы, такие-сякие, потомки двуногой и четвероногой сволочи, рвань грязная, - обратился он к нам - у кого есть золото? У кого часы? Деньги? Все равно отнимут. Самый разумный выход - отдать их мне. Я и салом не погнушаюсь. Хлеба мне не нужно - можете поделить между собой. Ну, у кого есть часы? У кого золото?
   Глас вопиющего в пустыне.
   Двести человек лежат, словно мертвые мухи. Никто не отзывается, никто ничего не дает.
   - Эй, вы, сукины дети выкладывайте часы! Взбешенный неучтивостью, он принялся шагать по нашим телам. Странный способ прогулки. Без разбору ставит ноги кому на грудь кому на голову, кому на живот. Да еще помогает себе палкой - надо же на что-нибудь опереться, - в бараке темно он ведь чего доброго, и упасть может!
   - Что ты молотишь сапогами головы иуда, - завопил кто-то.
   - Отдай часы, раззява!
   Подозрительная возня... Учащенное дыхание двух человек. Бешеное рычание сквозь зубы... Что он затеял?
   Вдруг - глухой удар. Что-то тяжелое и мягкое шлепнулось о парашу, полную добра и упало на землю.
   - Собачьи ублюдки! Кто меня в живот пнул? Кто тут лягается, какой бешеный верблюд? Отвечай, рвань!
   Молчание. Никто не признается в оскорблении действием столь величественного брюха. Молчание.
   - Последний раз спрашиваю, выродки кто? Ищи дураков... Темно, никто ничего не видел! Нету среди нас... ни легавых, ни дураков.
   - А-а-а так? Я вам покажу... Что он замышлял? Никто не знал.
   - О, Иисус Мария! Господи! - послышались в темноте вопли.
   Не рискуя шагать по телам, разъяренный головастик обрушился палкой на лежавших возле параши, на всех кого мог достать.
   - Они - исчадие ада - вздыхал мой сосед, поляк из Белостока, успевший получить палкой по голове. Теперь он как и я прятал ее под матрац.
   Излив свою желчь на наши выи и спины головастик утих. Все же человек не машина. Бывает, что и утомится.
   Багровый от злости, тяжело дыша, охранник долго еще разговаривал сам с собой и вертелся у параши строго установленного назначения. Потом наконец захрапел.
   Его храп был для нас приятнее трели соловья.
   - Может этот висельник проспит до утра? Пусть небо не скупится и дарует ему сладкий сон. Пусть во сне придушит его какой-нибудь палач!
   Утро было не за горами, но...
   Ученые изобрели порох... Почему же они не придумали волшебного орудия, укорачивающего ночь и ускоряющего ее шествие в никуда?!
   ПРИМОРСКИЙ КУРОРТ
   Долго-долго тянулась первая ночь, полная тревоги и стонов. Наконец и солнце взошло. Ночной головастик сгинул, испарился, как роса.
   Съежившись, прижавшись, друг к другу, перешептываемся... Глядь туда, глядь сюда: что осталось после ночи? Головы целы. На отсутствие ребер тоже никто не жалуется - и то хорошо. У кого ножа, у кого часов, у кого свертка не хватает, ну да это ерунда не велика важность!
   Какие-то непонятные должностные лица с крестами на спине и номерами на груди выгнали нас из помещения под аккомпанемент отборной ругани. Потом выстроили у колючей проволоки: ждите, дескать, своей участи.
   Изредка проезжает мимо громадный воз. Его тянут оборванные, согбенные иссохшие люди. Иногда пробегает, проходит проползает какое-то существо в полосатой одежде. И снова все замирает.
   - Ребята, смотрите, наши! Каунасские! - слышится чей-то голос.
   Действительно. Узнаем. Сколько их! Все в полосатой грязной, рваной одежде. На голове вместо шапки - полосатые блины. На босых ногах деревянные клумпы. Они спадают при ходьбе, и заключенные все время спотыкаются. Согнувшись в три погибели, люди волокут пузатые бочки или что-то похожее на них.
   Каунасские литовцы-интеллигенты были схвачены раньше и раньше доставлены сюда, пройдя через тюрьмы Тильзита, Рагайне, Мариенбурга.
   Издали здороваемся с ними. Они не отвечают. Грустно глядят. Отворачиваются. Что с ними? Почему они так неприветливы? Неужели их не заинтересовал наш приезд?
   - Съешьте все, что сберегли. Все отнимут, - сдавленным голосом бросил один из них и отвернулся, словно незнаком с нами.
   Вот тебе и на! Дела-делишки...
   Переводим дух и набрасываемся на чемоданы. Нашлось еще немного колбасы, сала. Жуем. Увлекшись едой, мы не заметили, как в нашу компанию втерся бойкий парень с зеленым треугольником на груди и красным крестом на спине.
   - Привет, литовцы - произнес он по-немецки с при-рейнским акцентом. Мы знали, что вы приедете. Ждали. Колбаса - литовская?
   - А сам ты кто будешь? Чиновник?
   - Нет. Арестант. Такой же как вы.
   - Мы - арестанты?
   - Святая простота - смеется он и уписывает нашу колбасу.
   - Скажи пожалуйста, куда мы попали? - В концентрационный лагерь Штутгоф.
   - Концентрационный лагерь?! - мы онемели от удивления. - Мы в концентрационном лагере!!! - Не отчаивайтесь, - утешает парень. - Здесь теперь можно жить!
   - Концентрационный лагерь?
   - Нынче Штутгоф - настоящий приморский курорт. Не сравнить с прошлым.
   - Курорт?
   - Видишь, сосенки растут. Чем не курорт? Море в трех километрах. Воздуха вдоволь... Ничего. Жить можно. Не пейте только воды. Она тут заражена бактериями холеры и брюшного тифа. Видите труба дымит?
   Впрямь дымит и жженой резиной пахнет...
   - Крематорий. Рано или поздно нее в трубу вылетим.
   - И мы? В трубу?
   - А чем вы лучше других?
   - Неужели труба - удел всех?
   Кое-кто еще не вылетел. Как видите и я еще жив, хотя седьмой год по лагерям мотаюсь. Запомните три основных заповеди: опасайтесь расстройства желудка, берегите ноги и следите за почками: как бы не отбили палками. Иначе - труба. Вообще же - жить можно...
   Хорош приморский курорт к Лесу Богов! Нечего сказать, утешил, разрази его гром!
   - А вы что думаете? Видишь, ребята воз с мусором волокут. Сгибаются в три погибели, но волокут. Три года назад мы так же песок возили. А карьер в семи километрах от лагеря был. На возу эсэсовцы с "бананами". Мы рысью бежим. Порожняком и с грузом - одинаково. К то не поспевал, того угощали дубинкой кто падал - не поднимался. И такие были времена.
   - А ты часом не врешь ли? Запугиваешь, бродяга, только и всего.
   - Я - рейнский. Из Кельна. Иоган Блой. Мы рейнцы не врем. Крадем с удовольствием. Пожалуйста. Но врать - никогда. Фуй.
   - За что же ты сюда попал?
   - Эх, из-за пустяков. Не повезло. Мне в жизни не везет. Пятнадцать раз судился за воровство. А в шестнадцатый - оплошал: засадили в лагерь...
   - Скажи милок, кто были те двое, которые прошлой ночью нас палками колотили?
   - А! Горлан - Леман, главный староста лагеря. Второй, маленький, - так ничтожество... Стасяк... Дерьмо...
   - Лагерь, - продолжал он - отдельная автономная республика совершенно независимая как вотчина магараджи. Здесь даже свое самоуправление есть, возглавляемое лагерным старостой. Его назначают из заключенных за особо выдающиеся заслуги. Он представляет наши интересы перед властью. Нужно бьет и в хвост и в гриву. И повесить он может. Сало у заключенных отбирает и жрет. Этот Леман - еще довольно приличный человек. Только уж очень много орет. Погубили его взломы с применением оружия. Я всегда говорил и теперь утверждаю: карманник во сто крат благороднее взломщика. А Стасяк - помои... Я в бараке хлеб разрезаю, а он распределяет. Каждый день по три буханки прет, а к этому еще банку мармелада да пачку маргарина. Этакий огрызок. Но карьеру сделает. Если он и дальше будет такой везучий, если его никто не укокошит - обязательно выслужится в палачи. Помяните мое слово... Ого, политический отдел на горизонте - веселый рейнец неожиданно скис. - Мне ведь строго запрещено с вами разговаривать...
   - Политический отдел!?
   Услышав столь громкое название, мы словно гуси, вытянули шеи и застыли: что с нами будет?
   Политический отдел явился в сопровождении четырех пишущих машинок. Их несли арестанты. Следом шествовали два эсэсовца в форме.
   - Ну, bracia litwini значит, добро пожаловать! Как дела? - дружески осклабился один из несших машинки. - Мы вас ждали.
   С ума сойти! Они нас ждали! Когда же начнется угощение?
   Как они горды! Как кичатся! Подумать только - несут пишущую машинку! Не они ли будут наши следователи и судьи?
   Вызывают по одному. Встать навытяжку руки упереть в бедра: допрашиваемый должен быть похож на самовар. Отвечать громко и четко, чтобы и глухой слышал. Имя и фамилия! Семейное положение! Адрес - он может понадобиться в случае скоропостижной смерти...
   - За что арестован?
   - Не знаю.
   Мы отвечаем, словно сговорившись.
   Так и записали: не знает, за что - какая разница?
   Выдали номера: получите, дескать, свой паспорт, не потеряйте. Голову потерять можно, но номер - ни в коем случае: он важнее. Последний порядковый номер - двадцать одна тысяча триста с десятками. На бумажке с номером надпись: "Шуцхафт-политиш".
   - Надолго ли нас посадили?
   - Do konca wojny. Шуцхафг-политиш, обладатели красного треугольника посажены до победы.
   - Что означает шуцхафг-политиш?
   - Политический арест, проведенный в целях обеспечения вашей неприкосновенности. В лагере вы будете вне опасности. Общество, возмущенное вашими преступными действиями может вас разорвать на куски, если вы останетесь на свободе. Власти, озабоченные вашим благополучием, посадили вас в лагерь, чтобы спасти от гнева общества.
   - А может быть, чтобы охранить общество от нас? Чтобы мы не могли больше грешить против властей?
   - Нет, нет. Для такого рода преступлений у нас имеется другой параграф. Verbeugungshft - профилактический арест предупреждающий преступления. Такие у нас ходят с зеленым треугольником. Уголовники. Мы защищаем от них общество. А политических мы защищаем от общества,
   - Скажите, какая трогательная заботливость!
   - Иначе нельзя. В Третьем рейхе должен быть порядок. Marsz do lazni! Марш в баню (польск.)
   На том и завершились наши политические взаимоотношения с политическим отделом.
   Ну, с ним, кажется, уживемся: как-никак - не дерутся...
   ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОТДЕЛ
   Политический отдел лагеря не оправдывал своего громкого названия.
   И он не брезговал побоями, но избивал скорее ради удовольствия и телесной гимнастики, нежели из политических соображений. По правде говоря, это было никому не нужное учреждение не имевшее никакого самостоятельного значения ни в жизни лагеря, ни в судьбе заключенных.
   Официальным начальником политического отдела был представитель гестапо. В 1943 - 1944 годах в этой роли подвизался гданьский немчик Мальштет, старший лейтенант СС. Бог его знает, как он попал в ряды гестаповцев. Скорее всего - скрывался от воинской повинности.
   Это был низенький немец лет сорока. Чернобровый, совсем не похожий на пруссака. Отменно вежливый. Джентльмен в чистых кожаных перчатках, гладко выбритый, в начищенных до блеска ботинках.
   На имя Мальштета поступал из гестапо список узников, а он в свою очередь переправлял его за своей подписью в другие лагерные инстанции. Допросы заключенных вели специальные следователи широкоплечие, мускулистые верзилы из Гданьска почти боксеры. Они допрашивали по всем правилам гестапо. Задача отдела, предводительствуемого Мальштетом сводилась в такие дни к отыскиванию в пределах лагеря подследственного. Но и с ней он не всегда справлялся. Порой Мальштету поручали расследование пустяковых дел. Тогда казалось, что не Мальштет допрашивает заключенного, а тот его. Мальштет заикался, кашлял и никогда не знал, о чем спрашивать дальше.
   Восседал он в огромном красном каменном чертоге - резиденции лагерных властей. Время от времени из окон каменного чертога доносились во двор крики и грубая ругань. Заключенные посмеивались. Они знали: Мальштет грызется с начальником лагеря. Что они не поделили между собой - черт их знает! После таких ссор Мальштет поспешно отправлялся в лес проветриться Это было единственное проявление его инициативы и бурной деятельности.
   В 1944 году беднягу Мальштета сильно понизили в чине Он был изгнан из лагеря и определен в конвой, сопровождавший узников из Гданьска в Штутгоф. Никчемная службенка!
   Пост Мальштета унаследовал старший лейтенант гестапо Трун, тощий молодчик среднего роста. И он изнывал от безделья. В лагере Трун появлялся редко, да его здесь и недолюбливали. Лагерь принадлежал эсэсовцам, а гестапо - это совсем другое ведомство. Эсэсовцы не терпели постороннего вмешательства в свои дела. В число посторонних входили и представители гестапо. Эсэсовцы дружно клевали их, всячески стараясь выжить.
   Фактически в политическом отделе верховодил старший фельдфебель Лютке, отпрыск гданьского купчика. Долговязый, истощенный детина с удлиненной как у ужа, головой. Глаза его скрывала нахлобученная шапка. За два года он кажется, ни разу не улыбнулся.
   Работы у Лютке было мало, но он тешил себя садистскими выходками. Ему казалось, что все присылаемые в лагерь - завзятые преступники и злейшие враги Германии.
   - Кто встал немцу поперек дороги - должен быть уничтожен, - повторял он и, разумеется, слова у него не разошлись бы с делом, но Лютке был облечен недостаточной властью. Чувствуя свое бессилие, он стремился отыграться другими способами.
   Обычно, когда в лагерь прибывала новая партия заключенных, Лютке проводил с новичками сеанс гимнастики. Его любимым упражнением был танец "под лягушку" Присядешь на корточки, вытянешь руки и скок, скок, скок через весь двор.
   Шлеп, шлеп, шлеп - прыгают новички, словно лягушки из горящего болота.
   Если кто-нибудь не выказывал должного усердия, приличествующего военному времени или поддавался соблазну саботажа, то Лютке применял необходимые меры поощрения. В ход пускались специальная нагайка, дубинка, а порой и кирпич. Иногда новичку прибавлял прыти и удар подкованного сапога.
   Второй популярный номер гимнастической программы не уступал первому. Заключенные состязались в беге.
   Бегали новички по команде Лютке. Бег с препятствиями. Бегом! Ложись! Бегом! Ложись! Это упражнение было особенно эффектно весной или осенью, да и просто в ненастную погоду - после дождя, когда во дворе лагеря стояли лужи воды и липкой грязи. И горе новичку, который вздумает беречь свою одежду. Цель состязания была гениально проста: выяснить не кто быстрее бегает, а кто скорее устает. Уставшие рассматривались как неисправимые лентяи, упрямцы и саботажники не признающие авторитета власти.
   Хоть ты и смертельно устал - не признавайся в своей усталости во время гимнастических упражнений!
   У регистрационного стола новичков Лютке показывался редко. Для этого он был слишком крупной фигурой. Да и делать ему здесь было нечего. Расквасишь нос, залепишь пощечину, дашь пинок в живот, угостишь дубинкой - только и всего. Ничего нового не придумаешь - весьма ограничены возможности. Те же номера. Скучно.
   И наконец у Лютке была еще одна обязанность. Он оглашал, кого поведут на расстрел, кого на виселицу. Когда Лютке показывался в лагере будь то днем или вечером, чудилось - подул холодный пронизывающий ветер прямо с северного полюса. Черт знает, чьи фамилии назовет фельдфебель. В любую минуту можешь услышать и свою... Иногда Лютке довольствовался одной-другой фамилией. порой он перечислял десятки. Нет, его посещение никого не радовало.
   Тем не менее, не следует преувеличивать заслуги Лютке: фамилии подбирал не он. Лагерь был исполнительным учреждением - в нем пытали, карали, изводили заключенных. Предрешало их участь гестапо, присылавшее узников. Освобождение арестованных также находилось в его компетенции. Политический отдел играл роль посредника или помощника палача. Докладные записки верховной власти в Берлин о поведении узников писал начальник лагеря почти всегда пребывавший не в ладах с политическим отделом. Политический отдел составлял только списки заключенных и складывал их в отдельные папки. Но и с такой работой он не всегда справлялся - это был самый безалаберный отдел в лагере.
   Осенью 1944 года из Штутгофа сбежал поляк - участник Варшавского восстания. Нужно было отметить в книгах, что он испарился. Стали искать документы. Нет документов. Искали день, искали другой... Наконец нашли их где-то за шкафом, у печки. А в документах указывалось, что поляк должен был быть немедленно повешен.
   Как же его повесишь? Ищи ветра в поле. Так и не восторжествовало правосудие. Не поймали неповешенного висельника.
   В лагере отбывала наказание группа заключенных, присланных для перевоспитания. Их по истечении определенного срока выпускали на свободу. Политическому отделу вменялось в обязанность чтение освобождаемым напутственных проповедей и выдача документов. Каждый выходящий на волю должен был заверить собственноручной подписью нижеследующее:
   1) Мне возвращены отнятые вещи.
   2) В лагере я не нажил никаких болезней и не получил телесных повреждений.
   3) Обязуюсь ни словом не обмолвиться о виденном слышанном и происходившем со мной в лагере.
   4) Если на свободе услышу разговоры, увижу действия направленные против национал-социалистов, то немедленно доложу полиции.
   5) Настоящий документ подписал добровольно. Никакого насилия, надо мной не было совершено.
   Что правда, то правда. Никто не принуждал подписываться. Хочешь пожалуйста, не хочешь - не надо. Подписавшего отпускали, а не подписавшего оставляли в лагере, предоставляя ему возможность поразмыслить на досуге. Повторное приглашение было большой редкостью. Тугодумы, оставшиеся за колючей проволокой думали так напряженно, что в конце концов увлеченные размышлениями, вылетали в трубу крематория.
   В политическом отделе была картотека заключенных, ею официально заведовал фельдфебель СС Кениг, в прошлом владелец трактира, крикун и музыкант: он играл на трубе. Больше всего, на свете Кениг боялся призыва в действующую армию и отправки на фронт, поэтому он всячески старался угодить высшему начальству. Но заискивал и перед заключенными; кто знает, что может случиться? Так и маялся, бедняга. Помочь узникам он, конечно, не мог, но и вреда никакого им не причинял. Завидев Лютке, Кениг принимался с пеной у рта орать на заключенных, но стоило Лютке скрыться, и Кениг снова разговаривал с заключенными, как со старыми знакомыми угощал их сигаретами. Все знали, что Кениг орет для отвода глаз. Среди нас он слыл недурным человеком. За два года Кениг ни разу даже не толкнул заключенного, что в лагере считалось из ряда вон выходящим явлением.
   В рамках политического отдела существовал еще фотографический подотдел. Заведовал им фельдфебель, нахал и сладострастник. Занятый своими фотографиями он почти не вмешивался в дела лагеря. Иногда только присутствовал при регистрации новичков. Поругается, поворчит, одного-другого угостит пинком - и все. И тут им руководила не злоба, а сознание собственной исключительности. Он был пруссаком, и человечность была ему чужда от рождения.
   Фотографа обуревала одна забота - угодить штутгофским вдовам и солдаткам. И не только фотоснимками на память...
   Работа в политическом отделе носила какой-то фатальный характер. Чем больше трудились в нем люди, тем заметнее становился беспорядок. Наконец в январе 1945 года при эвакуации лагеря все документы политического отдела были торжественно сожжены во дворе. Так завершилась его многотрудная деятельность.
   СОТРУДНИКИ ПОЛИТИЧЕСКОГО ОТДЕЛА
   Все заключенные лагеря были разбиты на рабочие команды. К каждой был прикреплен эсэсовец - Kommandofuhrer - руководитель команды, отвечавший за порядок и работу. Но самой работой руководил один из заключенных, назначавшийся, властями и именовавшийся итальянским словом "саро", что значит "голова". Мелочи лагерного обихода немцы позаимствовали у дуче, сохранив при этом и некоторые итальянские термины. Тем не менее, слово "капо" мы толковали по литовскому словарю. Увы в своем толковании мы не были единодушны. Одни, например, утверждали что название "капо" происходит от литовского слова kapoti, то есть рубить, сечь. Другие полагали, что сей термин является. искаженным литовским словом kapas - могила... Своими действиями капо вполне оправдывали наши лингвистические предположения... Помощник капо официально назывался "Hilfscapo" а мы его называли попросту "вице-могильщиком".
   В 1943 - 1944 годах начальником рабочей команды политического отдела был заключенный Шрейдер, сравнительно молодой человек, лет 25 - 27. Высокий, стройный, кудрявый. Женщины так и льнули к нему. Он был сыном высокопоставленного немецкого чиновника-инженера, служил в начале войны во флоте. В лагерь Шрейдер попал за клептоманию. Носил он значок политического узника - красный треугольник. Впрочем, и все другие моряки, сидевшие за воровство тоже разгуливали с красными треугольниками. Шрейдер и в лагере пытался использовать врожденные таланты, но неудачно. Его способности сразу удостоились солидной аттестации: грудь и спину Шрейдера украсили дощечки с надписью: "Он обобрал своих товарищей-арестантов"..