Илья Петрович стоял на ветру, жевал кончик сигары и думал. Он думал о том, что Маша уже могла быть беременна, что в ней уже вполне мог развиваться крохотный пока еще зародыш – кто их там знает, предохранялись они или нет, нет скорее всего, ведь Шеломов тщательно осмотрел каюту швертбота, мусорный бак, окрестности поместья – никаких презервативов. Может, Дударев унес свое семя в кармане, ушел с ним в осеннюю мглу? Нет, они не предохранялись, иначе бы Машка была другой, тут видно сразу, она полна ощущением, этого не спрячешь, нет-нет, в ней что-то живет, чужое, враждебное, и – через девять месяцев – хоп-ля-ля!
Илья Петрович отобрал у Сашки дробовик и выстрелил в низкое небо. Одна надежда – Цветков не будет распускать нюни, ведь взрослый человек, полмира перетрахал, а тут… – Илья Петрович перезарядил дробовик и выстрелил еще раз. Небо ответило – легкая дождевая пыль сменилась крупными каплями. Илья Петрович, не глядя, бросил дробовик Сашке, крепко вбивая ноги в настил причала, пошел прочь. Он шел и не мог понять – что же произошло? почему все так изменилось? Прочная связь, скреплявшая его с дочерью, с Машей, разорвалась, он, любящий отец, ревниво оберегавший Машу от любых поползновений, теперь был рад поскорее избавиться от нее, сбыть с рук. Или все дело в осени, так быстро пришедшей осени? И Маша, уже сходя на берег, поддерживаемая под локоток Алексеем Андреевичем, думала о том же. Ей было жаль отца, но Маша чувствовала – у нее своя дорога, она уже ступила на нее, чем скорее она сделает новый шаг, тем будет лучше.
А Илья Петрович, сидя теперь в кабинете, мусолил кончик сигары и вспоминал, как давным-давно друг его бывший, покойный полковник Дударев, майором приехавший учиться в академию, воскресным днем возвращался из зоопарка, куда водил своего сына Ивана и Машу. Илья Петрович стоял на балконе, курил, смотрел на них. Если Маша попадала в ногу с Дударевым, то ее красные колготочки превращали майорские брюки в генеральские, с лампасами.
– А генералом стал я… – почти неслышно прошептал Илья Петрович и чиркнул спичкой.
18
19
Илья Петрович отобрал у Сашки дробовик и выстрелил в низкое небо. Одна надежда – Цветков не будет распускать нюни, ведь взрослый человек, полмира перетрахал, а тут… – Илья Петрович перезарядил дробовик и выстрелил еще раз. Небо ответило – легкая дождевая пыль сменилась крупными каплями. Илья Петрович, не глядя, бросил дробовик Сашке, крепко вбивая ноги в настил причала, пошел прочь. Он шел и не мог понять – что же произошло? почему все так изменилось? Прочная связь, скреплявшая его с дочерью, с Машей, разорвалась, он, любящий отец, ревниво оберегавший Машу от любых поползновений, теперь был рад поскорее избавиться от нее, сбыть с рук. Или все дело в осени, так быстро пришедшей осени? И Маша, уже сходя на берег, поддерживаемая под локоток Алексеем Андреевичем, думала о том же. Ей было жаль отца, но Маша чувствовала – у нее своя дорога, она уже ступила на нее, чем скорее она сделает новый шаг, тем будет лучше.
А Илья Петрович, сидя теперь в кабинете, мусолил кончик сигары и вспоминал, как давным-давно друг его бывший, покойный полковник Дударев, майором приехавший учиться в академию, воскресным днем возвращался из зоопарка, куда водил своего сына Ивана и Машу. Илья Петрович стоял на балконе, курил, смотрел на них. Если Маша попадала в ногу с Дударевым, то ее красные колготочки превращали майорские брюки в генеральские, с лампасами.
– А генералом стал я… – почти неслышно прошептал Илья Петрович и чиркнул спичкой.
18
Иван знал – место, где он скрывается, быстро обнаружат: разговор с Машей и пересылка нескольких файлов из ноутбука двутельного заняли слишком много времени, а против него ведь – по минимуму! – работали технари областных криминальных кланов, а также люди похожего на мистера Бина эфэсбэшника и люди нового милицейского подполковника, которому он бы заплатил, обязательно заплатил, да обстоятельства складывались немирным образом, совсем немирным. И все – профессионалы! Он теперь не мог пользоваться мобильным телефоном: его звонок с городского номера на Машин могли перехватить с легкостью. Иллюзия свободы электронных средств связи. Иллюзия того, что ты растворен среди миллионов таких же, как ты. Маленький, незаметный. А тебя видят, тебя прослеживают, тобой занимаются. Если захотят, то дадут побарахтаться, а потом, перед тем как другие, дуболомы, выломают дверь квартиры, секунда в секунду, следящие пришлют сообщение: «Встречай гостей, валенок!» – а я не валенок, это они – валенки, валенки с клавами, опутанные проводами, с антеннами и прочим дерьмом, я им не дамся, мне им даваться никак нельзя, много дел, слишком много!
В комнате, где за компьютерным, со множеством полочек, стеллажиков столом сидел Иван, пахло пылью. Кривые половые доски. Гардины, старые ковры на стенах. Завершив сеанс связи, Иван оставил компьютер включенным, переоделся и успел покинуть съемную квартиру в многоэтажном, обшарпанном доме за несколько минут до того, как возле с визгом затормозили сразу несколько машин и сотрудники конкурирующих служб наперегонки бросились к подъезду, толкаясь и матерясь, втиснулись в дверь. С наклеенными усами и бородой Иван в это время уже стоял возле торгующего пивом ларька, дешевый плащик плотно застегнут, потертый берет, дешевые брючки, сумка через плечо. А еще – очки в большой пластиковой оправе. Потерявший работу инженеришка. Уволенный бюджетник. Выгнанный за аморалку школьный учитель.
Иван тщательно отсчитал деньги, просунул их в окошко, взял бутылку пива, сдул появившуюся из горлышка пену, сделал глоток, скосил взгляд. Чуть в стороне стояли две черные машины с затененными стеклами: бойцы криминальных, объединившихся для его поисков кланов чуть опоздали. Иван слегка улыбнулся: было лестно, что за ним охотится столько людей! Уголовники, менты, эфэсбэшники, присланные албанскими наркоторговцами громилы. Эти, правда, где-то задерживались. Еще должен быть кто-то. Скажем, от министерства обороны. Потом Иван подумал, что на самом-то деле все они, сами того не подозревая, работают на одного-единственного человека, на Илью Петровича, отца Маши. Как получилось, что мало чем выделяющийся человек достиг таких высот? Лампасы. Умение выстроить дела. Отец Ивана отказался покрывать обеспечивавших наркотраффик, а Илья Петрович согласился, ничего поначалу не требуя для себя, а потом, тихой сапой… И отец же все знал, обо всем догадывался, а молчал. Боевая дружба. Генерал когда-то спас жизнь полковнику. Не мог отец, не мог. Необходимость закрыть глаза на очевидное. Не говорить о главном. Не упоминать о важном. Этому надо учиться. Это тяжелая наука.
Он пил невкусное, горькое, теплое пиво и думал, что если вдруг все так повернется, что они с Машей поженятся – а он хотел только этого! – то как сложно будет ему, тяжелой наукой владеющему слабо, выстроить отношения с тестем, как сложно! Сложно, но придется, все-таки надо жить, жизнь-то продолжается, да – Иван икнул, допил пиво, поставил бутылку на тротуар, – да-да, жизнь продолжается, все забывается, остается – главное, – он пошел прочь, думая – что есть теперь главное? что? и простая мысль – выжить! – мелькнула в его голове: только выжить, остальное – приложится.
На маршрутном такси Иван доехал до вокзала. Там смешался с толпой, зашел в здание, потолкался у касс поездов дальнего следования, вышел. Начался дождь. Иван спрятался под козырьком над кассами пригородных поездов, быстро сунул деньги в окошко, получил билет на электричку. Потом зашел в мясной павильон расположенного возле вокзала рынка, поторговался за кусок постной свинины, спросив разрешения, ткнул пальцем в мясо, удовлетворенно кивнул – свежее! – но покупать не стал, вышел, купил хачапури и обжигающе горячий чай, постоял у круглого столика – напротив двое бомжей, мужчина и женщина, церемонно уступая друг другу, доедали кем-то оставленные кебабы, – съел хачапури, выпил чай. Мимо прошел его связник – продавец из магазина «Все для садоводов», – потрогал себя за мочку уха: внимание! вокруг опасность! внимание!
Иван достал сигареты, угостил бомжей. Его с ржавыми пятнами плащик внушал доверие. В мутноватом стекле павильона отражалась вся привокзальная жизнь. Вот одна из черных машин припарковалась у террасы шашлычной, к сидевшим за столиком парням подошел вышедший из машины громила, показал фотографию. Нет, они такого тут не видели, нет, давно сидят, они всех знают, конечно, если увидят – тут же, в ту же секунду…
Иван посмотрел на часы: до электрички оставалось совсем немного. Он погасил окурок в пластиковом стаканчике с остатками чая, поправил ремешок сумки, но бомж вдруг прижал его локоть к липкой столешнице.
– Не торопись, – бомж говорил будто бы в сторону, губы грязного рта его практически не двигались, – там гэбня в штатском. И эти, пацаны крутые, еще не уехали… У тебя борода приклеена, мама дорогая! У нас в театре за такую бы бороду гримера уволили, уволили на хер!
– А ты что, актер? – спросил Иван.
– Все мы в этом мире актеры, – сказал бомж, еле заметно кивнув на свою подругу. – Вот – актриса. Лучшая Нина Заречная на Среднем Урале. А также – Дездемона… Это в прошлом, понятное дело…
Но были и мы рысаками. Тут, друг мой, есть один закуток. Зайдем, я тебе устрою новый реквизит и бороду подправлю. И образ тебе нужен, новый образ… Так тебе нельзя, вычислят, засекут, повяжут!
Иван бросил взгляд на стекло павильона. К парням на террасе шашлычной подошел вышедший из другой черной машины человек, худой, костлявый, невысокого роста. Даже в мутном отражении видны были его хрящеватые большие уши, безжалостные серые глаза.
– Твои же фото уже по областному телевидению показывали. Особо опасный ты. Награду обещают…
– Так что же ты ждешь? – Иван поймал взгляд бомжа.
– Ты бы видел мою «Антигону»! – не отвечая на вопрос, все так же – не разжимая губ, сказал бомж. – Это была работа! Приглашали на «Золотую маску», но – интриги, интриги…
– А мне ты роль не дал… – шамкая беззубым ртом, произнесла бомжиха. – А мне ее всегда хотелось… Нежная, мужественная, любящая… Я бы этому Креонту! Ты меня задвигал! Заречная! Кому сейчас нужна эта… – бомжиха грубо выругалась, – и Дездемона эта… – она выругалась вновь, – вот Антигона… Там у нее есть такие слова… Это… Как его… Нет, не помню, ничего не помню! – Бомжиха подперла голову кулаком, шмыгнула перебитым носом и явно собиралась заплакать.
– Мертвых надо хоронить, а живых – не выдавать, – на подругу внимания не обращая, сказал бомж-режиссер. – Пошли! Пусть тираны трепещут!
Не прошло и получаса, как в электричку сел старичок. Шляпа, поверх свитера под горло – пиджак с орденскими планками, пышные седые усы – бомж в последний момент отказался от бороды, палочка. Старичок слегка пришаркивал – режиссером бомж был неплохим, а у Ивана вдруг проявились подлинные актерские способности, – добрые, но строгие глаза старичка смотрели на окружающее с любовью, он занял место у окна, вынул из кармана журнал сканвордов, достал карандашик и отправился в путь, оставив на перроне и гэбню, и громилу из первой черной машины, и хладнокровного убийцу – из второй.
Старичок вышел на полустанке. Последний вагон электрички исчез в почти прозрачном тумане. Звонкая тишина осени окружала перрон. У запертой на висячий замок будки с вывеской «Касса» стояла «газель» с поднятым капотом, водитель, выставив наружу плоский зад, копался в моторе. Неподалеку на перевернутом ведре сидела тетка в телогрейке, ярко-синих спортивных брюках, резиновых сапогах, в теплом платке удивительного, светло-пурпурного цвета. Старичок медленно спустился по лестнице с выщербленными ступенями, подошел к «газели».
– Сломался я, папаша, – бросил через плечо водитель. – Жди, автобус будет…
– Не будет автобуса, – услышав слова водителя, вздохнула тетка. – Отменили. Только вечером.
– Я не тороплюсь, – сказал старичок таким тоном, что водитель распрямился, стукнувшись затылком о капот, и спрыгнул на землю. – Мне что вечер, что день…
– Иван Никитич! Ты? – Водитель всматривался в лицо старичка. – Ну, ты даешь! Счас поедем! – Он обтер руки тряпкой, опустил капот, надавил на него сверху, замок щелкнул.
– Меня возьмите! До Аграфенино. – Тетка поднялась, ведро со звяканьем завалилось на бок. – Тут одна дорога, никак мимо не проедете, никуда сворачивать не надо!
По дороге, клацая зубным протезом, когда «газель» подбрасывало на ухабах, и поминутно утирая губы уголком платка, тетка жаловалась на зятьев, невестку, мужа, местные власти, но более всего – на этого самого Дударева, что начал чудить по окрестностям и которого сейчас по лесам ловил ровно полк солдат.
– Точно – полк! – говорила тетка. – Зять мой, за которым старшая моя, он в ГАИ, говорил – семь грузовиков солдат только вчера проехало. Все с автоматами, форма в пятнах такая, здоровенные. Он, разбойник-то наш, где-то наумничал, а нам теперь еще солдат привезли. Серют везде, кухню поставили, палатки. Вечерами водку пьянствуют, офицерыто уезжают почти все, что остаются – в своей палатке сидят, своих же солдат боятся, а они по деревне ходят, танцы хотят. Какие танцы, кому у нас танцевать? Скорее бы изловили этих байстрюков, что за справедливость. Нам благодетели и разные там освободители без надобности. Ты вот, дедуся, освобождал, видно, тоже, так это же война. А этот – справедливость восстанавливает. Зачем? Не надо! Никакой справедливости не надо…
Иван слушал тетку и поражался: он-то как раз думал – нужна только справедливость или хотя бы надежда, что справедливость восторжествует. Ну, не сейчас, а в будущем. Иначе – как же? И думал еще, что люди, его народ, те, с кем он ощущал настоящее сродство, в первую очередь нуждаются в справедливости, для них справедливость – первейшая ценность, не закон, не порядок. И тут – не надо? Иван уже слышал, бывало, такое, но прежде не задумывался о причинах. Неужели – не нужно ничего? Только одно желание – чтобы оставили в покое, чтобы не лезли? От усталости? Отчего такое? Отчего?
Но Иван, хотя понимал, что возражать тетке бессмысленно, хотел что-то сказать, но водитель его опередил:
– Это ты верно, мать, говоришь! Верно! На хер нам их справедливость? У них, блядей, справедливости – завались! Сегодня у них одна, завтра – другая. А мы, значит, у них как кролики? Или эти, как их, подопытные крысы, что ли? Вот я, значит… Служил в ВДВ. Чечня. И хули? А не хуя! Ну, конечно, если у тебя и родственники, и бабки, то – это понятно… А если нет? Вот кручу баранку целый день, дома, бля, телевизор включаю, футбол посмотреть, мне по хрену кто играет, я люблю, как они там бегают, а мне – этого, понимаешь, купили за пять лимонов, он, сучок, получать будет полтора лимона в год! Да у меня… Ногами мяч пинать за такие деньги… Или вот эта, как ее, зубастая такая, дочь дерьмократа питерского, забыл как его, она что-то там про деньги и говорит, что… ну, это, как его, сумочку, нах, за три пятьсот покупает. Не рублей, мать, долларов! За зелень, бля! Сумочку за зелень! Да ну их, мать! А этого, сынка, бля, Дударева, я бы своими руками! Своими, мать, этими рабочими руками! И не волнуйся – капец ему. Точно капец! Вот твое Аграфенино, твоя пиздатая деревня, вон солдатушки твои, мать, портянки сушат, ключ им на двадцать два в одно место!
Иван и водитель, после того как тетка вышла из «газели», некоторое время ехали молча.
– Ты уж извини, Иван Никитич, – сказал водитель, один из хоронивших старшего Дударева братьев. – Это я для маскировки…
– Ладно-ладно, – сказал Иван. – Я понимаю! Ты знаешь, как ехать?
– Все под контролем, командир, – водитель подмигнул.
Они проехали еще немного и были остановлены патрулем: милиционер, два солдата с молодым лейтенантом, человек в штатском. Водитель вышел из кабины, открыл дверцы кузова. Диван, два кресла. Лейтенант и человек в штатском стояли в стороне, о чем-то неспешно беседовали.
– Здесь все чисто, товарищ лейтенант! – доложил один из солдат.
– Деду мебелишко везу, начальник, – сказал водитель милиционеру. – В Сосновку.
– Что ж такого крюка? – Милиционер, протянув было обратно документы, руку задержал.
– Так у меня еще груз был до Аграфенино!
– Ладно, езжай!
Они поехали дальше, дорога поднялась на холм, потом пошла через рощу, потом спустилась к реке, потом повернула к черневшему вдалеке лесу.
– Так они нас не поймают, – прервал молчание водитель. – Это все-таки такая безответственность. Всем все по хрену. Ну вот почему у тебя не спросили документы? Вот спросили бы – что бы ты делал?
– Сказал бы – нету документов!
– Ладно, это, может, и сошло, а если бы мент был сосновским? Или бы знал сосновских? Или бы…
– Да иди ты! Ты же сам знаешь, сам же сказал. Все всем по хрену… Надо вон там остановиться, у леса. Дальше я пойду. Один.
– Иван Никитич! Я тебя больше не отпущу…
– Ты машину замаскируй, сам схоронись и веди наблюдение. Будем на связи. – Иван достал из сумки две мини-рации. – Тут рядом. Давай, вот здесь останови…
К дому Цветкова Иван прокрался в сумерках. Это был уже не старичок с палочкой: из стоявшего в кузове «газели» дивана были извлечены одежда, амуниция, оружие, и теперь на Иване были комбинезон с подогревом, прочные, но мягкие ботинки на толстой подошве, за спиной – маленький рюкзачок со всем необходимым. Он легко и неслышно перемахнул через забор. Где-то далеко лаяла собака. Дом Цветкова, огромный, бревенчатый, стоял в глубине обширного, неухоженного сада. «Кто с ними поехал? Шеломов? Сашка? Лешка? – гадал Иван, пробираясь от яблони к яблоне, застывая у каждого дерева, оглядываясь по сторонам. – Лешка молод еще, Сашка горит желанием себя показать, вернуть доверие, вон как меня… Да, Сашка!» – И, вытащив из кармана на бедре электрошокер, повернул регулятор мощности заряда: такого коня можно было свалить только на максимальной.
Ему повезло: хлопнула дверь дома, крупная фигура появилась на крыльце, начала спускаться. Иван напряг зрение: ну конечно – Сашка! Эта манера таскать дробовик в обнимку, эта косолапость. Сейчас подойдет к кустам, расстегнет штаны. Может, просто – дубинкой по шее? Жалко все-таки, шокером – больно… – а он тебя жалел? он когда бил – жалел? ничего, ничего, тряханет как следует – и все, оклемается!
Фигура действительно остановилась у кустов. Торчащий кверху ствол дробовика был черен. Человек начал расстегиваться, потом… – Тут под ногой Ивана хрустнула ветка, он, выставив перед собой телескопический стержень шокера, поспешил и, когда стоявший перед ним начал оборачиваться, понял, что никакой это не Сашка, что это Шеломов, но было поздно, самый мощный заряд ударил как раз в гениталии отставного прапорщика, тот страшно дернулся, его пальцы судорожно сжались, дробовик выплюнул из ствола порцию огня, частью этого огня задело прапорщику голову, и сам Иван еле-еле успел отскочить так, что на него не попали ни кровь, ни осколки Шеломовского черепа, ни брызги крови.
– Вот те на! – только и выдохнул Иван.
Шеломову помочь было нельзя. Отставной прапорщик лежал на жухлой траве, раскинув руки, разведя ноги чуть шире ширины плеч. Стоя над ним, Иван подумал, что Шеломов похож на вписанного в круг человека Леонардо, а еще, что этот человек – непоправимо мертв. «Не я убил его! Он сам! Сам!» – стучало в голове Ивана. Выстрел раздался со стороны дома. Иван упал, отполз в сторону; на крыльце стоял Цветков с охотничьим ружьем, в окне справа от крыльца виднелись две девичьи головки – да, одна – Маша, а другая – эта Лайза, от нее еще будут неприятности, обязательно – Иван тянул из кобуры пистолет, но тот никак не хотел вылезать наружу, – эта Лайза, что она таскается за моей Машей, что у нее на уме, а этот-то прицеливается, ну, сейчас…
Цветков выстрелил вновь, заряд волчьей дроби ударил между Иваном и поверженным телом Шеломова. Алексей же Андреевич, переломив ружье, перезарядил его вполне профессионально.
– Встать! Руки поднять! Оружие бросить! – крикнул Цветков, целясь прямо в Ивана, и Ивану пришлось подчиниться: с такого расстояния Цветков вряд ли бы промахнулся, а вытащить незаметно застрявший в кобуре пистолет не было никакой возможности.
Он поднялся во весь рост. Поднял руки. Два черных кружка – вот что притягивало его взгляд. Но в первую очередь Иван видел – ружье в руках Цветкова ходит ходуном. Алексей Андреевич очень нервничал, излишне щурился, переступал с ноги на ногу, был, одним словом, в состоянии нервическом. И вдруг Цветков слегка распрямился, а ружье чуть опустил.
– Ха! – выдохнул он. – Это не вы ли, мсье Леклер? Вот уж не ожидал вас тут увидеть! – Алексей Андреевич совсем опустил ружье. – Вы в самом деле не француз? Выдавали себя за учителя? Ну, это, согласитесь… Ха-ха-ха… А что там с Шеломовым? Ранен?
– Он ранен, скорее всего, – облизнув сухие губы, громко сказал Иван. – Это… Это несчастный случай!
– Да? – Цветков сделал полушаг вперед. – Надо посмотреть! Да опустите вы руки, Леклер или как вас там!..
Цветков собрался спуститься с крыльца, но со стороны сада раздался резкий голос:
– Стой где стоишь! Стой!
Алексей Андреевич начал поворачиваться на голос, одновременно поднимая ружье, его пальцы вновь легли на курки, но когда стволы почти достигли горизонтали, со стороны обсаженного жасмином забора глухо прозвучало два выстрела.
– Ах! – жалобно выдохнул Цветков, выронил ружье и скатился с крыльца.
В комнате, где за компьютерным, со множеством полочек, стеллажиков столом сидел Иван, пахло пылью. Кривые половые доски. Гардины, старые ковры на стенах. Завершив сеанс связи, Иван оставил компьютер включенным, переоделся и успел покинуть съемную квартиру в многоэтажном, обшарпанном доме за несколько минут до того, как возле с визгом затормозили сразу несколько машин и сотрудники конкурирующих служб наперегонки бросились к подъезду, толкаясь и матерясь, втиснулись в дверь. С наклеенными усами и бородой Иван в это время уже стоял возле торгующего пивом ларька, дешевый плащик плотно застегнут, потертый берет, дешевые брючки, сумка через плечо. А еще – очки в большой пластиковой оправе. Потерявший работу инженеришка. Уволенный бюджетник. Выгнанный за аморалку школьный учитель.
Иван тщательно отсчитал деньги, просунул их в окошко, взял бутылку пива, сдул появившуюся из горлышка пену, сделал глоток, скосил взгляд. Чуть в стороне стояли две черные машины с затененными стеклами: бойцы криминальных, объединившихся для его поисков кланов чуть опоздали. Иван слегка улыбнулся: было лестно, что за ним охотится столько людей! Уголовники, менты, эфэсбэшники, присланные албанскими наркоторговцами громилы. Эти, правда, где-то задерживались. Еще должен быть кто-то. Скажем, от министерства обороны. Потом Иван подумал, что на самом-то деле все они, сами того не подозревая, работают на одного-единственного человека, на Илью Петровича, отца Маши. Как получилось, что мало чем выделяющийся человек достиг таких высот? Лампасы. Умение выстроить дела. Отец Ивана отказался покрывать обеспечивавших наркотраффик, а Илья Петрович согласился, ничего поначалу не требуя для себя, а потом, тихой сапой… И отец же все знал, обо всем догадывался, а молчал. Боевая дружба. Генерал когда-то спас жизнь полковнику. Не мог отец, не мог. Необходимость закрыть глаза на очевидное. Не говорить о главном. Не упоминать о важном. Этому надо учиться. Это тяжелая наука.
Он пил невкусное, горькое, теплое пиво и думал, что если вдруг все так повернется, что они с Машей поженятся – а он хотел только этого! – то как сложно будет ему, тяжелой наукой владеющему слабо, выстроить отношения с тестем, как сложно! Сложно, но придется, все-таки надо жить, жизнь-то продолжается, да – Иван икнул, допил пиво, поставил бутылку на тротуар, – да-да, жизнь продолжается, все забывается, остается – главное, – он пошел прочь, думая – что есть теперь главное? что? и простая мысль – выжить! – мелькнула в его голове: только выжить, остальное – приложится.
На маршрутном такси Иван доехал до вокзала. Там смешался с толпой, зашел в здание, потолкался у касс поездов дальнего следования, вышел. Начался дождь. Иван спрятался под козырьком над кассами пригородных поездов, быстро сунул деньги в окошко, получил билет на электричку. Потом зашел в мясной павильон расположенного возле вокзала рынка, поторговался за кусок постной свинины, спросив разрешения, ткнул пальцем в мясо, удовлетворенно кивнул – свежее! – но покупать не стал, вышел, купил хачапури и обжигающе горячий чай, постоял у круглого столика – напротив двое бомжей, мужчина и женщина, церемонно уступая друг другу, доедали кем-то оставленные кебабы, – съел хачапури, выпил чай. Мимо прошел его связник – продавец из магазина «Все для садоводов», – потрогал себя за мочку уха: внимание! вокруг опасность! внимание!
Иван достал сигареты, угостил бомжей. Его с ржавыми пятнами плащик внушал доверие. В мутноватом стекле павильона отражалась вся привокзальная жизнь. Вот одна из черных машин припарковалась у террасы шашлычной, к сидевшим за столиком парням подошел вышедший из машины громила, показал фотографию. Нет, они такого тут не видели, нет, давно сидят, они всех знают, конечно, если увидят – тут же, в ту же секунду…
Иван посмотрел на часы: до электрички оставалось совсем немного. Он погасил окурок в пластиковом стаканчике с остатками чая, поправил ремешок сумки, но бомж вдруг прижал его локоть к липкой столешнице.
– Не торопись, – бомж говорил будто бы в сторону, губы грязного рта его практически не двигались, – там гэбня в штатском. И эти, пацаны крутые, еще не уехали… У тебя борода приклеена, мама дорогая! У нас в театре за такую бы бороду гримера уволили, уволили на хер!
– А ты что, актер? – спросил Иван.
– Все мы в этом мире актеры, – сказал бомж, еле заметно кивнув на свою подругу. – Вот – актриса. Лучшая Нина Заречная на Среднем Урале. А также – Дездемона… Это в прошлом, понятное дело…
Но были и мы рысаками. Тут, друг мой, есть один закуток. Зайдем, я тебе устрою новый реквизит и бороду подправлю. И образ тебе нужен, новый образ… Так тебе нельзя, вычислят, засекут, повяжут!
Иван бросил взгляд на стекло павильона. К парням на террасе шашлычной подошел вышедший из другой черной машины человек, худой, костлявый, невысокого роста. Даже в мутном отражении видны были его хрящеватые большие уши, безжалостные серые глаза.
– Твои же фото уже по областному телевидению показывали. Особо опасный ты. Награду обещают…
– Так что же ты ждешь? – Иван поймал взгляд бомжа.
– Ты бы видел мою «Антигону»! – не отвечая на вопрос, все так же – не разжимая губ, сказал бомж. – Это была работа! Приглашали на «Золотую маску», но – интриги, интриги…
– А мне ты роль не дал… – шамкая беззубым ртом, произнесла бомжиха. – А мне ее всегда хотелось… Нежная, мужественная, любящая… Я бы этому Креонту! Ты меня задвигал! Заречная! Кому сейчас нужна эта… – бомжиха грубо выругалась, – и Дездемона эта… – она выругалась вновь, – вот Антигона… Там у нее есть такие слова… Это… Как его… Нет, не помню, ничего не помню! – Бомжиха подперла голову кулаком, шмыгнула перебитым носом и явно собиралась заплакать.
– Мертвых надо хоронить, а живых – не выдавать, – на подругу внимания не обращая, сказал бомж-режиссер. – Пошли! Пусть тираны трепещут!
Не прошло и получаса, как в электричку сел старичок. Шляпа, поверх свитера под горло – пиджак с орденскими планками, пышные седые усы – бомж в последний момент отказался от бороды, палочка. Старичок слегка пришаркивал – режиссером бомж был неплохим, а у Ивана вдруг проявились подлинные актерские способности, – добрые, но строгие глаза старичка смотрели на окружающее с любовью, он занял место у окна, вынул из кармана журнал сканвордов, достал карандашик и отправился в путь, оставив на перроне и гэбню, и громилу из первой черной машины, и хладнокровного убийцу – из второй.
Старичок вышел на полустанке. Последний вагон электрички исчез в почти прозрачном тумане. Звонкая тишина осени окружала перрон. У запертой на висячий замок будки с вывеской «Касса» стояла «газель» с поднятым капотом, водитель, выставив наружу плоский зад, копался в моторе. Неподалеку на перевернутом ведре сидела тетка в телогрейке, ярко-синих спортивных брюках, резиновых сапогах, в теплом платке удивительного, светло-пурпурного цвета. Старичок медленно спустился по лестнице с выщербленными ступенями, подошел к «газели».
– Сломался я, папаша, – бросил через плечо водитель. – Жди, автобус будет…
– Не будет автобуса, – услышав слова водителя, вздохнула тетка. – Отменили. Только вечером.
– Я не тороплюсь, – сказал старичок таким тоном, что водитель распрямился, стукнувшись затылком о капот, и спрыгнул на землю. – Мне что вечер, что день…
– Иван Никитич! Ты? – Водитель всматривался в лицо старичка. – Ну, ты даешь! Счас поедем! – Он обтер руки тряпкой, опустил капот, надавил на него сверху, замок щелкнул.
– Меня возьмите! До Аграфенино. – Тетка поднялась, ведро со звяканьем завалилось на бок. – Тут одна дорога, никак мимо не проедете, никуда сворачивать не надо!
По дороге, клацая зубным протезом, когда «газель» подбрасывало на ухабах, и поминутно утирая губы уголком платка, тетка жаловалась на зятьев, невестку, мужа, местные власти, но более всего – на этого самого Дударева, что начал чудить по окрестностям и которого сейчас по лесам ловил ровно полк солдат.
– Точно – полк! – говорила тетка. – Зять мой, за которым старшая моя, он в ГАИ, говорил – семь грузовиков солдат только вчера проехало. Все с автоматами, форма в пятнах такая, здоровенные. Он, разбойник-то наш, где-то наумничал, а нам теперь еще солдат привезли. Серют везде, кухню поставили, палатки. Вечерами водку пьянствуют, офицерыто уезжают почти все, что остаются – в своей палатке сидят, своих же солдат боятся, а они по деревне ходят, танцы хотят. Какие танцы, кому у нас танцевать? Скорее бы изловили этих байстрюков, что за справедливость. Нам благодетели и разные там освободители без надобности. Ты вот, дедуся, освобождал, видно, тоже, так это же война. А этот – справедливость восстанавливает. Зачем? Не надо! Никакой справедливости не надо…
Иван слушал тетку и поражался: он-то как раз думал – нужна только справедливость или хотя бы надежда, что справедливость восторжествует. Ну, не сейчас, а в будущем. Иначе – как же? И думал еще, что люди, его народ, те, с кем он ощущал настоящее сродство, в первую очередь нуждаются в справедливости, для них справедливость – первейшая ценность, не закон, не порядок. И тут – не надо? Иван уже слышал, бывало, такое, но прежде не задумывался о причинах. Неужели – не нужно ничего? Только одно желание – чтобы оставили в покое, чтобы не лезли? От усталости? Отчего такое? Отчего?
Но Иван, хотя понимал, что возражать тетке бессмысленно, хотел что-то сказать, но водитель его опередил:
– Это ты верно, мать, говоришь! Верно! На хер нам их справедливость? У них, блядей, справедливости – завались! Сегодня у них одна, завтра – другая. А мы, значит, у них как кролики? Или эти, как их, подопытные крысы, что ли? Вот я, значит… Служил в ВДВ. Чечня. И хули? А не хуя! Ну, конечно, если у тебя и родственники, и бабки, то – это понятно… А если нет? Вот кручу баранку целый день, дома, бля, телевизор включаю, футбол посмотреть, мне по хрену кто играет, я люблю, как они там бегают, а мне – этого, понимаешь, купили за пять лимонов, он, сучок, получать будет полтора лимона в год! Да у меня… Ногами мяч пинать за такие деньги… Или вот эта, как ее, зубастая такая, дочь дерьмократа питерского, забыл как его, она что-то там про деньги и говорит, что… ну, это, как его, сумочку, нах, за три пятьсот покупает. Не рублей, мать, долларов! За зелень, бля! Сумочку за зелень! Да ну их, мать! А этого, сынка, бля, Дударева, я бы своими руками! Своими, мать, этими рабочими руками! И не волнуйся – капец ему. Точно капец! Вот твое Аграфенино, твоя пиздатая деревня, вон солдатушки твои, мать, портянки сушат, ключ им на двадцать два в одно место!
Иван и водитель, после того как тетка вышла из «газели», некоторое время ехали молча.
– Ты уж извини, Иван Никитич, – сказал водитель, один из хоронивших старшего Дударева братьев. – Это я для маскировки…
– Ладно-ладно, – сказал Иван. – Я понимаю! Ты знаешь, как ехать?
– Все под контролем, командир, – водитель подмигнул.
Они проехали еще немного и были остановлены патрулем: милиционер, два солдата с молодым лейтенантом, человек в штатском. Водитель вышел из кабины, открыл дверцы кузова. Диван, два кресла. Лейтенант и человек в штатском стояли в стороне, о чем-то неспешно беседовали.
– Здесь все чисто, товарищ лейтенант! – доложил один из солдат.
– Деду мебелишко везу, начальник, – сказал водитель милиционеру. – В Сосновку.
– Что ж такого крюка? – Милиционер, протянув было обратно документы, руку задержал.
– Так у меня еще груз был до Аграфенино!
– Ладно, езжай!
Они поехали дальше, дорога поднялась на холм, потом пошла через рощу, потом спустилась к реке, потом повернула к черневшему вдалеке лесу.
– Так они нас не поймают, – прервал молчание водитель. – Это все-таки такая безответственность. Всем все по хрену. Ну вот почему у тебя не спросили документы? Вот спросили бы – что бы ты делал?
– Сказал бы – нету документов!
– Ладно, это, может, и сошло, а если бы мент был сосновским? Или бы знал сосновских? Или бы…
– Да иди ты! Ты же сам знаешь, сам же сказал. Все всем по хрену… Надо вон там остановиться, у леса. Дальше я пойду. Один.
– Иван Никитич! Я тебя больше не отпущу…
– Ты машину замаскируй, сам схоронись и веди наблюдение. Будем на связи. – Иван достал из сумки две мини-рации. – Тут рядом. Давай, вот здесь останови…
К дому Цветкова Иван прокрался в сумерках. Это был уже не старичок с палочкой: из стоявшего в кузове «газели» дивана были извлечены одежда, амуниция, оружие, и теперь на Иване были комбинезон с подогревом, прочные, но мягкие ботинки на толстой подошве, за спиной – маленький рюкзачок со всем необходимым. Он легко и неслышно перемахнул через забор. Где-то далеко лаяла собака. Дом Цветкова, огромный, бревенчатый, стоял в глубине обширного, неухоженного сада. «Кто с ними поехал? Шеломов? Сашка? Лешка? – гадал Иван, пробираясь от яблони к яблоне, застывая у каждого дерева, оглядываясь по сторонам. – Лешка молод еще, Сашка горит желанием себя показать, вернуть доверие, вон как меня… Да, Сашка!» – И, вытащив из кармана на бедре электрошокер, повернул регулятор мощности заряда: такого коня можно было свалить только на максимальной.
Ему повезло: хлопнула дверь дома, крупная фигура появилась на крыльце, начала спускаться. Иван напряг зрение: ну конечно – Сашка! Эта манера таскать дробовик в обнимку, эта косолапость. Сейчас подойдет к кустам, расстегнет штаны. Может, просто – дубинкой по шее? Жалко все-таки, шокером – больно… – а он тебя жалел? он когда бил – жалел? ничего, ничего, тряханет как следует – и все, оклемается!
Фигура действительно остановилась у кустов. Торчащий кверху ствол дробовика был черен. Человек начал расстегиваться, потом… – Тут под ногой Ивана хрустнула ветка, он, выставив перед собой телескопический стержень шокера, поспешил и, когда стоявший перед ним начал оборачиваться, понял, что никакой это не Сашка, что это Шеломов, но было поздно, самый мощный заряд ударил как раз в гениталии отставного прапорщика, тот страшно дернулся, его пальцы судорожно сжались, дробовик выплюнул из ствола порцию огня, частью этого огня задело прапорщику голову, и сам Иван еле-еле успел отскочить так, что на него не попали ни кровь, ни осколки Шеломовского черепа, ни брызги крови.
– Вот те на! – только и выдохнул Иван.
Шеломову помочь было нельзя. Отставной прапорщик лежал на жухлой траве, раскинув руки, разведя ноги чуть шире ширины плеч. Стоя над ним, Иван подумал, что Шеломов похож на вписанного в круг человека Леонардо, а еще, что этот человек – непоправимо мертв. «Не я убил его! Он сам! Сам!» – стучало в голове Ивана. Выстрел раздался со стороны дома. Иван упал, отполз в сторону; на крыльце стоял Цветков с охотничьим ружьем, в окне справа от крыльца виднелись две девичьи головки – да, одна – Маша, а другая – эта Лайза, от нее еще будут неприятности, обязательно – Иван тянул из кобуры пистолет, но тот никак не хотел вылезать наружу, – эта Лайза, что она таскается за моей Машей, что у нее на уме, а этот-то прицеливается, ну, сейчас…
Цветков выстрелил вновь, заряд волчьей дроби ударил между Иваном и поверженным телом Шеломова. Алексей же Андреевич, переломив ружье, перезарядил его вполне профессионально.
– Встать! Руки поднять! Оружие бросить! – крикнул Цветков, целясь прямо в Ивана, и Ивану пришлось подчиниться: с такого расстояния Цветков вряд ли бы промахнулся, а вытащить незаметно застрявший в кобуре пистолет не было никакой возможности.
Он поднялся во весь рост. Поднял руки. Два черных кружка – вот что притягивало его взгляд. Но в первую очередь Иван видел – ружье в руках Цветкова ходит ходуном. Алексей Андреевич очень нервничал, излишне щурился, переступал с ноги на ногу, был, одним словом, в состоянии нервическом. И вдруг Цветков слегка распрямился, а ружье чуть опустил.
– Ха! – выдохнул он. – Это не вы ли, мсье Леклер? Вот уж не ожидал вас тут увидеть! – Алексей Андреевич совсем опустил ружье. – Вы в самом деле не француз? Выдавали себя за учителя? Ну, это, согласитесь… Ха-ха-ха… А что там с Шеломовым? Ранен?
– Он ранен, скорее всего, – облизнув сухие губы, громко сказал Иван. – Это… Это несчастный случай!
– Да? – Цветков сделал полушаг вперед. – Надо посмотреть! Да опустите вы руки, Леклер или как вас там!..
Цветков собрался спуститься с крыльца, но со стороны сада раздался резкий голос:
– Стой где стоишь! Стой!
Алексей Андреевич начал поворачиваться на голос, одновременно поднимая ружье, его пальцы вновь легли на курки, но когда стволы почти достигли горизонтали, со стороны обсаженного жасмином забора глухо прозвучало два выстрела.
– Ах! – жалобно выдохнул Цветков, выронил ружье и скатился с крыльца.
19
Даже предположить, что все так обернется, Маша не могла. Разное представлялось ей, фантазии заходили далеко, но страданиям, крови, смертям насильственным, внезапным, неожиданным места в них не было. Всему предполагалось существовать в постоянной гармонии, ей самой – не изменяясь, оставаясь такой же чистой, что бы ни случилось – незапятнанной, живущей вечно, причем дар вечности в первую очередь распространялся на тех, кто был важен и нужен. Маша думала, что они с Иваном всегда будут такими же, какими были в каюте швертбота, – любящими, восторженными, добрыми, а если исчерпают друг друга, то способность к вечной жизни уйдет. Другим же, раз привилегия вечности не для них, – переход от жизни к смерти во сне, легкий, безболезненный, до которого – непременные счастье, удовольствия, радость бытия.
Маша из книг знала о существовании порочного круга «насилие-кровь-насилие-кровь-насилие», знала, что круг этот многими пессимистами и мизантропами, рядящимися в одежды реалистов, объявляется присущим людям от века, почти что – священным. Книги брала она из библиотеки частной британской школы для девочек, библиотекарь, миссис Смизерс, несколько удивленная интересом Маши, о запросах докладывала руководству школы. Руководство решило не препятствовать. Знания становились глубже, шире, но тут – Маша сама оказалась в центре круга, два мертвых тела, их ужасающе стеклянные глаза, густая черная кровь. Попавшему в центр его разорвать круг было невозможно иначе, как предыдущему насилию, ранее пролитой крови противопоставить насилие еще более жестокое, кровь еще большую, льющуюся уже ручьем. И оправдать свое насилие можно было только верой, что это – в последний раз, что таким образом кладется предел. Именно – верой, ибо знание говорило об обратном – круг никогда не разрывается, а лишь, как часть уходящей в бесконечность спирали, переходит на другой, более высокий уровень насилия. Которое также можно будет оправдать, только – другими словами, ведь с каждым переходом на уровень выше вера слабеет, превращается в привычку, в обычай говорить нужные слова в нужное время и делать нечто, совершенно со сказанными словами не стыкующееся, им даже противоположное.
Но и вера, и знание были бесполезны, когда насилие и кровь оказались явленными со всей открытостью, прямотой, когда они вызвали страх, ужас, когда свалившийся с крыльца Цветков так дернулся, так сжался. Все это совсем не походило на сцену из кинофильма. Это было совсем некрасиво. Это так испугало, что Маша с Лайзой, повинуясь импульсу, выскочили из дома.
Лайза слетела вниз, побежала к воротам, была поймана привезшим Ивана водителем, приведена назад. Лайза шипела, пыталась освободиться от хватки, но, увидев, как возле яблонь Маша рыдает в объятиях лже-Леклера, попытки оставила.
– Он сам, я ничего не делал, – говорил Иван Маше, а та, прерывая рыдания, оглядывалась через плечо на раскинувшего руки и ноги Шеломова и согласно кивала.
– Я его только окликнул. Назвал по имени. Понимаешь?
– Да…
– И тут – ба-бах! У него палец был на курке. Бабах!
– А… А – он? – Маша, через другое плечо, смотрела на свернувшегося в клубок, последним движением в жизни зажавшего рану в животе Цветкова.
– Так он же в меня целился! Кто его заставлял? Сам виноват… Они оба сами виноваты!
– Да? – Маша поднимала лицо и вглядывалась в выражение глаз Ивана. – Сами виноваты?
– Ну, конечно!
– Но Алексей же опустил ружье! Я видела. Он…
Ивану не нравилось, что Маша называет Цветкова Алексеем. Он ревновал к мертвому, и это ему тоже не нравилось. А еще ему не нравилось то, что онто лгал, что никакой нужды вот так вот стрелять в Цветкова не было, Иван вполне мог остановить и Алексея Александровича, и своего товарища, мог крикнуть: «Спокойно, ребята! Не волноваться! Все будет хорошо!» – и от ощущения своего вранья врал дальше:
– Ему сказали – стоять, стоять, где он был, никуда не идти, а он…
– Да, – кивнула Маша, – сказали. А он не послушался! Надо было послушаться, да?
– Да! – Иван понял, что Маша будет и дальше задавать вопросы и, ища поддержки, посмотрел на своего товарища: тот левой рукой держал Лайзу за локоть, правая рука его была поднята на уровень плеч, тяжелый пистолет ловко лежал в ней.
– Иван Никитич! – сказал водитель. – Учти – на кордоне стрельбу слышали. Я уж про соседей не говорю. Кто-то обязательно сообщит. Если уже не сообщил.
– Сколько у нас времени?
– Смотря для чего.
– Добраться до машины.
– И не думай! На машине мы никуда не уйдем. Нас теперь четверо. Мы их не спрячем, оставлять их нельзя…
– Значит…
– В дом, забаррикадироваться, звонить генералу: у нас заложники!
Они отвели девушек в дом, затащили тела Шеломова и Цветкова, спустили в подвал, потом Иван набрал на мобильном телефоне Алексея Александровича номер генерала.
Маша из книг знала о существовании порочного круга «насилие-кровь-насилие-кровь-насилие», знала, что круг этот многими пессимистами и мизантропами, рядящимися в одежды реалистов, объявляется присущим людям от века, почти что – священным. Книги брала она из библиотеки частной британской школы для девочек, библиотекарь, миссис Смизерс, несколько удивленная интересом Маши, о запросах докладывала руководству школы. Руководство решило не препятствовать. Знания становились глубже, шире, но тут – Маша сама оказалась в центре круга, два мертвых тела, их ужасающе стеклянные глаза, густая черная кровь. Попавшему в центр его разорвать круг было невозможно иначе, как предыдущему насилию, ранее пролитой крови противопоставить насилие еще более жестокое, кровь еще большую, льющуюся уже ручьем. И оправдать свое насилие можно было только верой, что это – в последний раз, что таким образом кладется предел. Именно – верой, ибо знание говорило об обратном – круг никогда не разрывается, а лишь, как часть уходящей в бесконечность спирали, переходит на другой, более высокий уровень насилия. Которое также можно будет оправдать, только – другими словами, ведь с каждым переходом на уровень выше вера слабеет, превращается в привычку, в обычай говорить нужные слова в нужное время и делать нечто, совершенно со сказанными словами не стыкующееся, им даже противоположное.
Но и вера, и знание были бесполезны, когда насилие и кровь оказались явленными со всей открытостью, прямотой, когда они вызвали страх, ужас, когда свалившийся с крыльца Цветков так дернулся, так сжался. Все это совсем не походило на сцену из кинофильма. Это было совсем некрасиво. Это так испугало, что Маша с Лайзой, повинуясь импульсу, выскочили из дома.
Лайза слетела вниз, побежала к воротам, была поймана привезшим Ивана водителем, приведена назад. Лайза шипела, пыталась освободиться от хватки, но, увидев, как возле яблонь Маша рыдает в объятиях лже-Леклера, попытки оставила.
– Он сам, я ничего не делал, – говорил Иван Маше, а та, прерывая рыдания, оглядывалась через плечо на раскинувшего руки и ноги Шеломова и согласно кивала.
– Я его только окликнул. Назвал по имени. Понимаешь?
– Да…
– И тут – ба-бах! У него палец был на курке. Бабах!
– А… А – он? – Маша, через другое плечо, смотрела на свернувшегося в клубок, последним движением в жизни зажавшего рану в животе Цветкова.
– Так он же в меня целился! Кто его заставлял? Сам виноват… Они оба сами виноваты!
– Да? – Маша поднимала лицо и вглядывалась в выражение глаз Ивана. – Сами виноваты?
– Ну, конечно!
– Но Алексей же опустил ружье! Я видела. Он…
Ивану не нравилось, что Маша называет Цветкова Алексеем. Он ревновал к мертвому, и это ему тоже не нравилось. А еще ему не нравилось то, что онто лгал, что никакой нужды вот так вот стрелять в Цветкова не было, Иван вполне мог остановить и Алексея Александровича, и своего товарища, мог крикнуть: «Спокойно, ребята! Не волноваться! Все будет хорошо!» – и от ощущения своего вранья врал дальше:
– Ему сказали – стоять, стоять, где он был, никуда не идти, а он…
– Да, – кивнула Маша, – сказали. А он не послушался! Надо было послушаться, да?
– Да! – Иван понял, что Маша будет и дальше задавать вопросы и, ища поддержки, посмотрел на своего товарища: тот левой рукой держал Лайзу за локоть, правая рука его была поднята на уровень плеч, тяжелый пистолет ловко лежал в ней.
– Иван Никитич! – сказал водитель. – Учти – на кордоне стрельбу слышали. Я уж про соседей не говорю. Кто-то обязательно сообщит. Если уже не сообщил.
– Сколько у нас времени?
– Смотря для чего.
– Добраться до машины.
– И не думай! На машине мы никуда не уйдем. Нас теперь четверо. Мы их не спрячем, оставлять их нельзя…
– Значит…
– В дом, забаррикадироваться, звонить генералу: у нас заложники!
Они отвели девушек в дом, затащили тела Шеломова и Цветкова, спустили в подвал, потом Иван набрал на мобильном телефоне Алексея Александровича номер генерала.