– Я не спешу, – повторила она.
13
14
15
13
Про болезнь отца Иван узнал вечером. Во вторник. Вечера, если не приходилось задерживаться дольше обычного, начинались ужином в «Стеклянном покойнике». Заканчивались в комнате общежития для офицеров. Койка, шкаф, стол, два стула. На двери – зеркало. Утром, берясь за дверную ручку, Иван строго всматривался в свое отражение.
В тот вечер за столом с ним вместе сидели непосредственный начальник, подполковник Налепин, и Сефер Салиходжич, заместитель главы местного самоуправления. Ждали, когда дочь хозяина принесет ужин. Перед каждым стояла стопка грушевой ракии.
– Жевели! – поднимал Сефер свою стопку, запивал маленький глоток ракии горячим кофе и настойчиво уговаривал Налепина, несмотря на шедший второй день дождь, не менять график разминирования.
– Я-то в Мостар уезжаю, – отговаривался Налепин, по обыкновению недовольный тем, что махнуть всю стопку разом неприлично, и кивал на Ивана. – Ты с ним говори. Ему по холмам лазить. Его техника. Свалится робот в овраг, ты будешь за ремонт платить? Робот английский, дорогой…
– Йован! – Сефер поворачивался к Ивану. – Йован!
Иван собрался уже сказать Сеферу, что график никто менять не будет: ведь в меморандуме главы международной миссии указывается, что прокладка коридоров в минных полях не может быть остановлена ни под каким предлогом. А еще он хотел – уже по-свойски – добавить, что под дождем работа идет медленно, что кинологи уже не раз отказывались выходить с собаками под дождь, а роботы, хоть английский, хоть родной, русский, на крутых склонах действительно могут оказаться ненадежными, то есть собирался сказать Сеферу, что будет день и будет пища, что после завтрака он, Иван, все равно поедет на холмы, но почувствовал, как задрожал в кармане куртки поставленный на виброзвонок мобильный телефон. Он посмотрел на дисплей. Номер не определялся.
– Да! – вдруг поперхнувшись, сказал Иван в трубку.
Звонила отцовская подруга, та самая, с которой отец в последний раз приезжал в Москву. Из-за которой полковник ушел из семьи. Последний отпуск Ивана. Съемная квартира. Чужая мебель, дребезжащий холодильник. Отцовская подруга Ивану никогда не нравилась. Он даже не пытался это скрыть. И этим вновь обидел отца. Расставаясь, они только пожали друг другу руки. И вот надо же – Иван сразу узнал ее голос.
– Алло! Алло!
Аккордеонист закончил проигрыш и запел, высоко, слегка гнусаво. Каждый вечер он начинал с одной и той же песни, «Една и едина». Неловко отодвинув стул, Иван протиснулся между столиков и вышел на воздух. Под козырьком курили трое мужчин, один – в цветастом шейном платке. Албанцы, точно – албанцы.
– Да! – почти крикнул Иван. – Дударев слушает!
Албанец в шейном платке бросил на Ивана быстрый взгляд, отщелкнул окурок в темноту, толкнул дверь, вошел в трактир. Двое других последовали за ним.
– Дударев слушает! – повторил Иван.
Когда он вернулся за столик, ужин уже принесли. Налепин, скрежеща ножом по тарелке, резал мясо. Лицо его было краснее, чем обычно. Губы собрались в тонкую ниточку. Сефер по мобильному телефону говорил кому-то, что график разминирования остается без изменений. Иван сел за стол. Перед ним стояла тарелка с тушеными овощами. Он залпом допил ракию, наполнил большой стакан красным вином. И тут же его ополовинил. Трое сидели неподалеку, человек в шейном платке – к Ивану спиной, заказывал ужин на всех троих. Дочь хозяина упирала руки в боки: ей не нравился албанский акцент клиентов.
Ивану показалось, что один из троицы, левый, – с золотыми цепями на шее, с руками в толстых перстнях – подмигивает кому-то рядом с ним. Иван оглянулся. И Сефер, и Налепин были попрежнему заняты: один – мясом, другой – разговором.
– Что случилось? – спросил Налепин.
– Отец заболел. Сердце. Положили в больницу, в районную. Нетранспортабелен.
Иван поймал себя на том, что думает не о заболевшем отце, а об этих трех албанцах. Что им здесь нужно? Они не похожи на тех, кто иногда проезжал мимо казарм международных сил, устремляясь на запад, через Хорватию – в Италию, всеми правдами и неправдами – в Италию, в страну Евросоюза. Те выглядели хоть и целеустремленными, но тревожными, они поминутно озирались, боялись, что их документы проверит боснийская или международная полиция. Эти же были спокойны. Они заказывали узо. Узо и кофе. Все трое курили крепкие сигареты, Иван видел пачку, чувствовал запах черного табака – «житан».
– Хочет меня увидеть, – сказал Иван. – Значит, дело плохо. Мы же с ним…
– Да, ты рассказывал. – Налепин кивнул. – Пиши рапорт. На три дня я тебя отпущу, но только когда вернусь из Мостара. Значит – только с послезавтра. А в четверг как раз будет рейс.
– Не успею обернуться, – покачал головой Иван. – В Пскове я буду только к вечеру, до Калязина самолеты не летают, а на машине это день.
Налепин приступил к еде. Его щеки втягивались – двигая кадыком, он проглатывал большие куски. Сефер сделал знак, и дочь хозяина принесла еще по стопке ракии.
– Жевели! – Сефер поднял стопку и слегка пригубил. Иван выпил все до дна. Сефер вежливо улыбнулся:
– Неприятности? – Он кивнул на лежащую на столе трубку мобильного телефона.
– Отец заболел.
Сефер цокнул языком, отпил глоток остывшего кофе.
– Ты завтра и послезавтра закончи начатые проходы, – сказал Налепин. – Я доложу замглаве миссии. Прогноз-то плохой. Ливневые дожди. И у тебя будет время. Три дня – это без субботы и воскресенья. У тебя получится целых пять дней. А если ты в четверг с утра выйдешь на холмы, то и среду на той неделе приплюсуем.
– Спасибо!
– Да не за что! Жевели!
Утром следующего дня Иван, отметив, что у его отражения круги под глазами стали больше, уехал на разминирование. Два сержанта-контрактника и кинолог с собакой ехали в кузове. Дождь, шедший всю ночь, превратился в водяную пыль, стоявшую между темно-зелеными холмами и низким серым небом. Когда они прибыли к месту, из разрыва в облаках выглянуло солнце, тут же спрятавшееся, и дождь пошел вновь. Иван долго изучал карту, злясь, что не сделал этого вовремя, вчера. Сержанты сидели в кузове, рядом с Иваном стоял кинолог и, поставив уши домиком, сидела собака. Запах мокрой собачьей шерсти примешивался к запаху земли. Намеченный по карте проход упирался в полуразрушенный дом, не огибая его, продолжался за домом. Это означало, что предстояло разминировать развалины. Кинолог вздохнул и погладил облизнувшуюся собаку. Иван связался с Налепиным, доложил, что начинает работу, потом дал знак сержантам. Те откинули борт, начали выгружать оборудование. Предстояло перенести его от кармана на горной дороге до поля, полого спускавшегося к разрушенному дому. Метров тридцать, от дороги до поля, были промечены флажками «Мин нет». Кинолог, по команде Ивана, прошел до последнего флажка. Собака, низко опустив морду к земле, поджав хвост так, что он, пройдя меж задних лап, почти прижался к брюху, и часто поводя боками, начала работать. Но, пройдя каких-то два метра, села и оглянулась на кинолога.
– Сплошняком! – громко сказал кинолог и полез за сигаретами.
Сержанты подкинули монетку. Тот, кому выпала решка, взял щуп и машинально, словно не веря флажкам, тыкая щупом в землю перед собой, дошел до кинолога, другой повесил на грудь пульт управления роботом, щелкнул тумблером, и робот, подчиняясь движению джойстика, почти неслышно покатил к стоявшим кинологу и сержанту со щупом.
– Мы до этих развалин за сегодня не дойдем, – сказал сержант с пультом.
Иван чувствовал покалывание под ложечкой. У него было какое-то неприятное ощущение, что сегодняшний день, этот очередной дождливый день, закончится плохо.
– По карте нам надо подготовить все для прохода шириной полтора метра. – Иван смотрел на монитор пульта: черно-белое изображение пока было четким, но, когда робот начнет движение по полю, когда включится сканер, оно начнет дрожать.
– Ладно…
Сержант пошел вперед, Иван услышал, что по шоссе к их грузовику подъехала легковая машина, и оглянулся: патруль полиции ЕС, за рулем сидел рыжий сержант-ирландец, с ним рядом – улыбчивый капитан-итальянец, а на заднем сиденье – соотечественник, ждущий замены и еще одной звезды, с неприятным, каким-то вечно упертым выражением лица. С ним Иван был только знаком, разговаривал пару раз и поразился – этот майор был словно пронизан абсолютной верой в свою миссию, видел себя кем-то вроде спасителя и разговаривал со всеми свысока. Майор и капитан вылезли из машины, пошли по направлению к Ивану, сержант остался у машины. «Ну и здоровяк!» – подумал Иван про сержанта…
В тот вечер за столом с ним вместе сидели непосредственный начальник, подполковник Налепин, и Сефер Салиходжич, заместитель главы местного самоуправления. Ждали, когда дочь хозяина принесет ужин. Перед каждым стояла стопка грушевой ракии.
– Жевели! – поднимал Сефер свою стопку, запивал маленький глоток ракии горячим кофе и настойчиво уговаривал Налепина, несмотря на шедший второй день дождь, не менять график разминирования.
– Я-то в Мостар уезжаю, – отговаривался Налепин, по обыкновению недовольный тем, что махнуть всю стопку разом неприлично, и кивал на Ивана. – Ты с ним говори. Ему по холмам лазить. Его техника. Свалится робот в овраг, ты будешь за ремонт платить? Робот английский, дорогой…
– Йован! – Сефер поворачивался к Ивану. – Йован!
Иван собрался уже сказать Сеферу, что график никто менять не будет: ведь в меморандуме главы международной миссии указывается, что прокладка коридоров в минных полях не может быть остановлена ни под каким предлогом. А еще он хотел – уже по-свойски – добавить, что под дождем работа идет медленно, что кинологи уже не раз отказывались выходить с собаками под дождь, а роботы, хоть английский, хоть родной, русский, на крутых склонах действительно могут оказаться ненадежными, то есть собирался сказать Сеферу, что будет день и будет пища, что после завтрака он, Иван, все равно поедет на холмы, но почувствовал, как задрожал в кармане куртки поставленный на виброзвонок мобильный телефон. Он посмотрел на дисплей. Номер не определялся.
– Да! – вдруг поперхнувшись, сказал Иван в трубку.
Звонила отцовская подруга, та самая, с которой отец в последний раз приезжал в Москву. Из-за которой полковник ушел из семьи. Последний отпуск Ивана. Съемная квартира. Чужая мебель, дребезжащий холодильник. Отцовская подруга Ивану никогда не нравилась. Он даже не пытался это скрыть. И этим вновь обидел отца. Расставаясь, они только пожали друг другу руки. И вот надо же – Иван сразу узнал ее голос.
– Алло! Алло!
Аккордеонист закончил проигрыш и запел, высоко, слегка гнусаво. Каждый вечер он начинал с одной и той же песни, «Една и едина». Неловко отодвинув стул, Иван протиснулся между столиков и вышел на воздух. Под козырьком курили трое мужчин, один – в цветастом шейном платке. Албанцы, точно – албанцы.
– Да! – почти крикнул Иван. – Дударев слушает!
Албанец в шейном платке бросил на Ивана быстрый взгляд, отщелкнул окурок в темноту, толкнул дверь, вошел в трактир. Двое других последовали за ним.
– Дударев слушает! – повторил Иван.
Когда он вернулся за столик, ужин уже принесли. Налепин, скрежеща ножом по тарелке, резал мясо. Лицо его было краснее, чем обычно. Губы собрались в тонкую ниточку. Сефер по мобильному телефону говорил кому-то, что график разминирования остается без изменений. Иван сел за стол. Перед ним стояла тарелка с тушеными овощами. Он залпом допил ракию, наполнил большой стакан красным вином. И тут же его ополовинил. Трое сидели неподалеку, человек в шейном платке – к Ивану спиной, заказывал ужин на всех троих. Дочь хозяина упирала руки в боки: ей не нравился албанский акцент клиентов.
Ивану показалось, что один из троицы, левый, – с золотыми цепями на шее, с руками в толстых перстнях – подмигивает кому-то рядом с ним. Иван оглянулся. И Сефер, и Налепин были попрежнему заняты: один – мясом, другой – разговором.
– Что случилось? – спросил Налепин.
– Отец заболел. Сердце. Положили в больницу, в районную. Нетранспортабелен.
Иван поймал себя на том, что думает не о заболевшем отце, а об этих трех албанцах. Что им здесь нужно? Они не похожи на тех, кто иногда проезжал мимо казарм международных сил, устремляясь на запад, через Хорватию – в Италию, всеми правдами и неправдами – в Италию, в страну Евросоюза. Те выглядели хоть и целеустремленными, но тревожными, они поминутно озирались, боялись, что их документы проверит боснийская или международная полиция. Эти же были спокойны. Они заказывали узо. Узо и кофе. Все трое курили крепкие сигареты, Иван видел пачку, чувствовал запах черного табака – «житан».
– Хочет меня увидеть, – сказал Иван. – Значит, дело плохо. Мы же с ним…
– Да, ты рассказывал. – Налепин кивнул. – Пиши рапорт. На три дня я тебя отпущу, но только когда вернусь из Мостара. Значит – только с послезавтра. А в четверг как раз будет рейс.
– Не успею обернуться, – покачал головой Иван. – В Пскове я буду только к вечеру, до Калязина самолеты не летают, а на машине это день.
Налепин приступил к еде. Его щеки втягивались – двигая кадыком, он проглатывал большие куски. Сефер сделал знак, и дочь хозяина принесла еще по стопке ракии.
– Жевели! – Сефер поднял стопку и слегка пригубил. Иван выпил все до дна. Сефер вежливо улыбнулся:
– Неприятности? – Он кивнул на лежащую на столе трубку мобильного телефона.
– Отец заболел.
Сефер цокнул языком, отпил глоток остывшего кофе.
– Ты завтра и послезавтра закончи начатые проходы, – сказал Налепин. – Я доложу замглаве миссии. Прогноз-то плохой. Ливневые дожди. И у тебя будет время. Три дня – это без субботы и воскресенья. У тебя получится целых пять дней. А если ты в четверг с утра выйдешь на холмы, то и среду на той неделе приплюсуем.
– Спасибо!
– Да не за что! Жевели!
Утром следующего дня Иван, отметив, что у его отражения круги под глазами стали больше, уехал на разминирование. Два сержанта-контрактника и кинолог с собакой ехали в кузове. Дождь, шедший всю ночь, превратился в водяную пыль, стоявшую между темно-зелеными холмами и низким серым небом. Когда они прибыли к месту, из разрыва в облаках выглянуло солнце, тут же спрятавшееся, и дождь пошел вновь. Иван долго изучал карту, злясь, что не сделал этого вовремя, вчера. Сержанты сидели в кузове, рядом с Иваном стоял кинолог и, поставив уши домиком, сидела собака. Запах мокрой собачьей шерсти примешивался к запаху земли. Намеченный по карте проход упирался в полуразрушенный дом, не огибая его, продолжался за домом. Это означало, что предстояло разминировать развалины. Кинолог вздохнул и погладил облизнувшуюся собаку. Иван связался с Налепиным, доложил, что начинает работу, потом дал знак сержантам. Те откинули борт, начали выгружать оборудование. Предстояло перенести его от кармана на горной дороге до поля, полого спускавшегося к разрушенному дому. Метров тридцать, от дороги до поля, были промечены флажками «Мин нет». Кинолог, по команде Ивана, прошел до последнего флажка. Собака, низко опустив морду к земле, поджав хвост так, что он, пройдя меж задних лап, почти прижался к брюху, и часто поводя боками, начала работать. Но, пройдя каких-то два метра, села и оглянулась на кинолога.
– Сплошняком! – громко сказал кинолог и полез за сигаретами.
Сержанты подкинули монетку. Тот, кому выпала решка, взял щуп и машинально, словно не веря флажкам, тыкая щупом в землю перед собой, дошел до кинолога, другой повесил на грудь пульт управления роботом, щелкнул тумблером, и робот, подчиняясь движению джойстика, почти неслышно покатил к стоявшим кинологу и сержанту со щупом.
– Мы до этих развалин за сегодня не дойдем, – сказал сержант с пультом.
Иван чувствовал покалывание под ложечкой. У него было какое-то неприятное ощущение, что сегодняшний день, этот очередной дождливый день, закончится плохо.
– По карте нам надо подготовить все для прохода шириной полтора метра. – Иван смотрел на монитор пульта: черно-белое изображение пока было четким, но, когда робот начнет движение по полю, когда включится сканер, оно начнет дрожать.
– Ладно…
Сержант пошел вперед, Иван услышал, что по шоссе к их грузовику подъехала легковая машина, и оглянулся: патруль полиции ЕС, за рулем сидел рыжий сержант-ирландец, с ним рядом – улыбчивый капитан-итальянец, а на заднем сиденье – соотечественник, ждущий замены и еще одной звезды, с неприятным, каким-то вечно упертым выражением лица. С ним Иван был только знаком, разговаривал пару раз и поразился – этот майор был словно пронизан абсолютной верой в свою миссию, видел себя кем-то вроде спасителя и разговаривал со всеми свысока. Майор и капитан вылезли из машины, пошли по направлению к Ивану, сержант остался у машины. «Ну и здоровяк!» – подумал Иван про сержанта…
14
– И что было потом? – спросила Маша.
Иван, чувствовавший, что сделал Маше больно, несильно прижал ее к себе, погладил по голове, поцеловал в висок. Они лежали в каюте краснодеревого швертбота на низком кожаном диване, в двойной темноте, эллинга и каюты, куда, словно танцуя, целуя друг друга, попали после скамейки – там им было холодно, здесь, несколько минут назад, – жарко. Шотландский плед был узок и короток. Маша наслаждалась незнакомыми ощущениями, только что – такими яркими, теперь – исчезающими, манящими, глубоко вдыхала плотный воздух, пронизанный густыми запахами: кисловатыми, с примесью молока, крови, табака, кожи дивана, людей, волос. Ее левая рука была поджата немного неловко, зато правая лежала на пояснице Ивана. Надавливая ладонью, Маша прижималась к нему животом, чуть отодвигалась, холод, проникавший под плед, высушивал пот, она прижималась вновь, становилось теплее, вновь выступал пот.
– В развалинах был тайник, – шептал ей на ухо Иван, чувствовавший ее игру и игре этой умилявшийся. – Тайник с наркотиками. Полицейские, нам ничего не говоря, ждали, когда мы разминируем подход к развалинам и сами развалины, чтобы устроить засаду на тех, кто заложил тайник. Этим делом занимался Интерпол. У них была своя оперативная информация. А те, кому этот тайник принадлежал, тоже ждали, когда мы разминируем, чтобы забрать свой товар. И…
– И?
– Там, помимо наркотиков, были деньги. Много денег.
– И ты их взял?
– Ты меня осуждаешь?
– Нет, конечно нет, глупенький! – В Маше бродили незнакомые силы, она теперь, сама не понимая еще – почему, будучи совсем недавно фактически телесно под Иваном, ощущала себя над ним; он был для нее – глупеньким, маленьким, его хотелось приласкать и утешить: это ей было больно, но он – так стонал!
– Не осуждаю! – сказала Маша. – Ты взял все деньги?
– Все мне было не унести. Распихал по карманам, у меня был рюкзак, я оттуда все выкинул, набил его под завязку…
Вокруг была кромешная темнота, но и в ней Маша видела лицо Ивана. Она поцеловала его в губы. Он – ответил. Маша отстранилась.
– Нет-нет, продолжай, я слушаю, – сказала она.
– Интерполовцам и полицейским из международной полиции требовалось время, чтобы понять – кто-то взял деньги, еще время, чтобы понять, что деньги взял я, а албанцы, эти наркоторговцы, те, кто обеспечивал канал по доставке, все поняли сразу. И мне пришлось в тот же день, еще до ужина, на попутной машине, уехать. Причем – на Запад, у меня были знакомые в Италии, были друзья во Франции, мне помогли сделать документы, положить деньги в банк, и они отмылись; я под чужой фамилией приехал в Россию, а отец… И тогда я решил отомстить…
Иван замолчал.
Прижавшись в очередной раз к нему животом, Маша почувствовала его твердый и длинный член. «Член!» – сказала она про себя, и слово это показалось ей ужасно некрасивым, она повела рукой и поймала Ивана. Ее ладонь была словно выкроена так, чтобы Иван был пойман ловко, ласково, Маша поцеловала Ивана, он ответил, и на этот раз она не сказала «нет-нет!».
Когда же они выбрались из швертбота, когда вышли из эллинга, поразились холодному свету звезд, блеску инея на черной траве, и оба, одновременно, подумали, что никогда не умрут, что вопрос их бессмертия решен, решен окончательно и бесповоротно, причем они всегда – годы, десятилетия, столетия – будут оставаться такими же молодыми, чуткими, добрыми, они так же будут любить друг друга, на небе будут такие же звезды, на земле – такая же трава.
– Скажи, милиционер поставил условие? – Маша с удовольствием смотрела, как Иван закуривает.
– Он хочет, чтобы я ему заплатил, и тогда он ничего не скажет ни твоему отцу, ни своему начальству. И я еще должен буду сдать ему своих людей. Но останусь Леклером. Все остальное – мои проблемы.
– А твои люди… Они не знают – где ты?
– Нет, я сказал им на время затаиться. Слушай, ты знаешь про меня все, ну – почти все. Ты можешь…
– Я тебя не выдам. Никогда! – возмутилась Маша: как он мог такое подумать, как?!
Маша резко пошла к дому. Дударев поспешил за нею.
– Маша!
– Я хочу спать! До завтра! Знаешь, когда говорят – ты знаешь про меня все, всегда лукавят.
Иван шел рядом с нею. Маше захотелось, чтобы он обнял ее, и он обнял, и они пошли в ногу.
– Мне известны кое-какие детали… – произнес Иван. – Ну, как это сказать… Мне известно кое-что про одного человека. И я…
Маша остановилась.
– Про моего отца?
– Да…
Она посмотрела на звезды.
– Поцелуй меня!
Дударев наклонился. Его губы были горячими.
– До завтра! – Она вдохнула его запах, глубоко, резко повернулась и скрылась за углом дома. Дударев вытащил из кармана новую сигарету, сглотнул и прикурил. Он стоял и курил. Смотрел на звезды. Когда он докурил сигарету почти до самого фильтра, он выпотрошил остатки горячего табака на дорожку, фильтр сунул в карман, обогнул дом с другой стороны, пробрался до флигеля, неслышно вошел, поднялся на второй этаж, толкнул дверь своей комнаты. Вспыхнул свет. Дударев невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел генерала Кисловского, в кресле, с дробовиком на коленях, Шеломова с резиновой дубинкой в руках, а Сашка Хайванов, дежуривший у дверей, освобожденный из-под ареста для заглаживания промахов, схватил Ивана за воротник, толкнул на середину комнаты.
– Ждать себя заставляете, Иван Никитич, – сказал Илья Петрович с укором. – Только из-за нежелания устраивать шум мы сидели тут и ждали, а вы где-то прохлаждались. Целых три часа! Не замерзли?
– Нет, – ответил Дударев.
Дубинка Шеломова поднялась и опустилась Ивану на поясницу. Иван охнул и упал на колени. Хайванов, одной рукой – за волосы, другой – все так же – за воротник куртки, протащил около метра, до кресла, в котором сидел Илья Петрович.
– Если скажешь – где компьютер моего адвоката, то, может быть, тебе ничего не будет. Я даже не буду спрашивать, на дне какой речки, в каком лесу лежит эта жирная свинья. Не скажешь – пеняй на себя! Понял? Нет? Тогда мы тебя посадим в одно место, ты там всё поймешь, всё-всё!
Дубинка Шеломова поднялась вновь, но опустилась уже на голову Ивана, он провалился в темноту, а когда сознание вернулось, то обнаружил: ноги у щиколоток стянуты липкой лентой, руки – у запястий, липкой лентой был заклеен и рот, его заперли в каком-то тесном, холодном металлическом ящике. Это был рундук в эллинге, место хранения яхтенных принадлежностей.
Иван, чувствовавший, что сделал Маше больно, несильно прижал ее к себе, погладил по голове, поцеловал в висок. Они лежали в каюте краснодеревого швертбота на низком кожаном диване, в двойной темноте, эллинга и каюты, куда, словно танцуя, целуя друг друга, попали после скамейки – там им было холодно, здесь, несколько минут назад, – жарко. Шотландский плед был узок и короток. Маша наслаждалась незнакомыми ощущениями, только что – такими яркими, теперь – исчезающими, манящими, глубоко вдыхала плотный воздух, пронизанный густыми запахами: кисловатыми, с примесью молока, крови, табака, кожи дивана, людей, волос. Ее левая рука была поджата немного неловко, зато правая лежала на пояснице Ивана. Надавливая ладонью, Маша прижималась к нему животом, чуть отодвигалась, холод, проникавший под плед, высушивал пот, она прижималась вновь, становилось теплее, вновь выступал пот.
– В развалинах был тайник, – шептал ей на ухо Иван, чувствовавший ее игру и игре этой умилявшийся. – Тайник с наркотиками. Полицейские, нам ничего не говоря, ждали, когда мы разминируем подход к развалинам и сами развалины, чтобы устроить засаду на тех, кто заложил тайник. Этим делом занимался Интерпол. У них была своя оперативная информация. А те, кому этот тайник принадлежал, тоже ждали, когда мы разминируем, чтобы забрать свой товар. И…
– И?
– Там, помимо наркотиков, были деньги. Много денег.
– И ты их взял?
– Ты меня осуждаешь?
– Нет, конечно нет, глупенький! – В Маше бродили незнакомые силы, она теперь, сама не понимая еще – почему, будучи совсем недавно фактически телесно под Иваном, ощущала себя над ним; он был для нее – глупеньким, маленьким, его хотелось приласкать и утешить: это ей было больно, но он – так стонал!
– Не осуждаю! – сказала Маша. – Ты взял все деньги?
– Все мне было не унести. Распихал по карманам, у меня был рюкзак, я оттуда все выкинул, набил его под завязку…
Вокруг была кромешная темнота, но и в ней Маша видела лицо Ивана. Она поцеловала его в губы. Он – ответил. Маша отстранилась.
– Нет-нет, продолжай, я слушаю, – сказала она.
– Интерполовцам и полицейским из международной полиции требовалось время, чтобы понять – кто-то взял деньги, еще время, чтобы понять, что деньги взял я, а албанцы, эти наркоторговцы, те, кто обеспечивал канал по доставке, все поняли сразу. И мне пришлось в тот же день, еще до ужина, на попутной машине, уехать. Причем – на Запад, у меня были знакомые в Италии, были друзья во Франции, мне помогли сделать документы, положить деньги в банк, и они отмылись; я под чужой фамилией приехал в Россию, а отец… И тогда я решил отомстить…
Иван замолчал.
Прижавшись в очередной раз к нему животом, Маша почувствовала его твердый и длинный член. «Член!» – сказала она про себя, и слово это показалось ей ужасно некрасивым, она повела рукой и поймала Ивана. Ее ладонь была словно выкроена так, чтобы Иван был пойман ловко, ласково, Маша поцеловала Ивана, он ответил, и на этот раз она не сказала «нет-нет!».
Когда же они выбрались из швертбота, когда вышли из эллинга, поразились холодному свету звезд, блеску инея на черной траве, и оба, одновременно, подумали, что никогда не умрут, что вопрос их бессмертия решен, решен окончательно и бесповоротно, причем они всегда – годы, десятилетия, столетия – будут оставаться такими же молодыми, чуткими, добрыми, они так же будут любить друг друга, на небе будут такие же звезды, на земле – такая же трава.
– Скажи, милиционер поставил условие? – Маша с удовольствием смотрела, как Иван закуривает.
– Он хочет, чтобы я ему заплатил, и тогда он ничего не скажет ни твоему отцу, ни своему начальству. И я еще должен буду сдать ему своих людей. Но останусь Леклером. Все остальное – мои проблемы.
– А твои люди… Они не знают – где ты?
– Нет, я сказал им на время затаиться. Слушай, ты знаешь про меня все, ну – почти все. Ты можешь…
– Я тебя не выдам. Никогда! – возмутилась Маша: как он мог такое подумать, как?!
Маша резко пошла к дому. Дударев поспешил за нею.
– Маша!
– Я хочу спать! До завтра! Знаешь, когда говорят – ты знаешь про меня все, всегда лукавят.
Иван шел рядом с нею. Маше захотелось, чтобы он обнял ее, и он обнял, и они пошли в ногу.
– Мне известны кое-какие детали… – произнес Иван. – Ну, как это сказать… Мне известно кое-что про одного человека. И я…
Маша остановилась.
– Про моего отца?
– Да…
Она посмотрела на звезды.
– Поцелуй меня!
Дударев наклонился. Его губы были горячими.
– До завтра! – Она вдохнула его запах, глубоко, резко повернулась и скрылась за углом дома. Дударев вытащил из кармана новую сигарету, сглотнул и прикурил. Он стоял и курил. Смотрел на звезды. Когда он докурил сигарету почти до самого фильтра, он выпотрошил остатки горячего табака на дорожку, фильтр сунул в карман, обогнул дом с другой стороны, пробрался до флигеля, неслышно вошел, поднялся на второй этаж, толкнул дверь своей комнаты. Вспыхнул свет. Дударев невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел генерала Кисловского, в кресле, с дробовиком на коленях, Шеломова с резиновой дубинкой в руках, а Сашка Хайванов, дежуривший у дверей, освобожденный из-под ареста для заглаживания промахов, схватил Ивана за воротник, толкнул на середину комнаты.
– Ждать себя заставляете, Иван Никитич, – сказал Илья Петрович с укором. – Только из-за нежелания устраивать шум мы сидели тут и ждали, а вы где-то прохлаждались. Целых три часа! Не замерзли?
– Нет, – ответил Дударев.
Дубинка Шеломова поднялась и опустилась Ивану на поясницу. Иван охнул и упал на колени. Хайванов, одной рукой – за волосы, другой – все так же – за воротник куртки, протащил около метра, до кресла, в котором сидел Илья Петрович.
– Если скажешь – где компьютер моего адвоката, то, может быть, тебе ничего не будет. Я даже не буду спрашивать, на дне какой речки, в каком лесу лежит эта жирная свинья. Не скажешь – пеняй на себя! Понял? Нет? Тогда мы тебя посадим в одно место, ты там всё поймешь, всё-всё!
Дубинка Шеломова поднялась вновь, но опустилась уже на голову Ивана, он провалился в темноту, а когда сознание вернулось, то обнаружил: ноги у щиколоток стянуты липкой лентой, руки – у запястий, липкой лентой был заклеен и рот, его заперли в каком-то тесном, холодном металлическом ящике. Это был рундук в эллинге, место хранения яхтенных принадлежностей.
15
Он ничего не сказал. Указать место, где хранится ноутбук двутельного, где – бумаги, означало подписать себе смертный приговор. Но если раньше единственно важным в его жизни были те, кто согласился пойти с ним вместе против генерала Кисловского и купленной им власти, те двое еще отцовских солдатушек да пара-тройка старых приятелей, выброшенных жизнью на грязную нищую обочину, то теперь у него была – Маша. И он должен был жить.
От мысли о Маше Ивану стало легко и тепло. Память тела недолговечна, но Иван помнил ее вовсе не только телесно, был готов ради Маши на все, на все что угодно.
Он еще подумал о том, что прежде, казалось, у него отрезаны все пути, а теперь – он имел неплохие шансы. Прежде он ждал, что его найдут албанские наркоторговцы, через своих русских партнеров, одним из которых был сам Илья Петрович, отставной генерал Кисловский. Теперь у него была Маша, нет, не как разменная монета, Маша придавала Ивану уверенность в силах, веру в собственную правоту; желание отомстить, пусть – благородное, иссушает; теперь же Ивану предстояло бороться за свою любовь. В том числе – с генералом Кисловским, Машиным папашей. Хитрый жук, он-то каков! Сидел в тишине, наслаждался спокойной жизнью, работали другие, с кем генерал наладил связи еще во времена Афгана, потом – через группу войск в бывшей ГДР, через сотрудников «штази» – Илья Петрович встречался и с Маркусом Вольфом, обсуждали книгу Маркуса, книгу о гастрономии, книга и теперь стояла на почетном месте у Ильи Петровича, с дарственной надписью, с пожеланиями, а на самом-то деле!.. Какая там гастрономия?! Каналы поставки, сверхсекретное оружие против Запада, невидимая война.
Вот откуда источники благосостояния Ильи Петровича! Двутельный, подонок, любитель маленьких девочек, рассказал все, его даже не надо было заставлять, он запел, остановить его было сложно. Пел, пел про все дела Ильи Петровича, конечно – сочинял, врал, фантазировал, по словам двутельного получалось, что Илья Петрович просто хозяин мира. Генерал-майор! Хотя – Иван знал, что такое случалось в истории, – бывало, что судьбами народов распоряжались и артиллерийские капитаны, и ефрейторы службы связи, и штабные полковники. Не в званиях было дело. Звания – это слова. А слова… Слова ему всегда удавались. Недаром он так успешно выдавал себя за крупного бизнес-консультанта, молодого да раннего. Сколько прожженных дельцов попалось на его удочку! Один только известный адвокат, сокурсник двутельного, чего стоил!
… Иван пошевелился. Было очень холодно. Он понимал, что сможет продержаться совсем немного, что скоро начнет замерзать. Попробовал пошевелить руками, попробовал ослабить стягивающую запястья ленту и понял – это бесполезно: Сашка тот еще зверь. Дадут ему просто так умереть или будут еще бить? Будут ли его еще мучить? Они наверняка тоже размышляют об этом: заморить холодом или все-таки попытаться вытащить нужную информацию? Ведь вокруг свидетелей: челядь, повар этот, милый и трогательный гомосек, а еще – Тусик, несчастное существо, бедная генеральская подстилка, Никита, затюканный и затаивший обиды мальчишка, да британская подданная Лайза, и – Маша.
Конечно – яблочко недалеко падает от яблони. Но бывает – закатывается. Куда-то в глубь сада, быть может – под другие деревья, вовсе не обязательно – под яблони. Что подумала Маша, когда не увидела его за завтраком? Также – Никита? Он-то сразу спросил – где мой учитель? Почему не ведет меня на прогулку? Почему мы не сидим с ним в классной комнате и не повторяем вчерашний урок? Да, мой французский несовершенен, но все-таки не настолько плох, чтобы обман мог раскрыть Никита. Кто учил его до меня? Вот кто был самым настоящим самозванцем! Не то что я – я-то хоть мог…
Иван, подумав о себе в прошедшем времени, испугался и – развеселился. Прошедшее время – знак конца. Иван не любил прошедшее время, старался поменьше им пользоваться. Лучшее время – здесь и сейчас, но прежде ему казалось, что его доля – во времени будущем. И совсем недавно ему казалось, что он бессмертен. Но теперь…
Он задержал дыхание: снаружи что-то скрипнуло, потом хлопнуло, потом скрипнуло вновь. Или он ослышался? Иван ждал приближающихся шагов, но вновь воцарилась тишина. Хорошо еще, что ему пока не хочется в туалет, а будет так стыдно: придут вытаскивать на дознание, а он – обмочился! Или того хуже! Последний раз он помочился, перед тем как пролезть в щель, на землю Кисловского; высохшие соки Маши и превратившееся в корку собственное семя сейчас пока ещё сковывали его, помогая сдерживаться и терпеть.
О железный ящик кто-то, еле слышно, поскребся. Иван слегка ударил носком ботинка о боковую стенку. Ответа не было. Иван вспомнил двутельного. Он, против ожидания, оказался доверчивым, легко попал в ловушку, его бумаги, рассортированные, лежали в разных местах. Часть – в персональной ячейке банка, в котором Иван, используя подложные документы и фальшивый диплом, работал финансовым аналитиком, где почти два месяца дурил голову солидным людям, обрастал полезными знакомствами, откуда руководил своей бандой, сам участвуя – на уик-энды – в налетах. Да, нехорошо, конечно – нехорошо! – использовать людскую доверчивость, людям же очень хочется верить и полагаться на других, а их – обманывают. Их всегда обманывают. Как, например, Машу, которая верила версии Ильи Петровича о гибели своей мачехи. Автомобильная катастрофа!
… Маша не знала того, что примерно за полтора месяца до беды мачеха ее зашла в кабинет генерала. Илья Петрович сидел в неподвижности, взгляд был уперт в стену, сцепленные меж собой крупные кисти рук лежали на столешнице. Увидев жену, Илья Петрович скупо улыбнулся: не только усталость и общее неудовлетворительное течение дел были тому причиной, а охлаждение между супругами. Илья Петрович начал уставать от супружеского однообразия, жена его – от попыток мужа от однообразия избавиться, Илья Петрович, однажды подумав, что репетиторша забеременела, дабы его захомутать, уже не мог избавиться от этой мысли, а в силу своего характера, развивая любую мысль почти до конечности, иногда – до абсурда, начал думать даже о том, что Никита вовсе не его сын.
Машина мачеха, полуприсев на стул, спросила, не будет ли Илья Петрович против, если ее дальний родственник, молодой человек, навестит свою тетушку. Генерал не возражал. Он только поинтересовался – откуда этот родственник, почему он возник так неожиданно. Прежде ведь ни о каких родственниках и речи не было – Илье Петровичу, в чем он в открытую не признавался, не нужны были никакие родственники, от них всегда одна морока и претензии; достоинство репетиторши было в том, что родственников у нее никаких не было, одинокая, симпатичная, неглупая – уже хорошо, даже – отлично, а родственники нам не нужны, брал ее в качестве сиротинушки, без имущества и связей.
Илья Петрович получил ответ, что родственник родился и жил до последнего времени в Казахстане, а теперь переезжает в Россию и подыскивает себе что-то стоящее. В плане работы. Генерал открыл было рот, чтобы задать еще парочку вопросов, но тренькнул телефон, и вопросы генерал начал задавать уже не жене, а одному из своих деловых партнеров. Чем жена Ильи Петровича и воспользовалась: вышла из кабинета и притворила за собой дверь.
Родственник появился вскоре. На мотоцикле Suzuki Boulevard. Весь в коже. Никакого внешнего, родственного сходства между ним и женой генерал Кисловский не отмечал. Илья Петрович попробовал с родственником поговорить, узнать о его планах, быть может – предложить помощь, а тот плел что-то невнятное. Генерал с удивлением, даже с некоторым раздражением отпустил его, решив держаться стороной.
По утрам родственник оседлывал свой мотоцикл и уезжал в областной центр, где устроился на испытательный срок в компьютерную фирму. Илья Петрович просил старшего Хайванова проверить – правда ли? Сашка сообщил – правда. Но вскоре, до завершения испытательного срока, родственника выгнали. Неизвестно – за что. Выгнав, от Сашки узнали, кем он приходится генералу Кисловскому, начали звонить и предлагать вернуться, и родственник вернулся, причем платить ему стали очень хорошо; он снял в областном центре квартирку и появлялся в поместье нечасто. Приехав же, предпочитал сидеть на веранде генеральского дома и листать журналы. За столом вел себя прилично, Илью Петровича, за неимением лучших слушателей и перед родственником пускавшегося в рассуждения, слушал с вниманием. Ножом и вилкой пользовался грамотно. Не сербал. На спиртное не налегал. Генерал подумал, что племянник – гордый. Гордые Илье Петровичу нравились. И Илья Петрович изменил первоначальное решение, начал прикидывать – к какому из своих дел родственника привлечь, – но как-то утром, на обычном докладе, Шеломов, кашлянув в кулак, сообщил, что видел, как жена Ильи Петровича пробиралась к родственнику в отведенную тому комнату.
Это сообщение Шеломова генерал Кисловский выслушал в ряду прочих. Шеломов имел инструкции сообщать обо всем, обо всем – спокойно, размеренно, без эмоций, ничего не утаивая. Лицо Ильи Петровича не дрогнуло. Разве что Илья Петрович несколько раз открыл рот – так, словно не хватало ему воздуха и он хотел заглотить его сверх вдоха, будто собирался своим генеральским желудком кислород переварить.
– Хорошо, – наконец сказал Илья Петрович Шеломову. – Спасибо…
И Шеломова отпустил, но после второго завтрака вызвал. Они довольно долго беседовали. Обсуждали и то, что жена Ильи Петровича в последнее время часто ездила в областной центр, говорила – за покупками, говорила, что выписывать вещи по каталогам не любит, но возвращалась обычно с пустыми руками, объясняя это тем, что в магазинах все для малолеток, все – сиреневое и салатовое, что обуви приличной нет, что одни удлиненные носы да открытые пятки.
Шеломов, получив инструкции, не стал связываться с «биноватым» эфэсбэшником, а нашел человека частного, владельца сыскного бюро. Тот, в отсутствие родственника в съемной квартирке, в квартирку проник и установил нужное оборудование, а Шеломов привез Илье Петровичу ноутбук, и как-то, ноутбук раскрыв, Илья Петрович смог видеть происходившее в квартирке с разных точек, с разной степенью трансфокации. Виденное Илья Петровича не обрадовало: сначала в кадре была мерно двигающаяся поджарая задница родственника, широко раздвинутые ноги – хоть лица из-за плеч родственника видно не было – жены, а потом, по переключении камеры, генерал мог любоваться тем, как жена его отрабатывает посадку на галопе: брошены стремена, да и про удила забыли – всадница летит в сладостную даль, с закрытыми глазами, с открытым от наслаждения ртом. Ноутбук Илья Петрович расколошматил, но был уже спокоен, как бывает спокоен человек, окончательно принявший непростое решение.
От мысли о Маше Ивану стало легко и тепло. Память тела недолговечна, но Иван помнил ее вовсе не только телесно, был готов ради Маши на все, на все что угодно.
Он еще подумал о том, что прежде, казалось, у него отрезаны все пути, а теперь – он имел неплохие шансы. Прежде он ждал, что его найдут албанские наркоторговцы, через своих русских партнеров, одним из которых был сам Илья Петрович, отставной генерал Кисловский. Теперь у него была Маша, нет, не как разменная монета, Маша придавала Ивану уверенность в силах, веру в собственную правоту; желание отомстить, пусть – благородное, иссушает; теперь же Ивану предстояло бороться за свою любовь. В том числе – с генералом Кисловским, Машиным папашей. Хитрый жук, он-то каков! Сидел в тишине, наслаждался спокойной жизнью, работали другие, с кем генерал наладил связи еще во времена Афгана, потом – через группу войск в бывшей ГДР, через сотрудников «штази» – Илья Петрович встречался и с Маркусом Вольфом, обсуждали книгу Маркуса, книгу о гастрономии, книга и теперь стояла на почетном месте у Ильи Петровича, с дарственной надписью, с пожеланиями, а на самом-то деле!.. Какая там гастрономия?! Каналы поставки, сверхсекретное оружие против Запада, невидимая война.
Вот откуда источники благосостояния Ильи Петровича! Двутельный, подонок, любитель маленьких девочек, рассказал все, его даже не надо было заставлять, он запел, остановить его было сложно. Пел, пел про все дела Ильи Петровича, конечно – сочинял, врал, фантазировал, по словам двутельного получалось, что Илья Петрович просто хозяин мира. Генерал-майор! Хотя – Иван знал, что такое случалось в истории, – бывало, что судьбами народов распоряжались и артиллерийские капитаны, и ефрейторы службы связи, и штабные полковники. Не в званиях было дело. Звания – это слова. А слова… Слова ему всегда удавались. Недаром он так успешно выдавал себя за крупного бизнес-консультанта, молодого да раннего. Сколько прожженных дельцов попалось на его удочку! Один только известный адвокат, сокурсник двутельного, чего стоил!
… Иван пошевелился. Было очень холодно. Он понимал, что сможет продержаться совсем немного, что скоро начнет замерзать. Попробовал пошевелить руками, попробовал ослабить стягивающую запястья ленту и понял – это бесполезно: Сашка тот еще зверь. Дадут ему просто так умереть или будут еще бить? Будут ли его еще мучить? Они наверняка тоже размышляют об этом: заморить холодом или все-таки попытаться вытащить нужную информацию? Ведь вокруг свидетелей: челядь, повар этот, милый и трогательный гомосек, а еще – Тусик, несчастное существо, бедная генеральская подстилка, Никита, затюканный и затаивший обиды мальчишка, да британская подданная Лайза, и – Маша.
Конечно – яблочко недалеко падает от яблони. Но бывает – закатывается. Куда-то в глубь сада, быть может – под другие деревья, вовсе не обязательно – под яблони. Что подумала Маша, когда не увидела его за завтраком? Также – Никита? Он-то сразу спросил – где мой учитель? Почему не ведет меня на прогулку? Почему мы не сидим с ним в классной комнате и не повторяем вчерашний урок? Да, мой французский несовершенен, но все-таки не настолько плох, чтобы обман мог раскрыть Никита. Кто учил его до меня? Вот кто был самым настоящим самозванцем! Не то что я – я-то хоть мог…
Иван, подумав о себе в прошедшем времени, испугался и – развеселился. Прошедшее время – знак конца. Иван не любил прошедшее время, старался поменьше им пользоваться. Лучшее время – здесь и сейчас, но прежде ему казалось, что его доля – во времени будущем. И совсем недавно ему казалось, что он бессмертен. Но теперь…
Он задержал дыхание: снаружи что-то скрипнуло, потом хлопнуло, потом скрипнуло вновь. Или он ослышался? Иван ждал приближающихся шагов, но вновь воцарилась тишина. Хорошо еще, что ему пока не хочется в туалет, а будет так стыдно: придут вытаскивать на дознание, а он – обмочился! Или того хуже! Последний раз он помочился, перед тем как пролезть в щель, на землю Кисловского; высохшие соки Маши и превратившееся в корку собственное семя сейчас пока ещё сковывали его, помогая сдерживаться и терпеть.
О железный ящик кто-то, еле слышно, поскребся. Иван слегка ударил носком ботинка о боковую стенку. Ответа не было. Иван вспомнил двутельного. Он, против ожидания, оказался доверчивым, легко попал в ловушку, его бумаги, рассортированные, лежали в разных местах. Часть – в персональной ячейке банка, в котором Иван, используя подложные документы и фальшивый диплом, работал финансовым аналитиком, где почти два месяца дурил голову солидным людям, обрастал полезными знакомствами, откуда руководил своей бандой, сам участвуя – на уик-энды – в налетах. Да, нехорошо, конечно – нехорошо! – использовать людскую доверчивость, людям же очень хочется верить и полагаться на других, а их – обманывают. Их всегда обманывают. Как, например, Машу, которая верила версии Ильи Петровича о гибели своей мачехи. Автомобильная катастрофа!
… Маша не знала того, что примерно за полтора месяца до беды мачеха ее зашла в кабинет генерала. Илья Петрович сидел в неподвижности, взгляд был уперт в стену, сцепленные меж собой крупные кисти рук лежали на столешнице. Увидев жену, Илья Петрович скупо улыбнулся: не только усталость и общее неудовлетворительное течение дел были тому причиной, а охлаждение между супругами. Илья Петрович начал уставать от супружеского однообразия, жена его – от попыток мужа от однообразия избавиться, Илья Петрович, однажды подумав, что репетиторша забеременела, дабы его захомутать, уже не мог избавиться от этой мысли, а в силу своего характера, развивая любую мысль почти до конечности, иногда – до абсурда, начал думать даже о том, что Никита вовсе не его сын.
Машина мачеха, полуприсев на стул, спросила, не будет ли Илья Петрович против, если ее дальний родственник, молодой человек, навестит свою тетушку. Генерал не возражал. Он только поинтересовался – откуда этот родственник, почему он возник так неожиданно. Прежде ведь ни о каких родственниках и речи не было – Илье Петровичу, в чем он в открытую не признавался, не нужны были никакие родственники, от них всегда одна морока и претензии; достоинство репетиторши было в том, что родственников у нее никаких не было, одинокая, симпатичная, неглупая – уже хорошо, даже – отлично, а родственники нам не нужны, брал ее в качестве сиротинушки, без имущества и связей.
Илья Петрович получил ответ, что родственник родился и жил до последнего времени в Казахстане, а теперь переезжает в Россию и подыскивает себе что-то стоящее. В плане работы. Генерал открыл было рот, чтобы задать еще парочку вопросов, но тренькнул телефон, и вопросы генерал начал задавать уже не жене, а одному из своих деловых партнеров. Чем жена Ильи Петровича и воспользовалась: вышла из кабинета и притворила за собой дверь.
Родственник появился вскоре. На мотоцикле Suzuki Boulevard. Весь в коже. Никакого внешнего, родственного сходства между ним и женой генерал Кисловский не отмечал. Илья Петрович попробовал с родственником поговорить, узнать о его планах, быть может – предложить помощь, а тот плел что-то невнятное. Генерал с удивлением, даже с некоторым раздражением отпустил его, решив держаться стороной.
По утрам родственник оседлывал свой мотоцикл и уезжал в областной центр, где устроился на испытательный срок в компьютерную фирму. Илья Петрович просил старшего Хайванова проверить – правда ли? Сашка сообщил – правда. Но вскоре, до завершения испытательного срока, родственника выгнали. Неизвестно – за что. Выгнав, от Сашки узнали, кем он приходится генералу Кисловскому, начали звонить и предлагать вернуться, и родственник вернулся, причем платить ему стали очень хорошо; он снял в областном центре квартирку и появлялся в поместье нечасто. Приехав же, предпочитал сидеть на веранде генеральского дома и листать журналы. За столом вел себя прилично, Илью Петровича, за неимением лучших слушателей и перед родственником пускавшегося в рассуждения, слушал с вниманием. Ножом и вилкой пользовался грамотно. Не сербал. На спиртное не налегал. Генерал подумал, что племянник – гордый. Гордые Илье Петровичу нравились. И Илья Петрович изменил первоначальное решение, начал прикидывать – к какому из своих дел родственника привлечь, – но как-то утром, на обычном докладе, Шеломов, кашлянув в кулак, сообщил, что видел, как жена Ильи Петровича пробиралась к родственнику в отведенную тому комнату.
Это сообщение Шеломова генерал Кисловский выслушал в ряду прочих. Шеломов имел инструкции сообщать обо всем, обо всем – спокойно, размеренно, без эмоций, ничего не утаивая. Лицо Ильи Петровича не дрогнуло. Разве что Илья Петрович несколько раз открыл рот – так, словно не хватало ему воздуха и он хотел заглотить его сверх вдоха, будто собирался своим генеральским желудком кислород переварить.
– Хорошо, – наконец сказал Илья Петрович Шеломову. – Спасибо…
И Шеломова отпустил, но после второго завтрака вызвал. Они довольно долго беседовали. Обсуждали и то, что жена Ильи Петровича в последнее время часто ездила в областной центр, говорила – за покупками, говорила, что выписывать вещи по каталогам не любит, но возвращалась обычно с пустыми руками, объясняя это тем, что в магазинах все для малолеток, все – сиреневое и салатовое, что обуви приличной нет, что одни удлиненные носы да открытые пятки.
Шеломов, получив инструкции, не стал связываться с «биноватым» эфэсбэшником, а нашел человека частного, владельца сыскного бюро. Тот, в отсутствие родственника в съемной квартирке, в квартирку проник и установил нужное оборудование, а Шеломов привез Илье Петровичу ноутбук, и как-то, ноутбук раскрыв, Илья Петрович смог видеть происходившее в квартирке с разных точек, с разной степенью трансфокации. Виденное Илья Петровича не обрадовало: сначала в кадре была мерно двигающаяся поджарая задница родственника, широко раздвинутые ноги – хоть лица из-за плеч родственника видно не было – жены, а потом, по переключении камеры, генерал мог любоваться тем, как жена его отрабатывает посадку на галопе: брошены стремена, да и про удила забыли – всадница летит в сладостную даль, с закрытыми глазами, с открытым от наслаждения ртом. Ноутбук Илья Петрович расколошматил, но был уже спокоен, как бывает спокоен человек, окончательно принявший непростое решение.