Страница:
— Куда, куда? Еще так рано! — остановила его хозяйка.
— Голова болит, Надежда Петровна.
— И, полноте!.. Вы нам что-нибудь сыграете из вашей новой оперы? Говорят, прелестная вещь.
И она решительно взяла от него шляпу.
Худой господин остался, но за рояль не сел, а забился в угол и стал перелистывать альбом.
— Не правда ли, сегодня Алексей Алексеевич в ударе? — обратилась Надежда Петровна к Николаю.
— Да, он недурно говорит.
— Недурно, — что вы! Дайте-ка нам парламент!
Но так как молодой человек не мог никак дать парламента, то Надежда Петровна уже оставила его и подсела к Любарскому, заметив, что он один.
Николай начинал скучать между незнакомыми людьми. Он прошел в кабинет Надежды Петровны; там сидели дамы и неизменно ораторствовал Горлицын, и только что приехавший из театра молодой господин рассказывал о том, как мила была сегодня Паска [57].
Евгения Сергеевна усадила Николая возле себя.
— Долго же вы собирались к нам, Николай Иванович! — любезно упрекнула его Евгения.
— Все некогда было, Евгения Сергеевна.
— Много работаете? Пишете что-нибудь?
— Пока больше бездельничаю! — засмеялся Николай.
— Это нехорошо!
— Пожалуй, что даже дурно.
— Способные люди теперь должны работать! — внушительно заметила Евгения.
— Так я желал бы быть неспособным, — пошутил Николай. — А вы что поделываете хорошего?
— Немного хорошего.
— Однако?
— Хожу на курсы. Штудирую Лессинга [58].
— Лессинга?
— У нас целый кружок составился. Собираемся раз в неделю. Составляем рефераты…
— И велик ваш кружок?
— Человек двадцать. Алексей Алексеевич — инициатор… Не хотите ли к нам? Очень интересно.
— Не сомневаюсь, но только…
— Не хотите? — засмеялась Евгения.
— Нет.
«Бедняжка! — подумал Николай. — Изучала Спенсера, изучала химию, теперь штудирует Лессинга, а все-таки не выходит замуж! А ведь очень недурна, особенно сегодня!»
— А как поживает за границей Нина Сергеевна?
— Она здесь.
— Как здесь? — воскликнул Николай.
— Так, в Петербурге. Неделю тому назад вернулась, совсем неожиданно. Никто и не думал. Она уехала на год, а пробыла всего пять месяцев.
— Вот как!
— Она, верно, скоро будет в опере сегодня.
Николай очень обрадовался этой новости. Эта загадочная женщина положительно раздражала его любопытство с тех пор, как он нечаянно узнал ее интимную историю. Он был почти уверен, что ее отъезд за границу имел связь с отъездом Прокофьева из деревни.
Он нарочно заговорил о деревенской жизни летом и, между прочим, вскользь спросил у Евгении Сергеевны, не слышала ли она чего-нибудь о Прокофьеве.
— Об управляющем? Нет. Ведь он уехал в начале сентября на три дня в Петербург по делам и не вернулся. Он опасно заболел и известил, что должен отказаться от места. Вы его не встречали после приезда?
— Нет.
— Странный господин. Очень загадочный!
— Чем же?
— Он нас всех заинтриговал после того, как у нас разыскивали какого-то Мирзоева, бежавшего из Сибири. Слышали?
— Как же, слышал.
— Поиски были дня через три после отъезда Прокофьева. Приметы очень похожи. Мама тогда перетрусила. Она ждала, что Прокофьев вернется, как вдруг она получает письмо от Прокофьева, в котором он извещает о болезни и отказывается от места. Мама еще более перепугалась и не знала, как быть ей с письмом. Алексей Алексеевич советовал послать его к губернатору для собственного спокойствия.
— И послали?
— То-то нет. Нина убедила не делать этого и удивительно хохотала над этими страхами. По ее мнению, Прокофьев не скрывался бы так открыто. Письмо сожгли. Нина сама сожгла, чтобы успокоить маму. Во всяком случае, странное совпадение. Нина всегда наперекор всем думает, а по-моему, ничего не было невозможного, если б и в самом деле Прокофьев скрывался.
В это время подошла Любарская. Евгения заговорила с ней, и Николай незаметно пробрался в гостиную. Там шел оживленный спор между Любарским и Присухиным о каком-то юридическом вопросе. Около них группировались другие гости. Худощавого господина не было. «Таки улизнул!» — решил Николай, усаживаясь в сторонке на маленьком диване за трельяжем.
Он решил дождаться Нины. Он взглянул на часы — было половина двенадцатого; верно, скоро приедет. Все только что им слышанное убеждало его, что никто в семье и не догадывается об ее отношениях к Прокофьеву. Загадочная эта женщина умела хорошо прятать концы.
Но каким образом могли сойтись эти натуры? Что между ними общего? Как могла эта барыня полюбить такого человека, как Прокофьев? И любит ли она его? Не заинтересовал ли он ее только?
Занятый этими мыслями, Николай и не заметил, как приблизился рыженький господин и присел около.
— Мы, кажется, встречались? — проговорил г.Пастухов тоненьким голосом.
— Да, — ответил Николай. — В редакции «Общественного блага» [59].
— Именно. Вы там по-прежнему?
— Нет.
— Ушли?
— Ушел! — сухо ответил Николай.
— Я и не знал. Скотина там редактор… ну, и сотрудники… я вам скажу…
— Вы, кажется, тоже сотрудничаете? — резко заметил Николай.
— Да, печатаю критические, педагогические статьи… Может быть, читали? Буквой Ф. подписываюсь. Платят там… Мне до редакции нет дела… Черт с ними!
Пастухов помолчал и заметил:
— И скучища же здесь, я вам скажу!
— Кто ж мешает вам уехать?
— Да уж подожду до ужина. Ужин по крайней мере хороший! А за ужином будем опять слушать Иоанна Златоуста [60]… Он здесь — соловей. Вы знаете Присухина?
— Немного.
— Репутация большая, а в сущности он — скотина порядочная. Состояние имеет большое, а как платит помощникам… Стыд!
Пастухов стал перебирать гостей и про каждого сообщил какую-нибудь сплетню. Сплетничал он с каким-то захлебыванием, и сплетни у него имели характер необыкновенно пакостный. Глазки в это время искрились, и самого его передергивало.
— Слышите, как Браиловский распинается? Прислушайтесь-ка! А ведь все врет, все врет… Выгнали его из акциза, — он в акцизе служил и, говорят, того! — подмигнул глазом Пастухов, — а теперь либерал… читают его… есть дураки… А поэтесса млеет… мужчина-то он ражий!
— Какая поэтесса?
— Да возле вас сидела… Толстая барыня… Сижкова… Ни малейшего таланта, так печатают, на затычку, а она и в самом деле думает, что поэтесса… Бабе мужа хочется, — вот и стихи. Муж хоть и есть, но так только, по названию, так она почувствовала поэтические приливы…
«Фу, какой пакостный сплетник!» — подумал Николай.
— Жаль, вот наш Бетховен уехал, а то бы новую музыку послушали.
— Какой Бетховен?
— Да Битюгов. Худой, с длинными волосами. Он ведь гений… Оперу сочинил. Я слышал отрывки… Черт знает что такое!..
Вязникову становилось противно. Мелкая, самолюбивая, завистливая душонка обнаруживалась совсем голо. Николай встречал немало сплетников, но такого озлобленного и подленького пришлось увидать в первый раз. Не было ни одного лица из множества более или менее известных лиц, упомянутых г.Пастуховым, о котором бы он не рассказал какой-нибудь невозможной гнусности и притом самого ужасного характера. Такой-то, которого все считают за порядочного человека, уморил жену, такой-то бьет кухарку, тот скуп, как Плюшкин, этот по уши в долгах и живет на счет купчихи, тот выдал чужое исследование за свое. Этот рыжеватенький молодой человек, казалось, был пропитан насквозь завистью и не мог равнодушно слушать, когда кого-нибудь хвалили. Он тотчас же как-то ежился, хихикал и дарил какой-нибудь пакостью. А между тем Николай видел, с каким заискиванием он относился к тому самому редактору, которого он обозвал скотиной, как лакейски льстил Присухину, как лебезил перед Любарским. При этом Пастухов, когда сплетничал, как будто сожалел, что такой-де известный человек и вдруг подлец.
— К чему вы рассказываете мне все эти сплетни? — спросил наконец Николай, выведенный из терпения.
Пастухов быстро заморгал глазами и захихикал.
— К чему? Да ведь интереснее же сплетничать, чем слушать все эти возвышенные разговоры. Признайтесь, интереснее? Вон там они требуют реформ, но ведь ни один из них на это рубля своего не даст, ей-богу не даст!
— А вы-то сами?
— Я?.. С удовольствием дал бы, чтобы посмотреть, как все эти господа перегрызутся. Ей-богу, дал бы! — весело хихикал Пастухов. — Спектакль был бы интересный.
Однако Пастухов смолк и взглянул на часы.
— Здесь в два часа ужинают! — промолвил он.
Николай не отвечал. Он поднялся с дивана и пошел в кабинет. В передней звякнул звонок.
— Она! — произнес Николай, останавливаясь на пороге.
В гостиную торопливо вошла Нина, неся за собой тонкие струйки душистого аромата. При ее появлении в гостиной смолкли разговоры — все невольно любовались красавицей. Она действительно была необыкновенно красива и изящна в нарядном туалете. Черное бархатное платье, плотно облегавшее мягкие формы роскошного бюста, ниспадало тяжелыми складками вдоль стройной, гибкой, высокой фигуры, оканчиваясь длинным шлейфом. Черный бархат еще рельефней оттенял ослепительную белизну лица, шеи и груди, полуприкрытой прозрачными белыми кружевами, окаймлявшими вырез платья. Золотисто-рыжие волосы, собранные в роскошные косы, спереди были гладко зачесаны назад; высокие белые перчатки обливали изящные очертания маленьких рук с сверкавшими на них браслетами. В маленьких розовых ушах горело по брильянту.
Что-то ослепительное и раздражающее было в нежных, тонких чертах, в блестящих глазах, во всей роскошной фигуре этой красивой женщины, и Нина показалась сегодня Николаю прелестнее, чем когда-либо. Он вместе с другими невольно любовался ею и не спускал с нее глаз.
Нина поцеловалась с матерью, приветливо пожала руки гостям и, сказав несколько слов, как прошла опера, направилась в кабинет.
— Николай Иванович! Вот не ожидала вас встретить! — воскликнула Нина, останавливаясь, несколько удивленная, перед Николаем и дружески протягивая ему обе руки. — Мне сестры говорили, что вы были раз с визитом и с тех пор в воду канули. Какой счастливый ветер занес вас сюда? Очень рада вас видеть, очень рада! — повторила она задушевным тоном, ласково глядя на Николая. — Как вы живете? Счастливо? Впрочем, нечего и спрашивать! Разумеется, счастливо. Разве в ваши годы люди бывают несчастливы. Одних надежд сколько впереди! Мы с вами, надеюсь, еще поговорим сегодня, поболтаем, как, бывало, болтали в деревне. Хорошо там было!
Николаю показалось, что при этих словах, словно тень, пробежала грустная улыбка по ее губам и легкий вздох вырвался из груди.
— А теперь пойду к гостям! — прибавила она, указывая веером на кабинет. — Вероятно, Горлицын, по-старому, просвещает?
— Да.
— Все как было, ничего не изменилось!.. И как это им не наскучит!.. — улыбнулась она, отходя от Николая. — А впрочем, может быть, оно и лучше! — прибавила она, полуоборачиваясь на ходу.
Через несколько минут Нина сидела с Николаем на одном из маленьких диванов, за столом, на котором стоял маленький поднос с чашкой чая и печеньем.
— Ну, рассказывайте теперь о себе, — говорила она, стягивая перчатки и принимаясь за чай.
— Ничего о себе интересного рассказать не могу, Нина Сергеевна. Немного работаю, а больше бездельничаю.
— По крайней мере не скучаете?
— Этим не грешен.
— И слава богу. Вы ведь, кажется, адвокат?..
— Да, но пока больше по названию.
— Что так? Еще не сделались известностью?..
— Нет, не сделался!
— Сделаетесь! — засмеялась Нина. — Вы ведь пишете тоже?
— Пока более для насущного хлеба, чем для славы!
— А славы вам хочется, очень хочется? — проронила Нина, пристально взглядывая на Николая.
— Не всем она дается!
— Но это не мешает гоняться за ней! Ужасно вы все самолюбивы, как посмотрю. Всех вас гложет какой-нибудь червь и не дает вам покою. Не умеете вы жить. Не умеете пользоваться счастьем!.. — проговорила Нина задумчиво.
— Кто это — все?
— Все вообще несколько неглупые люди!..
— А вы умеете?
— Я?.. Об этом когда-нибудь поговорим. Рассказывайте пока, что вы делаете, с кем знакомы, где часто бываете?
— Да что говорить? У вас вот есть что рассказывать, а мне, право, нечего… Хорошо ли вы съездили за границу? Вы, кажется, не рассчитывали скоро вернуться?
— Мало ли на что рассчитываешь!
— Где были?..
— В Париже больше.
— И надолго сюда?..
— А не знаю, как поживется…
Нина Сергеевна неохотно говорила о себе и старалась замять разговор, как только Николай начинал говорить об ее заграничном путешествии.
«Непременно что-нибудь случилось с ней!» — подумал он, взглядывая на молодую женщину. Ему показалось, что она в лице похудела и стала как-то серьезней. Глаза ее не смеялись, как бывало прежде. Напротив, взгляд ее стал мягче, ласковей, грустней.
Она кончила чай и проговорила, вставая:
— Теперь пойдемте слушать Присухина. Кстати, как вам понравились наши четверги? Весело?
— Не очень.
— То-то! А ведь сколько четвергов еще впереди! И опять одно и то же, одно и то же!
Тон ее голоса звучал таким отчаянием, что Николай спросил:
— Да что с вами, Нина Сергеевна? Вы совсем стали другой с тех пор, как я вас не видал.
— Так, хандра. Музыка, вероятно, навела хандру. Музыка на меня действует. Сегодня «Гугеноты» [61] отлично шли. Это пройдет! — улыбнулась Нина. — Все на свете проходит.
— Будто?
— У таких людей, как мы с нами, или, если вы не согласны, так у такой женщины, как я. Кстати, что поделывает ваш брат? Здоров ли он?
«Почему она о нем спрашивает?» — удивился Николай.
— Ничего, здоров, учится. Вы разве знаете Васю?
— Раз видела и случайно много слышала о нем. Говорят, оригинальный, славный юноша. Приведите-ка его ко мне.
— Что за фантазия? — рассмеялся Николай.
— Что вас удивляет? Или он не пойдет?
— Он дикарь. Попробую.
— Смотрите же, приведите. Быть может, он не будет судить по наружности, как все. Да и вы не забывайте меня, Николай Иванович.
Она сказала свой адрес и прибавила:
— По утрам я всегда дома. Придете?
— Непременно.
— Смотрите же… Я вас жду на днях же. И брата приводите как-нибудь… Да… я и забыла вас спросить: правда, что свадьба вашей знакомой деревенской барышни расстроилась?
— Да!.. Она отказала Лаврентьеву. Вы слышали о нем?
— Как же, и как-то видела в деревне… Что за причина?.. Говорят, это случилось так неожиданно.
— Не пара она Лаврентьеву.
— Она, говорят, здесь теперь… учится?
— Да.
— А вы часто видитесь?
— Мы с Леночкой большие приятели!.. — проговорил, краснея, Николай.
— Уж не вы ли, чего доброго, виновник этой истории? — серьезно заметила Нина.
— Я?.. Что вы!.. — ответил Николай, краснея еще больше.
— Она, говорят, отличная девушка, эта ваша Леночка!.. И хорошенькая… В ней что-то свежее, непочатое есть…
— Откуда вы все это знаете?
— Слухом земля полнится… Ну, смотрите же, на днях я жду вас, тогда поговорим свободнее… И то мама уж на меня смотрит, что я забыла гостей. Надеюсь, мы будем настоящими приятелями?.. Вы меня, быть может, и с Леночкой познакомите, если она удостоит… Уговорите ее…
Нина присела к гостям и принялась весело болтать, рассказывая об опере, об исполнении, о знакомых, которых она встретила в театре, о туалетах и пр. Около нее тотчас же образовался кружок мужчин. Присухин то и дело заговаривал с ней, но она ему отвечала с нескрываемой сухостью и презрением.
Николай не дождался ужина и, несмотря на просьбы Надежды Петровны, уехал, получив приглашение не забывать по четвергам.
Разговор Нины Сергеевны сильно заинтересовал Вязникова.
«С чего это она вздумала познакомиться с Леночкой и братом?»
— Голова болит, Надежда Петровна.
— И, полноте!.. Вы нам что-нибудь сыграете из вашей новой оперы? Говорят, прелестная вещь.
И она решительно взяла от него шляпу.
Худой господин остался, но за рояль не сел, а забился в угол и стал перелистывать альбом.
— Не правда ли, сегодня Алексей Алексеевич в ударе? — обратилась Надежда Петровна к Николаю.
— Да, он недурно говорит.
— Недурно, — что вы! Дайте-ка нам парламент!
Но так как молодой человек не мог никак дать парламента, то Надежда Петровна уже оставила его и подсела к Любарскому, заметив, что он один.
Николай начинал скучать между незнакомыми людьми. Он прошел в кабинет Надежды Петровны; там сидели дамы и неизменно ораторствовал Горлицын, и только что приехавший из театра молодой господин рассказывал о том, как мила была сегодня Паска [57].
Евгения Сергеевна усадила Николая возле себя.
— Долго же вы собирались к нам, Николай Иванович! — любезно упрекнула его Евгения.
— Все некогда было, Евгения Сергеевна.
— Много работаете? Пишете что-нибудь?
— Пока больше бездельничаю! — засмеялся Николай.
— Это нехорошо!
— Пожалуй, что даже дурно.
— Способные люди теперь должны работать! — внушительно заметила Евгения.
— Так я желал бы быть неспособным, — пошутил Николай. — А вы что поделываете хорошего?
— Немного хорошего.
— Однако?
— Хожу на курсы. Штудирую Лессинга [58].
— Лессинга?
— У нас целый кружок составился. Собираемся раз в неделю. Составляем рефераты…
— И велик ваш кружок?
— Человек двадцать. Алексей Алексеевич — инициатор… Не хотите ли к нам? Очень интересно.
— Не сомневаюсь, но только…
— Не хотите? — засмеялась Евгения.
— Нет.
«Бедняжка! — подумал Николай. — Изучала Спенсера, изучала химию, теперь штудирует Лессинга, а все-таки не выходит замуж! А ведь очень недурна, особенно сегодня!»
— А как поживает за границей Нина Сергеевна?
— Она здесь.
— Как здесь? — воскликнул Николай.
— Так, в Петербурге. Неделю тому назад вернулась, совсем неожиданно. Никто и не думал. Она уехала на год, а пробыла всего пять месяцев.
— Вот как!
— Она, верно, скоро будет в опере сегодня.
Николай очень обрадовался этой новости. Эта загадочная женщина положительно раздражала его любопытство с тех пор, как он нечаянно узнал ее интимную историю. Он был почти уверен, что ее отъезд за границу имел связь с отъездом Прокофьева из деревни.
Он нарочно заговорил о деревенской жизни летом и, между прочим, вскользь спросил у Евгении Сергеевны, не слышала ли она чего-нибудь о Прокофьеве.
— Об управляющем? Нет. Ведь он уехал в начале сентября на три дня в Петербург по делам и не вернулся. Он опасно заболел и известил, что должен отказаться от места. Вы его не встречали после приезда?
— Нет.
— Странный господин. Очень загадочный!
— Чем же?
— Он нас всех заинтриговал после того, как у нас разыскивали какого-то Мирзоева, бежавшего из Сибири. Слышали?
— Как же, слышал.
— Поиски были дня через три после отъезда Прокофьева. Приметы очень похожи. Мама тогда перетрусила. Она ждала, что Прокофьев вернется, как вдруг она получает письмо от Прокофьева, в котором он извещает о болезни и отказывается от места. Мама еще более перепугалась и не знала, как быть ей с письмом. Алексей Алексеевич советовал послать его к губернатору для собственного спокойствия.
— И послали?
— То-то нет. Нина убедила не делать этого и удивительно хохотала над этими страхами. По ее мнению, Прокофьев не скрывался бы так открыто. Письмо сожгли. Нина сама сожгла, чтобы успокоить маму. Во всяком случае, странное совпадение. Нина всегда наперекор всем думает, а по-моему, ничего не было невозможного, если б и в самом деле Прокофьев скрывался.
В это время подошла Любарская. Евгения заговорила с ней, и Николай незаметно пробрался в гостиную. Там шел оживленный спор между Любарским и Присухиным о каком-то юридическом вопросе. Около них группировались другие гости. Худощавого господина не было. «Таки улизнул!» — решил Николай, усаживаясь в сторонке на маленьком диване за трельяжем.
Он решил дождаться Нины. Он взглянул на часы — было половина двенадцатого; верно, скоро приедет. Все только что им слышанное убеждало его, что никто в семье и не догадывается об ее отношениях к Прокофьеву. Загадочная эта женщина умела хорошо прятать концы.
Но каким образом могли сойтись эти натуры? Что между ними общего? Как могла эта барыня полюбить такого человека, как Прокофьев? И любит ли она его? Не заинтересовал ли он ее только?
Занятый этими мыслями, Николай и не заметил, как приблизился рыженький господин и присел около.
— Мы, кажется, встречались? — проговорил г.Пастухов тоненьким голосом.
— Да, — ответил Николай. — В редакции «Общественного блага» [59].
— Именно. Вы там по-прежнему?
— Нет.
— Ушли?
— Ушел! — сухо ответил Николай.
— Я и не знал. Скотина там редактор… ну, и сотрудники… я вам скажу…
— Вы, кажется, тоже сотрудничаете? — резко заметил Николай.
— Да, печатаю критические, педагогические статьи… Может быть, читали? Буквой Ф. подписываюсь. Платят там… Мне до редакции нет дела… Черт с ними!
Пастухов помолчал и заметил:
— И скучища же здесь, я вам скажу!
— Кто ж мешает вам уехать?
— Да уж подожду до ужина. Ужин по крайней мере хороший! А за ужином будем опять слушать Иоанна Златоуста [60]… Он здесь — соловей. Вы знаете Присухина?
— Немного.
— Репутация большая, а в сущности он — скотина порядочная. Состояние имеет большое, а как платит помощникам… Стыд!
Пастухов стал перебирать гостей и про каждого сообщил какую-нибудь сплетню. Сплетничал он с каким-то захлебыванием, и сплетни у него имели характер необыкновенно пакостный. Глазки в это время искрились, и самого его передергивало.
— Слышите, как Браиловский распинается? Прислушайтесь-ка! А ведь все врет, все врет… Выгнали его из акциза, — он в акцизе служил и, говорят, того! — подмигнул глазом Пастухов, — а теперь либерал… читают его… есть дураки… А поэтесса млеет… мужчина-то он ражий!
— Какая поэтесса?
— Да возле вас сидела… Толстая барыня… Сижкова… Ни малейшего таланта, так печатают, на затычку, а она и в самом деле думает, что поэтесса… Бабе мужа хочется, — вот и стихи. Муж хоть и есть, но так только, по названию, так она почувствовала поэтические приливы…
«Фу, какой пакостный сплетник!» — подумал Николай.
— Жаль, вот наш Бетховен уехал, а то бы новую музыку послушали.
— Какой Бетховен?
— Да Битюгов. Худой, с длинными волосами. Он ведь гений… Оперу сочинил. Я слышал отрывки… Черт знает что такое!..
Вязникову становилось противно. Мелкая, самолюбивая, завистливая душонка обнаруживалась совсем голо. Николай встречал немало сплетников, но такого озлобленного и подленького пришлось увидать в первый раз. Не было ни одного лица из множества более или менее известных лиц, упомянутых г.Пастуховым, о котором бы он не рассказал какой-нибудь невозможной гнусности и притом самого ужасного характера. Такой-то, которого все считают за порядочного человека, уморил жену, такой-то бьет кухарку, тот скуп, как Плюшкин, этот по уши в долгах и живет на счет купчихи, тот выдал чужое исследование за свое. Этот рыжеватенький молодой человек, казалось, был пропитан насквозь завистью и не мог равнодушно слушать, когда кого-нибудь хвалили. Он тотчас же как-то ежился, хихикал и дарил какой-нибудь пакостью. А между тем Николай видел, с каким заискиванием он относился к тому самому редактору, которого он обозвал скотиной, как лакейски льстил Присухину, как лебезил перед Любарским. При этом Пастухов, когда сплетничал, как будто сожалел, что такой-де известный человек и вдруг подлец.
— К чему вы рассказываете мне все эти сплетни? — спросил наконец Николай, выведенный из терпения.
Пастухов быстро заморгал глазами и захихикал.
— К чему? Да ведь интереснее же сплетничать, чем слушать все эти возвышенные разговоры. Признайтесь, интереснее? Вон там они требуют реформ, но ведь ни один из них на это рубля своего не даст, ей-богу не даст!
— А вы-то сами?
— Я?.. С удовольствием дал бы, чтобы посмотреть, как все эти господа перегрызутся. Ей-богу, дал бы! — весело хихикал Пастухов. — Спектакль был бы интересный.
Однако Пастухов смолк и взглянул на часы.
— Здесь в два часа ужинают! — промолвил он.
Николай не отвечал. Он поднялся с дивана и пошел в кабинет. В передней звякнул звонок.
— Она! — произнес Николай, останавливаясь на пороге.
В гостиную торопливо вошла Нина, неся за собой тонкие струйки душистого аромата. При ее появлении в гостиной смолкли разговоры — все невольно любовались красавицей. Она действительно была необыкновенно красива и изящна в нарядном туалете. Черное бархатное платье, плотно облегавшее мягкие формы роскошного бюста, ниспадало тяжелыми складками вдоль стройной, гибкой, высокой фигуры, оканчиваясь длинным шлейфом. Черный бархат еще рельефней оттенял ослепительную белизну лица, шеи и груди, полуприкрытой прозрачными белыми кружевами, окаймлявшими вырез платья. Золотисто-рыжие волосы, собранные в роскошные косы, спереди были гладко зачесаны назад; высокие белые перчатки обливали изящные очертания маленьких рук с сверкавшими на них браслетами. В маленьких розовых ушах горело по брильянту.
Что-то ослепительное и раздражающее было в нежных, тонких чертах, в блестящих глазах, во всей роскошной фигуре этой красивой женщины, и Нина показалась сегодня Николаю прелестнее, чем когда-либо. Он вместе с другими невольно любовался ею и не спускал с нее глаз.
Нина поцеловалась с матерью, приветливо пожала руки гостям и, сказав несколько слов, как прошла опера, направилась в кабинет.
— Николай Иванович! Вот не ожидала вас встретить! — воскликнула Нина, останавливаясь, несколько удивленная, перед Николаем и дружески протягивая ему обе руки. — Мне сестры говорили, что вы были раз с визитом и с тех пор в воду канули. Какой счастливый ветер занес вас сюда? Очень рада вас видеть, очень рада! — повторила она задушевным тоном, ласково глядя на Николая. — Как вы живете? Счастливо? Впрочем, нечего и спрашивать! Разумеется, счастливо. Разве в ваши годы люди бывают несчастливы. Одних надежд сколько впереди! Мы с вами, надеюсь, еще поговорим сегодня, поболтаем, как, бывало, болтали в деревне. Хорошо там было!
Николаю показалось, что при этих словах, словно тень, пробежала грустная улыбка по ее губам и легкий вздох вырвался из груди.
— А теперь пойду к гостям! — прибавила она, указывая веером на кабинет. — Вероятно, Горлицын, по-старому, просвещает?
— Да.
— Все как было, ничего не изменилось!.. И как это им не наскучит!.. — улыбнулась она, отходя от Николая. — А впрочем, может быть, оно и лучше! — прибавила она, полуоборачиваясь на ходу.
Через несколько минут Нина сидела с Николаем на одном из маленьких диванов, за столом, на котором стоял маленький поднос с чашкой чая и печеньем.
— Ну, рассказывайте теперь о себе, — говорила она, стягивая перчатки и принимаясь за чай.
— Ничего о себе интересного рассказать не могу, Нина Сергеевна. Немного работаю, а больше бездельничаю.
— По крайней мере не скучаете?
— Этим не грешен.
— И слава богу. Вы ведь, кажется, адвокат?..
— Да, но пока больше по названию.
— Что так? Еще не сделались известностью?..
— Нет, не сделался!
— Сделаетесь! — засмеялась Нина. — Вы ведь пишете тоже?
— Пока более для насущного хлеба, чем для славы!
— А славы вам хочется, очень хочется? — проронила Нина, пристально взглядывая на Николая.
— Не всем она дается!
— Но это не мешает гоняться за ней! Ужасно вы все самолюбивы, как посмотрю. Всех вас гложет какой-нибудь червь и не дает вам покою. Не умеете вы жить. Не умеете пользоваться счастьем!.. — проговорила Нина задумчиво.
— Кто это — все?
— Все вообще несколько неглупые люди!..
— А вы умеете?
— Я?.. Об этом когда-нибудь поговорим. Рассказывайте пока, что вы делаете, с кем знакомы, где часто бываете?
— Да что говорить? У вас вот есть что рассказывать, а мне, право, нечего… Хорошо ли вы съездили за границу? Вы, кажется, не рассчитывали скоро вернуться?
— Мало ли на что рассчитываешь!
— Где были?..
— В Париже больше.
— И надолго сюда?..
— А не знаю, как поживется…
Нина Сергеевна неохотно говорила о себе и старалась замять разговор, как только Николай начинал говорить об ее заграничном путешествии.
«Непременно что-нибудь случилось с ней!» — подумал он, взглядывая на молодую женщину. Ему показалось, что она в лице похудела и стала как-то серьезней. Глаза ее не смеялись, как бывало прежде. Напротив, взгляд ее стал мягче, ласковей, грустней.
Она кончила чай и проговорила, вставая:
— Теперь пойдемте слушать Присухина. Кстати, как вам понравились наши четверги? Весело?
— Не очень.
— То-то! А ведь сколько четвергов еще впереди! И опять одно и то же, одно и то же!
Тон ее голоса звучал таким отчаянием, что Николай спросил:
— Да что с вами, Нина Сергеевна? Вы совсем стали другой с тех пор, как я вас не видал.
— Так, хандра. Музыка, вероятно, навела хандру. Музыка на меня действует. Сегодня «Гугеноты» [61] отлично шли. Это пройдет! — улыбнулась Нина. — Все на свете проходит.
— Будто?
— У таких людей, как мы с нами, или, если вы не согласны, так у такой женщины, как я. Кстати, что поделывает ваш брат? Здоров ли он?
«Почему она о нем спрашивает?» — удивился Николай.
— Ничего, здоров, учится. Вы разве знаете Васю?
— Раз видела и случайно много слышала о нем. Говорят, оригинальный, славный юноша. Приведите-ка его ко мне.
— Что за фантазия? — рассмеялся Николай.
— Что вас удивляет? Или он не пойдет?
— Он дикарь. Попробую.
— Смотрите же, приведите. Быть может, он не будет судить по наружности, как все. Да и вы не забывайте меня, Николай Иванович.
Она сказала свой адрес и прибавила:
— По утрам я всегда дома. Придете?
— Непременно.
— Смотрите же… Я вас жду на днях же. И брата приводите как-нибудь… Да… я и забыла вас спросить: правда, что свадьба вашей знакомой деревенской барышни расстроилась?
— Да!.. Она отказала Лаврентьеву. Вы слышали о нем?
— Как же, и как-то видела в деревне… Что за причина?.. Говорят, это случилось так неожиданно.
— Не пара она Лаврентьеву.
— Она, говорят, здесь теперь… учится?
— Да.
— А вы часто видитесь?
— Мы с Леночкой большие приятели!.. — проговорил, краснея, Николай.
— Уж не вы ли, чего доброго, виновник этой истории? — серьезно заметила Нина.
— Я?.. Что вы!.. — ответил Николай, краснея еще больше.
— Она, говорят, отличная девушка, эта ваша Леночка!.. И хорошенькая… В ней что-то свежее, непочатое есть…
— Откуда вы все это знаете?
— Слухом земля полнится… Ну, смотрите же, на днях я жду вас, тогда поговорим свободнее… И то мама уж на меня смотрит, что я забыла гостей. Надеюсь, мы будем настоящими приятелями?.. Вы меня, быть может, и с Леночкой познакомите, если она удостоит… Уговорите ее…
Нина присела к гостям и принялась весело болтать, рассказывая об опере, об исполнении, о знакомых, которых она встретила в театре, о туалетах и пр. Около нее тотчас же образовался кружок мужчин. Присухин то и дело заговаривал с ней, но она ему отвечала с нескрываемой сухостью и презрением.
Николай не дождался ужина и, несмотря на просьбы Надежды Петровны, уехал, получив приглашение не забывать по четвергам.
Разговор Нины Сергеевны сильно заинтересовал Вязникова.
«С чего это она вздумала познакомиться с Леночкой и братом?»
III
Было около двух часов ночи, когда Николай вышел на подъезд, сопровождаемый швейцаром, получившим подачку. У подъезда стояли три-четыре кареты с дремавшими на козлах кучерами и несколько извозчичьих саней, около которых сбились в кучу извозчики, собравшиеся на огонек за выручкой. Погода была мерзкая. Сильный мороз захватывал дух; резкий ледяной ветер неистово крутил в воздухе снег, падавший сухими, мелкими крупинками, и прохватывал со всех сторон, заставляя «ночников» усердно оттирать щеки.
Только что стукнули двери подъезда, как толпа извозчиков со всех ног шарахнулась на панель. Обмотанные башлыками головы, завязанные платками щеки, обледенелые бороды, залепленные снегом лица окружили Николая, предлагая «прокатить его сиятельство на доброй». Чей-то веселый голос произнес: «Авек муа, мусью!», что вызвало общий взрыв хохота. «Мне по пути!», «Я два часа дожидаю!» — раздавались вперебой голоса.
Николай на мгновение был в нерешимости, — куда ехать? Он рассчитывал поужинать у Палкина, но погода испугала его. Он пробрался через толпу, сел в ближайшие сани и, не торгуясь, велел ехать в Кирочную, домой.
— Только, пожалуйста, поскорей, — добавил он, подымая воротник мехового пальто.
— Будьте покойны. Мигом доставлю! — проговорил около него старческий голос, и зимник торопливо стал застегивать жиденькую полость, в то время как другие извозчики, толпясь около саней, весело изощряли свое остроумие и над санями, и над лошадью, и над самим возницей, нашедшим тороватого, по-видимому, седока.
— Кого выбрали, господин! Самого что ни на есть желтоглазого!
— У него не лошадь, а крыса!
— На углу издохнет!
— Сани-то, сани! Гляди, старина, развалятся сейчас!
— Эх, не срамитесь, ваше сиятельство! Я бы вас лихо прокатил!
Старикашка, над которым издевались извозчики, ни единым словом не отвечал на насмешки, точно не над ним смеялись. Он торопливо уселся на облучок и стегнул кнутом свою маленькую лошаденку. Перевязанные веревками санки, дребезжа и громыхая, заскрипели по пустынной улице.
Извозчик то и дело подхлестывал кнутом, чмокал губами, дергал обледенелые веревочные вожжи, поощрял лошаденку ласковыми словами, привставал с места, но, несмотря ни на что, лошадь плелась мелкой рысцой.
— Оставь, все равно! — проговорил Николай, высовывая лицо из воротника.
— Деревенская! — как бы в оправдание проговорил старик, оборачиваясь. — Тоже кормиться надо!
Николай снова уткнул лицо в воротник, поглядывая одним глазом из-за пушистого меха на вздрагивавшую спину, заметенную снегом… Он погрузился в размышления о проведенном вечере и решил, что ездить на журфиксы к Смирновой не стоит: скука там отчаянная и ничего интересного нет. Если бы не Нина Сергеевна, он, разумеется, не остался бы так долго.
Николай перебирал все лица, припоминал разговоры и отнесся ко всему не только с насмешкой, но даже с некоторым озлоблением. Особенно досталось Алексею Алексеевичу Присухину. Его беседы он находил банальными, манеру держать себя неприличной, самодовольный апломб его, сквозивший под напускной скромностью, отвратительным.
«А все им восхищаются! Все ему верят! Он был десертом журфикса. Каждое его слово ловят, как манну небесную! Остроты его разносятся по городу! Как же! Известный адвокат и публицист. Авторитетное имя!»
«Хорош тоже и этот нескромный литератор, с подозрительным пафосом толковавший о своих статьях. А сплетник журфикса, эта завистливая, мелкая душонка? А молодой ученый, поясняющий Шекспира глупым барышням, изнывающим от желания выйти замуж? Недурна, в своем роде, и эта хорошенькая барынька, щебетавшая с апломбом о базаре и о пяти беспризорных малютках. А сама Смирнова, эта ловкая баба, чего стоит? И ведь воображает, что ее гостиная — святилище в некотором роде; попасть в нее — особенная честь!»
Николай, как видно, был в озлобленном настроении и, по обыкновению, впадал в преувеличения. Все казалось ему у Смирновых смешным; ему не нравился тон гостиной; ни в ком не заметил он задушевности убеждения, огонька… Хотя разговоры и отличались либерализмом, хотя все и казались недовольными гражданами, но в этом недовольстве его чуткое ухо слышало фразу, а подчас и фальшивую ноту…
«А ведь как распинались!» — подумал Николай с каким-то ожесточением.
Он вдруг вспомнил, как за чайным столом его подмывало придраться к Алексею Алексеевичу и оборвать эту «либеральную шельму», готовую за изрядный куш подать иск на самого господа бога (Николай доподлинно знал подноготную г.Присухина). Кровь прилила к сердцу, весь он вскипел от негодования — и между тем не осмелился заговорить. И не осмелился не потому, что боялся вступить с Присухиным в спор (о нет, он многое мог бы сказать, и хорошо сказать!), а из другого малодушного побуждения. Он уверен был, что Присухин и, пожалуй, все, наверное даже все, отнесутся к его словам с снисходительным пренебрежением. Он боялся сделаться смешным в глазах этой публики!.. В самом деле, как можно не соглашаться с Алексеем Алексеевичем? И кто это осмеливается? — Какой-то Вязников! — Кто такой этот Вязников? — Неизвестный молодой человек, помощник присяжного поверенного.
«И ведь струсил, опять струсил!» — повторял со злостью Николай, чувствуя, что он и в самом деле струсил, испугавшись (и еще как!) мнения тех самых «либералов», к которым вот теперь наедине относился с высокомерным пренебрежением. «Я, мол, не то, что вы!»
Сознание подловатого чувства еще более озлобило Николая, и он с какой-то настойчивостью останавливался на этих мыслях. Он и уехал-то раньше, ужинать не остался, хотя он и очень не прочь был хорошо поесть («А эти либералы едят отлично!»), по той же причине. И наш молодой человек даже выругался вслух, так что извозчик, принявший брань на свой счет, снова стал стегать лошаденку.
Надо, однако, упомянуть, что недовольство Вязникова журфиксом Смирновой, вызванное вполне искренним негодованием молодого чуткого чувства, усиливалось, кроме того, еще несколько уязвленным самолюбием молодого человека (хотя он и не признался бы в этом), на которого у Смирновых не обратили почти никакого внимания. Снисходительное: «Как же, помню!», которым при встрече приветствовал Присухин Вязникова, пожалуй, было не последним аргументом и при оценке «либеральной шельмы», сделанной под свежим впечатлением.
А Николай с ранних лет обращал на себя внимание, привык слушать похвалы и не лишен был слабости считать их вполне заслуженной данью. Избалованный с детства таким отношением, он убежден был в своей талантливости (о ней так часто ему говорили!) и в тайнике души считал себя существом, несколько отличным от других, существом, о котором рано или поздно заговорят. Совершая подвиги еще в детских мечтах, он наслаждался удивлением, возбужденным его доблестными поступками; его занимали в мечтах не столько самые подвиги, сколько очарование героем, совершившим их. Еще ребенком он, бывало, подолгу разгуливал по саду, возбужденный, с блестящими глазами, счастливый, окруженный ореолом славы, сочиненной детской фантазией. Он редко представлял себе препятствия, а если и представлял, то преодолевал их с необычайной легкостью, и маленький герой в конце концов всегда торжествовал, оказывая великодушие врагам и широкой рукой рассыпая вокруг благодеяния… Эта склонность к праздным мечтам, в которых главную роль играл всегда герой, доставляла ребенку наслаждение, отучая его в то же время от упорного труда в занятиях, тем более что блестящие его способности легко преодолевали то, что другим давалось с трудом. Николай, как читатель знает, был общим любимцем в Витине. Отец радовался, глядя на своего любимца, и не замечал, как в мальчике развивались самомнение и наклонность к блеску. Позже, в гимназии, Николай выдавался среди товарищей, а студентом играл даже некоторую роль в одном кружке. Его слушали, им восхищались, его любили за добрый, приветливый нрав, за искренность юности и необыкновенную привлекательность в обхождении; приятели предрекали ему блестящую будущность, а профессора заметили блестящие его способности и упрекали юношу за лень и недостаток усидчивости. Даровитый, талантливый юноша, занимался превосходно; ему все как-то давалось легко, он быстро усвоивал чужие мысли, много читал, но никогда не работал упорно, слишком надеясь на свои способности. Он кое-что знал, хотя знал поверхностно, но при необыкновенной памяти он умел отлично пользоваться своими знаниями. Его выручала способность быстро схватывать сущность вопроса, не обращая внимания на подробности, и некоторая диалектика. Немудрено, что в кружке он был маленьким божком.
За год перед окончанием курса Николай чуть было не угодил в Вологодскую губернию за одну из тех так называемых «историй», которые губят столько молодых сил. Вся «история» заключалась в том, что у Николая нашли несколько брошюр и книг преступного содержания, и нашего юношу арестовали в числе десятка молодых людей, соприкосновенных к этой истории. Быть бы бычку на веревочке, но и тут нашего баловня выручила его необыкновенная привлекательность, которая, помимо его желания, обворожила даже начальство.
Только что стукнули двери подъезда, как толпа извозчиков со всех ног шарахнулась на панель. Обмотанные башлыками головы, завязанные платками щеки, обледенелые бороды, залепленные снегом лица окружили Николая, предлагая «прокатить его сиятельство на доброй». Чей-то веселый голос произнес: «Авек муа, мусью!», что вызвало общий взрыв хохота. «Мне по пути!», «Я два часа дожидаю!» — раздавались вперебой голоса.
Николай на мгновение был в нерешимости, — куда ехать? Он рассчитывал поужинать у Палкина, но погода испугала его. Он пробрался через толпу, сел в ближайшие сани и, не торгуясь, велел ехать в Кирочную, домой.
— Только, пожалуйста, поскорей, — добавил он, подымая воротник мехового пальто.
— Будьте покойны. Мигом доставлю! — проговорил около него старческий голос, и зимник торопливо стал застегивать жиденькую полость, в то время как другие извозчики, толпясь около саней, весело изощряли свое остроумие и над санями, и над лошадью, и над самим возницей, нашедшим тороватого, по-видимому, седока.
— Кого выбрали, господин! Самого что ни на есть желтоглазого!
— У него не лошадь, а крыса!
— На углу издохнет!
— Сани-то, сани! Гляди, старина, развалятся сейчас!
— Эх, не срамитесь, ваше сиятельство! Я бы вас лихо прокатил!
Старикашка, над которым издевались извозчики, ни единым словом не отвечал на насмешки, точно не над ним смеялись. Он торопливо уселся на облучок и стегнул кнутом свою маленькую лошаденку. Перевязанные веревками санки, дребезжа и громыхая, заскрипели по пустынной улице.
Извозчик то и дело подхлестывал кнутом, чмокал губами, дергал обледенелые веревочные вожжи, поощрял лошаденку ласковыми словами, привставал с места, но, несмотря ни на что, лошадь плелась мелкой рысцой.
— Оставь, все равно! — проговорил Николай, высовывая лицо из воротника.
— Деревенская! — как бы в оправдание проговорил старик, оборачиваясь. — Тоже кормиться надо!
Николай снова уткнул лицо в воротник, поглядывая одним глазом из-за пушистого меха на вздрагивавшую спину, заметенную снегом… Он погрузился в размышления о проведенном вечере и решил, что ездить на журфиксы к Смирновой не стоит: скука там отчаянная и ничего интересного нет. Если бы не Нина Сергеевна, он, разумеется, не остался бы так долго.
Николай перебирал все лица, припоминал разговоры и отнесся ко всему не только с насмешкой, но даже с некоторым озлоблением. Особенно досталось Алексею Алексеевичу Присухину. Его беседы он находил банальными, манеру держать себя неприличной, самодовольный апломб его, сквозивший под напускной скромностью, отвратительным.
«А все им восхищаются! Все ему верят! Он был десертом журфикса. Каждое его слово ловят, как манну небесную! Остроты его разносятся по городу! Как же! Известный адвокат и публицист. Авторитетное имя!»
«Хорош тоже и этот нескромный литератор, с подозрительным пафосом толковавший о своих статьях. А сплетник журфикса, эта завистливая, мелкая душонка? А молодой ученый, поясняющий Шекспира глупым барышням, изнывающим от желания выйти замуж? Недурна, в своем роде, и эта хорошенькая барынька, щебетавшая с апломбом о базаре и о пяти беспризорных малютках. А сама Смирнова, эта ловкая баба, чего стоит? И ведь воображает, что ее гостиная — святилище в некотором роде; попасть в нее — особенная честь!»
Николай, как видно, был в озлобленном настроении и, по обыкновению, впадал в преувеличения. Все казалось ему у Смирновых смешным; ему не нравился тон гостиной; ни в ком не заметил он задушевности убеждения, огонька… Хотя разговоры и отличались либерализмом, хотя все и казались недовольными гражданами, но в этом недовольстве его чуткое ухо слышало фразу, а подчас и фальшивую ноту…
«А ведь как распинались!» — подумал Николай с каким-то ожесточением.
Он вдруг вспомнил, как за чайным столом его подмывало придраться к Алексею Алексеевичу и оборвать эту «либеральную шельму», готовую за изрядный куш подать иск на самого господа бога (Николай доподлинно знал подноготную г.Присухина). Кровь прилила к сердцу, весь он вскипел от негодования — и между тем не осмелился заговорить. И не осмелился не потому, что боялся вступить с Присухиным в спор (о нет, он многое мог бы сказать, и хорошо сказать!), а из другого малодушного побуждения. Он уверен был, что Присухин и, пожалуй, все, наверное даже все, отнесутся к его словам с снисходительным пренебрежением. Он боялся сделаться смешным в глазах этой публики!.. В самом деле, как можно не соглашаться с Алексеем Алексеевичем? И кто это осмеливается? — Какой-то Вязников! — Кто такой этот Вязников? — Неизвестный молодой человек, помощник присяжного поверенного.
«И ведь струсил, опять струсил!» — повторял со злостью Николай, чувствуя, что он и в самом деле струсил, испугавшись (и еще как!) мнения тех самых «либералов», к которым вот теперь наедине относился с высокомерным пренебрежением. «Я, мол, не то, что вы!»
Сознание подловатого чувства еще более озлобило Николая, и он с какой-то настойчивостью останавливался на этих мыслях. Он и уехал-то раньше, ужинать не остался, хотя он и очень не прочь был хорошо поесть («А эти либералы едят отлично!»), по той же причине. И наш молодой человек даже выругался вслух, так что извозчик, принявший брань на свой счет, снова стал стегать лошаденку.
Надо, однако, упомянуть, что недовольство Вязникова журфиксом Смирновой, вызванное вполне искренним негодованием молодого чуткого чувства, усиливалось, кроме того, еще несколько уязвленным самолюбием молодого человека (хотя он и не признался бы в этом), на которого у Смирновых не обратили почти никакого внимания. Снисходительное: «Как же, помню!», которым при встрече приветствовал Присухин Вязникова, пожалуй, было не последним аргументом и при оценке «либеральной шельмы», сделанной под свежим впечатлением.
А Николай с ранних лет обращал на себя внимание, привык слушать похвалы и не лишен был слабости считать их вполне заслуженной данью. Избалованный с детства таким отношением, он убежден был в своей талантливости (о ней так часто ему говорили!) и в тайнике души считал себя существом, несколько отличным от других, существом, о котором рано или поздно заговорят. Совершая подвиги еще в детских мечтах, он наслаждался удивлением, возбужденным его доблестными поступками; его занимали в мечтах не столько самые подвиги, сколько очарование героем, совершившим их. Еще ребенком он, бывало, подолгу разгуливал по саду, возбужденный, с блестящими глазами, счастливый, окруженный ореолом славы, сочиненной детской фантазией. Он редко представлял себе препятствия, а если и представлял, то преодолевал их с необычайной легкостью, и маленький герой в конце концов всегда торжествовал, оказывая великодушие врагам и широкой рукой рассыпая вокруг благодеяния… Эта склонность к праздным мечтам, в которых главную роль играл всегда герой, доставляла ребенку наслаждение, отучая его в то же время от упорного труда в занятиях, тем более что блестящие его способности легко преодолевали то, что другим давалось с трудом. Николай, как читатель знает, был общим любимцем в Витине. Отец радовался, глядя на своего любимца, и не замечал, как в мальчике развивались самомнение и наклонность к блеску. Позже, в гимназии, Николай выдавался среди товарищей, а студентом играл даже некоторую роль в одном кружке. Его слушали, им восхищались, его любили за добрый, приветливый нрав, за искренность юности и необыкновенную привлекательность в обхождении; приятели предрекали ему блестящую будущность, а профессора заметили блестящие его способности и упрекали юношу за лень и недостаток усидчивости. Даровитый, талантливый юноша, занимался превосходно; ему все как-то давалось легко, он быстро усвоивал чужие мысли, много читал, но никогда не работал упорно, слишком надеясь на свои способности. Он кое-что знал, хотя знал поверхностно, но при необыкновенной памяти он умел отлично пользоваться своими знаниями. Его выручала способность быстро схватывать сущность вопроса, не обращая внимания на подробности, и некоторая диалектика. Немудрено, что в кружке он был маленьким божком.
За год перед окончанием курса Николай чуть было не угодил в Вологодскую губернию за одну из тех так называемых «историй», которые губят столько молодых сил. Вся «история» заключалась в том, что у Николая нашли несколько брошюр и книг преступного содержания, и нашего юношу арестовали в числе десятка молодых людей, соприкосновенных к этой истории. Быть бы бычку на веревочке, но и тут нашего баловня выручила его необыкновенная привлекательность, которая, помимо его желания, обворожила даже начальство.