Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного матроса

   — Очень даже понимаю. Я прежде до умопомрачения иногда пил. И сколько за это меня пороли, если бы вы только знали, Билль! — проговорил Дунаев с добродушным смехом, показывавшим, что бывший русский матрос давно забыл и простил эту порку.
   — Могу представить себе, хотя и не испытал этого удовольствия. А что вы, Дун, пили и, верно, необыкновенно много пили, чтоб дойти, как вы говорите, до умопомрачения, так это видно.
   — Почему? — смеясь спросил Дунаев.
   — А тогда, после того как мы выехали из города Соляного озера.
   — Что ж тогда?
   — Разве не помните?
   — Право, не помню.
   — Я смотрел, как вы дули ром стаканами, когда агенты вас подпаивали, чтоб обыграть наверняка… Я видел немало людей, способных влить в себя много спирта, но такого крепкого, как вы, Дун, признаюсь, не видал…
   — Я могу много выпить, Билль, и оставаться трезвым. Однако продолжайте, Билль, продолжайте… Вы очень любопытно рассказываете… Вон и Чайк ждет не дождется, когда вы станете продолжать. Ему неинтересно слушать о выпивке. Он не пьет.
   — Так-таки ничего, Чайк? — спросил Билль.
   — Пива бутылку-другую когда пил прежде… Да здесь вот шерри-коблер научился пить… Да и то хочу бросить… Не люблю я никаких напитков, кроме чая да кофе! — словно бы оправдывался Чайкин. — Так продолжайте, Билль… Пожалуйста, продолжайте!
   — Ну ладно… Продолжать так продолжать, пока не придет почта. Она всегда запаздывает, а сегодня мы приехали на «Перекресток» раньше, чем обыкновенно… На чем я остановился-то, джентльмены?..
   — На том, как у вас хмель вышиб хорошие мысли из головы! — подсказал Дунаев.
   — Подлинно вышиб, если я вместо того, чтобы купить рыболовное судно, остался поденным яличником у хозяина…
   — А по скольку вы получали?
   — Фунт в неделю, если память не изменяет, и квартиру. А есть должен был на свой счет. Ну да, кроме жалованья, еще от джентльменов-пассажиров перепадало… дарили…
   — Это в России называется получить «на чай», — вставил Дунаев.
   — И выпить водки? — спросил Старый Билль.
   — Ну, разумеется…
   — У нас просто давали без определения надобности, хоть никто и не сомневался, что яличник в большинстве случаев пропьет два пенса, которые ему дарили… И выходит, тот же чай! — засмеялся Билль.
   — И много в день этих пенсов набирали?
   — Да не перебивай, пожалуйста, Дунаев! Дай человеку говорить! А то ты все его перебиваешь! — проговорил вдруг по-русски Чайкин.
   — О чем это, Чайк? — спросил Билль.
   Дунаев объяснил и обещал, что больше перебивать не будет.
   Билль усмехнулся Чайкину и продолжал:
   — Жил я, джентльмены, яличником, свободным яличником, и, как уж я говорил вначале, вдруг сделался солдатом и очутился в казарме. И так как со мною, как я вам объяснял, поступили нечисто, завербовали в пьяном виде, то мне моя солдатская куртка стала еще ненавистнее… Вы понимаете, джентльмены?.. По своей доброй воле все можно перенести, а если не по своей, так и хорошее кажется дурным, а дурное так и вовсе отчаянным… Ну, я терпеть не хотел. Подал жалобу и представил куда следует те двадцать пять фунтов, за которые продался…
   — Какие это деньги. Билль? За что? — осведомился Чайкин.
   — А за то, что я продавался на службу.
   — Кто платит их?
   — Правительство.
   — И всем желающим?
   — Всем. Некоторым красавцам и высокого роста и больше платят… А в России разве ничего не платят?
   — Нет. Взяли — и шабаш! — ответил Дунаев.
   — Жду неделю, другую, третью ответа на мое прошение. Ответа никакого. Наконец через месяц я получил ответ и двадцать пять фунтов обратно. В ответе этом было сказано, что просьба моя была рассмотрена как следует во всех подходящих канцеляриях и что она отклонена, как законному удовлетворению не подлежащая… Прочитал это я и тогда же решил про себя бежать со службы в Америку. В тот год как раз много народу переселялось, и об этом много писали в газетах… Но только первое время бежать нельзя было: очень сторожили новобранцев и никуда не выпускали из казарм. Строго было, и дезертиров, ежели ловили, присуждали к строгому заключению в тюрьме… Ну, я, разумеется, не пожелал, как вы догадаетесь, джентльмены, променять казармы на каторгу и решил выждать время… И так эта мысль мною завладела, что я ее и днем и ночью имел в голове… Разбогатеть думал в Америке… И берег эти самые двадцать пять фунтов, чтобы на них уехать… Потом, когда я приехал в Америку и наработал денег, я эти двадцать пять фунтов, конечно, вернул! — не без гордости прибавил Старый Билль.
   — Кому вернули? — спросил Чайкин.
   — Правительству. В свой полк послал…
   — И вы ни разу не были потом в Англии, Билль? — спросил Дунаев.
   — А разве вам можно было бы ехать в Англию? — осведомился Чайкин.
   — Разумеется, можно. Всякие давности моей вины прошли, и никто бы меня не смел тронуть, тем более что я американский гражданин, слава богу! — с гордостью проговорил Билль. — Но только я в Англии с тех пор, как убежал из нее, не был. Да и что мне там было делать? Я там был бы один как перст… Родных ни души… Друг один был яличник, так и тот утонул в пьяном виде вскоре после моего отъезда, — я об этом в Нью-Йорке в газетах прочитал. Нет, я не ездил, джентльмены! — повторил Билль.
   Вдруг он примолк и, сделав знак рукой, чтобы молчали, зорко смотрел пред собой на траву.
   — Чайк! Несите охотничье ружье! — чуть слышно прошептал он. — Обойдите сзади к фургону.
   Через минуту Чайкин вернулся с ружьем.
   Тогда Билль лег ничком и пополз в траве.
   Дунаев и Чайкин молча следили за движением Билля…
   Вдруг с громким кудахтаньем из травы тяжело поднялась, шумно хлопая крыльями, пара фазанов, блестя на солнце перьями. Раздались один за другим два выстрела, и через несколько минут Билль вернулся с двумя крупными птицами.
   — Вот у нас, джентльмены, и отличное жаркое будет к обеду! — весело проговорил он… — Кто из вас ощиплет и выпотрошит птицу, пока я буду рассказывать вам историю своей жизни?
   — Я это дело обработаю, Билль! — сказал Дунаев, беря из рук Билля фазанов.
   — Экие красивые куры. Как их зовут, Дунаев?
   — Фазаны! — ответил Дунаев.
   — У нас в России их нет?
   — На Кавказе есть… черноморские матросики говорили. Вкусная птица!
   И Дунаев принялся ощипывать птиц.
   А Билль зарядил ружье, положил на траву и, усевшись, продолжал:
   — Шесть месяцев, джентльмены, я прослужил на службе ее величества королевы Виктории, а на седьмой месяц, как получен был приказ об отправлении нашего полка в Индию, я ночью удрал из казарм, продал форму и купил себе дешевую пару платья, шляпу и две смены белья — и с утренним поездом в Ливерпуль, как раз к отходу эмигрантского парохода в Америку. Бумаги свои мне дал мой друг яличник, и я под его именем был принят палубным пассажиром на пароход.
   По приезде в Америку я бумаги вернул ему по почте и записался под своею фамилией: «Билль Робине», если вам интересно знать мою фамилию, хотя уже давно меня зовут в этой стране просто Старым Биллем. Прежде звали дядей Биллем, но уж теперь какой же я «дядя»…
   Когда я ступил после пятнадцатидневного плавания — тогда пароходы не так шибко ходили, как нынче — на берег в Нью-Йорке, у меня был один фунт… Но я скоро нашел работу — поступил кочегаром на буксирный пароход, и дело мое было сделано… Не стану вам рассказывать, джентльмены, сколько я перепробовал профессий за два года: был я и конюхом, и разносчиком, и сторожем в цирке. Через два года у меня была тысяча долларов, и мне повезло… я попробовал играть на бирже, и через шесть месяцев у меня было двадцать тысяч долларов, а еще через шесть я все спустил… Но легкая нажива уже соблазняла меня, джентльмены… Работа казалась уж мне нестоящим трудом… Мне хотелось быстро разбогатеть, и я отправился в южные штаты пробовать там счастия… Но в Ричмонде, вместо того чтобы начать работать, я стал посещать игорные дома и сделался профессиональным игроком. Шулером не был, в этом могу вас уверить, но играл каждый день, водил компанию с подозрительными джентльменами и пьянствовал. Наконец и играть не на что стало… А уж привычка к праздной жизни сделала свое дело. Мне не хотелось работать и хотелось жить хорошо… И опять дьявол взял меня в свои когти, но на этот раз уже крепче, чем когда я ездил по Темзе на шлюпке… Я поступил в шайку агентов, но не убийц, а только грабителей… мы останавливали дилижансы на большой дороге и грабили плантаторов. Жизнь мы вели кочевую, то на одной дороге, то на другой, и снова у меня появились денежки, и снова я пьянствовал и кутил, пока… пока не случилось того, чему лучше бы не случаться, джентльмены, хоть этому я и обязан тем, что стал другим человеком. Но я вам все расскажу. Раз начал, так надо все рассказать!.. Да и почты еще не видать! — проговорил глухим голосом Билль, взглядывая на дорогу, по которой должна была ехать почта.
   И хотя Старый Билль и хотел рассказать то, чему «лучше было бы не случаться» и что случилось много-много лет тому назад, тем не менее он все-таки не решался и, опустив глаза, уставил их на кучку золы погасшего костра.
   Чайкин украдкой взглядывал на Старого Билля и понимал, как трудно ему продолжать. И ему жаль было этого симпатичного старика, и ему очень хотелось, чтобы он не продолжал, не вспоминал бы вновь, что ему, очевидно, хотелось бы совсем забыть.
   И Чайкин поднялся с места, сделав и Дунаеву знак подняться.
   — Куда вы? — спросил Билль.
   — А немного пройтись… Ноги размять… И утро уж очень хорошее! — отвечал, несколько смущаясь, Чайкин.
   Билль, по-видимому, понял и оценил деликатность Чайкина и необыкновенно ласково взглянул на него.
   — Далеко не заходите! Пожалуй, и почта скоро придет! — сказал Билль.
   — Мы недалеко.
   Когда русские матросы отошли, Дунаев спросил:
   — Ты чего позвал?
   — А так… пройдемся… Пусть Билль один побудет…
   — А что?
   — Да ему что-то не хочется рассказывать. Верно, что-нибудь тяжелое для него…
   — Не хочется, так и не расскажет. Это его дело. А здесь, братец ты мой, в этих краях у многих бывали такие дела, про кои неохота рассказывать… Ну да быль молодцу не в укор…
   — А все-таки совесть зазрит…
   — Здесь не у многих. Было и сплыло. Никому дела нет, что я в прошлом году делал, — веди только себя хорошо в этом году. А Биллю нечего прошлого стыдиться… Он зато давно правильным человеком стал. Его во всей округе почитают и уважают за его справедливость и честность… Старики здешние говорят, что Билль первый человек… Его в Денвере хотели в шерифы выбирать…
   — Не пошел?
   — Не пошел. «Лучше, говорит, дилижанщиком останусь».
   — Не зарится на должность?
   — Простой… И добер к человеку… Поможет в беде. Он многим помогает по малости. У него есть деньжонки… Скопил кое-что.
   — Так отчего он не оставит своей работы? Трудная…
   — Привык, и, сказывают, бытто зарок себе дал никем другим не быть, как дилижанщиком.
   — Почему?
   — А бог его знает. Так болтают. Может, и зря.
   Они продолжали идти молча по дороге. Солнце уж поднялось высоко и пригревало изрядно. Хорошо еще, что ветерок умерял зной.
   — Тоже вот и мой бывший капитан Блэк. Должно, и у него много на душе разных делов! — наконец проговорил Чайкин, словно бы отвечая на занимавшие его мысли.
   — Мало ли у этакого отчаянного дьявола… Ты рассказывал, как он расправлялся.
   — То-то, расправлялся, как зверь, можно сказать А все-таки должна подойти такая линия, что бросить дол жен человек все такие дела. Кому раньше, кому позже… Может, перед самой смертью…
   — От этого людям, брат, не легче…
   — А когда-нибудь будет легче? Как ты полагаешь?
   — Бог знает… А ты, Чайкин, не нудь себя такими мыслями, вот что я тебе скажу.
   — Отчего?
   — Оттого, что только себя в тоску вгоняешь. Что будет, то и будет, а пока что каждый человек должен около себя заботиться… А ты уж больно допытываешься: как да почему все вокруг происходит… Ну да здешняя сторона тебя скоро обломает… Однако идем назад… Солнце-то больно греет.
   Они повернули и через несколько минут возвратились к фургону.
   Билль по-прежнему сидел угрюмый и задумчивый.
   — Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись? — спросил Билль.
   — Нагулялись, Билль.
   — А почты все нет…
   — То-то, нет.
   — Так уж я вам докончу про свои прежние грехи… Я понял, зачем вы уходили, Чайк. Благодарю вас! Но почта не пришла, и я пораздумал. Пораздумал и сказал себе: «Нечего скрывать, Билль, того, что было, хотя бы и очень дурное…»
   — Зато, Билль, сколько у вас было хорошего! — заметил Дунаев. — Вас все уважают.
   — Это правда, уважают. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не сделал с тех пор — подчеркнул Билль. — А с тех пор прошло лет тридцать пять… Так слушайте, джентльмены, почему Билль, прежний пьяница, мот и игрок, стал совсем другим Биллем. Дайте только закурить трубку.
   И Билль с видом какой-то суровой решимости начал:
   — Как теперь помню, было это позднею осенью. Сидел я в гостинице в одном из городов южного штата, — зачем вам название города? — как ко мне входит наш президент Томми (он давно повешен, джентльмены!) и говорит: «На днях хорошее дельце будет, Билль. Едет в Нью-Орлеан богатый плантатор с семейством и с деньгами. Так не худо, говорит, поживиться его капиталом. Кошелек туго набит». Мы вчетвером в ту же ночь и уехали из города и расположились лагерем вблизи одного ущелья, вроде Скалистого, будто охотники. Ну, разумеется, провизии было взято достаточно, вина тоже, и мы весело проводили время в ожидании поживы… А тем временем мы успели поживиться шестьюдесятью долларами и лошадью одного мексиканца, который имел неосторожность проезжать мимо нас… Так прошло два дня… Эти два дня только Томми был совершенно трезв, а мы трое не то чтобы совсем пьяны, а так, в достаточном возбуждении. Томми нарочно держал нас в таком состоянии, угощая вином. Это он называл «поддать пару». Так вот, джентльмены, были мы под парами, когда на третье утро, на заре, мы вчетвером, в масках конечно, подъехали к большой дорожной карете и приказали кучеру остановиться… Карета остановилась. Но сидящие в карете, вместо того чтобы встретить нас благосклонно и отдать свои кошельки, пустили в нас несколько зарядов из револьверов, и двое из наших упали с лошадей… Тогда Томми крикнул: «Билль, защищайся!» — и разрядил свой бульдог… Выстрелил и я, честное слово, почти не глядя, и вдруг услышал жалобный детский стон… Этого стона я никогда не забуду… Бывают времена, когда я его слышу… Он стоит в ушах и напоминает мне, что я — детоубийца.
   Старый Билль помолчал.
   — Дальше нечего рассказывать. Томми прикончил своими пулями плантатора, его молодую жену и девочку, негритянку-няньку, а я маленькую, лет пяти… Томми пристрелил и кучера негра… Когда я увидел убитую мною девочку, то я почувствовал весь ужас своего злодейства… А Томми говорит: «Пожива нам досталась хорошая!» И вынул из кармана мертвого кошелек и разбил шкатулку. Она была вся полна золотом… А я, джентльмены, глядел на все и ничего не понимал. Словно бы на меня вдруг столбняк напал… И потом, как снова пришел в себя, я во весь дух поскакал прочь от этого места…
   Билль снова примолк.
   Чайкин находился под впечатлением рассказа. Потрясенный, он весь как-то съежился, и лицо его подергивалось.
   А Дунаев заметил:
   — Вы ведь не нарочно, Билль, убили ребенка. Вы ведь нечаянно…
   — А не будь я в ту пору мерзавцем, не будь я агентом, так и нечаянности этой не было бы, Дун… Какое уж это утешение. Надо правде в глаза смотреть. Правда, Чайк?
   — Правда, — чуть слышно промолвил Чайкин.
   И опять наступило молчание.
   — Что ж дальше вы сделали, Билль? — спросил наконец Дунаев.
   — Пролежал я около трех месяцев в одной уединенной ранче… Горячка была… На ранче говорили, что подняли меня без чувств на дороге… И когда я выздоравливал, то в это время я и думал о своей жизни и понял, какая она была позорная. И почувствовал к ней отвращение и дал себе слово стать другим человеком. Чтобы не было искушения в городах, я остался на ранче, отработал то, что был должен хозяину за мое содержание во время болезни, хоть он, добрый человек, этого и не требовал, и после уехал из южных штатов, чтобы больше никогда в них не возвращаться.
   — Куда ж вы уехали, Билль? — спросил Дунаев.
   — На Запад… Б Канзас… Тогда еще там жили индейцы.
   — Что ж вы делали?
   — Охотником был… Слонялся один с места на место…
   — А индейцы вас не трогали?
   — Не трогали. Я им зла не делал, и они мне не делали. Мы дружны были… Все меня звали и называли Белым Охотником. В таком одиночестве я пробыл, джентльмены, лет семь и, когда почувствовал, что нет для меня больше искушений, вернулся в город… Там открывалась компания дилижансов, и меня взяли кучером… С тех пор я и езжу по этой дороге, джентльмены, и надеюсь до смерти ездить и благополучно довозить пассажиров и почту, охраняя их от агентов.
   — Не любите вы их, Билль! — заметил Дунаев.
   — От этого и не люблю, что сам был агентом и знаю, как подло нападать исподтишка, и часто на безоружных людей. Есть здесь разбойники, которые и женщин не жалеют… Недавно была убита одна женщина вместе с мужем…
   — А за что повесили Томми? За то дело?
   — Нет! то дело так и осталось в тайне, — Томми ловко припрятал концы. Он уехал из страны на север и, как после я узнал, был повешен за убийство… Мне случайно попалась потом газета, в которой был напечатан судебный отчет и отчет о его казни. И на суде держал себя хорошо и умер без страха… Однако долго же не идет почта! — круто оборвал Билль разговор и сделался прежним серьезным и суровым и малоразговорчивым Биллем.
   — Не случилось ли чего-нибудь! — заметил Чайкин.
   — Здесь тихо. Не пошаливают. Да и кому охота нападать на письма.
   Наступило молчание.
   Между тем два фазана были ощипаны, выпотрошены и вымыты в свежей воде.
   — Что с ними теперь делать, Билль? — спросил Дунаев.
   — Я полагаю зажарить их, Дун.
   — А успеем до прихода почты?
   — Не успеем, так дожарим на станции, где будем обедать.
   Чайкин собрал сучьев и развел огонь. Когда образовалась горячая зола, Дунаев обвернул фазанов в свежие листья и всунул в золу, наблюдая, чтобы жаркое пропеклось со всех сторон.
   Сзади вдруг послышался лошадиный топот.
   Билль обернулся и схватился за ружье.
   Всадник скакал во всю мочь по дороге… Он подскакал к костру и спрыгнул с лошади.
   — Дэк! — воскликнули изумленно Чайкин и Дунаев.
   — Вам, Дэк, что нужно? — сурово спросил Билль.
   — Я нарочно приехал сюда, чтобы предостеречь вас…
   — От кого?
   — От моего товарища. Мне нечем было прострелить ему голову, а то бы я прострелил. Я вам верно говорю, Билль.
   — За что?
   — А за то, что он не чувствует благодарности, и за то, что вы нас не повесили благодаря главным образом Чайку, он вам же собирается напакостить.
   — Каким образом?
   — Он уехал в Сакраменто, чтобы организовать на вас нападение… Он звал и меня, но я… я еще помню, кому обязан жизнью.
   Билль несколько мгновений молчал, словно что-то обдумывал, и потом протянул руку Дэку и сказал:
   — Спасибо вам, Дэк. Вы поступили как порядочный человек… Теперь вижу, что Чайк был прав…
   — В чем?
   — Он утверждает, что вы бросите вашу позорную жизнь и станете порядочным человеком. Ведь вы это говорили, Чайк?
   — Говорил! — весело сказал Чайкин.
   — Благодарю за хорошее мнение обо мне, Чайк. Быть может, вы и правы…
   — Присаживайтесь-ка, Дэк, и не хотите ли закусить? — предложил Билль.
   — Не откажусь. Я еще не успел позавтракать сегодня. Насилу достал лошадь в ранче у Косого Джима. Оставил залог…
   — И стаканчик рома выпить не откажетесь, Дэк? — предложил Дунаев.
   — В этом не может быть сомнения…
   Скоро Дэк с аппетитом принялся уписывать за обе щеки принесенные Чайкиным мясо и ветчину, выпив предварительно стаканчик рома.
   Билль что-то раздумывал и наконец проговорил:
   — Недаром я хотел повесить вашего товарища, Дэк. Большой он мошенник!
   — Оказывается, что большой, Билль. Я ему уж это сказал, когда он мне сообщил свое намерение.
   — Что ж он?
   — Он сказал, что это не мое дело… И так как он сильнее меня, то я должен был согласиться, что не мое дело, но объявил, что мы больше с ним не знакомы…
   — И хорошо сделали, Дэк! — сказал Билль.
   И когда тот позавтракал и после завтрака выпил еще стаканчик рома, Билль его спросил:
   — Какую ему лошадь дал Косой Джим?
   — Черную кобылу.
   — Хорошая лошадь! Давно бы и Джима следовало повесить. Он укрывает агентов и помогает им… Что вы на это скажете, Дэк?
   — Мне неудобно, Билль, быть судьей в этом деле… Разве со временем… Тогда я, — быть может, не откажусь высказать свое мнение.
   — Правильно сказано. А в каком часу выехал ваш товарищ?
   — В шесть вечера, как только мы добрались до Джима…
   — Значит, он уж обогнал нас.
   — Весьма вероятно. Для этого он и поехал.
   Билль пристально взглянул в упор на Дэка. Тот глаз не отвел под испытующим взглядом Старого Билля.
   — А вы, Дэк, что думаете делать теперь?
   — Ехать в Сан-Франциско.
   — Верхом?
   — Верхом.
   — Извините, Дэк… Еще один вопрос.
   — Предлагайте сколько угодно, Билль…
   — Вы… в самом деле… возмущены вашим товарищем?.. Нет ли какой ловушки?
   Дэк вспыхнул.
   — Какая же может быть ловушка? Я торопился единственно для того, чтобы отплатить хоть отчасти за жизнь, которой я обязан Чайку. Для Чайка больше и приехал… Ваше дело верить мне или не верить… И у меня револьвера нет! — прибавил в виде веского аргумента Дэк, выворачивая свои карманы.
   — Довольно. Я верю вам, Дэк! — произнес Билль.
   Дэк опять покраснел, на этот раз от удовлетворенного чувства.
   — И сколько агентов, вы думаете, соберет этот мерзавец?
   — Полагаю, человек шесть, по два на каждого из вас, и чтобы досталось по шести сот долларов на каждого.
   — Как так? Почему по шестисот?
   — Около этого… разделите-ка, Билль, на шесть три тысячи долларов Дуна да пятьсот долларов Чайка, которые зашиты у него и спрятаны на груди.
   — А вы почем знаете, Дэк? — изумленно спросил Чайкин.
   — Я слышал, как вы об этом говорили на пароходе…
   — Но я вас не видал на пароходе…
   — Не мудрено: я тогда был с бородой… Так разделите, говорю, три тысячи пятьсот долларов на шесть, и выйдет около шестисот на брата… Ради этакого куша молодцы выедут…
   — А что, Дэк, если против шести будет не трое, а четверо?
   — Откуда у вас четвертый?
   — А если я вас возьму в дилижанс и довезу до Фриски? И револьвер дам?
   — Спасибо, Билль. Но я откажусь.
   — Почему?
   — Я не хочу стрелять в бывших товарищей. Если бы даже со вчерашнего дня я и переменил о них мнение, все-таки мне бы не хотелось поднимать на них руку. Это пахнет предательством…
   — Пожалуй, вы правы, Дэк. Вы гораздо лучше, чем я думал.
   — Предупредить я могу… это долг совести, но пристать к какой-либо стороне считаю неудобным. Я предпочту оставаться нейтральным в этом деле и не спеша продолжать путь до Фриски…
   — В таком случае я возвращу ваш револьвер… Без револьвера неудобно?
   — Как будто бы не совсем.
   Минут через десять приехала почта, то есть небольшая тележка с несколькими десятками писем и посылок.
   — Что так поздно, Джо? — обратился Билль к заспанному мальчику лет четырнадцати, который привез почту и начал ее укладывать в фургон.
   — Дорога скверная, Старый Билль!
   — А может быть, нам и спать хотелось, Джо?
   — Хотелось, Старый Билль.
   — И мы вздремнули. А, Джо?
   — Вздремнули, Старый Билль!
   — И лошади вздремнули?
   — Очень может быть, Старый Билль!
   — В следующий раз выспитесь хорошенько дома, Джо, перед тем как везти почту. Слышите?
   — Слышу, Старый Билль.
   — И хорошо слышите, Джо?
   — Хорошо, Старый Билль. А вот посылочка лично вам, Старый Билль. Отец велел передать!
   И мальчик подал Биллю корзинку с персиками.
   — Это для кого же?
   — Для вас, Старый Билль. Мать сказала: «Старый Билль любит персики».
   — Поблагодарите, Джо, отца и мать. Персики отличные. Каков урожай, — сказал Билль, пробуя один крупный свежий персик, — в вашем саду?
   — Отличный.
   — Кушайте, джентльмены, персики… Попробуйте и вы, Джо. После сна приятно съесть персики… Дэк! Полакомьтесь да возьмите себе на дорогу! — говорил Билль, поставив корзину на сиденье.
   Все стали есть персики и похваливали, пока Билль запрягал лошадей.
   — А что на свете нового, Джо? — спросил Билль.
   — Перемирие заключено.
   — С этого следовало начать, Джо! Слышите, джентльмены? Конец войне и рабству!.. Ура! — радостно воскликнул Старый Билль.
   — Ура! — повторили все.
   — А еще что нового, Джо, у вас?
   — Одного молодца повесили.
   — За что?
   — Пять лошадей увел.
   — Лошадей-то вернули?..
   — Вернули! Двадцать миль гнались за конокрадом. Нагнали, привезли к нам и ночью вздернули. Так и надо! Не кради лошадей! — энергично прибавил мальчик, внезапно оживляясь.
   — Здесь за конокрадство строго! — шепнул по-русски Дунаев Чайкину.
   — А еще что нового, Джо?
   — Больше ничего, Старый Билль.