Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного матроса

   — Не видал… Прозакладывать готов пару долларов, что не видал.
   — Так отчего вы, Чайк, живете на свете, если не пьете, не курите?.. Или в карты дуетесь?
   — И в карты не дуюсь.
   — Ай да Чайк! — иронически произнес Дильк.
   — Ура Чайку! — насмешливо крикнул Найд.
   — Оставьте вы в покое Чайка! Какое вам дело? — строго сказал Вильк. — Идите лучше спать, Чайк! — обратился к нему Вильк.
   Чайкин добродушно усмехнулся и ушел в свою комнату.
   — Вильк прав, братцы.
   — А что? Почему? — спросил Фрейлих.
   — Да потому, что Чайка не стоит даже и потравить слегка: феноменально прост.
   — Я это заметил, — промолвил молодой немец.
   — Вы, Фрейлих, ведь все замечаете? — насмешливо спросил Дильк.
   — То-то, замечаю.
   — А заметили, что Чайк добрая душа?
   — Еще бы!
   — И что хоть мозги у него в порядке, а все-таки будто тронутый, и на спине у него должна быть большая родинка?
   Фрейлих, наконец, догадался, что янки смеялись над его прозорливостью, и обидчиво проговорил:
   — Этого я не заметил.
   — Удивительно! — протянул Дильк. — Не правда ли, Найд?
   — Феноменально!.. — протянул Найд.
   — Немцы, что ли, недогадливы? — вызывающе воскликнул Фрейлих.
   — То-то я и говорю, Фрейлих!
   — То-то и я говорю, Фрейлих!
   В это время Чайкин раздевался и, вспоминая впечатления дня на новом месте, проговорил вслух:
   — И поет же хозяйкина дочь!

3

   В пять часов утра Чайкин уже оделся в свой рабочий костюм и пошел пить кофе и завтракать.
   — Уж и поднялись, Чайк?.. И у меня все готово, — говорила Сузанна.
   Вскоре пришел и Вильк.
   — Здравствуйте, Чайк!
   — Здравствуйте, Вильк!
   — Аккуратно встаете, Чайк! — промолвил без обычной суровости Вильк.
   — Привык… Матросом был.
   Вильк не спеша ел ветчину с хлебом, запивая горячим кофе, и после долгой паузы спросил:
   — Деревья умеете рубить, Чайк?
   — Доводилось! — скромно ответил Чайкин.
   Ему очень хотелось узнать, кто такой этот старик, умеющий играть на фортепиано, и зачем он служит на ферме, но не решался спросить. Он уже знал, что в Америке, при всей бесцеремонности обращения, не обнаруживают особенного любопытства и не допрашивают о прошлом, особенно на Западе, где часто бывают люди, имеющие основание скрывать свое прошлое, быть может скверное.
   И Чайкину почему-то казалось, что у старика было в прошлом что-то тяжелое; оттого он всегда молчалив и мрачен, как говорили про него товарищи.
   — Ведь вы русский, Чайк? — снова спросил старик.
   — Русский, Вильк.
   — Вот не ожидал!
   — Почему, позвольте спросить? — задетый за живое, спросил Чайкин и весь вспыхнул.
   — Читал про русских, да и встречал русских… Да вы не сердитесь, Чайк… Я не хотел вас обидеть… Я, верно, встречал не таких, как вы… И наконец нельзя судить о всей нации по нескольким лицам…
   — То-то, нельзя, я думаю.
   — А вам все нации нравятся, Чайк?
   — Все, Вильк.
   — Но одни больше, другие — меньше?
   — Разницы не замечал, Вильк, пока. Во всяком народе есть хорошие люди… добрые люди… У крещеных, так и у некрещеных… Только правды еще нет… Оттого и обижают друг друга… Выходит так, что у одного много всего, а у бедных — ничего…
   — Это, по-вашему, нехорошо? — спросил старик и с видимым любопытством смотрел на Чайкина.
   — А разве хорошо, Вильк?
   — Откуда у вас такие мысли, Чайк?
   — Так иной раз думаешь обо всем, и приходят мысли: отчего люди не по правде живут…
   — Так вы хорошо сделали, Чайк, что сюда приехали… Все лучше подальше от городов… Я видел много столиц, Чайк, и знаю их.
   Вильк смолк. В столовую пришли товарищи.
   — Идем, Чайк… Пора… Я выбрал для вас топор… Возьмите на веранде…
   — Ленч и отдых в час, Чайк… Приходите! — ласково проговорила Сузанна.
   — До свидания, Сузанна.
   — А часы у вас есть? — осведомился Вильк.
   — Есть, Вильк.
   Они вышли за ограду и направились к лесу.
   Горизонт на востоке пылал. Из-за багрянца величаво выплывало солнце. Утро стояло прелестное. Воздух был холодный. Но на ходьбе не было холодно.
   Чайкин с восторгом глядел на Сиерры, и на лес, и на далекую долину по бокам извивавшейся, словно голубая лента, узкой речки.
   — Хорошо, Вильк! — вымолвил Чайкин.
   — Хорошо, Чайк.
   — А все-таки…
   — На родине лучше, Чайк? Не правда ли?
   И Чайкину показалось, что в голосе старика звучала необыкновенно грустная нота.
   — Еще бы!
   — То-то и есть… Трудно привыкнуть к другой стране, как бы она ни была красива, а своя, хоть и не такая…
   Вильк замолк. Не говорил и Чайкин.
   Теперь Чайкин понимал, что Вильк к Америке не привык и что угрюм и мрачен он оттого, что тоскует по своей стороне…
   «И отчего Вильк не может вернуться?» — мысленно говорил Чайкин, полный сочувствия к этому одинокому старику на чужой стороне.
   Скоро они вошли в большой сосновый лес.
   Там было еще свежее и темно в густоте леса. Царила мертвая тишина. Только изредка раздавались какие-то постукивания: то дятлы долбили.
   — Вот и ваш участок, Чайк! — проговорил Вильк, указывая на помеченные деревья. — Рубите их… Да будьте осторожны! — прибавил Вильк. — Иногда и медведи встречаются… Так вы забирайтесь на дерево! Хорошей работы, Чайк!
   — А вы уходите?
   — На другую работу… К часу приходите на ленч.
   С этими словами Вильк закурил трубку и ушел неспешными ровными шагами. Еще минута, и он скрылся между деревьями.
   Чайкин торопился и радостно волновался.
   И он глядел на ближайшее высокое прямое дерево с кудрявой, словно развесистой кроной, густой листвой на верхушке. Он смотрел на него, любуясь им, и вдруг ему стало невыносимо жалко лишить жизни эту красавицу сосну.
   Но он сбросил кожаную куртку, поплевал на ладонь и решительно взмахнул топором. Топор взвизгнул и вонзился в толстый комель. Из надруба засочились клейкие смолистые капли, точно слезы.
   Вблизи шарахнулась какая-то птица и тяжело взлетела, шумя крыльями. Где-то раздался треск сучьев. Казалось, в отдалении что-то свистнуло.
   И снова мертвая тишина.
   Чайкин с усилием вытащил топор и с нервным возбуждением все чаще и чаще наносил удары, чтобы скорей повалить упрямую и крепкую сосну, словно бы он жалел ее и торопился избавить ее от предсмертных страданий.
   И чем чаще наносил Чайкин удары и быстрей летели щепки, тем менее испытывал он жалости, и его все более и более охватывало какое-то ожесточение работы.
   Еще удар, и Чайкин отскочил.
   Сосна мгновение зашаталась и, словно подкошенная, упала.
   Чайкин принялся за другую.
   Теперь уж он не думал, что сосны плачут. Возбужденный, полный горделивым чувством удовлетворенности от умелости и быстроты и от процесса работы, дающей исход физической силе, Чайкин весь жил работой. И чем больше повалит он сосен, тем он будет счастливее. Никакие сомнения, никакие тоскливые мысли не приходили ему в голову. Только сосны, одни сосны захватили все существо Чайкина, и он валил их, не чувствуя, казалось, усталости.
   В первом часу Чайкин наконец бросил рубку. Спина ныла, болела правая рука. Ломило всего. Весь мокрый от пота, все еще возбужденный, он не чувствовал страшного утомления после такого напряжения всех сил. И только когда присел на одной из срубленных им сосен, он почувствовал, что устал, и испытывал необъяснимое наслаждение отдыха.
   Он не двигался с широкого комля, прерывисто дыша и наслаждаясь чудным воздухом, полным смолистым запахом, и удовлетворенно, покойно смотрел на поверженные сосны. Смотрел и думал, что «оправдал себя» и по совести может отдохнуть и затем идти на ферму к ленчу.
   Но есть ему не хотелось, и не хотелось куда-нибудь двинуться. Здесь, в лесу, так хорошо и так приятно усталому телу.
   В эту минуту в лесу раздались шаги.
   Чайкин даже не повернул головы и увидал Джемсона, только когда он подошел к нему.
   Чайкин хотел было встать перед хозяином, но янки энергичным жестом остановил его и, изумленными глазами взглядывая на усталого Чайкина и на количество срубленных деревьев, воскликнул:
   — Да вы с ума, что ли, сошли, Чайк?
   — А что? Разве вы думаете, что мало вырублено? Я старался, мистер Джемсон… Я только что сел отдохнуть! — словно бы оправдываясь, промолвил Чайкин.
   — Мало?.. Ребенок вы разве, Чайк?.. Вы нарубили слишком много… Вы работали так, что я изумился… Вы надрывались, Чайк… Так и надорваться нетрудно… Не думайте повторять такого опыта… Слышите?..
   — Слушаю, мистер Джемсон… Но я не очень устал.
   — Почувствуете вечером. Я сам рубил деревья и знаю, какая это работа! И кто вас просил удивлять нас, Чайк? Или вы думали, что я требую от рабочих каторжной работы… Янки этого не требует… Самолюбивы вы, Чайк… Незаменимый вы работник… Выдержали экзамен отлично. И сию же минуту я прибавляю вам жалованья… Но сегодня больше не рубите… И, чтоб не смели так работать, я вам назначу урок… Очень рад, Чайк, что вас рекомендовали сюда… Очень рад! — весело прибавил Джемсон и снова пожал руку Чайкина.
   Чайкин был очень доволен, что «оправдал себя», и сказал:
   — Я так и думал, что здешние хозяева не утесняют людей и что работать здесь приятно.
   — Ладно. А теперь идем в ранчу, Чайк! Пора.
   Действительно, донесся слабый звук колокола.
   Чайкин поднялся и пошел с Джемсоном. Дорогой Джемсон, между прочим, говорил:
   — После ленча растянитесь на койку и отдыхайте… Небось хочется, Чайк?
   — Хочется.
   — И знайте, что вас поднимут на смех.
   — За что?
   — За то, что вы столько вырубили… Янки не простофили, как вы, Чайк. Он понимает, что рабочий не должен работать сверх сил и ради хозяина строить дурака, которого легко эксплуатировать… Вы, Чайк, помните, что живете в свободной Америке… Негры — и те больше не рабы.
   Действительно, в столовой подняли Чайкина на смех, когда он признался, сколько вырубил сосен.
   Особенно смеялся Дильк над «сосновым джентльменом»: он только портит репутацию товарищей. Они не думают из-за хозяев нажить черт знает какую болезнь и подохнуть в больнице.
   Даже Вильк проворчал:
   — Полегче работайте, Чайк.
   Когда Чайкин сообщил, что хозяин велел после ленча не идти на работу, все одобрили приказание Джемсона и все предлагали разные средства от усталости.
   Но Чайкин нашел, что лучше всего растянуться на койке, что и сделал после ленча.
   Дамы в ранче узнали про усердие молодого русского. Миссис Браун послала узнать, как он себя чувствует. Сузанна доложила, что ласковый Чайк очень благодарен и просил сказать, что он здоров.
   — Удивительно: такой худенький и такой маленький и такой сильный рабочий! — говорила Сузанна и начала выхваливать этого ласкового и тихого Чайка. Она не позабыла сказать, что он охотно с нею болтал… Сузанна забыла прибавить, что болтала она одна, заглянув на одну минутку в комнату Чайкина.

ГЛАВА XII

1

   Прошло три года.
   Чайкин по-прежнему оставался на ранче и по-прежнему был лучшим и усердным рабочим, пользовавшимся уважением хозяев и товарищей-рабочих, перебывавших за это время. Одни приходили, оставались обыкновенно не особенно долго и, скопив несколько денег, уходили, чтоб найти что-нибудь лучшее, всего чаще — на прииски, которые манили всех возможностью разбогатеть.
   Только Вильк и Чайкин не уходили и, казалось, были довольны своим положением. Работа около земли нравилась им, и их не манили ни городская жизнь, ни более легкие занятия.
   По крайней мере Чайкин категорически отказался, когда Джемсон и миссис Браун через год предлагали ему быть их помощником: вести книги, заведовать отправкой прессованного сена и фруктов и ездить по делам в Сан-Франциско.
   Не тянуло его к этому делу. Ни лучшее жалованье, ни предложение быть пайщиком в деле не соблазнили Чайкина, несмотря на убеждения миссис Браун и Джемсона, что Чайк по своим способностям мог бы занять более лучшее положение, не простого рабочего.
   Чайкин отвечал, что он вполне доволен своим положением.
   И хозяева его только удивлялись и не вполне понимали, как человек отказывается от возможности устроить лучшую, по их мнению, жизнь, то есть быть более богатым.
   Только старый Вильк, казалось, понимал Чайкина, старавшегося осуществить на деле свою внутреннюю потребность — жить по правде и не быть в разладе со своею совестью.
   И Вильк однажды рассказал свою историю. Он был богат прежде и прожил молодость блестяще и праздно. На своей родине, в Венгрии, он мог занять видное положение, и родные думали, что Вильк сделает карьеру, но вместо этого он должен был бежать в Америку.
   — Я не стану вам рассказывать, — продолжал Вильк, — подробностей моей отвратительной жизни… Не стану рассказывать, как отшатнулись от меня и отец и брат, как перестали узнавать меня прежние друзья, когда я из блестящего молодого человека, богатого и расточительного, в одно утро стал нищим и с неоплатными долгами… Никто не поддержал тогда меня, ни одна душа… Понимаете ли вы, Чайк?.. Но я не упал духом… Я поступил на службу и стал работать… Я был не один, я был женат… Но жена, благодаря которой я разорился, эта самая женщина, которая говорила, что я лучший ее друг, бросила меня и объявила, что женой нищего быть не хочет, и требовала развода, чтоб выйти за богатого человека, который ей нравился…
   Вильк примолк.
   Видимо взволнованный, он словно переживал давно прошедшее время. Лицо его было сурово и мрачно.
   И голос старика вздрагивал, когда он продолжал:
   — А я любил эту женщину… Я верил ей… Я думал, что есть на свете один человек, который не оставит меня, и вдруг… такая подлость!.. И какая она красавица была, Чайк!.. И как была лжива!.. И я…
   Вильк снова остановился. Казалось, то, что предстояло ему сказать, было самое тяжелое и ужасное.
   Чайкин словно бы понял это, сам побледнел и с замиранием сердца ждал конца, и в ту же минуту ему хотелось, чтобы Вильк не договаривал.
   — Раз начал, надо кончать! — сурово сказал Вильк. И он отвел глаза и, понижая голос до шепота, проговорил:
   — И я… я убил эту женщину, Чайк!
   Несколько времени прошло в молчании.
   Вильк сидел, опустив голову. Чайкин не укорял в сердце убийцу. Он только глубоко сожалел его и понял, почему он так мрачен и молчалив.
   Вильк встал и, уходя, сказал:
   — Я двадцать лет в Америке, Чайк, двадцать лет… И теперь стараюсь искупить прошлое… А как мне хочется на родину… О, если бы вы знали, как хочется! — прибавил тоскливо Вильк.
   — По временам и мне тоскуется по своей стороне, Вильк! — ответил Чайкин.

2

   И, случалось, Чайкин очень тосковал, когда не захватывала его работа. Она только и отвлекала его от тоски.
   Несмотря на отличные отношения и с хозяевами, и с Вильком, и с товарищами, несмотря на переписку со старыми американскими друзьями, несмотря на то, что Чайкин чувствовал себя независимым и благодаря книгам и наблюдениям понял многое, чего прежде не понимал, и уже привык к новой жизни и дорожил многим, что дала ему жизнь в Америке, — Чайкин все-таки чувствовал себя одиноким и не мог сделаться американцем, как Дунаев, недавно сообщавший ему, что дела его идут отлично: он бросает ремесло возчика и открывает лавку в Денвере.
   «И женился, Чайкин, на „правильной“ американке. Жена не такая, как прежняя невеста, стибрившая деньги. Да и деньги у меня лежат!» — прибавлял Дунаев в письме по-английски и снова звал Чайкина к себе компаньоном.
   Чайкину очень хотелось бы повидать Дунаева, который так сердечно ухаживал за ним во время болезни, и отвести с ним душу по-русски, но ехать к нему нельзя было, а поступать компаньоном в лавку, разумеется, он не хотел.
   Как ни нравилась Чайкину Америка, где человек мог жить как ему хочется, если только не нарушает закона, но общий склад американцев ему не нравился. Каждый, казалось ему, только и думал об одном — о наживе — и ради этого только и употреблял необыкновенные усилия и выказывал необыкновенную энергию. И, кроме того. Чайкин заметил, что, несмотря на то, что все в Америке равны, богачи все-таки гнушаются бедняками и вообще людьми, не умеющими пробиться.
   Особенно поражали и возмущали Чайкина те миллионеры-американцы, о баснословной роскоши которых он читал и слышал и которые, думалось Чайкину, совсем забыли о совести и живут не по правде, наживая несметные богатства далеко не чисто. И Чайкин не раз спрашивал себя:
   «Отчего это на свете так неправильно устроено? И разве нельзя жить иначе?»
   Нечего и говорить, что ответа на запросы его души не было… Жизнь отвечала совсем не так, как хотелось бы нашему бывшему матросику.
   И даже такие добрые люди, как миссис Браун и мисс Нора, удивлялись, что можно думать о таких несбыточных мечтах.
   Одна только Джен, сиделка в госпитале, понимала и была, по мнению Чайкина, действительно праведной душой.
   Но много ли таких?
   Чайкина не забывали сан-францисские друзья…
   Нелли время от времени писала своему спасителю и звала во Фриски. Отец ее два раза просил не забывать, что готов к его услугам. Мать Нелли писала, что никогда не забудет Чайкина.
   Макдональд писал, что уезжает в Нью-Йорк, а перед отъездом приезжал на день повидать Чайкина и сообщил, что старый Билль по-прежнему ездит с дилижансом и кланяется Чайку.
   Изредка писал Чайкину и старик Билль и, между прочим, известил, что Абрамсон умер.
   Но русских за эти три года Чайкин так и не видал. А между тем он слышал, что на приисках есть русские.
   Один рабочий на ферме, копавший прежде золото, однажды сообщил, что видел компанию русских. У них был участок около того участка, на котором прогорел американец… Но, кажется, они ушли с участка.
   И Чайкину так хотелось увидать земляков.
   «Хоть бы повидать… Хоть бы по-русски поговорить!» — думал Чайкин.
   Однажды летом, в воскресенье, рано утром он пошел к тому месту, где останавливается дилижанс из Сакраменто, в надежде встретить русских, и по дороге увидал одного усталого и плохо одетого пешехода.
   Он взглянул на его широкое лицо, обрамленное русой бородой, и сердце Чайкина екнуло.
   По обличию ему показалось, что это русский, и Чайкин окликнул по-русски:
   — Не земляк ли?
   — Русский и есть… С приисков иду… А вы откуда?
   Чайкин с восторгом слушал русскую речь и крепко пожимал руку путника.
   — И как я рад земляку… Как рад! Вы куда направляетесь, земляк?
   — На дилижанс… в Сакраменто… Оттуда в Сан-Франциско.
   — Вам спешно?
   — Человеку без места всегда спешно!.. — проговорил, улыбаясь, молодой человек. — Еду искать работы… Авось найду.
   — Как не найти, земляк! Здесь всегда найдешь работу.
   — Это верно… Но только не такому, как я, удержаться на работе. Посмотрите на мои руки! — Молодой человек не без иронической улыбки показал свои тонкие длинные руки и прибавил: — Хороши?
   — А вы не зайдете ли ко мне? Тут близко… Потолкуем насчет работы… Может, и придумаем. А сперва позавтракаем вместе… Отдохнете…
   — С большим удовольствием… Очень даже не прочь позавтракать! — весело отвечал русский, которому так обрадовался Чайкин. — Но прежде позвольте познакомиться: бывший студент Неустроев… А вы что здесь делаете? Как видно, вам недурно живется! — прибавил Неустроев, оглядывая прилично одетого Чайкина.
   — Я рабочий на ферме… Чайкин.
   — И давно?
   — Три года.
   — А вы сюда как попали, Чайкин?
   — Я был матросом на военном судне.
   — И бежали, конечно?..
   — Бежал.
   — И каким же вы стали американцем, Чайкин… Как зовут по имени и отечеству?.. Привык, знаете, по-русски звать.
   — Василий Егорович.
   — А я Николай Николаевич…
   Они пошли к ранче, и Неустроев торопился рассказать свою одиссею.
   — А мне, Василий Егорович, не приходилось бежать… Просто взял паспорт и приехал.
   — Зачем? — как-то невольно сорвался вопрос.
   — То-то и есть, что дома некоторые, а здесь все спрашивали: «Зачем?» Могу только сказать, — не для того бросил академию, чтобы сделаться богатым американцем. Разбогатеть при ловкости можно и дома. Как вы думаете, Василий Егорович?
   — Везде можно. Только забудь совесть.
   — И какой же вы понятливый, Василий Егорович… Именно, только забудь совесть! Ну, а я еще совести не желаю забывать… И как же я рад, что встретил такого земляка! — радостно и задушевно воскликнул студент. — Вы вот матросом были, а теперь американец, рабочий.
   — Да я не американец… Я вполне русский остался… Только прозвали меня Чайком, — все и зовут Чайком, а я Василий Чайкин.
   — И отлично, что не американец… Я и говорю, что самый ученый американец не хочет понять того, что вы понимаете насчет совести и миллионов… Так я не за миллионами приехал, а для того, чтобы попробовать новой жизни и выучиться зарабатывать своим горбом, как вы… Достал двести рублей — и сюда… Как видите, не очень-то за год выучился. Не особенно принимали на черную работу… Уж как ни старался, не выгорало, и меня выгоняли… Теперь у одних русских на прииске работал… думал, на отъезд домой наработаю… А наши русские вовсе прогорели, и вот я весь тут… Котомка с бельем и десять долларов в кармане… Доберусь до Сан-Франциско и напишу матери, чтобы высылала двести рублей, а до того продержусь… Какую-нибудь бумажную работу достану… Какой я, к черту, рабочий!.. И что мне делать в Америке?.. Только и думал здесь, как бы не пропасть… Одни газеты только и читал и ни одной книжки… Какая книжка, когда к вечеру только и рад, что в постель?.. Вот, Василий Егорович, в чем дело… А скоро ваша ферма?..
   — Устали, Николай Николаич? Минут через пять будем.
   — Немножко устал… Не привык… И в Америке дурак дураком… ну ее к черту! Вернусь в Россию, окончу курс и буду земским врачом… Буду по крайней мере мужиков лечить… Помогу им, сколько можно… Все-таки буду знать, для чего я живу на свете… И со своими!..
   — И какой же вы милый барин! — радостно промолвил Чайкин.
   — То-то и вы говорите: «барин»… Барин и есть… И что поделаешь?..
   Скоро земляки пришли в ранчу. Чайкин увел студента в свою комнату. Там Чайкин помог «барину» помыться и вынул из котомки чистую рубашку.
   А Неустроев в это время весело болтал и восхищался комнатой.
   — Небось таких хозяев и в Америке мало! — говорил он.
   Чайкин сбегал в ранчу и попросил миссис Браун пригласить на ленч соотечественника и позволить оставить его в комнате на неделю.
   Нечего и говорить, что миссис Браун охотно согласилась, просила привести русского обедать в ранчу и сказала, что на время пребывания гостя Чайка в его распоряжении будет комната:
   — Ведь пустых во флигеле много.
   Чайкин благодарил и, вернувшись, похвастался перед студентом своей хозяйкой.
   Прозвонил колокол, и земляки пошли в столовую. Чайкин познакомил студента со всеми товарищами, и затем Неустроев отдал честь обильному ленчу, пошутил с Сузанной и после завтрака неустанно рассказывал Чайкину о России.
   Он говорил и об освобождении крестьян, и о земстве, о новом суде, о мировых судьях… И речи студента шестидесятых годов звучали восторженностью.
   А Чайкин жадно слушал, и ему еще сильнее захотелось в Россию.
   На другой же день Джемсон, по рекомендации Чайкина, пригласил студента вести бухгалтерские книги.
   Неустроев был в восторге и решил не писать домой о высылке денег.
   — И без того дома не густо! — говорил он Чайкину. — А в полгода я наработаю на проезд.
   От денег, предложенных Чайкиным, молодой человек категорически отказался.

 
   Чайкин ожил. Неустроев рассказывал Чайкину о многом, что сам знал, и они сблизились. И тем скорее хотелось Чайкину ехать в Россию.
   Очень хотел ехать и Неустроев, но раньше полугода выехать ему было нельзя. Тогда Чайкин начал просить Неустроева ехать вместе как можно скорей и взять у него на дорогу денег.
   Через месяц Неустроев согласился, и Чайкин, простившись с хозяевами и товарищами, уехал в Сан-Франциско.
   Там он побывал у консула, чтобы получить какой-нибудь вид, и от консула узнал, что по манифесту он прощен и что адмирал, узнавший во время пребывания эскадры в Сан-Франциско и о причинах бегства матроса, и о подвиге его на пожаре, сообщил консулу, чтобы он разыскал Чайкина и чтобы сказал ему, что он может вернуться в Россию, что его по болезни немедленно уволят от службы.
   — Адмирал лично доложил о вас, Чайкин, морскому министру и просил, чтобы вы явились к адмиралу по приезде… Можете ехать без всякого опасения.
   — Что бы там ни было, я все-таки уехал бы! — отвечал Чайкин.
   Через три дня он, радостный, возвращался с Неустроевым в Россию.