Страница:
— Цельной личностью, Грегори! Человеком, которому так же хорошо знакомо милосердие, как и справедливость. Человеком, в котором здравый смысл живет рядом с чувством, и оба зиждутся на интуиции и приносят свои плоды. Мне хочется, чтобы ты смеялся, пел и любил, а не только думал и анализировал. Поучал, но и защищал! И, конечно же, открыл для себя все радости и удовольствия молодости, ибо только так ты сможешь обрести счастье!
Взгляд Грегори, казалось, утратил пугающую пронзительность и стал просто задумчивым. Он молча слушал этот страстный монолог, лишь изредка кивая головой.
— Хорошо сказано, мама, — произнес он наконец. — И воспитала ты меня именно так, причем с самыми благородными целями, хотя прежде я несколько недотягивал до желаемого тобой. Однако теперь я научился наконец любить кого-то, кроме своих родных, и понимаю, насколько сильным может быть это чувство! Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что вырастила меня таким, как говорила, и не попытаться спасти мою любовь?
— Что ж, если тебе это так необходимо, сын мой, я попытаюсь помочь, — с вздохом сдалась Гвен.
Но тут же снова посуровела:
— Но все же, по какому праву ты заставляешь меня копаться в ее мыслях, вытаскивать на свет самые постыдные воспоминания, вмешиваться в чужое сознание?
Грегори не отвел взгляда, он заговорил с непреклонностью судьи, оглашающего приговор:
— Морага использовала свои способности для того, чтобы убивать и мучить людей. Тем самым она лишила себя права эспера на неприкосновенность сознания, его содержимое по праву надлежит рассматривать всем людям, всему нашему народу. Это стало государственным делом, мы должны исследовать ее сердце, дабы определить степень вины и призвать правосудие или милосердие. Либо тут же убить, либо вторгнуться в ее разум и переделать его, — мимолетная улыбка скользнула по губам юноши. — Думаю, она выбрала бы второе.
Гвен молча глядела на своего младшего сына, обдумывая незавидное положение, в котором очутилась.
Грегори безнадежно влюблен — это ясно! Сердце матери на мгновение захлестнула слепая ярость, она ощутила желание разорвать на части эту женщину, что так бездушно манипулировала чувствами ее сына.
Положение действительно было чертовски неприятное! Если передать эту змею в руки королевского правосудия, ее смерть неминуема, и такой поворот событий напрочь разобьет сердце Грегори. Но если отпустить ее с миром, она будет мучить и терзать ее сына, пока не испепелит его душу, не выжжет всю любовь.
Исцеление Мораги казалось единственно приемлемым путем, который нанесет меньше всего вреда Грегори.
Гвен надеялась, что в лучшем случае девушка станет подходящей подругой ее сыну, если же Морага не сочтет возможным ответить на любовь юноши, то, по крайней мере, отклонит ее достаточно мягко.
— Хорошо, Грегори, — пообещала Гвен, — мы излечим ее — я найду способ.
Грегори почувствовал прямо-таки неимоверное облегчение. Напряжение, которое держалось в последние часы, покинуло его так резко, что парень сник и чуть не упал. Корделия вынуждена была поддержать его, маскируя свои действия под сестринские объятия.
— Полегче, братишка. Возможно, даже нашей матери, при всех ее добрых намерениях, не сработать такое мощное заклинание.
— Что бы ни послала Судьба — смерть или спасение — я все приму! — на лице Грегори была написана решимость.
Судьба? Такого титула ее еще не удостаивали, саркастически усмехнулась про себя Гвен, но затем подумала, что для каждого ребенка мать была именно судьбой. Тем самым фатумом, по крайней мере, немаловажной его частью, который определяет будущий жизненный путь маленького человечка. Неудивительно, что в различных культурах Судьбу чаще всего изображали в виде женщины!
Гвендолен охотно поразмышляла бы над этим вопросом, однако вынуждена была признать, что это — всего лишь попытка отсрочить неизбежное. Ее ждала работа.
Она встала на колени и, склонившись над бесчувственным телом, дотронулась до висков девушки. Взгляд Гвен расфокусировался, и залитая солнцем поляна превратилась в размытое и малореальное изображение.
Вихрь противоречивых эмоций обрушился на нее. Злость и горечь, страх и ожидание, отчаяние и трогательное томление — все это безумным калейдоскопом пронеслось в голове Гвен вместе с событиями из жизни Мораги. Затем сработал блокиратор в рассеянном сознании девушки, и Гвен, на грани провала в черноту бессознательности, отдернула руку.
— Что, все так плохо, мама?
Обернувшись, Гвендолен увидела обнимавшую ее дочь и испугалась, что вскрикнула вслух. Много бы она дала, чтоб услышать эти свои слова! Ведьма задумчиво кивнула дочери.
— Она и в самом деле предпочла бы жизнь, даже с измененным сознанием и утраченными воспоминаниями. Скорее всего, ей пришлось бы заново открывать в себе ту личность, которой она когда-то была. Но игра стоит свеч: в ней есть какая-то тоска, я думаю, по тихой и счастливой жизни. Давай попытаемся.
— С чего же мы начнем? — спросила Корделия, немного напуганная масштабами предстоящей работы.
— Лучше подумай, чем закончим, — парировала ее мать.
Затем она резко повернулась к сыну.
— Насколько я понимаю, роль идеального мужчины отводится тебе, а не груде какого-то мха?
Грегори покраснел и опустил взгляд.
— Ну, таков был наш план, — осторожно ответила за него Корделия.
— И что же ты сможешь ей предложить, когда она очнется, сын мой? — в голосе Гвен слышался вызов. — Какие, по-твоему, качества сделают тебя достойным спутником для такой красивой и талантливой дамы?
— А что, разве у меня нет талантов? — возразил Грегори.
— Есть, и причем — великие, — лицо матери невольно озарилось гордой улыбкой. — Однако все они касаются интеллекта, Грегори. Но ум — далеко не все, что нужно умной и чувствительной женщине. Какие еще дары принесешь ты ей?
— Любящее сердце, — просто ответил юноша.
— Отлично, — Гвен пошла в наступление. — Но как это будет выглядеть? Может, ты — поэт, и сможешь поразить ее воображение драгоценной паутиной образов и созвучий., в которой запутается ее душа?
— Я стану поэтом, — отважно сказал Грегори.
— Неплохо для начала, — похвалила его мать. — Но — и только. Сумеешь ли ты быть всегда романтичным, изобретательным в жестах и других способах выражения своей любви? Сможешь ли опутать ее своей волшебной паутиной романтики?
— Я научусь этому, даже если мне придется перечитать все когда-либо написанные рыцарские романы!
— Уже лучше, — улыбнулась Гвен, беседа ее явно забавляла. — Но тебе придется прочесть намного больше книг, чтоб узнать, как, по мнению женщины, следует ее соблазнять. Я не стала бы спрашивать у твоей возлюбленной, умеешь ли ты читать ее мысли (а это — мечта каждой женщины). Мне прекрасно известно, что мой сын — телепат, со всеми вытекающими последствиями. Но, Грегори, сумеешь ли ты расшифровать прочитанное? Сможешь ли поступать в соответствии с истинными желаниями женщины, не обманываясь их внешней простотой?
— Возможно, мне удалось бы преуспеть в этом деле, если б ты открыла мне ее желания.
— Это должна сделать она сама, и именно сейчас, пока спит. Пойди сюда, сядь на мое место, — одним гибким движением Гвендолен поднялась с земли и поманила сына. — Положи ей руки на виски и читай ее мысли. Что-то может показаться тебе отвратительным, что-то ужаснет, но это необходимо. Ты должен знать нынешнюю Морагу, это поможет понять тебе, чего ожидать в будущем. Ведь в глубине ее лежит скрытая, неосознанная тоска.
— Я дам ей все, по чему она тоскует, — торопливо сказал Грегори.
— Нет, сын. Человеку надо дать только самое важное! — Гвен отступила на шаг и окинула сына критическим взглядом. — А теперь займись делом: изучи ее мозг и реши, что главное, а что — второстепенное. А еще нужны кое-какие физические данные.
Юноша вздохнул со стоическим терпением:
— Знаю, мама, ты снова скажешь, что мне надо было больше тренироваться!
— Увы, Грегори, время для разговоров прошло, — вздохнула Гвен.
— Мы уже решили, мама, — вмешалась Корделия. — Тут нужен Джеффри, он при помощи телекинеза поможет с моделированием фигуры Грегори. Поверь, это сработает ничуть не хуже многодневных тренировок.
— Не думаю, — покачала головой Гвен. — Ты еще пожалеешь, что не прислушивался к моим советам! Наращивание мускульной массы в несколько дней может быть очень мучительным.
— По крайней мере, это будет заслуженным и честным мучением, — упрямо сжал губы Грегори. — Если уж Магнус сумел пройти через сердечные терзания, то и я как-нибудь выдержу физическую боль.
Гвен отнюдь не была уверена, что ее старший сын Магнус с успехом прошел испытание, но он, по крайней мере, остался жив. Ее опять покоробила перспектива помогать мучительнице сына, но Гвендолен сказала себе, что если лечение пройдет успешно, это будет совсем другая женщина, вовсе не та, которая искалечила Магнуса. Возможно, она сбросит наносную шелуху, что оставили годы унижений и оскорблений, многолетняя погоня за признанием и усталость от привязанностей по расчету, и тогда ее истинный облик засияет красотой и добротой. «А возможно, — прошептал предательский внутренний голос, — несмотря на все твои усилия, останется тем же убийцей-вампиром!»
Гвен отогнала от себя эту мысль; ей не хотелось верить, что Финистер по натуре — убийца с садистскими наклонностями.
— В случае успеха тебя ожидает тяжкий труд, — сказала она сыну. — Долгие месяцы сердце этой женщины будет хрупким и ранимым. Чтобы завоевать ее доверие, тебе придется пройти различные испытания.
Она будет вновь и вновь гнать тебя прочь, прежде чем разрешит остаться. Здесь нужен человек, невероятно тонкий и терпеливый, способный сопереживать и обладающий большими запасами эмоциональных сил, которые позволили бы продержаться первые трудные дни.
— Сопереживать? — удивился Грегори. — А мне способность сопереживать всегда виделась большим недостатком! Не поверишь, как это усложняло мою жизнь.
Ведь прежде чем высказать свое мнение, я каждый раз долго колебался, боясь ранить чьи-то чувства.
— Так вот почему с возрастом ты становился все молчаливее, — задумчиво произнесла Гвен.
— Разве такая сильная эмпатия не слабость? — перешел в наступление Грегори. — Разве моя способность чувствовать боль других не выходит далеко за рамки здравого смысла?
— Сочувствие надо, конечно же, умерять разумом, — медленно сказала Гвен, — но мне бы очень не хотелось считать заботу о других слабостью.
— Он всегда был самым нежным и заботливым из нас четверых, — признала Корделия.
— Но по мере взросления научился скрывать эти качества. Не так ли, сын мой, — истолковала Гвен, — Они что, делали тебя жертвой мелкой жестокости других людей?
Грегори покраснел и отвел взгляд. Так же, как и Корделия, хотя та выглядела виноватой.
— Стыдно играть на доброте других, — сурово произнесла Гвен, глядя на дочь. — И теперь, как я понимаю, ты опасаешься, что эта Финистер будет поступать аналогичным образом?
— Это уже случилось, мама, — сказала Корделия. — Ведь расставляя ловушку для Грегори, она эксплуатировала именно его потребность помогать другим.
— Ты хочешь сказать: Финистер использовала склонность твоего брата искать и отыскивать в людях какие-то скрытые добродетели, которых там, может быть, и нет?
— Да есть они, мама, — взорвался Грегори. — Нет нужды копаться в ее детских воспоминаниях, чтоб понять: Финистер — чистый и хороший человек, лишь по несчастью превращенный воспитанием в убийцу и предательницу!
— Вот и ответ, мама, — тихо проговорила Корделия.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Взгляд Грегори, казалось, утратил пугающую пронзительность и стал просто задумчивым. Он молча слушал этот страстный монолог, лишь изредка кивая головой.
— Хорошо сказано, мама, — произнес он наконец. — И воспитала ты меня именно так, причем с самыми благородными целями, хотя прежде я несколько недотягивал до желаемого тобой. Однако теперь я научился наконец любить кого-то, кроме своих родных, и понимаю, насколько сильным может быть это чувство! Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что вырастила меня таким, как говорила, и не попытаться спасти мою любовь?
— Что ж, если тебе это так необходимо, сын мой, я попытаюсь помочь, — с вздохом сдалась Гвен.
Но тут же снова посуровела:
— Но все же, по какому праву ты заставляешь меня копаться в ее мыслях, вытаскивать на свет самые постыдные воспоминания, вмешиваться в чужое сознание?
Грегори не отвел взгляда, он заговорил с непреклонностью судьи, оглашающего приговор:
— Морага использовала свои способности для того, чтобы убивать и мучить людей. Тем самым она лишила себя права эспера на неприкосновенность сознания, его содержимое по праву надлежит рассматривать всем людям, всему нашему народу. Это стало государственным делом, мы должны исследовать ее сердце, дабы определить степень вины и призвать правосудие или милосердие. Либо тут же убить, либо вторгнуться в ее разум и переделать его, — мимолетная улыбка скользнула по губам юноши. — Думаю, она выбрала бы второе.
Гвен молча глядела на своего младшего сына, обдумывая незавидное положение, в котором очутилась.
Грегори безнадежно влюблен — это ясно! Сердце матери на мгновение захлестнула слепая ярость, она ощутила желание разорвать на части эту женщину, что так бездушно манипулировала чувствами ее сына.
Положение действительно было чертовски неприятное! Если передать эту змею в руки королевского правосудия, ее смерть неминуема, и такой поворот событий напрочь разобьет сердце Грегори. Но если отпустить ее с миром, она будет мучить и терзать ее сына, пока не испепелит его душу, не выжжет всю любовь.
Исцеление Мораги казалось единственно приемлемым путем, который нанесет меньше всего вреда Грегори.
Гвен надеялась, что в лучшем случае девушка станет подходящей подругой ее сыну, если же Морага не сочтет возможным ответить на любовь юноши, то, по крайней мере, отклонит ее достаточно мягко.
— Хорошо, Грегори, — пообещала Гвен, — мы излечим ее — я найду способ.
Грегори почувствовал прямо-таки неимоверное облегчение. Напряжение, которое держалось в последние часы, покинуло его так резко, что парень сник и чуть не упал. Корделия вынуждена была поддержать его, маскируя свои действия под сестринские объятия.
— Полегче, братишка. Возможно, даже нашей матери, при всех ее добрых намерениях, не сработать такое мощное заклинание.
— Что бы ни послала Судьба — смерть или спасение — я все приму! — на лице Грегори была написана решимость.
Судьба? Такого титула ее еще не удостаивали, саркастически усмехнулась про себя Гвен, но затем подумала, что для каждого ребенка мать была именно судьбой. Тем самым фатумом, по крайней мере, немаловажной его частью, который определяет будущий жизненный путь маленького человечка. Неудивительно, что в различных культурах Судьбу чаще всего изображали в виде женщины!
Гвендолен охотно поразмышляла бы над этим вопросом, однако вынуждена была признать, что это — всего лишь попытка отсрочить неизбежное. Ее ждала работа.
Она встала на колени и, склонившись над бесчувственным телом, дотронулась до висков девушки. Взгляд Гвен расфокусировался, и залитая солнцем поляна превратилась в размытое и малореальное изображение.
Вихрь противоречивых эмоций обрушился на нее. Злость и горечь, страх и ожидание, отчаяние и трогательное томление — все это безумным калейдоскопом пронеслось в голове Гвен вместе с событиями из жизни Мораги. Затем сработал блокиратор в рассеянном сознании девушки, и Гвен, на грани провала в черноту бессознательности, отдернула руку.
— Что, все так плохо, мама?
Обернувшись, Гвендолен увидела обнимавшую ее дочь и испугалась, что вскрикнула вслух. Много бы она дала, чтоб услышать эти свои слова! Ведьма задумчиво кивнула дочери.
— Она и в самом деле предпочла бы жизнь, даже с измененным сознанием и утраченными воспоминаниями. Скорее всего, ей пришлось бы заново открывать в себе ту личность, которой она когда-то была. Но игра стоит свеч: в ней есть какая-то тоска, я думаю, по тихой и счастливой жизни. Давай попытаемся.
— С чего же мы начнем? — спросила Корделия, немного напуганная масштабами предстоящей работы.
— Лучше подумай, чем закончим, — парировала ее мать.
Затем она резко повернулась к сыну.
— Насколько я понимаю, роль идеального мужчины отводится тебе, а не груде какого-то мха?
Грегори покраснел и опустил взгляд.
— Ну, таков был наш план, — осторожно ответила за него Корделия.
— И что же ты сможешь ей предложить, когда она очнется, сын мой? — в голосе Гвен слышался вызов. — Какие, по-твоему, качества сделают тебя достойным спутником для такой красивой и талантливой дамы?
— А что, разве у меня нет талантов? — возразил Грегори.
— Есть, и причем — великие, — лицо матери невольно озарилось гордой улыбкой. — Однако все они касаются интеллекта, Грегори. Но ум — далеко не все, что нужно умной и чувствительной женщине. Какие еще дары принесешь ты ей?
— Любящее сердце, — просто ответил юноша.
— Отлично, — Гвен пошла в наступление. — Но как это будет выглядеть? Может, ты — поэт, и сможешь поразить ее воображение драгоценной паутиной образов и созвучий., в которой запутается ее душа?
— Я стану поэтом, — отважно сказал Грегори.
— Неплохо для начала, — похвалила его мать. — Но — и только. Сумеешь ли ты быть всегда романтичным, изобретательным в жестах и других способах выражения своей любви? Сможешь ли опутать ее своей волшебной паутиной романтики?
— Я научусь этому, даже если мне придется перечитать все когда-либо написанные рыцарские романы!
— Уже лучше, — улыбнулась Гвен, беседа ее явно забавляла. — Но тебе придется прочесть намного больше книг, чтоб узнать, как, по мнению женщины, следует ее соблазнять. Я не стала бы спрашивать у твоей возлюбленной, умеешь ли ты читать ее мысли (а это — мечта каждой женщины). Мне прекрасно известно, что мой сын — телепат, со всеми вытекающими последствиями. Но, Грегори, сумеешь ли ты расшифровать прочитанное? Сможешь ли поступать в соответствии с истинными желаниями женщины, не обманываясь их внешней простотой?
— Возможно, мне удалось бы преуспеть в этом деле, если б ты открыла мне ее желания.
— Это должна сделать она сама, и именно сейчас, пока спит. Пойди сюда, сядь на мое место, — одним гибким движением Гвендолен поднялась с земли и поманила сына. — Положи ей руки на виски и читай ее мысли. Что-то может показаться тебе отвратительным, что-то ужаснет, но это необходимо. Ты должен знать нынешнюю Морагу, это поможет понять тебе, чего ожидать в будущем. Ведь в глубине ее лежит скрытая, неосознанная тоска.
— Я дам ей все, по чему она тоскует, — торопливо сказал Грегори.
— Нет, сын. Человеку надо дать только самое важное! — Гвен отступила на шаг и окинула сына критическим взглядом. — А теперь займись делом: изучи ее мозг и реши, что главное, а что — второстепенное. А еще нужны кое-какие физические данные.
Юноша вздохнул со стоическим терпением:
— Знаю, мама, ты снова скажешь, что мне надо было больше тренироваться!
— Увы, Грегори, время для разговоров прошло, — вздохнула Гвен.
— Мы уже решили, мама, — вмешалась Корделия. — Тут нужен Джеффри, он при помощи телекинеза поможет с моделированием фигуры Грегори. Поверь, это сработает ничуть не хуже многодневных тренировок.
— Не думаю, — покачала головой Гвен. — Ты еще пожалеешь, что не прислушивался к моим советам! Наращивание мускульной массы в несколько дней может быть очень мучительным.
— По крайней мере, это будет заслуженным и честным мучением, — упрямо сжал губы Грегори. — Если уж Магнус сумел пройти через сердечные терзания, то и я как-нибудь выдержу физическую боль.
Гвен отнюдь не была уверена, что ее старший сын Магнус с успехом прошел испытание, но он, по крайней мере, остался жив. Ее опять покоробила перспектива помогать мучительнице сына, но Гвендолен сказала себе, что если лечение пройдет успешно, это будет совсем другая женщина, вовсе не та, которая искалечила Магнуса. Возможно, она сбросит наносную шелуху, что оставили годы унижений и оскорблений, многолетняя погоня за признанием и усталость от привязанностей по расчету, и тогда ее истинный облик засияет красотой и добротой. «А возможно, — прошептал предательский внутренний голос, — несмотря на все твои усилия, останется тем же убийцей-вампиром!»
Гвен отогнала от себя эту мысль; ей не хотелось верить, что Финистер по натуре — убийца с садистскими наклонностями.
— В случае успеха тебя ожидает тяжкий труд, — сказала она сыну. — Долгие месяцы сердце этой женщины будет хрупким и ранимым. Чтобы завоевать ее доверие, тебе придется пройти различные испытания.
Она будет вновь и вновь гнать тебя прочь, прежде чем разрешит остаться. Здесь нужен человек, невероятно тонкий и терпеливый, способный сопереживать и обладающий большими запасами эмоциональных сил, которые позволили бы продержаться первые трудные дни.
— Сопереживать? — удивился Грегори. — А мне способность сопереживать всегда виделась большим недостатком! Не поверишь, как это усложняло мою жизнь.
Ведь прежде чем высказать свое мнение, я каждый раз долго колебался, боясь ранить чьи-то чувства.
— Так вот почему с возрастом ты становился все молчаливее, — задумчиво произнесла Гвен.
— Разве такая сильная эмпатия не слабость? — перешел в наступление Грегори. — Разве моя способность чувствовать боль других не выходит далеко за рамки здравого смысла?
— Сочувствие надо, конечно же, умерять разумом, — медленно сказала Гвен, — но мне бы очень не хотелось считать заботу о других слабостью.
— Он всегда был самым нежным и заботливым из нас четверых, — признала Корделия.
— Но по мере взросления научился скрывать эти качества. Не так ли, сын мой, — истолковала Гвен, — Они что, делали тебя жертвой мелкой жестокости других людей?
Грегори покраснел и отвел взгляд. Так же, как и Корделия, хотя та выглядела виноватой.
— Стыдно играть на доброте других, — сурово произнесла Гвен, глядя на дочь. — И теперь, как я понимаю, ты опасаешься, что эта Финистер будет поступать аналогичным образом?
— Это уже случилось, мама, — сказала Корделия. — Ведь расставляя ловушку для Грегори, она эксплуатировала именно его потребность помогать другим.
— Ты хочешь сказать: Финистер использовала склонность твоего брата искать и отыскивать в людях какие-то скрытые добродетели, которых там, может быть, и нет?
— Да есть они, мама, — взорвался Грегори. — Нет нужды копаться в ее детских воспоминаниях, чтоб понять: Финистер — чистый и хороший человек, лишь по несчастью превращенный воспитанием в убийцу и предательницу!
— Вот и ответ, мама, — тихо проговорила Корделия.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Гвен заговорила низким и дрожащим голосом:
— Но это же подлость — воспользоваться влюбленностью человека, чтоб напасть на него!
— Ее так учили, мама, — упрямо возразил Грегори. — Злобная оболочка, которую ты видишь, является результатом воспитания, но, поверь, под ней — большие запасы нежности и чистоты.
Юноша вдруг прервался, переводя взгляд с матери на сестру.
— В чем дело? Что вас так поразило?
— Чистота твоей любви к ней, — ответила Гвен. — Если раньше казалось, будто эта змея обманом влюбила тебя в себя, то теперь мне ясно: ты полюбил потому, что разглядел в ней нежного ребенка, заколдованного и изувеченного силами зла.
— По крайней мере, это не та слепая любовь, которую я подозревала прежде, — согласилась Корделия.
Гвен стряхнула с себя задумчивость и проговорила:
— Ну что ж, раз твоя любовь прозревает истину, я постараюсь употребить всю свою мудрость и мастерство, чтоб вызволить из скорлупы это нежное и сладостное дитя. Если оно еще не погибло.
— Нет, нет, мама! — воскликнул Грегори. — Оно еще там, внутри, и живо! Я знаю это наверняка, потому что чувствую!
— Так как же, сын? — спросила Гвен с грустной улыбкой. — Любишь ли ты то незримое дитя или женщину, которая из него выросла?
Юноша задумался, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— Ни то, ни другое, — проговорил он. — Я люблю женщину, в которую могло превратиться это дитя, и, возможно, еще превратится. Гипотетическую женщину.
— Что ж, посмотрим, удастся ли превратить ее в настоящую, реальную женщину, — сказала Гвен. — Мне надо обдумать свои возможности в отношении человеческого сердца и мозга. Я пойду, а ты следуй указаниям твоего брата, пусть даже малоприятным. Когда он отпустит тебя передохнуть, займись нашей подопечной.
Окунись в ее спящее сознание, познай все ее нужды, все мыслимые наслаждения и тайные страхи. Ты должен уметь удовлетворять первые и избегать вторых.
— Да, мама, — кивнул Грегори, глядя на нее во все глаза (огромные глаза).
— Тебе также не мешало бы научиться игре и веселью, — неумолимо продолжала Гвен. — Я знаю — это не твой стиль, но, поверь, немногие женщины польстятся на мужчину, который ничего не смыслит в игре.
Затем она обернулась к дочери.
— Не давай ему покоя, Корделия, тереби и поддразнивай, пока он не прочувствует игру и не научится получать от нее удовольствие!
— Я постараюсь, мама, — в глазах девушки было сомнение. — Хотя, видит Бог, я достаточно билась над этим в детстве, а он всегда принимал мои попытки за жестокость.
— Теперь я научусь, — заверил ее Грегори.
— Неплохо время от времени устраивать соревнования в остроумии, — посоветовала мать.
Она снова повернулась к юноше.
— Надеюсь, что уж здесь-то ты сумеешь оценить прелесть игры. А затем закрепим успех и распространим его на прочие игры.
— Я сделаю все, что возможно для достижения этого, — пообещал Грегори, однако выглядел он не очень уверенно.
— Тебе необходимо еще кое-чему научиться, — добавила Гвендолен. — Но этим Джеффри поделится с тобой, непосредственно из мозга в мозг.
При одной мысли об этом Грегори заметно покраснел.
— Не сомневаюсь: во время урока он будет красен, как свекла, — усмехнулась Корделия.
Грегори, было, повернулся к ней, с напряженным лицом, но, заметив лукавую улыбку матери, расслабился.
— А, я понял, это то самое поддразнивание, о котором вы говорили. Ну, что ж, если надо научиться заниматься любовью, я сделаю это, пусть даже не с красным, а с пурпуровым лицом.
— Ну, хоть так, — вздохнула Гвен, — хотя я предпочла бы видеть восторг и удивление.
Грегори нерешительно посмотрел на мать и отвел взгляд.
— Мама, ты действительно веришь, что я смогу постигнуть все это? — спросил он.
— Грегори, вспомни наш разговор о твоей способности учиться. Ты помнишь мои слова?
— Конечно, ты говорила: я смогу научиться всему, чему захочу. Кажется, я понимаю, — слабо улыбнулся юноша. — Ты имеешь в виду, что такое время, наконец-таки, наступило?
— Именно, — ответила Гвен. — И я повторю еще раз: для тебя нет ничего невозможного, было бы желание.
Просто прежде ты не видел смысла во всем этом.
Грегори нахмурился, что-то смущало его.
— Хотел бы я знать, что мне предстоит, — пожаловался он. — Обучаться искусству любви или переделывать себя в угоду дамским капризам?
Повисла тягостная пауза. Корделия озабоченно молчала, подыскивая слова. Она собиралась уже открыть рот, но в этот момент заговорила Гвен:
— Сейчас ты открываешь в себе новые способности, сын мой. И, соответственно, интерес к вещам, которые раньше тебя никогда не занимали. Да и не заинтересовали, скорее всего, если бы не эта Финистер.
— Боже, как это сложно — стать для нее идеальным мужчиной да вдобавок исцелить ее от пагубной страсти к убийствам, — промолвил Грегори, устрашенный масштабами стоящей перед ними задачи. — Боюсь, без магии здесь не обойтись!
— Значит, я изучу магию, — твердо заявила Гвен. — Думаю, мне пора отправляться — путь неблизкий.
Она повернулась к дочери.
— А ты проследи, чтоб наша подопечная не проснулась до времени.
Гвен пропутешествовала остаток этого дня и почти весь следующий. И то сказать: ей пришлось пересечь пол-Грамария. Даже при попутном ветре такой перелет занимал немало времени. Ночевать она останавливалась на постоялом дворе, а с первыми лучами солнца снова пускалась в путь. Наконец на рассвете третьего дня Гвендолен завидела цель своего путешествия — женскую обитель. Чтобы не смущать монахинь, она припрятала свою метлу в ближайшем лесочке и остаток пути проделала пешком.
Однако приблизившись, ведьма остановилась в изумлении, гадая, туда ли она попала. Под стенами монастыря резвилась толпа детей. Некоторые перекидывались мячом или запускали волчки. Другие были заняты какой-то сложной игрой с обручами. Часть детей просто стояла и болтала. Озадаченная Гвен не могла взять в толк, откуда они здесь взялись? Во время предыдущего посещения обители у нее сложилось впечатление, что монахини жили довольно обособленно. Конечно, они были целительницами, и больные из окрестных деревень шли к ним непрерывным потоком, но дети… Хотя, последний визит приходился на Рождество, и малыши могли находиться дома с родителями.
Нет, здесь все-таки какая-то ошибка.
Гвен решила посмотреть, чем же занимаются дети в обители.
На ее глазах из ворот вышла монахиня и громко хлопнула в ладони. Детский гомон тут же утих, и все собрались вокруг женщины, образовав несколько концентрических кругов. Похоже, процедура была отработана: старшие стояли позади, самые маленькие в середине, поближе к монашке. Та кивнула с довольным видом.
— Доброе утро, ученики!
— Утро доброе, сестра Элизабет! — ответил нестройный хор детских голосов.
— Давайте попросим Господа благословить наши сегодняшние труды.
Монахиня опустилась на колени и начала вслух читать молитву, дети последовали ее примеру. Гвен не верила своим глазам. Ученики? Неужели это действительно школа для крестьянских детей? В местности, где большинство жителей неграмотно, и лишь духовенство и знать худо-бедно могли читать-писать!
И уж, тем паче, никто не учил грамоте девочек! Нет, должно быть, сестра Элизабет говорит с ними только о религии.
Тем временем молитва окончилась, все поднялись с колен, и тут один маленький мальчик поднял руку.
— Да, Лоренс?
— Сестра Элизабет, а нам обязательно идти внутрь? — уныло он. — Здесь так солнечно и тепло!
Монахиня обменялась понимающей улыбкой со старшими детьми, двое из них покраснели и потупились — очевидно, это они подбили малыша на вопрос.
— Нет, думаю, необязательно, — оставив без внимания эту маленькую хитрость, ответила сестра. — Денек действительно хороший, может быть, последний теплый день нынешней осенью. Давайте сегодня останемся здесь.
Дети радостно загалдели. Монахиня улыбнулась и махнула рукой, призывая к тишине.
— А теперь садитесь и доставайте свои грифельные доски, — скомандовала она, когда шум утих.
Дети стали рассаживаться прямо на траве, приглушенно переговариваясь. Сестра Элизабет опять хлопнула в ладони.
— Прошу внимания! Самые старшие ученики письменно отвечают на вопрос: как это возможно, чтоб Иисус являлся всецело человеком и, одновременно, всецело Богом?
Нахмуренные задумчивые лица склонились над досками, пара подростков тут же начала что-то строчить.
Гвендолен недоумевала: крестьянские дети — пишут?
— Вопрос для следующей группы: являются ли те, кого мы называем ведьмами, действительно злыми колдуньями, пособницами Сатаны, или это обычные люди, но наделенные особыми талантами? Отвечая, руководствуйтесь не чувствами, но разумом — судите по их деяниям, добрым или злым. Далее подумайте: справедливо ли ваше суждение везде или лишь на нашем острове Грамарии? При написании не забывайте про три части эссе.
Подростки помладше также приступили к обдумыванию своих ответов.
Гвен была поражена не только (и не столько) самим фактом, что крестьянские дети умеют писать, а следовательно, — и читать, но и постановкой таких вопросов, которые вызывали споры у большинства жителей Грамария.
Дав задание подросткам, сестра Элизабет занялась малышами.
— Старшие детки идут со мной сюда, под дерево, — скомандовала она.
Монахиня достала из рукава кусок пергамента, испещренный цифрами, и пришпилила его к стволу.
— Решите примеры на ваших досках.
Тут что-то привлекло ее внимание в группе старших подростков. Она пригляделась повнимательнее и обратилась к одному из мальчиков:
— Гаррард! Глядите в свою доску, молодой человек!
В вашем возрасте уже непростительно без всякой цели глазеть по сторонам.
Мальчик пристыжено уткнулся в свои записи под сдавленный смешок товарищей. Девочка, которая перед тем занимала его внимание, бросила беглый взгляд на беднягу Гаррарда и с усмешкой вернулась к работе.
Сестра Элизабет повернулась к самым маленьким детям и подняла руку.
— Так, а теперь давайте займемся алфавитом!
Однако теперь ей что-то не понравилось в группе детей, занимавшихся арифметикой, и она прикрикнула:
— Мэттью!
Неожиданно застигнутый на месте преступления мальчуган поднял на учительницу виноватый взгляд.
— В школе нам нужны грифельные доски и мел, молодой человек! И ничего более! А ну-ка, дай сюда свою трубочку, — потребовала монахиня.
В гробовой тишине Мэттью достал из рукава и протянул ей тростинку.
— Бобы можешь оставить себе, если обещаешь не бросаться ими, — сжалилась сестра Элизабет. — Будешь хорошо себя вести до конца дня — получишь свою вещь обратно.
Что случится в противном случае, сказано не было.
Да это, очевидно, и не требовалось — все и так хорошо знали. Наведя порядок, монахиня направилась к самым младшим ученикам, но по дороге остановилась возле девочки, которая быстро прикрыла свою доску рукой.
— Только цифры, Синтия! — погрозила пальцем сестра Элизабет. — Я хочу видеть на твоей доске только Цифры!
Остальные ученики, вытянув шеи, пытались рассмотреть, что же там рисовала или писала девочка.
— Каждый глядит в свою собственную доску, — напомнила учительница, и дети снова вернулись к работе.
Сестра вздохнула и, покачав головой, вернулась, наконец, к малышам. Синтия, вытащив тряпицу, стала очищать грифельную доску.
— Итак, алфавит, — невозмутимо произнесла монахиня и принялась нараспев читать буквы.
Дети послушно вторили ей.
Гвен тронулась с места, в удивлении качая головой.
Это было неслыханно — школа для крестьянских детей! Однако, надо отдать справедливость, очень разумно: орден, посвятивший себя исцелению умов, заинтересован во всемерном развитии этих умов!
Не меньше Гвен удивлялась терпению учительницы. Ей самой хватило бы нескольких дней в школе, чтоб превратиться в сварливую каргу или же в косноязычную идиотку. Гвен вполне поняла бы, если б монахиням приходилась менять учительниц каждые несколько дней! Но, судя по поведению детей, сестра Элизабет занималась с ними постоянно. Вот уж, действительно, удивительная женщина!
Появление Гвендолен напугало послушницу у ворот, особенно, когда она поняла, что это — не случайная прохожая. Однако она постаралась не показать своего замешательства и осведомилась:
— Что угодно миледи?
— Поговорить с вашей матерью настоятельницей, — ответила Гвен и улыбнулась ей:
— Добрый день, милая!
— Д-добрый, — глаза девушки округлились. — И как о вас доложить?
— Леди Гвендолен Гэллоугласс.
— Д-да, миледи, — запинаясь, проговорила послушница.
Затем она опрометью бросилась прочь, оставив Гвен в одиночестве гадать: зачем вообще нужны ворота при такой низкой стене? И, уж подавно, для чего нужна привратница?
В ожидании возвращения монашки, Гвен внимательно оглядывала все вокруг. Монастырь явно был выстроен силами местных жителей: все строения казались увеличенными копиями крестьянских хижин, правда, изрядно увеличенными, некоторые — даже двухэтажными. Гвен так и видела мужчин — братьев и отцов монахинь — стаскивающих валуны для укреплений, ладящих глиняные стены. Однако невзирая на примитивность конструкции, план постройки восходил к освященным временем образцам всех монастырей — трапезная, спальня и часовня. Не суть важно, что последняя была выстроена из раскрашенных досок, а монастырские колонны — из стволов деревьев. Гвен в который раз подивилась мудрому решению сестер скрыть факт существования своей обители от монахов из мужского монастыря.
— Но это же подлость — воспользоваться влюбленностью человека, чтоб напасть на него!
— Ее так учили, мама, — упрямо возразил Грегори. — Злобная оболочка, которую ты видишь, является результатом воспитания, но, поверь, под ней — большие запасы нежности и чистоты.
Юноша вдруг прервался, переводя взгляд с матери на сестру.
— В чем дело? Что вас так поразило?
— Чистота твоей любви к ней, — ответила Гвен. — Если раньше казалось, будто эта змея обманом влюбила тебя в себя, то теперь мне ясно: ты полюбил потому, что разглядел в ней нежного ребенка, заколдованного и изувеченного силами зла.
— По крайней мере, это не та слепая любовь, которую я подозревала прежде, — согласилась Корделия.
Гвен стряхнула с себя задумчивость и проговорила:
— Ну что ж, раз твоя любовь прозревает истину, я постараюсь употребить всю свою мудрость и мастерство, чтоб вызволить из скорлупы это нежное и сладостное дитя. Если оно еще не погибло.
— Нет, нет, мама! — воскликнул Грегори. — Оно еще там, внутри, и живо! Я знаю это наверняка, потому что чувствую!
— Так как же, сын? — спросила Гвен с грустной улыбкой. — Любишь ли ты то незримое дитя или женщину, которая из него выросла?
Юноша задумался, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— Ни то, ни другое, — проговорил он. — Я люблю женщину, в которую могло превратиться это дитя, и, возможно, еще превратится. Гипотетическую женщину.
— Что ж, посмотрим, удастся ли превратить ее в настоящую, реальную женщину, — сказала Гвен. — Мне надо обдумать свои возможности в отношении человеческого сердца и мозга. Я пойду, а ты следуй указаниям твоего брата, пусть даже малоприятным. Когда он отпустит тебя передохнуть, займись нашей подопечной.
Окунись в ее спящее сознание, познай все ее нужды, все мыслимые наслаждения и тайные страхи. Ты должен уметь удовлетворять первые и избегать вторых.
— Да, мама, — кивнул Грегори, глядя на нее во все глаза (огромные глаза).
— Тебе также не мешало бы научиться игре и веселью, — неумолимо продолжала Гвен. — Я знаю — это не твой стиль, но, поверь, немногие женщины польстятся на мужчину, который ничего не смыслит в игре.
Затем она обернулась к дочери.
— Не давай ему покоя, Корделия, тереби и поддразнивай, пока он не прочувствует игру и не научится получать от нее удовольствие!
— Я постараюсь, мама, — в глазах девушки было сомнение. — Хотя, видит Бог, я достаточно билась над этим в детстве, а он всегда принимал мои попытки за жестокость.
— Теперь я научусь, — заверил ее Грегори.
— Неплохо время от времени устраивать соревнования в остроумии, — посоветовала мать.
Она снова повернулась к юноше.
— Надеюсь, что уж здесь-то ты сумеешь оценить прелесть игры. А затем закрепим успех и распространим его на прочие игры.
— Я сделаю все, что возможно для достижения этого, — пообещал Грегори, однако выглядел он не очень уверенно.
— Тебе необходимо еще кое-чему научиться, — добавила Гвендолен. — Но этим Джеффри поделится с тобой, непосредственно из мозга в мозг.
При одной мысли об этом Грегори заметно покраснел.
— Не сомневаюсь: во время урока он будет красен, как свекла, — усмехнулась Корделия.
Грегори, было, повернулся к ней, с напряженным лицом, но, заметив лукавую улыбку матери, расслабился.
— А, я понял, это то самое поддразнивание, о котором вы говорили. Ну, что ж, если надо научиться заниматься любовью, я сделаю это, пусть даже не с красным, а с пурпуровым лицом.
— Ну, хоть так, — вздохнула Гвен, — хотя я предпочла бы видеть восторг и удивление.
Грегори нерешительно посмотрел на мать и отвел взгляд.
— Мама, ты действительно веришь, что я смогу постигнуть все это? — спросил он.
— Грегори, вспомни наш разговор о твоей способности учиться. Ты помнишь мои слова?
— Конечно, ты говорила: я смогу научиться всему, чему захочу. Кажется, я понимаю, — слабо улыбнулся юноша. — Ты имеешь в виду, что такое время, наконец-таки, наступило?
— Именно, — ответила Гвен. — И я повторю еще раз: для тебя нет ничего невозможного, было бы желание.
Просто прежде ты не видел смысла во всем этом.
Грегори нахмурился, что-то смущало его.
— Хотел бы я знать, что мне предстоит, — пожаловался он. — Обучаться искусству любви или переделывать себя в угоду дамским капризам?
Повисла тягостная пауза. Корделия озабоченно молчала, подыскивая слова. Она собиралась уже открыть рот, но в этот момент заговорила Гвен:
— Сейчас ты открываешь в себе новые способности, сын мой. И, соответственно, интерес к вещам, которые раньше тебя никогда не занимали. Да и не заинтересовали, скорее всего, если бы не эта Финистер.
— Боже, как это сложно — стать для нее идеальным мужчиной да вдобавок исцелить ее от пагубной страсти к убийствам, — промолвил Грегори, устрашенный масштабами стоящей перед ними задачи. — Боюсь, без магии здесь не обойтись!
— Значит, я изучу магию, — твердо заявила Гвен. — Думаю, мне пора отправляться — путь неблизкий.
Она повернулась к дочери.
— А ты проследи, чтоб наша подопечная не проснулась до времени.
Гвен пропутешествовала остаток этого дня и почти весь следующий. И то сказать: ей пришлось пересечь пол-Грамария. Даже при попутном ветре такой перелет занимал немало времени. Ночевать она останавливалась на постоялом дворе, а с первыми лучами солнца снова пускалась в путь. Наконец на рассвете третьего дня Гвендолен завидела цель своего путешествия — женскую обитель. Чтобы не смущать монахинь, она припрятала свою метлу в ближайшем лесочке и остаток пути проделала пешком.
Однако приблизившись, ведьма остановилась в изумлении, гадая, туда ли она попала. Под стенами монастыря резвилась толпа детей. Некоторые перекидывались мячом или запускали волчки. Другие были заняты какой-то сложной игрой с обручами. Часть детей просто стояла и болтала. Озадаченная Гвен не могла взять в толк, откуда они здесь взялись? Во время предыдущего посещения обители у нее сложилось впечатление, что монахини жили довольно обособленно. Конечно, они были целительницами, и больные из окрестных деревень шли к ним непрерывным потоком, но дети… Хотя, последний визит приходился на Рождество, и малыши могли находиться дома с родителями.
Нет, здесь все-таки какая-то ошибка.
Гвен решила посмотреть, чем же занимаются дети в обители.
На ее глазах из ворот вышла монахиня и громко хлопнула в ладони. Детский гомон тут же утих, и все собрались вокруг женщины, образовав несколько концентрических кругов. Похоже, процедура была отработана: старшие стояли позади, самые маленькие в середине, поближе к монашке. Та кивнула с довольным видом.
— Доброе утро, ученики!
— Утро доброе, сестра Элизабет! — ответил нестройный хор детских голосов.
— Давайте попросим Господа благословить наши сегодняшние труды.
Монахиня опустилась на колени и начала вслух читать молитву, дети последовали ее примеру. Гвен не верила своим глазам. Ученики? Неужели это действительно школа для крестьянских детей? В местности, где большинство жителей неграмотно, и лишь духовенство и знать худо-бедно могли читать-писать!
И уж, тем паче, никто не учил грамоте девочек! Нет, должно быть, сестра Элизабет говорит с ними только о религии.
Тем временем молитва окончилась, все поднялись с колен, и тут один маленький мальчик поднял руку.
— Да, Лоренс?
— Сестра Элизабет, а нам обязательно идти внутрь? — уныло он. — Здесь так солнечно и тепло!
Монахиня обменялась понимающей улыбкой со старшими детьми, двое из них покраснели и потупились — очевидно, это они подбили малыша на вопрос.
— Нет, думаю, необязательно, — оставив без внимания эту маленькую хитрость, ответила сестра. — Денек действительно хороший, может быть, последний теплый день нынешней осенью. Давайте сегодня останемся здесь.
Дети радостно загалдели. Монахиня улыбнулась и махнула рукой, призывая к тишине.
— А теперь садитесь и доставайте свои грифельные доски, — скомандовала она, когда шум утих.
Дети стали рассаживаться прямо на траве, приглушенно переговариваясь. Сестра Элизабет опять хлопнула в ладони.
— Прошу внимания! Самые старшие ученики письменно отвечают на вопрос: как это возможно, чтоб Иисус являлся всецело человеком и, одновременно, всецело Богом?
Нахмуренные задумчивые лица склонились над досками, пара подростков тут же начала что-то строчить.
Гвендолен недоумевала: крестьянские дети — пишут?
— Вопрос для следующей группы: являются ли те, кого мы называем ведьмами, действительно злыми колдуньями, пособницами Сатаны, или это обычные люди, но наделенные особыми талантами? Отвечая, руководствуйтесь не чувствами, но разумом — судите по их деяниям, добрым или злым. Далее подумайте: справедливо ли ваше суждение везде или лишь на нашем острове Грамарии? При написании не забывайте про три части эссе.
Подростки помладше также приступили к обдумыванию своих ответов.
Гвен была поражена не только (и не столько) самим фактом, что крестьянские дети умеют писать, а следовательно, — и читать, но и постановкой таких вопросов, которые вызывали споры у большинства жителей Грамария.
Дав задание подросткам, сестра Элизабет занялась малышами.
— Старшие детки идут со мной сюда, под дерево, — скомандовала она.
Монахиня достала из рукава кусок пергамента, испещренный цифрами, и пришпилила его к стволу.
— Решите примеры на ваших досках.
Тут что-то привлекло ее внимание в группе старших подростков. Она пригляделась повнимательнее и обратилась к одному из мальчиков:
— Гаррард! Глядите в свою доску, молодой человек!
В вашем возрасте уже непростительно без всякой цели глазеть по сторонам.
Мальчик пристыжено уткнулся в свои записи под сдавленный смешок товарищей. Девочка, которая перед тем занимала его внимание, бросила беглый взгляд на беднягу Гаррарда и с усмешкой вернулась к работе.
Сестра Элизабет повернулась к самым маленьким детям и подняла руку.
— Так, а теперь давайте займемся алфавитом!
Однако теперь ей что-то не понравилось в группе детей, занимавшихся арифметикой, и она прикрикнула:
— Мэттью!
Неожиданно застигнутый на месте преступления мальчуган поднял на учительницу виноватый взгляд.
— В школе нам нужны грифельные доски и мел, молодой человек! И ничего более! А ну-ка, дай сюда свою трубочку, — потребовала монахиня.
В гробовой тишине Мэттью достал из рукава и протянул ей тростинку.
— Бобы можешь оставить себе, если обещаешь не бросаться ими, — сжалилась сестра Элизабет. — Будешь хорошо себя вести до конца дня — получишь свою вещь обратно.
Что случится в противном случае, сказано не было.
Да это, очевидно, и не требовалось — все и так хорошо знали. Наведя порядок, монахиня направилась к самым младшим ученикам, но по дороге остановилась возле девочки, которая быстро прикрыла свою доску рукой.
— Только цифры, Синтия! — погрозила пальцем сестра Элизабет. — Я хочу видеть на твоей доске только Цифры!
Остальные ученики, вытянув шеи, пытались рассмотреть, что же там рисовала или писала девочка.
— Каждый глядит в свою собственную доску, — напомнила учительница, и дети снова вернулись к работе.
Сестра вздохнула и, покачав головой, вернулась, наконец, к малышам. Синтия, вытащив тряпицу, стала очищать грифельную доску.
— Итак, алфавит, — невозмутимо произнесла монахиня и принялась нараспев читать буквы.
Дети послушно вторили ей.
Гвен тронулась с места, в удивлении качая головой.
Это было неслыханно — школа для крестьянских детей! Однако, надо отдать справедливость, очень разумно: орден, посвятивший себя исцелению умов, заинтересован во всемерном развитии этих умов!
Не меньше Гвен удивлялась терпению учительницы. Ей самой хватило бы нескольких дней в школе, чтоб превратиться в сварливую каргу или же в косноязычную идиотку. Гвен вполне поняла бы, если б монахиням приходилась менять учительниц каждые несколько дней! Но, судя по поведению детей, сестра Элизабет занималась с ними постоянно. Вот уж, действительно, удивительная женщина!
Появление Гвендолен напугало послушницу у ворот, особенно, когда она поняла, что это — не случайная прохожая. Однако она постаралась не показать своего замешательства и осведомилась:
— Что угодно миледи?
— Поговорить с вашей матерью настоятельницей, — ответила Гвен и улыбнулась ей:
— Добрый день, милая!
— Д-добрый, — глаза девушки округлились. — И как о вас доложить?
— Леди Гвендолен Гэллоугласс.
— Д-да, миледи, — запинаясь, проговорила послушница.
Затем она опрометью бросилась прочь, оставив Гвен в одиночестве гадать: зачем вообще нужны ворота при такой низкой стене? И, уж подавно, для чего нужна привратница?
В ожидании возвращения монашки, Гвен внимательно оглядывала все вокруг. Монастырь явно был выстроен силами местных жителей: все строения казались увеличенными копиями крестьянских хижин, правда, изрядно увеличенными, некоторые — даже двухэтажными. Гвен так и видела мужчин — братьев и отцов монахинь — стаскивающих валуны для укреплений, ладящих глиняные стены. Однако невзирая на примитивность конструкции, план постройки восходил к освященным временем образцам всех монастырей — трапезная, спальня и часовня. Не суть важно, что последняя была выстроена из раскрашенных досок, а монастырские колонны — из стволов деревьев. Гвен в который раз подивилась мудрому решению сестер скрыть факт существования своей обители от монахов из мужского монастыря.