Страница:
— Послушай, папа!
— Что?
— Послушай, папа, почему богачи не любят комнат в доме?
— Милая, здесь ценят объем и движение воздуха, — объяснил Старлиц. — На Гавайях не знают, что такое холод или жара. Вот они и позволяют себе всяческие безумства.
Навстречу гостям вышла зевающая служанка. Макото набирал персонал для дома из бывших лифтеров компьютерно-обувного супермаркета «Йеллоу Мэджик Оркестра». На служанке была непромокаемая розовая форма из полиэфира. Старлиц предположил, что форму разработал Жан-Поль Готье: только у Готье полиэфир мог получиться таким пушистым.
Лениво покачиваясь в сугубо гавайской манере, служанка провела их наклонными коридорами, стены которых были беспорядочно увешаны золотыми альбомами и бурными излияниями за подписями знаменитостей. «Хотелось бы, чтобы больше американских ребят увидели, как мы постигаем твою задушевную музыку. Типпер и Ал», «Можешь считать меня мечтательницей, но ты и сам такой. Йоко и Шон», «От Теда и Джейн — Макото и Барбаре! Спасибо за помощь на яхте. Будете в Атланте, заходите!» [54]
Сам Макото завтракал в одной из кухонь, стоя и босой. Судя по виду и запаху, трапеза Макото не менялась уже много лет: мясные консервы с гречневой лапшой.
— Регги! — крикнул он, заключая Легги в объятия. Макото поседел, пополнел, стал пользоваться двухфокусными очками.
— Ешь «Спам» [55]. — Макото великодушно протянул свой котелок. — С континента. Для тебя полезно.
— Мы поели в отеле, — сказал Старлиц.
— Отель! — возмутился Макото. — Ты что, Регги? Тут для тебя есть комнаты для гостей. Можешь занять комнату Марико Мори. Марико Мори знаешь?
— А, да, нет, может быть. Марико Мори — дочь строителя величайших в мире небоскребов. Она фотографируется в токийском метро в космических скафандрах из «майлара».
Макото энергично закивал.
— Какая славная девочка, а? Суперталантливая! Как хороша!
— Интересно, Марико Мори понимает, что в последнее время слишком далеко зашла?
— Конечно! Марико большая художница. Большие продажи нью-йоркского «Сотбиз». — Макото глянул на Зету и деланно осклабился. — Кто эта фанатка? У нее такие шикарные башмаки!
— Это моя дочь, Зенобия. Зенобия Боадиция Гипа-тия Макмиллен.
Зета и Макото обменялись долгими, осторожными, трансконтинентальными взглядами.
— Тебе нравится «Шар дракона»? — спросил наконец Макото.
— Да, — тихо ответила Зета. — «Шар дракона» — это здорово.
— А «Сейлор Мун»? [56]Она вскинула голову.
— Конечно!
— «Покемон»? «Привет, Китти»?
— Это всем нравится! Только дураки от этого не тащатся!
— Девчонка что надо! — одобрил Макото. — Ты голодная, Зен Оби? Ты нравиться лапша удон? [57]
— А это белая лапша удон?
— Очень, очень белая.
— Классно. Сделай мне немного. Сделай мне немного прямо сейчас! Умираю от голода!
Макото плеснул в плохо отмытую кастрюльку безумно дорогой импортной ключевой воды из канистры.
— Американки растут большие, если едят лапшу удон, — предположил Макото, прохаживаясь перед кухонными тумбами из тропической древесины и наугад дергая ручки ящиков. Из одного испуганно выскочили два здоровенных таракана-островитянина с палец величиной. Макото проводил их шумный полет снисходительным взглядом гавайца. Наконец он наткнулся на залежи японской лапши в целлофане.
— Я ее варю, — сообщил он, включая электроплиту. — Микроволновка не тот вкус. Мы готовим лапшу старинно, любовью, естественно, совершенно.
Кастрюлька закипала в умиротворенной тишине. Макото устремил на Зету задумчивый взгляд.
— Что тебе больше нравится, «Нинтендо» или «Сега»?
— «Сега» сыграла в ящик. Ну, почти.
— Да. Ты права. Я им твержу: возьмите ди-джея из Токио, но нет, нет, «Пропеллерхэдз», «Продиджи», прочая мура! У ребят из британского «техно» пунктик на музыке для видеоигр.
Не в привычках Макото было заговаривать о деле, не посвятив сперва, согласно японским правилам гостеприимства, несколько часов болтовне ни о чем. Видимо, его не покидали мысли о видеоиграх. Невозможность покорить Америку заставляла его еще более серьезно относиться к британской поп-сцене. На ней он по пояс увяз в конкурентной борьбе. Британия была европейской Японией.
— Какие новости про Ино? — осторожно поинтересовался Старлиц.
— Я знаю его. Вернулся в «Рокси Мьюзик», — машинально ответил Макото. — Я узнаю Брайана Ино даже в гриме и перьях.
— Ты читал его новую книгу? Ту, про один год в девяностых?
— Профессор Ино очень хороший писатель, — кисло проговорил Макото. Повозив языком во рту, он выдал цитату: — «Никогда не делать того, чего никто никогда не думал не делать».
Старлиц обдумал сентенцию. Не много европейцев осмелились бы такое написать.
— Да, Ино — тяжеловес.
— Я веду дневник 1999 года. Называется «Окольная стратегия». — Макото поднял глаза, продолжая вяло помешивать свое варево. — Ты ведешь дневник. Регги?
— У меня принцип: не оставлять письменных следов.
— Ты вечно в бегах. Тебе пускать корни, так лучше для тебя. У тебя маленькая девочка, ей будет лучше с большим домом.
— Кому ты это говоришь? Помнишь, я сам говорил это тебе. Я — тебе.
Макото изобразил улыбку сфинкса.
— Значит, у нас равновесие.
В кухню вошли две служанки Макото — в форме, чистенькие и радостные.
— Мы снова нашли на диване многоножку, босс, — доложила одна по-японски.
— Здоровенную коричневую лентяйку или шуструю голубенькую, из ядовитых?
— Большую коричневую, босс.
— Тогда не бойтесь, ее сожрут гекконы.
— У тебя тут многочисленные жуки? — спросил Старлиц на своем неудобоваримом японском.
Макото грустно кивнул.
— Ты не поверишь, братец! Это сырость. Мы каждую неделю или примерно собираем плесень от пластиковых стен, но жуки живут под домом, на сваях, и размножаются в мертвых пнях от макадамий. — Макото в задумчивости почесал круглую пышноволосую голову. — Самое худшее здесь — постоянный соленый бриз. Сожрал все мое студийное оборудование. Машины, компьютеры, магнитофоны, ну как это назвать: все портится.
Служанки тем временем подплыли к рыжему от ржавчины холодильнику и стали вынимать из него фрукты. Они двигались бесшумно, с непередаваемой истомой, словно под гипнозом. Одна нарезала большой сочный плод манго керамическим японским ножиком цвета крабового мяса, другая включила дряхлый кухонный комбайн «Браун». Кто-то в глубине дома включил бухающую запись балийского гамелана.
— Да, ржавчина — это целая проблема, — посочувствовал Старлиц.
— Домашние растения, однако, — проворковал Макото. — На этом острове лучшая в мире вулканическая почва. У меня бонсай на заднем крыльце под три метра!
— Бонсай, такой большой?
— Шутка.
— Извини, мой японский тоже заржавел от редкого применения.
— Если честно, Регги, та безграмотная чушь, которую ты нес тогда в баре в Роппонги, была не японским языком, а твоим собственным уникальным личным диалектом. Реггийским.
Макото слил из кастрюльки воду и вывалил лапшу в конический глиняный сосуд.
— Ты ешь лапшу! — приказал он Зете по-английски. — Наслаждайся!
— Мне нужны палочки! — заявила обрадованная Зе-та. Вооружившись палочками, она стала со скоростью пылесоса втягивать в себя лапшу, довольно хлюпая.
Макото устроился на подушке хромированного табурета.
— Сначала мне показалось, что она на тебя не похожа, но теперь я могу чувствовать сильное семейное сходство.
— Хай [58]. — Старлиц поблагодарил хозяина дома вежливым японским кивком.
— Очень приятно познакомиться с этой юной леди. Однажды ты уже упоминал про свою дочь, но тогда я решил, что все увязнет в этих невозможных американских джунглях развода и опеки. Ничего не собираюсь выпытывать.
Старлиц отвесил встревоженный полупоклон.
— Прости, что я оставил группу. Это моя вина. Gomen nasai [59].
— Регги, брат мой, верь мне, я все понимаю. Это проблема giri и ninjo [60]. Либо одно, либо другое. Такова человеческая жизнь. Человек должен следовать своей карме, понимаешь? Меня устраивают оба пути.
Зета недовольно отвлеклась от заметно уменьшившейся горки лапши.
— Хватит болтать по-японски! Тем более хватит болтать по-японски про меня!
— Хочешь в магазин? — простодушно спросил ее Макото.
— Потратить денежки? Конечно!
— Твой отец и я, мы пока поговорить немного о деле. Кэтс отвезет тебя в хороший магазин на набережной в Лихуэ. Ты покупать все отлично. — Он повернулся к беспечной служанке: — Кэтсу, отвези этого неместного ребенка в город. Покажи ей все лавки с безделушками. Расплачивайся карточкой MasterCard, на ней деньги на развлечения.
— «Лексус» на ходу, босс?
— Вроде бы.
— Хорошо.
— В Лихуэ нас знают, — сообщил Макото, доедая свой «Спам». — На таком маленьком острове все друг друга знают. Привозишь ораву в двадцать ртов из Токио и за большой стол в «Таишо» на южном берегу — единственный на Кауаи суси-бар, где кормят свежими кальмарами. О каждом твоем шаге все известно всем. Здесь все друг за другом смотрят. Даже у англо-американцев есть азиатские ценности. Так что твоя дочь будет в порядке.
Доев лапшу, Зета объявила:
— Мне надо в туалет, папа.
Макото молча указал на крапчатую «плайбуковую» дверь. Отец и дочь направились туда. Доверчиво глядя на Старлица, Зета спросила:
— Папа, Макото хороший?
— Он очень богат.
— Но ведь он хороший? Он не злится на тебя из-за «Большой Семерки». И лапша у него что надо.
— В общем, если копнуть на десять — двенадцать слоев вглубь, заглянуть под все контракты, махнуть рукой на все записи, гастроли, все случаи, когда его обманывали, все усилия, которые он прилагает, чтобы остаться самым модным сукиным сыном в мире, то можно сказать, что Макото хороший.
Заблудившись в лабиринтах дома, они забрели в спальню Макото, где среди леса из сандаловых ширм стояли две кровати под цветастыми покрывалами. Оттуда их сразу прогнал сырой эротический дух пачули, мускуса и злаковых проростков. Но Старлиц успел заметить у изголовья Макото потрепанный томик «Норвежского леса» Харуки Мураками.
Макото был одержим этим писателем. С преданностью фанатика он прочел все его романы: «Охоту на овец», «Дэнс, дэнс, дэнс», «Страну чудес без тормозов», даже неподъемные «Хроники заводной птицы» — полцентнера вареной редиски для неяпонца, зато оскорбительный и одновременно преображающий культурный опыт для японца.
Первый роман Мураками «Норвежский лес» стал повествовательной основой всего его творчества. Герой, неисправимо избалованный, до крайности чуткий, с потрясающе хорошим вкусом в одежде и музыке японец, совсем уже собрался наложить на себя руки, но первой с собой кончает его подружка. Только толстокожие неяпонцы способны счесть этот сюжет смешным, для японцев же эта история наполнена сексуальной, политической и экзистенциальной правдой.
Как-то раз в квартале Горуден Гай [61]под виски «Сан-тори» и сакэ «Геккейкан», под пьяный рев плотной и потной толпы в сверхмодном баре размером с телефонную будку Макото втолковывал Старлицу глубинную сущность этой коллизии. Старлиц слушал с неослабным вниманием. С Макото всегда стоило потолковать. Он был неповторимым слушателем, к тому же у него были восхитительные уши — самое красивое в его облике. Макото улавливал ими звуки, не достигающие слуха прочих смертных.
Старлиц молвил тогда: «Я понимаю, зачем умерла девушка. В этом весь драматизм и трогательность сюжета. Повесившись, она повысила ценность невысказанной тревоги героя. Но давай предположим — только для продления спора, — что герой осознает свое существование на более высоком уровне. Он знает, что является утонченным интеллектуалом, переживающим смертельный кризис своей идентичности в высоко конфликтном, сверхкоммерческом обществе. И вот он в приступе сознательной извращенности делает так, чтобы его девушка не кончала с собой. Он ее хорошо кормит, заставляет заниматься физкультурой, ухаживает за ней, окружает уважением, сдувает с нее пылинки…»
«Регги, это был бы плохой роман».
«Конечно, плохой. Но ты слушай. В „Норвежском лесе“ всего сорок пять тысяч слов. Эта книга ужасно короткая, Макото. Заглотав этот крючок, ты и твоя девушка захлебнетесь собственной рвотой, как Хендрикс и Джоплин. Но если ты каким-то образом нарушишь главный ход повествования, то будешь купаться в гонорарах, а все остальные свихнутые артисты, голоса своего треклятого японского поколения, окажутся в чертовых кремационных урнах».
Спор получался сложным, но японский Старлица всегда резко улучшался, когда вокруг него толпились пьяные. Макото слушал его, и в нем происходила какая-то важная перемена. Потом он протолкался наружу, в токийский закоулок, и исторг вместе с рвотой все, что понял.
После того случая Макото перестал писать собственные уникальные песни, которые все равно никто не понимал, и занялся изготовлением блестящих компиляций глобал-поп, регулярно приносивших круглые суммы.
— Это ванная, папа?
— Да. Наверное, это ванная Барбары.
— Зайди со мной, одна я боюсь.
Ванная и впрямь была жутковатая: огромные зеркала, как в гримерной, густые ковры, пахучие свечи, благовония, фазаньи перья, ароматические масла, отдельный гримерный будуар, махровые купальные халаты восьми мягких тропических оттенков, формователи для ресниц, похожие на оборудование для расщепления кварков из женевского ЦЕРНа. В углу высилась тщательно отполированная бронзовая богиня Кали с мерцающими морскими раковинами в глазницах.
— Папа, что это за штука?
— Это называется биде, милая.
— У нее здесь нет унитаза!
Унитаза у дивы действительно не оказалось.
— Тогда давай заглянем в ванную к Макото. Уж там-то должен стоять унитаз!
Таковой там действительно обнаружился, но низкий, в японском стиле, обложенный стопками плесневеющих журналов «Метрополис» и «I.D.» [62].
Зета с непреклонной женской решительностью поджала губы.
— Здесь я не смогу. Лучше потерпеть.
— Ты уверена, что дотерпишь до Лихуэ?
— Придется.
После того, как сутулящуюся Зету увез «лексус», Старлиц и Макото сели пить чай из жимолости и женьшеня в уютной лавовой пещере. Низкий кофейный столик блестел черным лаком, как концертный «Стейнвей» [63]. Стены были украшены оригиналами из легендарной серии укиё-э [64]гавайского художника Масами Тераока «Гамбургеры „Макдональдс“ завоевывают Японию». Тут же были выставлены свидетельства подвигов Макото на ниве благотворительности: участие в борьбе с африканской речной бактерией, вызывающей слепоту, в проверке на СПИД на островах Карибского бассейна, в раздаче бесплатных летных бронекурток сотрудникам ЮНИСЕФ. За легкими плексигласовыми дверями виднелась галька дворика «дзен», символическое море, плещущееся под шестью бетонными скалами — обломками Берлинской стены.
— Tabacol — предложил Макото.
— Я опять бросил.
— Я тоже, — солгал Макото и с наигранной небрежностью отбросил пачку «Севен Старс». После этого он открыл шкатулку из красного дерева и зажег туго свернутую самокрутку с марихуаной. Спичка упала на тяжелый ониксовый поднос.
— Скоро в Япония вернется «большой бум», — молвил он ни с того ни с сего.
— Да, так говорят. Каждому пузырьку свой «бум».
— Когда Япония богатая и счастливая, я вернусь жить. Я часто туда езжу. На студию. Но в Японии мертв дух. Всё запахнет гнилью.
— Давно нюхал Россию?
— Россия слишком много пьет, никогда не работает. Конечно разорение, — ответил Макото с улыбкой. — Но почему разоряются японцы? Японцы каждый день очень много работают. Почему, Регги?
— Ты и ответь. Откуда у меня ответы на все вопросы? Макото втянул смолистый дымок, щелкнул крепкими пальцами гитариста и перешел на японский.
— Верно, ответов на все вопросы у тебя нет. Теперь это очевидно для нас обоих. Ведь ты проиграл пари.
— Проиграл.
— Француженка умерла, нанюхавшись кокаина в поганом отеле посреди Азии. — Старлиц смолчал. — Я думал, победишь ты, Регги. Мне, собственно, все равно. Дурацкое было пари. Зачем оно тебе понадобилось?
Выигравший получает немножко денег. Проиграл ты. Придется тебе стать волшебником.
— Разве триста миллионов иен, не облагаемые налогом, — это мало? — спросил Старлиц по-английски. — Лично я нашел бы, как их истратить. После наступления Y2K такая куча иен любому сгодилась бы.
— Не такая уж это куча. — Макото пожал плечами. — Труднее всего дается первая сотня тысяч. Но ты проиграл, верно? — В его откровенном взгляде проклюнулся некоторый интерес.
— Проиграл. И стану волшебником. Для тебя. Совсем скоро.
— В чем главная ошибка?
— Я размышлял об этом. Серьезно. Легче всего заключить, что я все завалил по личным обстоятельствам. Из-за дочери, обязательств gin и ninjo и так далее. Да, я бросил «Большую Семерку», я сдался. Но если бы не появилась дочь, то возникла бы какая-нибудь другая причина. Напрасно я вообразил, что мы можем создать многонациональный поп-проект и заработать кучу денег, не располагая талантами, не вкладывая душу, без вдохновения, без малейшей музыкальной искренности.
— Тем не менее это звучит разумно. Главная современная тенденция в индустрии.
Старлиц развел руками.
— Конечно, мы с тобой могли бы создать успешный мировой поп-проект. У нас был капитал, технологии, связи. Но это не сошло бы мне с рук. Мир только выглядит донельзя циничным. Я нарушил главный закон повествования. Надо было знать, что какая-нибудь из девчонок в «Семерке» трагически погибнет, несмотря на то что весь проект— подделка и полная бессмыслица. — Старлиц вздохнул. — Причем не кто-нибудь, а именно Француженка! Это меня окончательно добило. Ведь она была самой лучшей, она знала, что участвует в голой видимости, лишенной содержания. И она была единственной среди них настоящей певицей.
— Теперь «Большая семерка» зарабатывает отличные деньги, — возразил Макото. — Гораздо больше прежнего.
— Это неудивительно!
— Хай, — аккуратно произнес Макото. — Твой турецкий друг, этот Мехмет Озбей-сан — весьма деловой господин, прирожденный импресарио. Деньги капают по часам, неделя за неделей. В ценных бумагах турецкого правительства! В дипломатических посылках! — Макото изучил тлеющий кончик самокрутки и увлажнил его, лизнув кончик пальца. — Наш прежний бухгалтер «Большой Семерки» — как его звали?..
— Ник.
— Ник. — Макото выдохнул дым и опять перешел на английский. — Британская полиция, они арестовали твоего Ника. В Стамбуле. Его сцапал Интерпол. Боюсь, твой друг Ник — не очень честный бухгалтер.
— Черт! Очень жаль. То есть Ника жаль. — Старлиц покачал головой. — Я должен был предвидеть, что он сорвется. Вернее, что его подставят. Я дорожил Ником, но для Озбея он был помехой. — Старлиц раздраженно почесал скулу. — У нас была деликатная договоренность. Ник обладал уникальными способностями, в самый раз для этого дерьмового проекта. Такие под ногами не валяются.
Макото погасил окурок.
— В Индонезии валютный кризис, — сурово молвил он. — Финансы Малайзии больны. В Японии уже восемь-девять лет продолжается спад. Гонконг держат за глотку новые китайские хозяева. То ли дело Центральная Азия: куча нефтяных денег и зачаточное проникновение поп-музыки! Я сочиняю песню специально для «Большой Семерки»! Так, ради удовольствия.
— Нет!.. — пробормотал пораженный Старлиц. — Скажи хотя бы, что ты не написал им хорошую песню!
— Слушай меня, Регги! — сказал Макото по-японски. — Знаю, я тебе обещал не давать группе приличных мелодий. Это было частью пари. Но теперь, после гибели девушки, наши прежние договоренности лишаются силы. Сознаюсь, я уже написал для «Большой Семерки» одну песню. В центральноазиатском ключе, с тувинским горловым пением. И это хит, братец. Величайший поп-хит, когда-либо впервые исполненный в Ташкенте.
В пику Макото Старлиц опять перешел на английский.
— Зачем ты так торопишься? Ты играешь с огнем! Разве ты этого не знаешь?
— Теперь «Большая Семерка» — лучший мой коммерческий проект. — Макото нахмурился. — Один модный желторотый ди-джей в Лондоне тоже пишет им неплохие песенки.
— Ты шутишь? Кто он?
— Эти новые ди-джеи все одинаковые! Всё пропускают через компьютер, не знают нот и не владеют гитарой.
— И все-таки кто он? Мне нужно имя.
— Дэд Уайт Евросентрик.
— Кошмар! — взвыл Старлиц. — Ты меня пугаешь. Зачем ему писать для «Большой Семерки»? Ему в дверь стучится сама Мадонна, забросив на спину своего младенца!
Макото почесал широкую переносицу.
— «Большая Семерка» вошла в моду. Он чувствует запах жареного. Как и я. — Он мрачно уставился на собственное похоронное отражение в черной крышке столика. — Мода, понял? Потому что посыпались бомбы. Идет культурная война.
Макото и Старлиц провели несколько дневных часов, лениво прохаживаясь по дворцовому парку. Макото демонстрировал Старлицу псарню, планеры, доски для серфинга, акваланги, тримаран. Это был ритуальный показ, вошедший у Макото в привычку. Одновременно он доказывал Старлицу, что не держит на него зла. Да, им не удалось проводить уходящий век, сохранив полный коммерческий контроль над самой паршивой на свете поп-группой, но музыкальный бизнес есть музыкальный бизнес, ссориться из-за него глупо. В нем бывают свои взлеты, свои падения. Двум разумным людям негоже принимать это близко к сердцу.
— Взгляни на мои розы, — сказал Макото по-японски. — Это ЭГМ.
— Хай? — Растения выглядели невзрачно: мелкие листики, кривые стебли, никаких цветов.
— Эталонная генетическая модификация. Размножаются только в лаборатории. Каждый экземпляр защищен авторским правом. — Макото ковырнул носком сандалии жирную почву. — В них вживлены гены светлячков, они светятся в темноте. Только что из лаборатории, привет из нового столетия. Барбара их ненавидит, слуги тоже. Они ненастоящие, какие-то вавилонские монстры-мутанты. Сколько я ни стараюсь, они отказываются цвести.
— Зачем было покупать опытное сырье?
— Это был один из тех веб-сайтов, где всё покупают, лишь раз «кликнув» мышкой. — Макото повесил голову. — Я лазил по Интернету, когда был под кайфом. Я не должен больше так делать. Я просто должен прекратить и платить другим, чтобы они разбирались с моими сумасшедшими решениями. Ты бы не хотел этим заняться?
Старлиц удивленно пожал плечами.
— Не исключено. На Кауаи не так много работы.
— Кауаи — «Остров-сад». Середина Тихого океана, туристический бум. Бар на баре, как в твои старые деньки, в Роппонги. — Макото положил руку Старлицу на плечо. — Честное слово, Регги, в труде садовника нет ничего зазорного. Славное, почетное занятие. Сэнсей Борутаро учил, что надо возделывать собственный сад.
— Борутаро? Из философов «дзен»?
— Вольтер.
— А, этот… — Старлиц пригляделся к розовым кустам. — Я подумаю над твоим предложением. Серьезно.
— Я вижу будущее, братец, — сообщил Макото. — Наступление Y2K меня не страшит. Просто идут годы, я толстею, старею и богатею. Возможно, совершенствуюсь в игре на гитаре. Но у меня находится все меньше, что сказать. Скоро я достигну вершины мастерства, но уже не будет причин играть. И тогда меня можно будет кремировать.
— Лучше завянуть, чем сгореть.
— Конечно, лучше, но ненамного. Поэтому у меня получится.
Ясным тропическим вечером Барбара возвратилась с урока гавайского танца. Когда-то она сама брала уроки в местной танцевальной школе, скромно участвовала в общинных концертах, станцевала однажды на фестивале «Коке'е Банана Пока». Но подлинной исполнительницей гавайских танцев она не была. Настоящую хулу плясали доисторические племена, не знавшие железа и грешившие человеческими жертвоприношениями. Однако появление Барбары на сцене сдуло оттуда всех остальных. Хула, которую танцевала Барбара, была танцем, который родился бы на Гавайях, стань они полинезийской сверхдержавой с ядерными каноэ-авианосцами. Ее хула была посвящена 1999 году. Это был яркий, самоотверженный танец, торжество безопасного секса, стероидов и стиля гимнастического зала.
Теперь Барбара была на Кауаи гуру постмодерновой хулы. У нее была собственная танцевальная школа и две дюжины влюбленных в нее либеральных американок средних лет, свято в нее веривших и готовых повиноваться любому ее жесту.
Старлиц наблюдал с безопасного расстояния, как босая Барбара выходит из своего «мерседеса». Ее бедра были обернуты цветастой юбкой, грудь венчал тесный лифчик без бретелек, голову — плетеная шляпка с цветком. Легко миновав сорок футов красной мшистой грязи, она взошла на крыльцо с такими чистыми ногами, словно по пути побывала на педикюре.
— Что?
— Послушай, папа, почему богачи не любят комнат в доме?
— Милая, здесь ценят объем и движение воздуха, — объяснил Старлиц. — На Гавайях не знают, что такое холод или жара. Вот они и позволяют себе всяческие безумства.
Навстречу гостям вышла зевающая служанка. Макото набирал персонал для дома из бывших лифтеров компьютерно-обувного супермаркета «Йеллоу Мэджик Оркестра». На служанке была непромокаемая розовая форма из полиэфира. Старлиц предположил, что форму разработал Жан-Поль Готье: только у Готье полиэфир мог получиться таким пушистым.
Лениво покачиваясь в сугубо гавайской манере, служанка провела их наклонными коридорами, стены которых были беспорядочно увешаны золотыми альбомами и бурными излияниями за подписями знаменитостей. «Хотелось бы, чтобы больше американских ребят увидели, как мы постигаем твою задушевную музыку. Типпер и Ал», «Можешь считать меня мечтательницей, но ты и сам такой. Йоко и Шон», «От Теда и Джейн — Макото и Барбаре! Спасибо за помощь на яхте. Будете в Атланте, заходите!» [54]
Сам Макото завтракал в одной из кухонь, стоя и босой. Судя по виду и запаху, трапеза Макото не менялась уже много лет: мясные консервы с гречневой лапшой.
— Регги! — крикнул он, заключая Легги в объятия. Макото поседел, пополнел, стал пользоваться двухфокусными очками.
— Ешь «Спам» [55]. — Макото великодушно протянул свой котелок. — С континента. Для тебя полезно.
— Мы поели в отеле, — сказал Старлиц.
— Отель! — возмутился Макото. — Ты что, Регги? Тут для тебя есть комнаты для гостей. Можешь занять комнату Марико Мори. Марико Мори знаешь?
— А, да, нет, может быть. Марико Мори — дочь строителя величайших в мире небоскребов. Она фотографируется в токийском метро в космических скафандрах из «майлара».
Макото энергично закивал.
— Какая славная девочка, а? Суперталантливая! Как хороша!
— Интересно, Марико Мори понимает, что в последнее время слишком далеко зашла?
— Конечно! Марико большая художница. Большие продажи нью-йоркского «Сотбиз». — Макото глянул на Зету и деланно осклабился. — Кто эта фанатка? У нее такие шикарные башмаки!
— Это моя дочь, Зенобия. Зенобия Боадиция Гипа-тия Макмиллен.
Зета и Макото обменялись долгими, осторожными, трансконтинентальными взглядами.
— Тебе нравится «Шар дракона»? — спросил наконец Макото.
— Да, — тихо ответила Зета. — «Шар дракона» — это здорово.
— А «Сейлор Мун»? [56]Она вскинула голову.
— Конечно!
— «Покемон»? «Привет, Китти»?
— Это всем нравится! Только дураки от этого не тащатся!
— Девчонка что надо! — одобрил Макото. — Ты голодная, Зен Оби? Ты нравиться лапша удон? [57]
— А это белая лапша удон?
— Очень, очень белая.
— Классно. Сделай мне немного. Сделай мне немного прямо сейчас! Умираю от голода!
Макото плеснул в плохо отмытую кастрюльку безумно дорогой импортной ключевой воды из канистры.
— Американки растут большие, если едят лапшу удон, — предположил Макото, прохаживаясь перед кухонными тумбами из тропической древесины и наугад дергая ручки ящиков. Из одного испуганно выскочили два здоровенных таракана-островитянина с палец величиной. Макото проводил их шумный полет снисходительным взглядом гавайца. Наконец он наткнулся на залежи японской лапши в целлофане.
— Я ее варю, — сообщил он, включая электроплиту. — Микроволновка не тот вкус. Мы готовим лапшу старинно, любовью, естественно, совершенно.
Кастрюлька закипала в умиротворенной тишине. Макото устремил на Зету задумчивый взгляд.
— Что тебе больше нравится, «Нинтендо» или «Сега»?
— «Сега» сыграла в ящик. Ну, почти.
— Да. Ты права. Я им твержу: возьмите ди-джея из Токио, но нет, нет, «Пропеллерхэдз», «Продиджи», прочая мура! У ребят из британского «техно» пунктик на музыке для видеоигр.
Не в привычках Макото было заговаривать о деле, не посвятив сперва, согласно японским правилам гостеприимства, несколько часов болтовне ни о чем. Видимо, его не покидали мысли о видеоиграх. Невозможность покорить Америку заставляла его еще более серьезно относиться к британской поп-сцене. На ней он по пояс увяз в конкурентной борьбе. Британия была европейской Японией.
— Какие новости про Ино? — осторожно поинтересовался Старлиц.
— Я знаю его. Вернулся в «Рокси Мьюзик», — машинально ответил Макото. — Я узнаю Брайана Ино даже в гриме и перьях.
— Ты читал его новую книгу? Ту, про один год в девяностых?
— Профессор Ино очень хороший писатель, — кисло проговорил Макото. Повозив языком во рту, он выдал цитату: — «Никогда не делать того, чего никто никогда не думал не делать».
Старлиц обдумал сентенцию. Не много европейцев осмелились бы такое написать.
— Да, Ино — тяжеловес.
— Я веду дневник 1999 года. Называется «Окольная стратегия». — Макото поднял глаза, продолжая вяло помешивать свое варево. — Ты ведешь дневник. Регги?
— У меня принцип: не оставлять письменных следов.
— Ты вечно в бегах. Тебе пускать корни, так лучше для тебя. У тебя маленькая девочка, ей будет лучше с большим домом.
— Кому ты это говоришь? Помнишь, я сам говорил это тебе. Я — тебе.
Макото изобразил улыбку сфинкса.
— Значит, у нас равновесие.
В кухню вошли две служанки Макото — в форме, чистенькие и радостные.
— Мы снова нашли на диване многоножку, босс, — доложила одна по-японски.
— Здоровенную коричневую лентяйку или шуструю голубенькую, из ядовитых?
— Большую коричневую, босс.
— Тогда не бойтесь, ее сожрут гекконы.
— У тебя тут многочисленные жуки? — спросил Старлиц на своем неудобоваримом японском.
Макото грустно кивнул.
— Ты не поверишь, братец! Это сырость. Мы каждую неделю или примерно собираем плесень от пластиковых стен, но жуки живут под домом, на сваях, и размножаются в мертвых пнях от макадамий. — Макото в задумчивости почесал круглую пышноволосую голову. — Самое худшее здесь — постоянный соленый бриз. Сожрал все мое студийное оборудование. Машины, компьютеры, магнитофоны, ну как это назвать: все портится.
Служанки тем временем подплыли к рыжему от ржавчины холодильнику и стали вынимать из него фрукты. Они двигались бесшумно, с непередаваемой истомой, словно под гипнозом. Одна нарезала большой сочный плод манго керамическим японским ножиком цвета крабового мяса, другая включила дряхлый кухонный комбайн «Браун». Кто-то в глубине дома включил бухающую запись балийского гамелана.
— Да, ржавчина — это целая проблема, — посочувствовал Старлиц.
— Домашние растения, однако, — проворковал Макото. — На этом острове лучшая в мире вулканическая почва. У меня бонсай на заднем крыльце под три метра!
— Бонсай, такой большой?
— Шутка.
— Извини, мой японский тоже заржавел от редкого применения.
— Если честно, Регги, та безграмотная чушь, которую ты нес тогда в баре в Роппонги, была не японским языком, а твоим собственным уникальным личным диалектом. Реггийским.
Макото слил из кастрюльки воду и вывалил лапшу в конический глиняный сосуд.
— Ты ешь лапшу! — приказал он Зете по-английски. — Наслаждайся!
— Мне нужны палочки! — заявила обрадованная Зе-та. Вооружившись палочками, она стала со скоростью пылесоса втягивать в себя лапшу, довольно хлюпая.
Макото устроился на подушке хромированного табурета.
— Сначала мне показалось, что она на тебя не похожа, но теперь я могу чувствовать сильное семейное сходство.
— Хай [58]. — Старлиц поблагодарил хозяина дома вежливым японским кивком.
— Очень приятно познакомиться с этой юной леди. Однажды ты уже упоминал про свою дочь, но тогда я решил, что все увязнет в этих невозможных американских джунглях развода и опеки. Ничего не собираюсь выпытывать.
Старлиц отвесил встревоженный полупоклон.
— Прости, что я оставил группу. Это моя вина. Gomen nasai [59].
— Регги, брат мой, верь мне, я все понимаю. Это проблема giri и ninjo [60]. Либо одно, либо другое. Такова человеческая жизнь. Человек должен следовать своей карме, понимаешь? Меня устраивают оба пути.
Зета недовольно отвлеклась от заметно уменьшившейся горки лапши.
— Хватит болтать по-японски! Тем более хватит болтать по-японски про меня!
— Хочешь в магазин? — простодушно спросил ее Макото.
— Потратить денежки? Конечно!
— Твой отец и я, мы пока поговорить немного о деле. Кэтс отвезет тебя в хороший магазин на набережной в Лихуэ. Ты покупать все отлично. — Он повернулся к беспечной служанке: — Кэтсу, отвези этого неместного ребенка в город. Покажи ей все лавки с безделушками. Расплачивайся карточкой MasterCard, на ней деньги на развлечения.
— «Лексус» на ходу, босс?
— Вроде бы.
— Хорошо.
— В Лихуэ нас знают, — сообщил Макото, доедая свой «Спам». — На таком маленьком острове все друг друга знают. Привозишь ораву в двадцать ртов из Токио и за большой стол в «Таишо» на южном берегу — единственный на Кауаи суси-бар, где кормят свежими кальмарами. О каждом твоем шаге все известно всем. Здесь все друг за другом смотрят. Даже у англо-американцев есть азиатские ценности. Так что твоя дочь будет в порядке.
Доев лапшу, Зета объявила:
— Мне надо в туалет, папа.
Макото молча указал на крапчатую «плайбуковую» дверь. Отец и дочь направились туда. Доверчиво глядя на Старлица, Зета спросила:
— Папа, Макото хороший?
— Он очень богат.
— Но ведь он хороший? Он не злится на тебя из-за «Большой Семерки». И лапша у него что надо.
— В общем, если копнуть на десять — двенадцать слоев вглубь, заглянуть под все контракты, махнуть рукой на все записи, гастроли, все случаи, когда его обманывали, все усилия, которые он прилагает, чтобы остаться самым модным сукиным сыном в мире, то можно сказать, что Макото хороший.
Заблудившись в лабиринтах дома, они забрели в спальню Макото, где среди леса из сандаловых ширм стояли две кровати под цветастыми покрывалами. Оттуда их сразу прогнал сырой эротический дух пачули, мускуса и злаковых проростков. Но Старлиц успел заметить у изголовья Макото потрепанный томик «Норвежского леса» Харуки Мураками.
Макото был одержим этим писателем. С преданностью фанатика он прочел все его романы: «Охоту на овец», «Дэнс, дэнс, дэнс», «Страну чудес без тормозов», даже неподъемные «Хроники заводной птицы» — полцентнера вареной редиски для неяпонца, зато оскорбительный и одновременно преображающий культурный опыт для японца.
Первый роман Мураками «Норвежский лес» стал повествовательной основой всего его творчества. Герой, неисправимо избалованный, до крайности чуткий, с потрясающе хорошим вкусом в одежде и музыке японец, совсем уже собрался наложить на себя руки, но первой с собой кончает его подружка. Только толстокожие неяпонцы способны счесть этот сюжет смешным, для японцев же эта история наполнена сексуальной, политической и экзистенциальной правдой.
Как-то раз в квартале Горуден Гай [61]под виски «Сан-тори» и сакэ «Геккейкан», под пьяный рев плотной и потной толпы в сверхмодном баре размером с телефонную будку Макото втолковывал Старлицу глубинную сущность этой коллизии. Старлиц слушал с неослабным вниманием. С Макото всегда стоило потолковать. Он был неповторимым слушателем, к тому же у него были восхитительные уши — самое красивое в его облике. Макото улавливал ими звуки, не достигающие слуха прочих смертных.
Старлиц молвил тогда: «Я понимаю, зачем умерла девушка. В этом весь драматизм и трогательность сюжета. Повесившись, она повысила ценность невысказанной тревоги героя. Но давай предположим — только для продления спора, — что герой осознает свое существование на более высоком уровне. Он знает, что является утонченным интеллектуалом, переживающим смертельный кризис своей идентичности в высоко конфликтном, сверхкоммерческом обществе. И вот он в приступе сознательной извращенности делает так, чтобы его девушка не кончала с собой. Он ее хорошо кормит, заставляет заниматься физкультурой, ухаживает за ней, окружает уважением, сдувает с нее пылинки…»
«Регги, это был бы плохой роман».
«Конечно, плохой. Но ты слушай. В „Норвежском лесе“ всего сорок пять тысяч слов. Эта книга ужасно короткая, Макото. Заглотав этот крючок, ты и твоя девушка захлебнетесь собственной рвотой, как Хендрикс и Джоплин. Но если ты каким-то образом нарушишь главный ход повествования, то будешь купаться в гонорарах, а все остальные свихнутые артисты, голоса своего треклятого японского поколения, окажутся в чертовых кремационных урнах».
Спор получался сложным, но японский Старлица всегда резко улучшался, когда вокруг него толпились пьяные. Макото слушал его, и в нем происходила какая-то важная перемена. Потом он протолкался наружу, в токийский закоулок, и исторг вместе с рвотой все, что понял.
После того случая Макото перестал писать собственные уникальные песни, которые все равно никто не понимал, и занялся изготовлением блестящих компиляций глобал-поп, регулярно приносивших круглые суммы.
— Это ванная, папа?
— Да. Наверное, это ванная Барбары.
— Зайди со мной, одна я боюсь.
Ванная и впрямь была жутковатая: огромные зеркала, как в гримерной, густые ковры, пахучие свечи, благовония, фазаньи перья, ароматические масла, отдельный гримерный будуар, махровые купальные халаты восьми мягких тропических оттенков, формователи для ресниц, похожие на оборудование для расщепления кварков из женевского ЦЕРНа. В углу высилась тщательно отполированная бронзовая богиня Кали с мерцающими морскими раковинами в глазницах.
— Папа, что это за штука?
— Это называется биде, милая.
— У нее здесь нет унитаза!
Унитаза у дивы действительно не оказалось.
— Тогда давай заглянем в ванную к Макото. Уж там-то должен стоять унитаз!
Таковой там действительно обнаружился, но низкий, в японском стиле, обложенный стопками плесневеющих журналов «Метрополис» и «I.D.» [62].
Зета с непреклонной женской решительностью поджала губы.
— Здесь я не смогу. Лучше потерпеть.
— Ты уверена, что дотерпишь до Лихуэ?
— Придется.
После того, как сутулящуюся Зету увез «лексус», Старлиц и Макото сели пить чай из жимолости и женьшеня в уютной лавовой пещере. Низкий кофейный столик блестел черным лаком, как концертный «Стейнвей» [63]. Стены были украшены оригиналами из легендарной серии укиё-э [64]гавайского художника Масами Тераока «Гамбургеры „Макдональдс“ завоевывают Японию». Тут же были выставлены свидетельства подвигов Макото на ниве благотворительности: участие в борьбе с африканской речной бактерией, вызывающей слепоту, в проверке на СПИД на островах Карибского бассейна, в раздаче бесплатных летных бронекурток сотрудникам ЮНИСЕФ. За легкими плексигласовыми дверями виднелась галька дворика «дзен», символическое море, плещущееся под шестью бетонными скалами — обломками Берлинской стены.
— Tabacol — предложил Макото.
— Я опять бросил.
— Я тоже, — солгал Макото и с наигранной небрежностью отбросил пачку «Севен Старс». После этого он открыл шкатулку из красного дерева и зажег туго свернутую самокрутку с марихуаной. Спичка упала на тяжелый ониксовый поднос.
— Скоро в Япония вернется «большой бум», — молвил он ни с того ни с сего.
— Да, так говорят. Каждому пузырьку свой «бум».
— Когда Япония богатая и счастливая, я вернусь жить. Я часто туда езжу. На студию. Но в Японии мертв дух. Всё запахнет гнилью.
— Давно нюхал Россию?
— Россия слишком много пьет, никогда не работает. Конечно разорение, — ответил Макото с улыбкой. — Но почему разоряются японцы? Японцы каждый день очень много работают. Почему, Регги?
— Ты и ответь. Откуда у меня ответы на все вопросы? Макото втянул смолистый дымок, щелкнул крепкими пальцами гитариста и перешел на японский.
— Верно, ответов на все вопросы у тебя нет. Теперь это очевидно для нас обоих. Ведь ты проиграл пари.
— Проиграл.
— Француженка умерла, нанюхавшись кокаина в поганом отеле посреди Азии. — Старлиц смолчал. — Я думал, победишь ты, Регги. Мне, собственно, все равно. Дурацкое было пари. Зачем оно тебе понадобилось?
Выигравший получает немножко денег. Проиграл ты. Придется тебе стать волшебником.
— Разве триста миллионов иен, не облагаемые налогом, — это мало? — спросил Старлиц по-английски. — Лично я нашел бы, как их истратить. После наступления Y2K такая куча иен любому сгодилась бы.
— Не такая уж это куча. — Макото пожал плечами. — Труднее всего дается первая сотня тысяч. Но ты проиграл, верно? — В его откровенном взгляде проклюнулся некоторый интерес.
— Проиграл. И стану волшебником. Для тебя. Совсем скоро.
— В чем главная ошибка?
— Я размышлял об этом. Серьезно. Легче всего заключить, что я все завалил по личным обстоятельствам. Из-за дочери, обязательств gin и ninjo и так далее. Да, я бросил «Большую Семерку», я сдался. Но если бы не появилась дочь, то возникла бы какая-нибудь другая причина. Напрасно я вообразил, что мы можем создать многонациональный поп-проект и заработать кучу денег, не располагая талантами, не вкладывая душу, без вдохновения, без малейшей музыкальной искренности.
— Тем не менее это звучит разумно. Главная современная тенденция в индустрии.
Старлиц развел руками.
— Конечно, мы с тобой могли бы создать успешный мировой поп-проект. У нас был капитал, технологии, связи. Но это не сошло бы мне с рук. Мир только выглядит донельзя циничным. Я нарушил главный закон повествования. Надо было знать, что какая-нибудь из девчонок в «Семерке» трагически погибнет, несмотря на то что весь проект— подделка и полная бессмыслица. — Старлиц вздохнул. — Причем не кто-нибудь, а именно Француженка! Это меня окончательно добило. Ведь она была самой лучшей, она знала, что участвует в голой видимости, лишенной содержания. И она была единственной среди них настоящей певицей.
— Теперь «Большая семерка» зарабатывает отличные деньги, — возразил Макото. — Гораздо больше прежнего.
— Это неудивительно!
— Хай, — аккуратно произнес Макото. — Твой турецкий друг, этот Мехмет Озбей-сан — весьма деловой господин, прирожденный импресарио. Деньги капают по часам, неделя за неделей. В ценных бумагах турецкого правительства! В дипломатических посылках! — Макото изучил тлеющий кончик самокрутки и увлажнил его, лизнув кончик пальца. — Наш прежний бухгалтер «Большой Семерки» — как его звали?..
— Ник.
— Ник. — Макото выдохнул дым и опять перешел на английский. — Британская полиция, они арестовали твоего Ника. В Стамбуле. Его сцапал Интерпол. Боюсь, твой друг Ник — не очень честный бухгалтер.
— Черт! Очень жаль. То есть Ника жаль. — Старлиц покачал головой. — Я должен был предвидеть, что он сорвется. Вернее, что его подставят. Я дорожил Ником, но для Озбея он был помехой. — Старлиц раздраженно почесал скулу. — У нас была деликатная договоренность. Ник обладал уникальными способностями, в самый раз для этого дерьмового проекта. Такие под ногами не валяются.
Макото погасил окурок.
— В Индонезии валютный кризис, — сурово молвил он. — Финансы Малайзии больны. В Японии уже восемь-девять лет продолжается спад. Гонконг держат за глотку новые китайские хозяева. То ли дело Центральная Азия: куча нефтяных денег и зачаточное проникновение поп-музыки! Я сочиняю песню специально для «Большой Семерки»! Так, ради удовольствия.
— Нет!.. — пробормотал пораженный Старлиц. — Скажи хотя бы, что ты не написал им хорошую песню!
— Слушай меня, Регги! — сказал Макото по-японски. — Знаю, я тебе обещал не давать группе приличных мелодий. Это было частью пари. Но теперь, после гибели девушки, наши прежние договоренности лишаются силы. Сознаюсь, я уже написал для «Большой Семерки» одну песню. В центральноазиатском ключе, с тувинским горловым пением. И это хит, братец. Величайший поп-хит, когда-либо впервые исполненный в Ташкенте.
В пику Макото Старлиц опять перешел на английский.
— Зачем ты так торопишься? Ты играешь с огнем! Разве ты этого не знаешь?
— Теперь «Большая Семерка» — лучший мой коммерческий проект. — Макото нахмурился. — Один модный желторотый ди-джей в Лондоне тоже пишет им неплохие песенки.
— Ты шутишь? Кто он?
— Эти новые ди-джеи все одинаковые! Всё пропускают через компьютер, не знают нот и не владеют гитарой.
— И все-таки кто он? Мне нужно имя.
— Дэд Уайт Евросентрик.
— Кошмар! — взвыл Старлиц. — Ты меня пугаешь. Зачем ему писать для «Большой Семерки»? Ему в дверь стучится сама Мадонна, забросив на спину своего младенца!
Макото почесал широкую переносицу.
— «Большая Семерка» вошла в моду. Он чувствует запах жареного. Как и я. — Он мрачно уставился на собственное похоронное отражение в черной крышке столика. — Мода, понял? Потому что посыпались бомбы. Идет культурная война.
Макото и Старлиц провели несколько дневных часов, лениво прохаживаясь по дворцовому парку. Макото демонстрировал Старлицу псарню, планеры, доски для серфинга, акваланги, тримаран. Это был ритуальный показ, вошедший у Макото в привычку. Одновременно он доказывал Старлицу, что не держит на него зла. Да, им не удалось проводить уходящий век, сохранив полный коммерческий контроль над самой паршивой на свете поп-группой, но музыкальный бизнес есть музыкальный бизнес, ссориться из-за него глупо. В нем бывают свои взлеты, свои падения. Двум разумным людям негоже принимать это близко к сердцу.
— Взгляни на мои розы, — сказал Макото по-японски. — Это ЭГМ.
— Хай? — Растения выглядели невзрачно: мелкие листики, кривые стебли, никаких цветов.
— Эталонная генетическая модификация. Размножаются только в лаборатории. Каждый экземпляр защищен авторским правом. — Макото ковырнул носком сандалии жирную почву. — В них вживлены гены светлячков, они светятся в темноте. Только что из лаборатории, привет из нового столетия. Барбара их ненавидит, слуги тоже. Они ненастоящие, какие-то вавилонские монстры-мутанты. Сколько я ни стараюсь, они отказываются цвести.
— Зачем было покупать опытное сырье?
— Это был один из тех веб-сайтов, где всё покупают, лишь раз «кликнув» мышкой. — Макото повесил голову. — Я лазил по Интернету, когда был под кайфом. Я не должен больше так делать. Я просто должен прекратить и платить другим, чтобы они разбирались с моими сумасшедшими решениями. Ты бы не хотел этим заняться?
Старлиц удивленно пожал плечами.
— Не исключено. На Кауаи не так много работы.
— Кауаи — «Остров-сад». Середина Тихого океана, туристический бум. Бар на баре, как в твои старые деньки, в Роппонги. — Макото положил руку Старлицу на плечо. — Честное слово, Регги, в труде садовника нет ничего зазорного. Славное, почетное занятие. Сэнсей Борутаро учил, что надо возделывать собственный сад.
— Борутаро? Из философов «дзен»?
— Вольтер.
— А, этот… — Старлиц пригляделся к розовым кустам. — Я подумаю над твоим предложением. Серьезно.
— Я вижу будущее, братец, — сообщил Макото. — Наступление Y2K меня не страшит. Просто идут годы, я толстею, старею и богатею. Возможно, совершенствуюсь в игре на гитаре. Но у меня находится все меньше, что сказать. Скоро я достигну вершины мастерства, но уже не будет причин играть. И тогда меня можно будет кремировать.
— Лучше завянуть, чем сгореть.
— Конечно, лучше, но ненамного. Поэтому у меня получится.
Ясным тропическим вечером Барбара возвратилась с урока гавайского танца. Когда-то она сама брала уроки в местной танцевальной школе, скромно участвовала в общинных концертах, станцевала однажды на фестивале «Коке'е Банана Пока». Но подлинной исполнительницей гавайских танцев она не была. Настоящую хулу плясали доисторические племена, не знавшие железа и грешившие человеческими жертвоприношениями. Однако появление Барбары на сцене сдуло оттуда всех остальных. Хула, которую танцевала Барбара, была танцем, который родился бы на Гавайях, стань они полинезийской сверхдержавой с ядерными каноэ-авианосцами. Ее хула была посвящена 1999 году. Это был яркий, самоотверженный танец, торжество безопасного секса, стероидов и стиля гимнастического зала.
Теперь Барбара была на Кауаи гуру постмодерновой хулы. У нее была собственная танцевальная школа и две дюжины влюбленных в нее либеральных американок средних лет, свято в нее веривших и готовых повиноваться любому ее жесту.
Старлиц наблюдал с безопасного расстояния, как босая Барбара выходит из своего «мерседеса». Ее бедра были обернуты цветастой юбкой, грудь венчал тесный лифчик без бретелек, голову — плетеная шляпка с цветком. Легко миновав сорок футов красной мшистой грязи, она взошла на крыльцо с такими чистыми ногами, словно по пути побывала на педикюре.