Стерлинг Брюс. Zeitgeist

   Озбей стоял в окружении вооруженной охраны, в задумчивости сложив на груди руки.
   — Старинная песня, — молвил он.
   — Черт! — выдавил Стариц.
   — У нее настоящий талант, — продолжил Озбей с торжествующей улыбкой. — Разве не блестящая идея — отыскать по-настоящему талантливую турчанку? Теперь я ее отыскал — и что же мне с ней делать? Понимаешь, она — глас народа.
   Старлиц заставил себя согласно кивнуть.
   — Турки — великий народ. Надеюсь, теперь ты это видишь. Душа народа — вот что я в ней раскопал.
   — Разумеется, — прохрипел Старлиц и закашлялся от лицемерия. — Я все понимаю. Как не понять!
   — Я рад, что ты со мной согласен. А ты со мной согласен, как может быть иначе! Ты понимающий человек. Гонка Уц — истинная турецкая звезда. Она — новая. Сафие Айла. Или вторая Хамиет Юкисес.
   — Да, ты столкнулся с нешуточной проблемой. Лицо Озбея затуманилось.
   — Напрасно я взял ее себе в любовницы. Я совершил ошибку. Теперь это и мое дело.
   — Да, ты здорово влип.
   — Да. — Влажный взор Озбея выражал откровенность и доверчивость. — Предзнаменования самые дурные. Великое искусство, великая судьба, великая трагедия. Турки — трагический народ. Великую певицу ждет несчастье. Деньги, бизнес мало значат в жизни. Существует честь. Существует гордость. Кто я такой, чтобы перечеркнуть судьбу народной артистки? Ты только прислушайся к ее пению!
   Напоследок Гонка разразилась высокой трелью. Аудитория была покорена: ее энтузиазм не знал пределов. Казалось, теперь вся жизнь слушателей пойдет совсем по-другому. Юные поклонники «рейва» недоверчиво таращились на сцену, бессильно уронив руки: происшедшее было выше их понимания. Финские бойцы миротворческих сил ООН даже отвернулись от бара: удивление помешало им пить. Турецкие политики средних лет не стеснялись слез.
   Гонка с мечтательной улыбкой уплыла со сцены. Она оставляла слушателей голодными: им хотелось еще. Гонка могла бы петь ночи напролет, месяцы, годы. Ее голос запечатлелся бы на пыльном виниле, и многие годы после ее кончины люди при звуках ее голоса удивленно приподнимались бы с кресел, судорожно цепляясь за подлокотники… Но теперь Гонка, к счастью, шагала в сторону гримерной.
   — Мехметкик, — молвил Старлиц, — разработкой этих алмазных копей кто-то непременно должен заняться. Но это не обязательно должен быть ты.
   — Конечно, я знаю, — с достоинством ответствовал Озбей. — У меня есть выбор. Но если любовь и преданность обрекают меня на служение моему народу, значит, я обречен. — На это Старлицу нечего было сказать. — Великий человек, — продолжал Озбей, — избранник судьбы, владыка… Он обязан быть львом. Ему непозволительно оборачиваться свиньей. Ты не согласен? Это же правда, та самая глубинная реальность.
   Озбей ненадолго отвлекся, чтобы выслушать сообщение громадного Али, которое тот прошептал ему на ухо.
   Озбей кивнул и отдал сдержанные распоряжения. Али побежал исполнять приказание, а Озбей вернулся к полюбившейся теме.
   — А теперь, Старлиц, я жду от тебя ценного совета. Признайся, что в этой жизни по-настоящему важно, скажи, что есть реальность. Должно же в твоей жизни существовать что-то, кроме наличности! То, за что ты готов отдать жизнь, умереть. Что это?
   — Сам не знаю, дружище. Я тебя, конечно, понимаю, но мне не так-то просто умереть. — Старлиц пожал плечами. — Да и зачем умирать ради поп-певцов? Брось, все это детство.
   — А как насчет твоей родины? Она для тебя что-нибудь значит?
   — Люди во всем мире люди.
   — Не все могут быть преданными патриотами, — уступил Озбей и подозвал официанта, чтобы взять мартини с лимонной долькой. Некоторое время он цедил напиток, глядя в пространство, потом удовлетворенно вздохнул и принялся откровенничать.
   — Сначала, — начал он исповедоваться, — я подумал, что ты из ЦРУ. Кто еще стал бы гонять труппу по таким никчемным странам? Но потом я увидел здесь, в казино, твоего старого русского бандита. Старый больной человек без волос… Мои ребята не любят русских, Легги. Коммунисты нас раздражают.
   — Принцип «Большой Семерки» — многонациональность. У нас работают люди со всего земного шара. Это новый подход к бизнесу. Так что лучше перестань придираться. Либо ты принадлежишь к катку, либо к дороге, которую он утюжит.
   — Зачем ты прибегаешь к штампам? Ты несерьезно со мной разговариваешь. Человек твоих способностей способен повлиять на судьбу этого несчастного мира.
   — Такое занятие не для меня. Этот проект начался с пари, заключенного в баре на Гуаме, продолжился бронзовой табличкой на здании в Панаме… Хотя важно не это. Признаюсь, все это мошенничество. Но, честно говоря, мне нравится моя работа. Я ею наслаждаюсь. Мы делаем туфли на платформе в Шэньчжене. Поставляем обтягивающие футболки с блестками в Туркменистан по Нахичеванскому коридору. Мне нравится устанавливать эти связи. Нравится управлять всей сетью. Меня это устраивает. Большего я не прошу.
   — Что ты вообще за человек? — скорбно произнес Озбей. — Как бы ты сам себя назвал?
   — Ну, если обойтись одним определением, то я бы назвался системным аналитиком.
   Озбей допил мартини и отдал стакан подобострастному лакею.
   — Что ж, раз так, поговорим о деле. А дело у нас такое: твой проект мог бы приносить гораздо больше. Ты много болтаешь о бизнесе, но действуешь не очень эффективно. Ты поступаешь со своим проектом так, словно это глупая шутка. Ты не зарабатываешь столько денег, сколько мог бы заработать. Ты действуешь не так активно, как мог бы. Я за тебя беспокоюсь, Старлиц. Меня беспокоит, что ты не принимаешь нашу сделку всерьез.
   — Почему ты об этом говоришь?
   — Зачем ты уволил Американку? Почему вышвырнул ее сегодня из отеля? Она была в «Большой Семерке» главной! На нее все глазеют, потому что она — Американка!
   — Я могу заменить эту американку другой.
   — За три дня? Как это может быть? Или ты извлечешь замену из кармана?
   — Нет, просто найму новую американку. Этому определению отвечают четырнадцать миллионов человек.
   — Только не здесь, на турецком Кипре.
   — Я доверяю своим инстинктам в поиске работников.
   Озбей недоверчиво закатил глаза.
   — Почему бы тебе не взять в группу Гонку? Она владеет всеми танцами «Семерки». А вместо ее голоса ты мог бы пустить чужой, по-английски.
   — Эта система так не работает.
   — Заставь ее работать так!
   — Прости, это невозможно. Озбей вздохнул.
   — Мне хочется сделать Гонку счастливой, хотя бы ненадолго. На день-два. Когда она счастлива, она со мной очень великодушна.
   — Мехмет, ты славный малый, и я понимаю твои романтические затруднения. Но не надо меня учить, как мне действовать. Я же не жалуюсь, как ты работаешь в своей части нашей сделки. Например, не поучаю тебя, как тебе обходиться с владельцем этого казино. У него уже двоится в глазах и трясутся коленки.
   Красивое лицо Озбея потемнело.
   — Тургут Алтимбасак жаловался тебе?
   — Я бы назвал это не жалобой. Это больше похоже на паническую мольбу.
   — Алтимбасак проявляет глупое упрямство, мешающее делам моего дяди-министра.
   — Обойдемся без объяснений, Мехмет. Ты не обязан их мне давать, да они мне и не нужны. Это твоя часть сделки. Все эти РКК и МНР — внутренние турецкие трудности, меня это не касается. Я не сую нос в чужие дела. Я стараюсь вести себя воспитанно.
   Озбей хмуро переваривал услышанное. Наконец он выдавил:
   — Ты выведешь свою группу на сцену в Стамбуле?
   — В этом суть нашей сделки. Если у меня не будет получаться, ты первым об этом узнаешь. Я ценю твои вложения. Ты много делаешь для нашего совместного успеха. Я хочу видеть тебя счастливым настолько, насколько могу разумно этому поспособствовать.
   Озбею такой вариант совсем не нравился, однако другого не было.
   — Неважно. Ведь все кончится к двухтысячному году.
   — Именно. Остается задержать дыхание и дождаться конца.
   — Что ж, — проговорил Озбей сумрачно, — ради тебя я готов не дышать.
   В половине второго ночи Старлиц вышел на балкон своего номера на третьем этаже, открыл пачку красного «Данхила» и закурил. Когда он курил не в комнате, то вообще не считал, что курит.
   Уже после второй несильной затяжки спящие где-то в глубине черепа рецепторы очнулись и заставили его думать. Старлиц увидел события этого непростого вечера в несколько ином свете. Уставившись на пустую автостоянку, он задумчиво скреб выпирающее волосатое брюхо.
   Он не все понял насчет разницы между певицей и артисткой, не полностью проник в эти пугающие глубины. «Большой Семерке» предстояло проскочить сквозь всю Турцию, почти зажмурившись. Турецкая часть проекта предполагалась бессмысленной и короткой. В противном случае могли последовать тяжкие последствия.
   Внизу появилось такси. Таксист распахнул дверцу, вылез, пересек стоянку и, преодолев полосу олеандров, утонул в угловатых тенях на стройплощадке у берега. Старлиц выбросил сигарету, натянул рубашку и заторопился вниз.
   Пустое кипрское такси урчало мотором. Старлиц опасливо заглянул в салон. На заднем сиденье помещался огромный пластиковый мешок для мусора. Серый, отталкивающий, зловонный, мешок наводил на мысль, что в него затолкали расчлененный труп. Венчали пакет сломанные темные очки, под ним белели драные кроссовки.
   Старлиц распахнул дверцу, схватил мешок и яростно его встряхнул.
   — Что за фокусы? Ты это брось! Добропорядочные граждане тебя не поймут.
   — Она не вытянула… — пробормотал мешок и разразился горькими рыданиями.
   — Что еще за чертовщина?
   Мешок поднял грязную морщинистую руку, нащупал свои разбитые очки и водрузил их на свою унылую, морщинистую физиономию. Теперь пугало стало хотя бы немного походить на человека. Старлиц убедился, что перед ним папарацци Визел. Вернее, тень прежнего Визела.
   Визел безутешно стонал, его голос походил на завывание ветра на пустыре.
   — Я повез ее в турецкие бани. Они ее отмыли. И от нее ничего не осталось.
   — Кто? От кого?
   — От принцессы Дианы. Она в багажнике.
   Старлиц заглушил двигатель и вынул ключ из замка зажигания. Обойдя машину, он осторожно поднял крышку багажника. В нос ему ударила невыносимая вонь, испускаемая горой увядших кладбищенских роз. Порывшись в куче фотографического инвентаря, Старлиц нащупал урну Принцессы размером со шляпную коробку куклы-переростка. Он взялся было за пластмассовую ручку, но тут же отдернул руку и разразился беззвучной бранью, дуя на пальцы.
   — Какой же ты болван! — Он отступил от багажника. — Ты что, сдавал ее в багаж?
   Визел утвердительно застонал.
   — И ее не задержали на контроле? Трудно поверить.
   Визел наморщил свой низкий лобик и снова зарыдал во всю силу немощной грудной клетки. Старлиц рассеянно перебирал между пальцами водительские ключи, словно четки. Происходившее ему совершенно не нравилось. Давно он не был свидетелем таких душераздирающих сцен.
   — Плохо дело, — изрек он наконец. — Настоящее дерьмо.
   Визел перебросил костлявые ноги из салона такси на асфальт стоянки.
   — Она умерла совершенно счастливой, — сообщил он похоронным тоном. — Видел бы ты ее улыбку. Просто угасла. Мой ангелочек… Как хорошо она выходила на снимках!
   — Я знал, что Y2K она не переживет, — медленно проговорил Старлиц. — Тебе я этого не сказал, но… Не пойму, как все это вышло.
   — Я никогда не сажал ее в скоростные автомобили, — объяснил Визел. — И в Париж никогда ее не пускал.
   — Тебе не в чем себя винить. Рано или поздно приходит сказке конец. Продолжение невозможно. Смирись.
   — Знаю. — Визел был в отчаянии. — Все этот Y2K! Он как стеклянная стена.
   — Ничего не поделаешь.
   — Мне тоже ее не преодолеть.
   — Что еще за глупости? Куда ты денешься? Следующее столетие станет золотым веком для подглядывания. Без нее тебе будет гораздо лучше. После Y2K ты по-настоящему развернешься.
   — Ничего подобного. Мое время вышло. Я устарел. Я остался вместе с парнями на мотороллерах на Виа Венето. Когда папарацци делал снимок в шестидесятые годы, он работал с удовольствием! Публика ждала от него новых фотографий. Тогда были звезды, лица, тогда было… — Визел страдальчески вздохнул. — Тогда было желание! Если в тогдашних бульварных газетах появлялось честное фото, то это означало, что оно кому-то нужно… А сейчас все встало на поток, всюду торжествует проклятый автоматизм.
   Старлиц смолчал, потому что сказать тут было нечего. Опровергнуть Визела было невозможно, тем более в два часа ночи, когда полагается спать без задних ног.
   — Лучше скажи, что ты делаешь здесь? — гаркнул наконец Старлиц. — Чего тебе не сиделось в Стамбуле? Чего тебя понесло в это дешевое турецкое казино? Я-то хоть пытаюсь заниматься здесь каким-никаким бизнесом…
   — Мне надо позаботиться о вечном покое Принцессы. Ведь по большому счету я — единственное, что у нее было в жизни.
   — В твоем состоянии? Ты же ходячее привидение! Как ты до этого дошел? Это непрофессионально.
   Уханье Визела следовало признать смехом.
   — Просто поставь меня на ноги, Легги. И дай мне ее. — Визел копошился, напрягая остатки силенок. — Мне надо на ничейную землю, на Зеленую линию между греками и турками. Там, за колючей проволокой, столько чудесных цветов! И патрули ООН. О лучшем нам с ней не приходится мечтать.
   — Брось! Как же вся твоя техника?
   — Возьми все себе. Я так устал, Легги! Я сам себе опротивел. Клянусь, я уже готов… я хочу, чтобы это кончилось.
   — Опомнись, ты еще здесь. Кончилась она. Все, что тебе нужно, — это новое задание.
   — Говорю тебе, мне осточертел весь этот мир. Осточертел до смерти!
   Внезапно Визел нагнулся, едва не переломившись пополам, его мертвенное лицо лопнуло, как ветхая простыня, явив дыру. Из нее хлынули деньги. Первой он вытошнил тугую пачку турецких лир. Отплевавшись, он захрипел и разразился потоком британских фунтов.
   Старлиц огляделся. Это был кризис: Визел сдавал так стремительно, что помочь ему было уже почти невозможно. Исправить дело могло разве что внезапное— бог из машины — вмешательство со стороны.
   Поэтому в кустах у стены отеля разом возник ошарашенный Виктор Билибин.
   — Матерь Божья! — пробормотал Виктор по-русски, неуклюже застегивая молнию на штанах. — Где мой номер? Где мой туалет?
   — Иди сюда, — позвал его Старлиц тоже по-русски. — Убери свою водку.
   — Это не водка, — рассудительно возразил Виктор, вываливаясь из кустов с бутылкой наперевес. — Это кипрский бренди. Отличная вещь.
   — Мой друг нынче перебрал. — Голос Старлица не терпел возражений. — Помоги донести его вещи.
   — Ладно, — сказал Виктор, подходя ближе. Бутылка с бренди осталась стоять на крыше такси.
   Визел вцепился дрожащими костлявыми пальцами в дверцу машины и, непристойно дергаясь, обдал кроссовки Виктора зловонным потоком дойчемарок.
   — Совсем плох, — сочувственно произнес Виктор, сгреб Визеля за пустое плечо и поднял его одной рукой. — Пошли, старикан. Никогда не сгибайся, когда блюешь, так и задохнуться недолго. Двигай ногами! — Он выволок его из машины. — Шагай сам, не придуривайся!
   Но призыв остался неуслышанным, поэтому Виктору пришлось перебросить обмякшего Визела через плечо, как пальто.
   — Ну и вонь! — пожаловался он. — Он что, лакал одеколон?
   — Кто его знает, что там пролилось в багажнике, — отозвался Старлиц. — Донесешь? Я захвачу всю его репортерскую сбрую.
   — Никуда не денется, — заверил его Виктор. — Мне не впервой.
   Ночной дежурный казино «Меридиен» спросил из дверей на ломаном английском:
   — У вас все в порядке?
   — Напился, — спокойно объяснил Виктор и пнул деньги на асфальте. — Таксиста след простыл. Можете что-нибудь сделать с этими грязными бумажками?
   Дежурный посмотрел туда, куда указывал носок кроссовки, и изменился в лице.
   — Конечно могу. Не извольте беспокоиться. Старлиц сунул ему желтую шляпную коробку.
   — Оставьте это для меня в гардеробе. Старлиц, номер триста один.
   — Разумеется, мистер Старлиц.
   Старлиц поправил на спине штатив и решительно миновал обе раздвижные стеклянные двери.
   — Куда его? — осведомился Виктор, умело транспортируя бесчувственного папарацци.
   — Сначала в лифт.
   Виктор снял со слюнявых губ Визела двадцатидолларовую купюру, вытер ею его рот и брезгливо засунул в серый плащ. Все трое загрузились в зеркальную кабину лифта. Старлиц нажал кнопку «пентхаус».
   — Вы читали Пелевина? — спросил Виктор как ни в чем не бывало. Визела он прислонил к стенке кабины и небрежно подпирал его локтем.
   — А что, надо? — спросил Старлиц.
   — Пелевин — москвич. Он написал «Омон Ра» и «Желтая стрела». — Старлиц сочувственно покивал. — Як тому, — продолжил Виктор задумчиво, — что все это очень по-пелевински.
   Старлиц вместо ответа поскреб затылок.
   — Хохлов близко?
   — Не знаю. Не думаю.
   — Твой дядя часом не напился?
   — Вы разрешили ему выпивать по вечерам, — напомнил Виктор.
   Дверцы лифта неуверенно разъехались. Лестничная площадка пентхауса была устлана пушистым ковром, стены переливались сине-белым турецким кафелем.
   — Ваши друзья-турки косо на меня смотрят, — пожаловался Виктор.
   — А ты притворись, что не говоришь ни на одном языке, — посоветовал Старлиц. — Это самый лучший способ.
   Дверь пентхауса сторожил громила Озбея по имени Дрей. Узнав Старлица, он беспрепятственно впустил всю троицу. Озбей и его свита расслаблялись после вечерних волнений. В воздухе висел синий сигарный дым и музыка Тони Беннетта.
   — Давай его сюда! — скомандовал Старлиц Виктору и положил безжизненное тело фотографа с закатившимися глазами у стены в полосатых обоях. — Видишь сумку «Никон» у меня на спине? Достань оттуда его тридцатипятимиллиметровую камеру.
   Виктор повиновался. Из дыма выплыл Озбей с крохотной чашечкой кофе и тонкой сигарой.
   — Что случилось? — осведомился он, подозрительно разглядывая Визела.
   — Это мистер Визел из британского журнала «Вог». Модный фотограф.
   — Он мертвый? — спросил Озбей с любопытством.
   — Тяжелый перелет из Стамбула, — сказал Старлиц. — Он не знал, что на турецкий Кипр нет прямых рейсов. Пришлось поднажать на успокоительные.
   — Эмбарго на авиарейсы к нам — большое неудобство, — посочувствовал Озбей. — С виду он настоящий труп.
   — Хватит об этом! — повысил голос Старлиц. — Я выписал его сюда для съемки твой подружки. Это услуга, понимаешь? Хочешь увидеть свою Гонку на глянцевом развороте или будешь и дальше прятать ее, как кролика, в своей шляпе?
   Озбей примирительно улыбнулся и указал куда-то в дым, затянувший апартаменты.
   — Она никогда еще не была так хороша.
   — Дайте этому бедняге минеральной воды, — проворчал Старлиц. — Вот что бывает с людьми от перелетов! Может, ему даже надо чего-нибудь нюхнуть.
   — Посмотрим, что найдется у ребят внизу, — бросил Озбей, безразлично пожимая плечами. Ему уже наскучило происходящее, и он торопился уйти.
   — Ничего не получится! — прошептал Виктор. — Он же мертвый!
   — Помалкивай, парень.
   — Вот пустой ящик из-под бутылок. Лучше затолкаем его сюда, — предложил юный русский.
   — Давай сюда эту чертову камеру! — приказал Старлиц.
   Он уже заметил Гонку в толпе мужчин. Она собрала вокруг себя кучку подобострастных политиков и нескольких напуганных радиорепортеров и хохотала, задрав подбородок и по-соловьиному вибрируя горлом. Иногда она умолкала, чтобы кокетливо откусить
   рахат-лукума цвета возбужденного лосося. Наведя на нее фотоаппарат, он сунул его в мертвые, как бумага, руки Визела. Труп отозвался стоном. Старлиц сделал вид, что отнимает камеру.
   — Смотри, как хороша!
   И он снова поднес фотоаппарат к мертвому лицу, как медсестра, предлагающая горячий шоколад жертве горной лавины. Камера разразилась истеричными щелчками. Спина Визела распрямилась, и он отделился от стены, как ожившая бумажная фигурка.
   — Давай, детка! — исторг он. — Покажи себя! Виктора сцена воскрешения повергла в оторопь.
   Он потрясенно наблюдал, как лицо призрака заливает румянец жизни. Визел раздраженно махнул русскому пареньку рукавом.
   — Не закрывай обзор, панк!
   Виктор отшатнулся. Его брови поехали на лоб и никак не возвращались обратно. Визел с чемпионской скоростью отщелкал пленку и стал машинально шарить в карманах, Ничего не найдя, он издал омерзительный стон. Старлиц молча подал ему новую кассету. Визел сорвал крышечку, как будто пробку с шампанского, и заправил пленку в аппарат. Старлиц наблюдал за певицей. Та внезапно смолкла. Она еще не заметила новых гостей, но на ее сияющее лицо уже легла тень озабоченности.
   Визел проехал спиной по стене, занял снайперскую позицию за вешалкой, прицелился и открыл пальбу. Растерянная Гонка достала сигарету, щелкнула зажигалкой, закусила губу. Было видно, что у нее дрожат руки.
   Визел удовлетворенно перевел дух.
   — Успокойся, — сказал ему Старлиц.
   — Здесь хреновое освещение, — пожаловался Визел, разыскивая в сумке датчик.
   — Я организую тебе специальный сеанс, — пообещал Старлиц. — Тебя устроят несколько часов?
   — Самое оно! — закивал Визел, блестя бесцветными стеклянными глазками. — Если в студии.
   Озбей вернулся в апартаменты в сопровождении двоих подобострастных охранников. Глянув на Визела, он пожал плечами.
   — Кажется, твоему приятелю полегчало.
   — Работа всегда творит с ним чудеса. Такой уж это народ — модные фотографы. Сумасшедший темперамент.
   — Скажи ему, чтобы он был поосторожнее со своей большой камерой. Тут у нас сегодня особенные друзья моего дяди.
   — Знаешь, ее менеджер ты, а не я, — возразил Старлиц. — Хочешь устанавливать правила для иностранной прессы — сам ему и скажи.
   Визел тем временем снимал со Старлица свои сумки и сам ими обвешивался. Сеть широких нейлоновых ремней каким-то образом вернула ему человеческие очертания. Из вещевого мешка была извлечена матерчатая шляпа, которую он водрузил себе на голову под кокетливым углом.
   Внезапно сильно побледневшая Гонка вскочила с места и по-турецки позвала Озбея. Тот засмеялся.
   — Нервы? А я подумал было, что у малышки Гонки вообще нет нервов.
   — Вы ее менеджер? — деловито обратился к нему Визел. — Больше некому.
   — Конечно я, — ответил Озбей с радушной улыбкой.
   — Давайте посовещаемся.
   — Уже поздно, дружище. Вы устали после долгого перелета. Давайте лучше вместе выпьем.
   — Отличная мысль! — одобрил Визел. Его физиономия успела округлиться. — Мне двойную. — Он перекинул через плечо последнюю сумку и, не оглядываясь, устремился к бару.
   — Дело сделано, можно идти, — сказал Старлиц Виктору по-русски и тут же повернулся, покидая пентхаус.
   — Подождите. — Виктор заторопился за ним по сияющему холлу.
   — Тебя что-то беспокоит?
   — Нет. Так, философия…
   — Тогда дуй в мечеть и обратись к имаму. Виктор шагнул следом за ним в лифт. Одежда паренька смердела бренди и дешевым куревом.
   — Я хочу понять, что со мной произошло. Я отдыхаю в своем номере после веселого вечера. И вдруг оказываюсь в кустах и писаю себе на кроссовки…
   — Все просто, малыш. Ты так набрался, что не заметил, куда тебя понесло. Ты забыл не только о том, где находишься, но и вообще кто ты такой.
   — Допустим, я пьян, но я знаю, куда направляетесь вы.
   — Неужели? — удивленно бросил Старлиц.
   — Да. Вы едете вниз, чтобы заняться этой гадкой желтой коробкой.
   — Это занятие — всего лишь одна из моих тягостных обязанностей, дружок.
   Лифт выпустил их в вестибюль.
   — Вот, значит, что такое жизнь? — мудрствовал Виктор, шагая рядом со Старлицом. — Сначала у тебя раскалывается башка, потом начинается какая-то чертовщина… Странности никогда не случаются по одной. Оболочка жизни лопается, и ты предстаешь перед бездонной глубиной.
   Старлиц смотрел сквозь стеклянную дверь пустого вестибюля. Перед казино по-прежнему стояло одинокое такси, перетрухнувший водитель которого никак не возвращался. Бутылку с бренди, которую Виктор поставил на крышу такси, успели стянуть.
   — Ты когда-нибудь обсуждаешь это со своим дядей?
   — Нет. Пулат Романович молодчина, он убил столько людей, что и не счесть. Но жизнь он не понимает. Новую, современную жизнь. Он потерянная душа.
   — Где он сейчас? Он может мне понадобиться.
   — Уехал днем в аэропорт, — сказал Виктор. — Сказал, что его ждет там сюрприз.
   — Что за сюрприз?
   — Понятия не имею.
   Старлиц позвонил в колокольчик на стойке консьержа.
   — Как насчет того, чтобы зашибить этой ночью неплохую деньгу?
   — Обойдусь, — произнес Виктор, наваливаясь на стойку.
   — Неужели?
   — Да мне не нужны деньги. Я интеллигент. Меня не измерить общим аршином.
   Старлиц внимательно оглядел Виктора. На парне были джинсы мешком, несвежая футболка с веселой наклейкой и спортивная куртка на молнии, сделанная из пластмассовых бутылок. Обут он был в поддельные турецкие кроссовки «Найк», на запястьях висели нитяные браслеты, уши были истыканы плохо зажившим пирсингом.
   — Сигареты у тебя есть?
   — Есть. — Виктор похлопал себя по карманам. — Турецкий «Кэмел».
   — Тогда идем со мной. Это будет долгая ночь.