Двум его пассажирам повезло меньше. Человека, сидевшего справа от старого бандита, швырнуло на бронированное стекло, так что от него осталась лишь кровавая масса в полицейском мундире.
А на заднем сиденье находился Озбей, которому претило пользоваться ремнями безопасности. Если бы за рулем сидел он, ничего бы не произошло. Но здесь, в Курдистане, он всего лишь убивал время, развлекая своих друзей. Увлекшись мартини и сигаретой, он ударился о потолок, как тряпичная кукла.
Из кабины грузовика выполз шофер — смертельно испуганный, в синяках и царапинах, но, в сущности, почти не пострадавший. Он застыл посреди дороги, не обращая внимания на скопившиеся машины, парализованный ужасом, как всегда бывает с участниками смертельных аварий, оставшимися в живых.
Старлиц подошел к нему и похлопал по спине.
— Герой! — сказал он.
Потрясенный шофер, увидев на асфальте кровь, что-то крикнул по-турецки и зарыдал.
— Извини, — сказал ему Старлиц, — я имел в виду, что тебя назовут героем. В будущем году. Когда закончится парламентское расследование.
— Это не Мехмет Озбей — тот самый, о котором мы только что говорили? — спросил Кашмас.
— Он все еще дышит? — осторожно спросил Старлиц.
Действуя, как рычагом, то носком башмака, то коленом, то плечом, Кашмас умудрился распахнуть заднюю дверцу. Озбей повалился на сиденье. Из рукавов щегольского пиджака высовывались безжизненные, словно восковые, руки, мускулистая шея выглядела хрупкой, как сломанный стебель одуванчика, из обеих ноздрей красивого носа текла кровь.
— Нет, не дышит. Он мертв.
— Вы уверены?
— Да.
— Абсолютно?
— Я не врач. Но я часто бывал на месте преступлений. Этот человек мертв.
— Сфотографируйте его. Не жалейте пленку.
— Хорошая мысль! — И Кашмас несколько раз щелкнул надежной автоматической камерой немецкого производства.
— Фотоаппарат исправен? — спросил Старлиц.
— Конечно!
— Хорошо. Итак, перед вами Мехмет Озбей, — осмелился выговорить Старлиц. — Вернее, Абдулла Октем.
— У Мехмета Озбея было два имени?
— Их было у него не меньше шести. Проверьте, есть ли при нем паспорта.
Подбежал водитель одной из остановившихся машин — пузатый торговец-турок с лицом доброго самаритянина. От удара у «мерседеса» распахнулся багажник, и кандидат в спасатели теперь в волнении размахивал руками: он обнаружил, что багажник лимузина набит автоматами.
— Вы знаете, кто этот полицейский? — спросил Кашмас.
— Знаю. Заместитель начальника Национальной полицейской академии Турции, специалист по психологической войне и борьбе с мятежами. Забыл его фамилию…
Старлиц залез в кузов грузовика. Висевший на капоте «мерседеса» кузов застонал от его шагов. Старлиц погладил плотно запечатанный контейнер — свой бесценный груз.
Медные кувшины. Старые сигареты «Бафра», давно снятые с производства. Турецкие буквари десятых и двадцатых годов с зебрами и цеппелинами на картинках. Непогашенные билеты государственных лотерей. Розовые турецкие лиры доинфляционной поры. Средства от зубной боли на травах. Запасные части для американских «паккардов» и «Де Сото». Банки с айвовым и вишневым вареньем. Пахнущая розой пена для ванны в протекающих пузырьках. Мятная зубная паста и шоколадные конфеты с коньяком, окаменевшие в фольге. Пожелтевшие противомоскитные сетки. Раскрашенные черно-белые фотографии юных улыбающихся невест. Сухой инжир в джутовых мешочках. Тяжелые черные телефоны и поеденные молью красные фески.
Пузырьки сладострастных очертаний с одеколоном «Йорги Томатис». Детские комиксы про Дикий Запад под названием «Техас» или «Том Микс». Треснутые доски для игры в триктрак с розовыми фишками. Засаленные, залитые кофе карточные колоды. Зажигалки в форме пистолета и жемчужные мундштуки. Монокли. Пояса-шарфы. Изъеденные червями воспоминания Са-фии Айлы, певички двадцатых годов, хваставшейся, что отдалась Кемалю Ататюрку.
Как долго он все это собирал! Трогательные материальные свидетельства турецкого двадцатого века, его падения в банальность и разложение. Неизбежное — о, какое неизбежное! — убожество столетия. Старлиц решил забрать с собой все эти улики, стереть их со сцены, подобно тому, как время стерло их значение. Но грузовик попал в аварию, а бесценный контейнер был слишком тяжел, чтобы сдвинуть его с места.
Приходилось все бросить. Дважды подчеркнуть, списать. Похоронить все мертвое внутри себя.
Тем временем появилась Гонка, оповестившая о своем приближении визгом резины и пронзительным гудком. Распахнув алую дверцу, она рванулась наружу, пронзила собравшуюся толпу, потеряла на бегу солнечные очки и уронила с плеча бретельку платья.
Воздев в горе руки, она опустилась перед телом возлюбленного на одно колено, потом обвила тонкими руками в браслетах, пальцами в кольцах его размозженную голову. На одно страшное мгновение возникло чувство, что эта преданность непобедима, что Озбей сейчас оживет, ухмыльнется и подмигнет. Но через минуту Гонка раскрыла рот и издала такой отчаянный крик, что одна женщина упала в обморок, а двое мужчин заплакали.
— Какой сюжет! — задумчиво произнес Кашмас. — У вас есть телефон?
К тому времени, когда в неповоротливой турецкой прессе разгорелся настоящий скандал, Старлиц успел продать свою компанию грузовых перевозок. При всех официальных попытках замять скандал, случившееся оказалось слишком вопиющим. Торговец героином, давно разыскиваемый Интерполом за побег из швейцарской тюрьмы в компании с высокопоставленным полицейским чином, бывшим телохранителем турецкого посла в Вашингтоне, и курдским вождем, оставшимся в живых, но отказывающимся говорить. Все они оказались связаны с хорошенькой поп-звездой из телевизионного игрового шоу. Слишком лакомая история.
Старлиц покинул Турцию. В последние месяцы и недели века он перенес свою штаб-квартиру в Швейцарию. Приближался Y2K, а в этой стране имелось золото, способы отмывать деньги, убежища от радиоактивных осадков. Старлиц стал совладельцем небольшой компьютерной компании и резко увеличил свои доходы благодаря хитрости под названием «изымание стоимости».
Многие продавцы компьютерных программ совершали непростительную ошибку: пускали в продажу лучший товар, какой только могли произвести. К счастью, изучение стратегии ценообразования в информационной отрасли показало, что в настоящей информационной экономике это не лучший источник дохода. Люди нервничали и огорчались, когда достойные программы им продавали по достойной цене. Достойные программы следовало продавать только по крайне завышенным ценам, непременно вместе с ненужными дополнениями, вроде колокольчиков и свистков. После этого среднему слою покупателей предлагалась более дешевая, хотя все еще дорогая, усеченная версия оригинальной программы. Новичкам, студентам, всему многотысячному нижнему слою сбывалась дешевка, едва работающая версия с «изъятой стоимостью».
Старлиц занялся сознательным разрушением программ, и рынок щедро его отблагодарил. Через выходной он ездил в интернат к Зете. С ней самой он никогда не разговаривал, а только делал ее фотографии с помощью мощного телескопического объектива. Зета, которой очень шла школьная форма, стала появляться на фотографиях, что было отрадным признаком, учитывая ее карьерные устремления. Старлиц вел подробные досье на ее учителей, лелея утонченную форму мести людям, превращающим его дочь в принцессу, которая станет смотреть на отца сверху вниз, как на какого-то неотесанного деревенского автомеханика.
Преследование и подглядывание делали его жизнь пустой, но и у этого положения были свои плюсы. Он установил через океан неплохие отношения с Мамашами Номер Один и Номер Два. Вана и Джуди по-прежнему находились в ссоре и не разговаривали, но к швейцарскому интернату относились одинаково положительно — потому, вероятно, что самому Старлицу мысль о таком образовании не могла бы прийти и в страшном сне. Они читали его электронную почту и с любопытством рассматривали приложенные к письмам фотографии. Былая война полов затихала вместе с умиранием последних месяцев года. Старлиц объяснял это возрастом. Молодость и красота канули в прошлое, ставки были очень низки, чтобы за них бороться. Все они слишком постарели, чтобы их продолжало тянуть к людям, которых они не могли вынести.
Джуди даже предприняла усилие, чтобы подняться с инвалидного кресла и что-то заработать: арендовала косметический салон в Орегоне для участия в расходах на образование Зеты. Зета хорошо училась. Ее соученики были нервными, лишенными родительской ласки богатыми детьми, которыми она успешно помыкала. В свои двенадцать лет она была непререкаемым авторитетом, потому что зналась со звездами поп-музыки и могла это доказать. На ее восторженные письма отвечала сама Бетси Росс.
Со стороны Бетси это было весьма дальновидно. Зета или кто-то другой вроде нее мог бы в случае надобности поместить Бетси в лечебницу для наркоманов. У Зеты был железный внутренний стержень. Добро долго не живет, но к Зете это не относилось: она была слишком решительной и деловитой для ранней смерти. Просто выживать было для нее недостаточно, ей нужно было побеждать. Ей было на роду начертано похоронить всех, с кем ее столкнет жизнь.
Когда наконец Y2K наступил, Старлиц встретил его в толпе. Толпа отражалась во множестве зеркал и распевала хором. Все было совершенно предсказуемо. Он был всего лишь одним лицом из великого множества лиц, частицей в могучей волне, толстым, невзрачно одетым пьяницей посреди незнакомого ему города. Великая перемена не должна была его отыскать.
Но она все равно до него добралась и выместила на нем свою ярость. Удар был нанесен изнутри: сердце пронзил высоковольтный разряд, боль ударила в плечо. Он упал, как подстреленный олень, и молча канул в багровую тьму.
— По крайней мере, ты выбрал правильную страну для сердечного приступа, — сказал Хохлов.
— Верно, — хрипло отозвался Старлиц, — по части оживления сердечников Швейцарии нет равных.
— Как ты теперь себя чувствуешь?
— Я только что перенес операцию на сердце. Самочувствие такое, словно меня отдубасили молотком. — Старлиц навалился на хромированный бортик больничной койки, чтобы понюхать огромный букет цветов, принесенный Хохловым. — Спасибо, что пришел меня навестить, Пулат Романович. Да еще с цветами! Этого я от тебя не ожидал.
— Я подобрал их по пути, — сказал Хохлов в свое оправдание. — В соседней палате умер физик-ядерщик.
Старлиц кивнул.
— Их в Швейцарии что кроликов. В Женеве расположен Европейский центр ядерных исследований.
— Одного профессора они недосчитались.
— Умная была голова, судя по букету. — Старлиц почесал место, где ему вставляли иглу для внутривенных вливаний. — А теперь рассказывай. Как тебя занесло в страну скрытных гномов?
— Это очень странная история. В общем, когда разразился балканский кризис, я прилетел на своем невидимом для радаров самолетике на выручку Милошевичу. Он страшно обрадовался, увидев меня. Рассыпался в благодарностях. Его очаровательная дочь тоже была мне очень благодарна. Я уже готовился к семейному перелету в Грецию, как вдруг… Каким-то образом я оказался в эпицентре взрыва в белградском военном аэропорту. В ночь первого натовского налета. Наверное, я стоял прямо под крылатой ракетой стоимостью в миллион долларов.
— На твоем месте я никому бы не стал об этом трепаться.
— Произошло что-то вроде временного отключения новостей. Шипение на пленке. Какой-то щелчок. Утечка. Думаю, все из-за того, что я русский. У меня была полная событий жизнь. Россия получила от двадцатого века сполна, больше других стран. Наверное, я тоже превысил свой баланс на счету двадцатого столетия. В двадцатом веке мне уже нечего было делать.
— Это я могу понять.
— Меня нашли гораздо позже, в аэропорту косовской Приштины, когда русские войска бросились туда, чтобы опередить НАТО. Видимо, я лежал упакованный вместе со своим самолетом, герметически закупоренный.
— Что стало с самолетом?
— Конфискован. Отправлен на изучение в Москву, вместе с разбившимся американским бомбардировщиком «Стеле». Но со мной обошлись по-хорошему, выдали квитанцию.
— Не повезло тебе, Пулат.
— С тех пор мне полегчало. Кажется, благодаря этой невольной отставке я воспрянул духом. Я переехал к племяннику в Будапешт — у него там занятные делишки — и поправил здоровье. Когда наступил Y2K, меня просто продуло сквозь этот момент, только и всего. Подумаешь! Обычный день в календаре. А ты? — Хохлов подбоченился. — Не завидую человеку, угодившему в больницу!
— Вот лежу здесь и размышляю. Объясни, Пулат, почему для людей, творящих зло, всегда готов психоанализ? Все объясняется происхождением, генетикой, прошлым, нищим детством, дурным нравом и тому подобной ерундой. А когда ты сделаешь какое-нибудь беспримерное, неслыханное добро, на это всем наплевать.
— Хорошо, что ты снова философствуешь. Мудрость вырастает из страданий.
— Послушай, у меня есть теория. Хороший человек может включиться в повествование плохого. Ведь хорошему легко вообразить себя плохим. А плохой не может подключиться к повествованию хорошего, потому что понятия о нем не имеет. Это превышает его возможности, у них разные языки.
— Мне нравится эта теория, — сказал Хохлов. — Это математика. Поверхностные слои. Нравственная топология.
Старлиц молча кивнул. Летчики — хорошие математики, русские — очень хорошие математики. Русские летчики — асы математики.
— Кстати, о злосчастной «Большой Семерке», — вспомнил Хохлов. — Какой бесславный конец! Половина девушек мертвы…
— Половина живы, — возразил Старлиц.
— Отмена гастролей, увольнение персонала, скандал с турецким импресарио… Проект мертв. Вчерашняя новость, хладный труп. А как чудесно все было задумано!
— Проект отжил свое. Ничего не поделаешь: когда время для сюжета прошло, он превращается в фарс. Или становится смертельно опасным. Бывает то и другое сразу.
— Да, но если вникнуть в проблему, — не уступал Хохлов, — если не отвлекаться на твои обычные словесные выкрутасы, то в чем была сердцевина замысла «Большой Семерки»? Семь дрянных девчонок из семи могущественных стран, поющие поп-музыку и обреченные на скорое исчезновение.
— Именно так.
— А что, если изменить полярность? Вывернуть концепцию наизнанку, в духе нового тысячелетия? Получаем семь очень талантливых девушек из семи неспокойных стран, прозябающих в отсталости. Их музыка волшебна, чиста, искренна. И они намерены продержаться как можно дольше.
— Почему именно семь?
— Почему бы нет? Хорошее число, простое. Скажем, Восточный Тимор, Чечня, Кашмир, Курдистан, Косово… Ну, баскская девушка и индеанка племени мискито из ощетинившегося оружием социалистического Никарагуа.
Старлиц задумался. Поворот выглядел заманчиво.
— И они поют на своих никому не ведомых языках? Играют на туземных инструментах? На гамеланах? Если на Восточном Тиморе есть гамеланы…
— Все так, Старлиц, но музыка хороша! Самая лучшая музыка! Искреннее исполнение. Мировые гастроли женщин из стран, меньше всех подвергнутых глобализации! Моральное доверие всех честных критиков мира нам обеспечено.
— Не вижу коммерческого потенциала. Денег так не заработаешь.
— Это и есть краеугольный камень всей схемы, Ле-ха! Мы не зарабатываем деньги. Теперь мы выше этого.
Зачем заботиться о бюджете? После того, что нас заставил пережить двадцатый век, мы, может быть, лишились даже души. Мы будем терять деньги. Чужие деньги. Предложение нечистой совести неисчерпаемо. Они не успокоятся, пока не заставят нас просадить все их деньги.
Старлиц сел в кровати как здоровый.
— Все правильно! Вот оно! Я полностью за, братишка! Мне уже не терпится начать. Ты уловил дух современности. — Его физиономия разъехалась в улыбке от уха до уха. — Это будет та-а-кое!..
А на заднем сиденье находился Озбей, которому претило пользоваться ремнями безопасности. Если бы за рулем сидел он, ничего бы не произошло. Но здесь, в Курдистане, он всего лишь убивал время, развлекая своих друзей. Увлекшись мартини и сигаретой, он ударился о потолок, как тряпичная кукла.
Из кабины грузовика выполз шофер — смертельно испуганный, в синяках и царапинах, но, в сущности, почти не пострадавший. Он застыл посреди дороги, не обращая внимания на скопившиеся машины, парализованный ужасом, как всегда бывает с участниками смертельных аварий, оставшимися в живых.
Старлиц подошел к нему и похлопал по спине.
— Герой! — сказал он.
Потрясенный шофер, увидев на асфальте кровь, что-то крикнул по-турецки и зарыдал.
— Извини, — сказал ему Старлиц, — я имел в виду, что тебя назовут героем. В будущем году. Когда закончится парламентское расследование.
— Это не Мехмет Озбей — тот самый, о котором мы только что говорили? — спросил Кашмас.
— Он все еще дышит? — осторожно спросил Старлиц.
Действуя, как рычагом, то носком башмака, то коленом, то плечом, Кашмас умудрился распахнуть заднюю дверцу. Озбей повалился на сиденье. Из рукавов щегольского пиджака высовывались безжизненные, словно восковые, руки, мускулистая шея выглядела хрупкой, как сломанный стебель одуванчика, из обеих ноздрей красивого носа текла кровь.
— Нет, не дышит. Он мертв.
— Вы уверены?
— Да.
— Абсолютно?
— Я не врач. Но я часто бывал на месте преступлений. Этот человек мертв.
— Сфотографируйте его. Не жалейте пленку.
— Хорошая мысль! — И Кашмас несколько раз щелкнул надежной автоматической камерой немецкого производства.
— Фотоаппарат исправен? — спросил Старлиц.
— Конечно!
— Хорошо. Итак, перед вами Мехмет Озбей, — осмелился выговорить Старлиц. — Вернее, Абдулла Октем.
— У Мехмета Озбея было два имени?
— Их было у него не меньше шести. Проверьте, есть ли при нем паспорта.
Подбежал водитель одной из остановившихся машин — пузатый торговец-турок с лицом доброго самаритянина. От удара у «мерседеса» распахнулся багажник, и кандидат в спасатели теперь в волнении размахивал руками: он обнаружил, что багажник лимузина набит автоматами.
— Вы знаете, кто этот полицейский? — спросил Кашмас.
— Знаю. Заместитель начальника Национальной полицейской академии Турции, специалист по психологической войне и борьбе с мятежами. Забыл его фамилию…
Старлиц залез в кузов грузовика. Висевший на капоте «мерседеса» кузов застонал от его шагов. Старлиц погладил плотно запечатанный контейнер — свой бесценный груз.
Медные кувшины. Старые сигареты «Бафра», давно снятые с производства. Турецкие буквари десятых и двадцатых годов с зебрами и цеппелинами на картинках. Непогашенные билеты государственных лотерей. Розовые турецкие лиры доинфляционной поры. Средства от зубной боли на травах. Запасные части для американских «паккардов» и «Де Сото». Банки с айвовым и вишневым вареньем. Пахнущая розой пена для ванны в протекающих пузырьках. Мятная зубная паста и шоколадные конфеты с коньяком, окаменевшие в фольге. Пожелтевшие противомоскитные сетки. Раскрашенные черно-белые фотографии юных улыбающихся невест. Сухой инжир в джутовых мешочках. Тяжелые черные телефоны и поеденные молью красные фески.
Пузырьки сладострастных очертаний с одеколоном «Йорги Томатис». Детские комиксы про Дикий Запад под названием «Техас» или «Том Микс». Треснутые доски для игры в триктрак с розовыми фишками. Засаленные, залитые кофе карточные колоды. Зажигалки в форме пистолета и жемчужные мундштуки. Монокли. Пояса-шарфы. Изъеденные червями воспоминания Са-фии Айлы, певички двадцатых годов, хваставшейся, что отдалась Кемалю Ататюрку.
Как долго он все это собирал! Трогательные материальные свидетельства турецкого двадцатого века, его падения в банальность и разложение. Неизбежное — о, какое неизбежное! — убожество столетия. Старлиц решил забрать с собой все эти улики, стереть их со сцены, подобно тому, как время стерло их значение. Но грузовик попал в аварию, а бесценный контейнер был слишком тяжел, чтобы сдвинуть его с места.
Приходилось все бросить. Дважды подчеркнуть, списать. Похоронить все мертвое внутри себя.
Тем временем появилась Гонка, оповестившая о своем приближении визгом резины и пронзительным гудком. Распахнув алую дверцу, она рванулась наружу, пронзила собравшуюся толпу, потеряла на бегу солнечные очки и уронила с плеча бретельку платья.
Воздев в горе руки, она опустилась перед телом возлюбленного на одно колено, потом обвила тонкими руками в браслетах, пальцами в кольцах его размозженную голову. На одно страшное мгновение возникло чувство, что эта преданность непобедима, что Озбей сейчас оживет, ухмыльнется и подмигнет. Но через минуту Гонка раскрыла рот и издала такой отчаянный крик, что одна женщина упала в обморок, а двое мужчин заплакали.
— Какой сюжет! — задумчиво произнес Кашмас. — У вас есть телефон?
К тому времени, когда в неповоротливой турецкой прессе разгорелся настоящий скандал, Старлиц успел продать свою компанию грузовых перевозок. При всех официальных попытках замять скандал, случившееся оказалось слишком вопиющим. Торговец героином, давно разыскиваемый Интерполом за побег из швейцарской тюрьмы в компании с высокопоставленным полицейским чином, бывшим телохранителем турецкого посла в Вашингтоне, и курдским вождем, оставшимся в живых, но отказывающимся говорить. Все они оказались связаны с хорошенькой поп-звездой из телевизионного игрового шоу. Слишком лакомая история.
Старлиц покинул Турцию. В последние месяцы и недели века он перенес свою штаб-квартиру в Швейцарию. Приближался Y2K, а в этой стране имелось золото, способы отмывать деньги, убежища от радиоактивных осадков. Старлиц стал совладельцем небольшой компьютерной компании и резко увеличил свои доходы благодаря хитрости под названием «изымание стоимости».
Многие продавцы компьютерных программ совершали непростительную ошибку: пускали в продажу лучший товар, какой только могли произвести. К счастью, изучение стратегии ценообразования в информационной отрасли показало, что в настоящей информационной экономике это не лучший источник дохода. Люди нервничали и огорчались, когда достойные программы им продавали по достойной цене. Достойные программы следовало продавать только по крайне завышенным ценам, непременно вместе с ненужными дополнениями, вроде колокольчиков и свистков. После этого среднему слою покупателей предлагалась более дешевая, хотя все еще дорогая, усеченная версия оригинальной программы. Новичкам, студентам, всему многотысячному нижнему слою сбывалась дешевка, едва работающая версия с «изъятой стоимостью».
Старлиц занялся сознательным разрушением программ, и рынок щедро его отблагодарил. Через выходной он ездил в интернат к Зете. С ней самой он никогда не разговаривал, а только делал ее фотографии с помощью мощного телескопического объектива. Зета, которой очень шла школьная форма, стала появляться на фотографиях, что было отрадным признаком, учитывая ее карьерные устремления. Старлиц вел подробные досье на ее учителей, лелея утонченную форму мести людям, превращающим его дочь в принцессу, которая станет смотреть на отца сверху вниз, как на какого-то неотесанного деревенского автомеханика.
Преследование и подглядывание делали его жизнь пустой, но и у этого положения были свои плюсы. Он установил через океан неплохие отношения с Мамашами Номер Один и Номер Два. Вана и Джуди по-прежнему находились в ссоре и не разговаривали, но к швейцарскому интернату относились одинаково положительно — потому, вероятно, что самому Старлицу мысль о таком образовании не могла бы прийти и в страшном сне. Они читали его электронную почту и с любопытством рассматривали приложенные к письмам фотографии. Былая война полов затихала вместе с умиранием последних месяцев года. Старлиц объяснял это возрастом. Молодость и красота канули в прошлое, ставки были очень низки, чтобы за них бороться. Все они слишком постарели, чтобы их продолжало тянуть к людям, которых они не могли вынести.
Джуди даже предприняла усилие, чтобы подняться с инвалидного кресла и что-то заработать: арендовала косметический салон в Орегоне для участия в расходах на образование Зеты. Зета хорошо училась. Ее соученики были нервными, лишенными родительской ласки богатыми детьми, которыми она успешно помыкала. В свои двенадцать лет она была непререкаемым авторитетом, потому что зналась со звездами поп-музыки и могла это доказать. На ее восторженные письма отвечала сама Бетси Росс.
Со стороны Бетси это было весьма дальновидно. Зета или кто-то другой вроде нее мог бы в случае надобности поместить Бетси в лечебницу для наркоманов. У Зеты был железный внутренний стержень. Добро долго не живет, но к Зете это не относилось: она была слишком решительной и деловитой для ранней смерти. Просто выживать было для нее недостаточно, ей нужно было побеждать. Ей было на роду начертано похоронить всех, с кем ее столкнет жизнь.
Когда наконец Y2K наступил, Старлиц встретил его в толпе. Толпа отражалась во множестве зеркал и распевала хором. Все было совершенно предсказуемо. Он был всего лишь одним лицом из великого множества лиц, частицей в могучей волне, толстым, невзрачно одетым пьяницей посреди незнакомого ему города. Великая перемена не должна была его отыскать.
Но она все равно до него добралась и выместила на нем свою ярость. Удар был нанесен изнутри: сердце пронзил высоковольтный разряд, боль ударила в плечо. Он упал, как подстреленный олень, и молча канул в багровую тьму.
— По крайней мере, ты выбрал правильную страну для сердечного приступа, — сказал Хохлов.
— Верно, — хрипло отозвался Старлиц, — по части оживления сердечников Швейцарии нет равных.
— Как ты теперь себя чувствуешь?
— Я только что перенес операцию на сердце. Самочувствие такое, словно меня отдубасили молотком. — Старлиц навалился на хромированный бортик больничной койки, чтобы понюхать огромный букет цветов, принесенный Хохловым. — Спасибо, что пришел меня навестить, Пулат Романович. Да еще с цветами! Этого я от тебя не ожидал.
— Я подобрал их по пути, — сказал Хохлов в свое оправдание. — В соседней палате умер физик-ядерщик.
Старлиц кивнул.
— Их в Швейцарии что кроликов. В Женеве расположен Европейский центр ядерных исследований.
— Одного профессора они недосчитались.
— Умная была голова, судя по букету. — Старлиц почесал место, где ему вставляли иглу для внутривенных вливаний. — А теперь рассказывай. Как тебя занесло в страну скрытных гномов?
— Это очень странная история. В общем, когда разразился балканский кризис, я прилетел на своем невидимом для радаров самолетике на выручку Милошевичу. Он страшно обрадовался, увидев меня. Рассыпался в благодарностях. Его очаровательная дочь тоже была мне очень благодарна. Я уже готовился к семейному перелету в Грецию, как вдруг… Каким-то образом я оказался в эпицентре взрыва в белградском военном аэропорту. В ночь первого натовского налета. Наверное, я стоял прямо под крылатой ракетой стоимостью в миллион долларов.
— На твоем месте я никому бы не стал об этом трепаться.
— Произошло что-то вроде временного отключения новостей. Шипение на пленке. Какой-то щелчок. Утечка. Думаю, все из-за того, что я русский. У меня была полная событий жизнь. Россия получила от двадцатого века сполна, больше других стран. Наверное, я тоже превысил свой баланс на счету двадцатого столетия. В двадцатом веке мне уже нечего было делать.
— Это я могу понять.
— Меня нашли гораздо позже, в аэропорту косовской Приштины, когда русские войска бросились туда, чтобы опередить НАТО. Видимо, я лежал упакованный вместе со своим самолетом, герметически закупоренный.
— Что стало с самолетом?
— Конфискован. Отправлен на изучение в Москву, вместе с разбившимся американским бомбардировщиком «Стеле». Но со мной обошлись по-хорошему, выдали квитанцию.
— Не повезло тебе, Пулат.
— С тех пор мне полегчало. Кажется, благодаря этой невольной отставке я воспрянул духом. Я переехал к племяннику в Будапешт — у него там занятные делишки — и поправил здоровье. Когда наступил Y2K, меня просто продуло сквозь этот момент, только и всего. Подумаешь! Обычный день в календаре. А ты? — Хохлов подбоченился. — Не завидую человеку, угодившему в больницу!
— Вот лежу здесь и размышляю. Объясни, Пулат, почему для людей, творящих зло, всегда готов психоанализ? Все объясняется происхождением, генетикой, прошлым, нищим детством, дурным нравом и тому подобной ерундой. А когда ты сделаешь какое-нибудь беспримерное, неслыханное добро, на это всем наплевать.
— Хорошо, что ты снова философствуешь. Мудрость вырастает из страданий.
— Послушай, у меня есть теория. Хороший человек может включиться в повествование плохого. Ведь хорошему легко вообразить себя плохим. А плохой не может подключиться к повествованию хорошего, потому что понятия о нем не имеет. Это превышает его возможности, у них разные языки.
— Мне нравится эта теория, — сказал Хохлов. — Это математика. Поверхностные слои. Нравственная топология.
Старлиц молча кивнул. Летчики — хорошие математики, русские — очень хорошие математики. Русские летчики — асы математики.
— Кстати, о злосчастной «Большой Семерке», — вспомнил Хохлов. — Какой бесславный конец! Половина девушек мертвы…
— Половина живы, — возразил Старлиц.
— Отмена гастролей, увольнение персонала, скандал с турецким импресарио… Проект мертв. Вчерашняя новость, хладный труп. А как чудесно все было задумано!
— Проект отжил свое. Ничего не поделаешь: когда время для сюжета прошло, он превращается в фарс. Или становится смертельно опасным. Бывает то и другое сразу.
— Да, но если вникнуть в проблему, — не уступал Хохлов, — если не отвлекаться на твои обычные словесные выкрутасы, то в чем была сердцевина замысла «Большой Семерки»? Семь дрянных девчонок из семи могущественных стран, поющие поп-музыку и обреченные на скорое исчезновение.
— Именно так.
— А что, если изменить полярность? Вывернуть концепцию наизнанку, в духе нового тысячелетия? Получаем семь очень талантливых девушек из семи неспокойных стран, прозябающих в отсталости. Их музыка волшебна, чиста, искренна. И они намерены продержаться как можно дольше.
— Почему именно семь?
— Почему бы нет? Хорошее число, простое. Скажем, Восточный Тимор, Чечня, Кашмир, Курдистан, Косово… Ну, баскская девушка и индеанка племени мискито из ощетинившегося оружием социалистического Никарагуа.
Старлиц задумался. Поворот выглядел заманчиво.
— И они поют на своих никому не ведомых языках? Играют на туземных инструментах? На гамеланах? Если на Восточном Тиморе есть гамеланы…
— Все так, Старлиц, но музыка хороша! Самая лучшая музыка! Искреннее исполнение. Мировые гастроли женщин из стран, меньше всех подвергнутых глобализации! Моральное доверие всех честных критиков мира нам обеспечено.
— Не вижу коммерческого потенциала. Денег так не заработаешь.
— Это и есть краеугольный камень всей схемы, Ле-ха! Мы не зарабатываем деньги. Теперь мы выше этого.
Зачем заботиться о бюджете? После того, что нас заставил пережить двадцатый век, мы, может быть, лишились даже души. Мы будем терять деньги. Чужие деньги. Предложение нечистой совести неисчерпаемо. Они не успокоятся, пока не заставят нас просадить все их деньги.
Старлиц сел в кровати как здоровый.
— Все правильно! Вот оно! Я полностью за, братишка! Мне уже не терпится начать. Ты уловил дух современности. — Его физиономия разъехалась в улыбке от уха до уха. — Это будет та-а-кое!..