Стивенс Джеймс. Кувшин золота

   - Желаю вам удачи, ваша честь, - сказал Михаул.
   - Твоя жена говорит, что она либо у эльфов, либо у женщины с козьей ногой.
   - Усами, - поправил Михаул.
   - Они хромые? - спросил Философ с усмешкой.
   - Будь по-вашему, сэр; я уже и сам не уверен, при чем там она.
   - Ты говоришь, что эта нездоровая женщина не брала стиральную доску твоей жены.
   Следовательно, остается предположить, что ее забрали эльфы.
   - Похоже на то, - сказал Михаул.
   - По соседству с нами живут шесть кланов эльфов; но метод исключения, приспособивший мир к земному шару, муравья к его окружению и человека к господству над позвоночными, не подведет и на этот раз.
   - Видели ли вы, как в этом году расплодились осы? - спросил Михаул. - - Честное слово, просто сесть невозможно, как тут же все штаны...
   - Никоим образом, - сказал Философ. - Выставил ли ты в прошлую среду на крыльцо блюдце с молоком?
   - Выставил.
   - Снимаешь ли ты шляпу, когда встречаешь пыльный смерчик?
   - Не забываю, - ответил Михаул.
   - Не срубил ли ты в последнее время тернового куста?
   - Скорее я выколол бы себе глаз, - ответил Михаул, - и ходил бы одноглазый, как осел Лоркана О'Нуалайна: честное слово. А вы не видели его осла, сэр? Он...
   - Никоим образом, - сказал Философ. - Не убивал ли ты малиновки?
   - Никогда, - ответил Михаул. - Елки-палки! - добавил вдруг он, мой старый лысый кот вчера поймал на крыше птичку!
   - Ага! - воскликнул Философ, придвигаясь, если это возможно, еще ближе к своему клиенту, - вот оно! Твою стиральную доску взяли лепреконы Горта-на-Клока-Мора(5). Иди скорее на Горт. Там на юго-восточном краю поля есть дерево, а под ним - нора. Поищи в той норе.
   - Так я и сделаю, - сказал Михаул. - А вы не...
   - Никоим образом, - сказал Философ.
   И Михаул МакМурраху пошел и сделал так, как ему было сказано, и под деревом на Горте-на-Клока-Мора он нашел кувшин золота.
   - Да в нем - силища стиральных досок! - сказал он.
   Посредством этого происшествия слава Философа стала еще больше, чем прежде, а еще по этой причине произошли многие другие события, о которых вы узнаете в свое время.
   Глава IV
   Вот как вышло, что лепреконы Горта-на-Клока-Мора не были благодарны Философу за то, что он послал Михаула МакМурраху на их поле. Похищая собственность Михаула, они были вполне в своем праве, потому что их птичку, без сомнений, убил его кот.
   Теперь же не только их отмщение аннулировалось, но и кувшин золота, который их община собирала много тысяч лет, украли. Лепрекон без горшка золота - как роза без аромата, птица без крыльев или внутренность без внешности. Лепреконы решили, что Философ поступил с ними дурно, что действия его были злодейскими и недобрососедскими, и что пока с ним не рассчитаются сполна за потерю как сокровища, так и достоинства, между их народом и маленьким домиком в сосновом лесу не может быть других отношений, кроме войны. Более того, ситуация для них казалась невероятно сложной. Они не могли враждовать со своим новым врагом прямо и лично, поскольку Тощая Женщина с Инис-Маграта наверняка вступилась бы за своего мужа. А она принадлежала к Ши Крогана-Конгайле(6), у которых родственники были во всех эльфийских крепостях Ирландии, и которые были широко представлены в замках и дунах непосредственно по соседству. Лепреконы могли, конечно, собрать внеочередной сбор шеогов, лепреконов и клуриканов и вчинить Ши Крогана-Конгайле иск об убытках, но этот Клан наверняка снял бы с себя всякую ответственность за беспорядки в области, за которую не отвечает ни один из членов их братства, поскольку проступок совершил Философ, а не Тощая Женщина с Инис-Маграта.
   Несмотря на это, лепреконы не намерены были так все это оставить, и то, что справедливость была им недоступна, лишь усугубляло их гнев.
   Один из них был послан переговорить с Тощей Женщиной с Инис-Маграта, а остальные сосредоточились ночью у жилища Михаула МакМурраху, дабы попытаться вернуть себе сокровище, что оказалось затеей безнадежной. Они обнаружили, что Михаул, прекрасно знакомый с обычаями Земляного Народца, зарыл кувшин с золотом под терновым кустом, таким образом поместив его под защиту всех эльфов мира - в том числе и самих лепреконов - и пока руки человека не выроют кувшин оттуда, они обязаны чтить то место, где его спрятали, и даже гарантировать его безопасность своей собственной кровью.
   Лепреконы поразили Михаула необычайным приступ ревматизма, а его жену - таким же злостным ишиасом, но стоны Михаула и его жены не доставили им большого удовольствия.
   Лепрекон, которому поручено было посетить Тощую Женщину с Инис-Маграта, прибыл в хижину в сосновом лесу и заявил об их жалобе. Человечек плакал, рассказывая свою историю, и двое детей заплакали тоже от жалости к нему. Тощая Женщина сказала, что она искренне огорчена всем этим неприятным происшествием, и что ее сочувствие - на стороне Горта-на-Клока-Мора, но что она хотела бы отмежеваться от любой ответственности за это, поскольку виновен ее муж, а она не может вмешиваться в его мыслительную деятельность, которая, как закончила она, является одним из семи чудес света.
   Поскольку муж ее как раз прогуливался в одной из отдаленных частей соснового леса, сделать в тот момент больше ничего было нельзя, и поэтому лепрекон отправился обратно к своим товарищам без добрых вестей, но пообещал вернуться рано утром на следующий день.
   Когда поздно вечером того дня Философ вернулся домой, Тощая Женщина ждала его.
   - Женщина, - сказал Философ, - ты уже должна быть в постели.
   - Должна? - переспросила Тощая Женщина. - Хочу, чтобы ты знал, что я ложусь, когда мне нравится, и встаю, когда мне нравится, не спрашивая разрешения ни у тебя, ни у кого другого.
   - Это не так, - сказал Философ. - Ты засыпаешь, нравится тебе это или нет, и когда ты просыпаешься, у тебя тоже никто не спрашивает разрешения. Как и многие другие обычаи - такие, как пение, танцы, музыка и театральные представления, сон попал в почет у людей как часть религиозной церемонии. Нигде так легко не засыпаешь, как в церкви.
   - Ты знаешь, что сегодня приходил лепрекон? - сказала Тощая Женщина.
   - Никоим образом, - ответил Философ, - и невзирая на бессчетные столетия, что пролетели с тех пор, как первый спящий - вероятно, с огромным трудом - погрузился в свой религиозный транс, сегодня мы можем спать во время религиозной церемонии с легкостью, которая стала бы для этого доисторического служителя культа и его последователей источником богатства и славы.
   - Ты будешь слушать, что я тебе говорю про лепрекона? - спросила Тощая Женщина.
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Были предположения, что мы отправляемся спать по вечерам потому, что становится слишком темно, чтобы заниматься чем-либо другим; однако совы, кои являются народом почтенным и мудрым, не спят ночью. Летучие мыши - также народ с весьма ясным умом; они спят среди бела дня, и делают это совершенно очаровательным образом. Они цепляются за ветку дерева лапами и висят вниз головой - позиция, которую я считаю исключительно удачной, поскольку приток крови к голове, происходящий от этого перевернутого положения, должен порождать сонное состояние и определенную слабость ума, который должен либо заснуть, либо лопнуть.
   - Да наговоришься ли ты когда-нибудь? - воскликнула Тощая Женщина в сердцах.
   - Никоим образом, - отвечал Философ. - В некотором смысле сон полезен. Это отличный способ слушать оперу или смотреть синематограф. Что же касается занятия для тихого часа днем, то я не знаю ничего, что могло бы сравниться со сном. Как достижение, сон весьма благодатен, но как манера проводить ночь - невыносимо смешон. Если ты собиралась что-то сказать, любовь моя, то говори сейчас, но помни, что всегда надо думать прежде, чем сказать что-либо. Тишина есть начало добродетели. Молчание прекрасно. Звезды не производят шума. Дети всегда должны быть в постели. Это серьезные истины, которым невозможно противоречить; поэтому их подобает чтить в молчании.
   - Твоя каша - на полке, - сказала Тощая Женщина. - Положи себе. Я и пальцем не пошевелю, даже если ты будешь умирать с голоду. Надеюсь, что в ней осталось мясо. Лепрекон с Горта-на-Клока-Мора был здесь сегодня. Тебе достанется от них за кражу их горшка с золотом. Ах ты ворюга! длинноухий, кривоногий жирноглаз!
   И Тощая Женщина прыгнула в постель. Из-под одеяла она острым злобным глазом выглянула на своего мужа. Она пыталась устроить ему ревматизм, зубную боль и вывих челюсти одновременно. Если бы она удовольствовалась каким-либо одним из этих мучений и смогла бы сосредоточиться на нем, ей удалось бы поразить своего мужа тем, чем ей хотелось, но этого она сделать не смогла.
   - Завершение есть смерть. Совершенство есть завершение. Ничто есть совершенство. В ней осталось мясо, - сказал Философ.
   Глава V
   На следующий день, идя через сосновый лес, лепрекон встретил неподалеку от домика двух детей. Он поднял раскрытую ладонь правой руки - таково приветствие у эльфов и у ирландцев - и прошел бы мимо, но тут его остановила одна мысль.
   Сев перед детьми, он долго смотрел на них, а они - на него. Наконец, он спросил мальчика:
   - Как твое имя, вик виг(7) о?
   - Шеймас Бег, сэр, - ответил мальчик.
   - Это маленькое имя, - сказал лепрекон.
   - Так меня зовет мама, сэр, - сказал мальчик.
   - А как зовет тебя отец? - был следующий вопрос.
   - Шеймас Эоган Маэлдуйн О'Карбайл Мак ан Дройд.
   - Это большое имя, - сказал лепрекон и повернулся к девочке. - А как твое имя, кайлин виг(8) о?
   - Бригид Бег(9), сэр.
   - А как зовет тебя твой отец?
   - Он никак меня не зовет, сэр.
   - Итак, Шеймасин и Бридин(10), вы отличные дети, и вы мне очень понравились.
   Будьте здоровы до нашего следующего свидания.
   И лепрекон вернулся туда, откуда пришел. На ходу он подпрыгивал и щелкал пальцами, а иногда чесал ногу об ногу.
   - Славный лепрекон, - сказал Шеймас.
   - Мне тоже понравился, - сказала Бригид.
   - Слушай, - сказал Шеймас, - давай, я буду лепрекон, а ты будешь двумя детьми, и я буду спрашивать у тебя, как наши имена.
   Так они и сделали.
   На следующий день лепрекон пришел снова. Он сел перед детьми и, как раньше, некоторое время молчал.
   - Вы не будете спрашивать, как наши имена, сэр? - спросил Шеймас.
   Его сестренка застенчиво оправила платьице:
   - Меня зовут Бригид Бег, сэр, - сказала она.
   - А вы играли когда-нибудь в камешки? - спросил лепрекон.
   - Нет, сэр, - ответил Шеймас.
   - Я научу вас играть в камешки, - сказал лепрекон, нашел несколько шишек и научил их этой игре.
   - А играли ли вы когда-нибудь в лапту?
   - Нет, сэр, - ответил Шеймас.
   - А доводилось ли вам играть в "я выкую гвоздь ри-роу-рэдди-о, я выкую гвоздь ри-роу-рэй"?
   - Нет, сэр, - ответил Шеймас.
   - Это отличная игра, - сказал лепрекон, - ничуть не хуже, чем "шапку на затылок", или "двадцать четыре ярда на козлином хвосте", или "города", или "море волнуется", или чехарда. Я научу вас всем этим играм, - сказал лепрекон, - и научу вас, как играть в ножички, и в шарики, и в "казаки и разбойники". Лучше всего начать с чехарды, поэтому сейчас я вас научу. Ты, Бридин, нагнись вот так, а ты, Шеймас, нагнись так же и встань на вот таком расстоянии от нее. Теперь я перепрыгиваю через Бридин, потом пробегаю и прыгаю через Шеймасина, вот так, а потом отбегаю вперед и нагибаюсь. Теперь, Бридин, ты прыгай через своего братца, потом через меня, а потом отбегай чуть-чуть и нагибайся. Теперь, Шеймасин, твоя очередь; ты прыгай через меня, а потом через свою сестричку, а потом отбегай немного и нагибайся, и я буду прыгать.
   - Это хорошая игра, сэр, - сказал Шеймас.
   - Так и есть, вик киг - пригни голову! - ответил лепрекон. Отличный прыжок; лучше тебе и не прыгнуть, Шеймасин!
   - Я уже прыгаю лучше, чем Бригид, - крикнул Шеймас, - и буду прыгать так же хорошо, как вы, когда немного потренируюсь - пригните голову, сэр!
   Почти не замечая, они упрыгали за опушку леса, и играли теперь на диком поле, посреди которого лежали большие серые камни. Это было самое крайнее поле, а за ним вдаль к горизонту уходил вверх дикий, поросший вереском склон горы. Вокруг поля шла неровная ежевичная изгородь, там и сям пучками росли какие-то длинные, крепкие, потрепанные ветром растения. В углу этого поля стояло низкое широкое дерево, и, играя, они подбирались все ближе и ближе к нему. Лепрекон встал возле самого дерева. Шеймас разбежался, прыгнул и попал в нору у подножия дерева.
   Бригид разбежалась, прыгнула и попала в ту же нору.
   - Мама! - сказала Бригид и пропала в норе.
   Лепрекон щелкнул пальцами, почесал ногу об ногу, тоже нырнул в нору и исчез из виду.
   Когда время возвращаться домой пришло и прошло, Тощая Женщина с Инис-Маграта несколько встревожилась. Раньше дети никогда не опаздывали к обеду. Одного из них она терпеть не могла; это был ее собственный ребенок, но она забыла, кто из них кто, и, поскольку одного из них любила, приходилось любить обоих, чтобы не ошибаться и не наказывать того ребенка, к которому в глубине души лежало ее сердце. Поэтому она одинаково заботилась об обоих.
   Прошло время обеда и пришло время ужина - только дети не пришли. Раз за разом Тощая Женщина выходила в темные сосны и звала их, пока не охрипла так, что сама почти не слышала своего крика. Вечер сменился ночью, и, дожидаясь возвращения Философа, женщина заново подумала обо всем. Муж ее не возвращался, дети не возвращались, лепрекон не пришел, как обещал...
   Тут ее осенило. Лепрекон похитил ее детей! Она объявила лепреконам такую месть, от которой содрогнулись бы люди. В самом разгаре ее упоения из леса вернулся Философ и закрыл дверь.
   Тощая Женщина набросилась на него:
   - Муж! - сказала она. - Лепреконы с Горта-на-Клока-Мора похитили наших детей!
   Философ посмотрел на нее.
   - Похищение детей, - сказал он, - многие столетия было излюбленным занятием эльфов, цыган и разбойников Востока. Обычно это делается посредством нападения на какое-либо лицо и требования за него выкупа. Если выкуп не платится, у пленника могут отрезать ухо или палец и послать тем, кого это интересует, с заявлением, что через неделю за этим последует рука или нога, если только не будут выполнены соответствующие распоряжения.
   - Ты понимаешь, что похитили наших собственных детей? - спросила Тощая Женщина в сердцах.
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Этому порядку, однако, редко следуют эльфы: они обычно крадут не за выкуп, а из любви к краже или по другим темным и, вероятно, важным причинам, и жертву свою держат у себя в замках или дунах, пока с течением времени та не забудет о своем происхождении и не станет мирным гражданином государства эльфов. Похищение детей никоим образом не ограничивается людьми или эльфийским народом.
   - Чудовище, - прошипела Тощая Женщина, - будешь ты меня слушать?
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Многие хищные насекомые практикуют этот обычай. К примеру, муравьи - почтенный народ, живущий прекрасно обустроенными сообществами. Они развили самую сложную и искусную цивилизацию, и часто предпринимают дальние колонизаторские и другие экспедиции, из которых возвращаются с богатой добычей тли и других насекомых, которые становятся слугами и домашним скотом республики. Поскольку они не убивают и не едят своих пленников, эту практику можно также назвать похищением. То же самое можно сказать о пчелах, крепком и трудолюбивом народе, живущем в шестиугольных кельях, который почти не подвержен потрясениям. Было замечено, что иногда при отсутствии у них своей собственной матки они похищают ее у более слабых соседей и используют для своих нужд без стыда, без милосердия и без угрызений совести.
   - Ты что, ничего не понимаешь? - воскликнула Тощая Женщина.
   - Никоим образом, - отвечал Философ. - Субтропические обезьяны, как говорят, похищают детей, и нам сообщают, что они обращаются с ними весьма бережно, делятся с ними кокосовыми орехами, бататом, плантанами и другими экваториальными плодами с большой щедростью, а также переносят своих нежных пленников с дерева на дерева - часто на большом расстоянии друг от друга и от земли - с величайшей осторожностью и предупредительностью.
   - Я ложусь спать, - сказала Тощая Женщина, - твоя каша на полке.
   - В ней осталось мясо, дорогая? - спросил Философ.
   - Надеюсь, что да, - ответила Тощая Женщина и прыгнула в постель.
   В ту ночь Философа поразил самый экстраординарный приступ ревматизма из всех, какие он только знавал, и ему ничуть не становилось легче до самого утра, когда серый рассвет погрузил его хозяйку в тяжелую дрему.
   Глава VI
   Тощая Женщина встала в то утро очень поздно, а когда проснулась, нетерпение ее было столь велико, что она едва смогла позавтракать. Сразу же после того она надела свою шляпку и шаль и двинулась через сосновый лес по направлению к Горту-на-Клока-Мора. В краткий срок добралась она до каменистого поля, подошла к дереву в юго-восточном его углу, подняла камешек и громко постучала по стволу.
   Стучала она по-особенному, два раза, потом три раза, а потом один. Из норы раздался голос:
   - Кто там, извините?
   - Бан на Дройд(11) с Инис-Маграта, и вы это прекрасно знаете.
   - Иду, иду, Благородная Леди, - сказал голос, и через мгновение лепрекон выпрыгнул из норы.
   - Где Шеймас и Бригид Бег? - строго спросила Тощая Женщина.
   - Откуда же мне знать, где они? - ответил лепрекон. - А разве их нет дома?
   - Если бы они были дома, я не пришла бы сюда, - был ответ Тощей Женщины. - Я считаю, что они у вас.
   - Обыщите меня, - предложил лепрекон, распахивая жилет.
   - Они там внизу, в твоем домишке, - рассердилась Тощая Женщина, - и чем скорее вы их выпустите, тем лучше будет для тебя и для пяти твоих братцев.
   - Благородная Леди, - ответил лепрекон, - вы можете сами спуститься в наш домишко и посмотреть. Большего мне для вас не сделать.
   - Я туда не влезу, - сказала она. - Я слишком большая.
   - Вы же умеете делаться маленькой, - ответил лепрекон.
   - Но у меня может не выйти стать снова большой, - сказала Тощая Женщина, - а тогда командовать начнешь ты и твои грязные братцы. Если вы не отпустите детей, - продолжала она, - я подниму на вас Ши Крогана-Конгайле. Вы знаете, что случилось с клуриканами Ойлеана-на-Глас после того, как они украли дитя Королевы - так вам будет еще хуже. Если до восхода луны дети не будут в моем доме, я пойду по своим. Так и скажи своим пятерым гнусным братцам. Будь здоров, - добавила она и зашагала прочь.
   - И ты будь здорова, Благородная Леди, - ответил лепрекон и стоял на одной ноге, пока Тощая Женщина не скрылась из виду, а после этого скользнул обратно в нору.
   Возвращаясь домой через сосновый лес, Тощая Женщина увидела Михаула МакМурраху, следовавшего в том же направлении, и брови его были сдвинуты в затруднении.
   - Господь с тобой, Михаул МакМурраху, - сказала она.
   - Господь и Святая Мария с вами, мэм, - ответил тот. - У меня сегодня тяжелый день.
   - Почему бы и нет? - сказала Тощая Женщина.
   - Я пришел переговорить с вашим мужем об одной важной вещи.
   - Если тебе нужно поговорить, то ты пришел в нужный дом, Михаул.
   - Да, он - большой человек, - сказал Михаул.
   Через несколько минут Тощая Женщина заговорила снова.
   - Я уже чувствую вонь от его трубки. Иди-ка ты теперь к нему, а я побуду на улице, а не то от ваших голосов у меня разболится голова.
   - Что угодно вам, мэм, то угодно мне, - промолвил ее спутник и вошел в домик.
   У Михаула МакМурраху была веская причина для затруднений. Он был отцом одного лишь ребенка, и это была красивейшая девушка во всем мире. Грустно было только то, что совершенно никто не знал, что она красива, и не знала этого даже она сама. Иногда, купаясь в заводи горной речки и видя свое отражение в тихой воде, она думала, что выглядит симпатично, а потом ею овладевала глубокая грусть, ибо какой толк быть симпатичной, если некому оценить твою красоту? Красота - тоже бесполезность. Искусство так же, как и ремесла, грация так же, как и польза, должны стоять на рынке, чтобы гомбины могли оценивать их.
   Единственный дом рядом с домом ее отца был домом Бесси Хэнниган. Несколько других домов было разбросано на долгие, тихие мили с холмом и болотом между ними, так что с самого своего рождения она, помимо собственного отца, не видела и двух-трех мужчин. Она помогала отцу и матери во всех домашних делах, а также каждый день выводила трех коров и двух коз пастись на склонах горы. Там солнечными днями годы проходили в теплом медлительном безмыслии, и без думания многие мысли входили в ее ум и многие картины мелькали мгновенно, как птицы в разреженном воздухе. Сперва, и долгое время, она была вполне счастлива; ребенка многое может занимать: просторные небеса, которые назавтра никогда не бывают завтра так же прекрасны, как вчера; бессчетные маленькие существа, живущие в траве или в вереске; скорые спуски птиц с горы в бесконечные равнины под ней; маленькие цветы, которые так счастливы каждый своим тихим местечком; пчелы, собирающие пищу для своих домов, и толстые жуки, всегда сбивающиеся с пути в сумерках. Все это, и многое другое, занимало ее. Три коровы, нагулявшись, приходили и ложились возле, глядя на нее и пережевывая жвачку, а козы выпрыгивали из папоротников и легонько толкали ее головой в грудь, потому что любили ее.
   И в самом деле, всё в этом тихом мирке любило девушку: но постепенно, исподволь в ее сознании росло беспокойство, непокой, доселе незнакомый. Иногда бесконечная усталость пригибала ее к земле. В голове рождалась мысль, и мысль эта не имела имени. Она росла, и не могла выразиться. У девушки не было слов, чтобы встретить ее, изгнать ее или приветствовать незнакомку, которая все более настойчиво и просительно стучала в ее двери и требовала, чтобы ей дали высказаться, допустили, приласкали и взрастили. Мысль - реальна, а слова - лишь ее одежды, но мысль застенчива, как девственница; пока она не оденется, как подобает, нельзя смотреть на ее наготу: она убежит от нас, и вернется лишь в темноте, плача тихим детским голоском, который мы можем не расслышать, пока вслушиваясь и дивясь измученным умом, мы, наконец, не подбираем для нее те символы, что станут ее защитой и знаменем. Поэтому девушка не могла понять прикосновения, приходившего к ней издалека, такого близкого - шепота, такого тихого и в то же время знакомого до дрожи. Ни привычек языка, ни привычек познания у нее не было; она могла лишь слушать, но не думать, чувствовать, но не знать, глаза ее смотрели и не видели, руки хватали солнечный свет и не ощущали ничего. Словно дуновение ветерка, что касалось ее одежды, но не могло поднять ее, или как первый светлый проблеск рассвета, который не есть ни свет, ни тьма. Но она слушала - не ухом, но кровью. Пальцы ее души тянулись навстречу руке незнакомки, и беспокойство ее усиливалось жаждой, которая была ни физической, ни умственной, ибо ни тело ее, ни ее ум не были со всей определенностью причастны к этому. Тревожилась какая-то область между ними, и наблюдала, и ждала, и не знала ни сна, ни усталости.
   Однажды утром она лежала в высоких теплых травах. Она глядела на птичку, которая поднималась вверх, пропевала короткую песенку и бросалась вниз по крутому воздушному склону, пропадая в голубой дали. Даже когда птички не было видно, песня ее, казалось, звенела в воздухе. Казалось, она отзывается слабым сладостным эхом, попадая в такт, с короткими паузами, словно ее тревожил ветерок, и беззаботными руладами. Спустя немного, девушка поняла, что не птичка то была. Никакая птица не может пропеть такую последовательную мелодию, потому что песенки птиц так же беззаботны, как их крылья. Девушка села и огляделась, но не увидела ничего: горы мягко склонялись над ней, уходя в ясное небо; вокруг нее в солнечном свете дремали редкие кустики вереска; далеко внизу виднелся дом ее отца, серое пятнышко возле купы деревьев - и тут музыка оборвалась, и девушка осталась в недоумении.
   Она нигде не могла найти своих коз, хотя искала долго. Наконец, козы вернулись к ней сами, из-за впадины между холмами, и они были возбуждены так, какими она их никогда раньше не видела. Даже коровы отбросили свою торжественность и пустились в диковатый пляс вокруг нее. По дороге домой в тот вечер непонятный восторг научил ее ноги танцевать. Она то и дело пританцовывала, то выбегая вперед животных, то отставая от них. Ноги никак не хотели шагать ровно. В ее ушах играла музыка, и она танцевала под нее, раскидывая руки в стороны и закидывая их за голову, нагибаясь и качаясь из стороны в сторону на ходу. Тело ее вдруг почувствовало полную свободу: легкость, ловкость и уверенность ее рук и ног также поразили ее. Вечер был наполнен миром и спокойствием, мягкий вечерний свет солнца проложил дорожку для ее ног, и повсюду по широким полям порхали и пели птицы, и она пела с ними песенку, в которой не было слов, и которой они не были нужны.
   На следующий день она снова услышала музыку, далекую и тихую, удивительно прекрасную и дикую, как песня птицы, но в ней была мелодия, которой не запомнила бы ни одна птица. Мелодия повторялась снова и снова. Посреди трелей, зависаний, быстрых пробегов и приостановок она вдруг повторялась со странной, почти священной торжественностью - тихая, нежная мелодия, полная отрешенности и возвышенности. В ней было то, от чего учащается стук сердца. Девушка тянулась к ней слухом и губами. Что это было - радость, угроза, ласка? Она не знала; но знала она, что, как ни жутко это, мелодия обращалась лично к ней. То была ее неродившаяся мысль, непонятно как ставшая слышимой и ощутимой прежде, чем понятой.