Стивенс Джеймс. Кувшин золота

   Через несколько минут молчания Философ заговорил:
   - Я не нахожу в природе никакой необходимости для полицейских, сказал он, - и не могу понять, откуда впервые произошло такое явление. Собаки и кошки не заводят таких необычных наемников, и все же их строй является прогрессивным и упорядоченным. Вороны - общительный народ с устоявшимися укладами и организованным сообществом. Они обычно собираются в разрушенной башне или на колокольне церкви, и их цивилизация основывается на взаимопомощи и терпимости к странностям друг друга. Их превосходная мобильность и стойкость делает нападение на них опасным предприятием, и поэтому они могут спокойно посвятить себя развитию собственных внутренних законов и обычаев. Если полицейские необходимы для цивилизации, вороны наверняка изобрели бы их, но я с радостью отмечаю, что в их республике нет никаких полицейских...
   - Что-то я ни слова не пойму, что ты там говоришь? - сказал сержант.
   - Не имеет значения, - ответил Философ. - Муравьи и пчелы также живут обособленными общинами и развили чрезвычайно сложные занятия и профессии. Их опыт в государственных делах огромен, однако же они не открыли, что полицейская сила существенно важна для их процветания...
   - А ты знаешь, - спросил сержант, - что все, что ты сейчас говоришь, может быть использовано как улика против тебя?
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Можно сказать, что все эти народы лишены преступлений, что их пороки организованные, общественные, а не индивидуальные, и поэтому они не имеют необходимости в полиции; но я не могу поверить, чтобы такие большие массы народа могли бы достичь своей нынешней высокой культуры, не совершая время от времени общенародных и индивидуальных проступков...
   - Скажи-ка мне, раз уж ты так разговорился, - спросил сержант, - ты купил яд в аптеке или задушил обоих подушкой?
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Если преступление - условие для развития полицейских, то я скажу, что галки - чрезвычайно вороватый клан: они чуть больше дрозда и воруют даже шерсть со спины овцы на выстилку своего гнезда; более того, известно, что они могут украсть медный шиллинг и спрятать свою добычу так, что его уже никто не увидит.
   - Да у меня у самого была галка, - сказал один из полицейских. - Я купил ее у бабки, что стояла у дверей с корзинкой и выпрашивала пенни. Моя мать как-то раз наступила этой галке на спину, когда вставала с постели. А я разрезал этой птице язык трехпенсовиком, чтобы она заговорила, но черта с два она мне хоть что-нибудь сказала. Еще она все время волочилась, притворяясь, будто у нее подбита нога, а потом норовила спереть у тебя носок.
   - Молчать! - заорал сержант.
   - Коль скоро они таковы, - продолжал Философ, - что воруют и у овец, и у людей, коль скоро их интересует все - от шерсти до денег, - то я не вижу, что удерживает их от воровства друг у друга, и, следовательно, если где-то и нужно искать развитие полицейской силы, то именно у галок. Однако, такой силы не существует. Причина же в том, что галки - разумный и вдумчивый народ, взирающий спокойно на то, что мы называем преступлением и злом - кто-то ест, кто-то ворует; все это в порядке вещей, и потому бессмысленно с этим спорить. Для людей философского склада другого взгляда быть не может...
   - Что за чертовщину он несет? - спросил сержант.
   - Обезьяны - общительны, склонны к воровству и человекообразны. Они обитают в экваториальных широтах и питаются орехами...
   - Ты понимаешь, о чем это он, Шон?
   - Никак нет, - ответил Шон.
   - У них должны были появиться профессиональные борцы с воровством, однако всем известно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и бизоны обходятся без этого уникального образования - поэтому, когда я настаиваю на том, что я не вижу необходимости для полицейских и возражаю против их существования, я основываю свое возражение на логике и фактах, а не на беспомощных и изменчивых предрассудках.
   - Шон, - спросил сержант, - ты крепко держишь этого типа?
   - Так точно, - ответил Шон.
   - Так вот, если он скажет еще хоть что-нибудь, тресни его дубинкой.
   - Слушаюсь, - ответил Шон.
   - Вон там виден свет, может быть, это свечка на окне - там и спросим дорогу.
   Примерно через три минуты они пришли к небольшому домику, над которым склонялись ветвями деревья. Если бы не свет, они точно миновали бы его в темноте. Когда они встали у двери, до них донеслась визгливая женская ругань.
   - Да там все равно не спят, - сказал сержант и постучал в дверь.
   Ругань тотчас же прекратилась. Через некоторое время сержант постучал еще раз; и прямо из-за двери послышался голос:
   - Тома'с! Сходи, приведи двух собак, а я тогда сниму дверь с крючка.
   Потом дверь открылась всего на несколько дюймов, и из-за нее выглянула женщина:
   - Что вам надо в такое время, ночью? - спросила она.
   - Да немногого, мэм, - ответил сержант. - Только спросить насчет дороги, потому как мы не уверены, то ли мы уже прошли мимо, то ли еще не дошли.
   Женщина заметила полицейскую форму.
   - Да вы полицейские, верно? Ну, тогда ничего страшного, если я вас впущу; а если вам не повредит глоток молока, то его у меня много.
   - Молоко лучше, чем ничего, - сказал сержант, вздохнув.
   - У меня есть немного чего покрепче, - сказала женщина, - но на всех не хватит.
   - Отлично! - сказал сержант, строго оглядев своих товарищей. Каждому в этом мире может повезти. - И он вошел в дом, а его люди - за ним.
   Женщина налила им немного виски из бутыли и каждому по чашке молока.
   - Ну что - хоть пыль с глоток смыть, - сказал один из них.
   В комнате стояло два стула, кровать и стол. Философ и его конвоиры сели на кровать. Сержант сел на стол, четвертый полицейский - на стул, а женщина устало опустилась на оставшийся стул и сочувственно посмотрела на арестованного.
   - Куда это вы гоните этого беднягу? - спросила она.
   - Это дурной человек, - ответил сержант. - Он убил мужчину и женщину, что жили с ним, и зарыл их тела под очагом в своем доме. Настоящий злодей, имейте в виду.
   - Так вы его повесите, Господи помилуй нас?
   - Кто ж знает? Но ни разу не удивлюсь, если этим кончится. Однако, у вас тут у самих что-то неладно, потому что, подходя к дому с дороги, мы слышали, как вы жаловались на что-то.
   - Ну да, так и есть, - ответила женщина, - потому что у кого в доме живет сын, у того всегда что-то неладно.
   - Ну-ка, рассказывайте - что он вам сделал? - и сержант бросил суровый испытующий взгляд на парня, который с двумя собаками стоял у стены.
   - Да он у меня вообще-то хороший мальчик. - сказала женщина, только слишком уж любит зверье. Уходит в конуру и часами валяется там с собаками, гладит их, ласкает, бог знает что с ними делает; а стоит мне попробовать его поцеловать или приобнять на минуточку после работы, он вырывается, как угорь, пока я его не отпущу - тут уж кто хочешь возненавидит такого, не то, что я. Нету в нем чувства, сэр, а я ведь его мать.
   - Стыдно должно быть тебе, малой! - сказал сержант очень строго.
   - А тут еще коняга, - продолжала женщина. - Может, вы видели его на дороге?
   - Видели, мэм, - сказал сержант.
   - Так вот, когда он вернулся, Тома'с пошел привязать его, поскольку тот всегда норовит уйти и бродить по дороге, так что можно шею свернуть, споткнувшись об него в самый неподходящий момент. Немного погодя я позвала парня в дом, а он не пришел, и тогда я вышла сама, и увидела, как они обнимаются с конем, представляете, а вид у них такой, будто их пыльным мешком ударило.
   - Да, паренек-то с придурью! - сказал сержант. - С чего это ты полез обниматься с лошадью, Тома'с?
   - Я уж как только не пыталась заставить его зайти в дом, - продолжала женщина, - и наконец сказала ему: "Сядь рядом со мной, Тома'с, и побудь со мною хоть немного," - а вы знаете, как одиноко бывает по ночам! - да только он не угомонился. То скажет: "Мама, смотри, мотылек летает вокруг свечки, он обожжется!", то: "Муха попала в паутину вон там в углу", и бежит спасать ее, то вот еще: "Паук-косиножка бьется об стекло на подоконнике", и выносит его из дома; а когда я хочу поцеловать его, он меня отталкивает. Сердце мое совсем уж извелось, потому как что у меня еще есть на свете, кроме него?
   - А отец его умер? - спросил сержант участливо.
   - Сказать по правде, - ответила женщина, - не знаю, умер или нет, потому что давным-давно, когда мы еще жили в городе Бла'Клиах(20), он однажды потерял работу и с тех пор не возвращался ко мне. Я так думаю, что ему, бедняге, стыдно стало приходить домой, потому что денег у него не было; будто бы мне было так важно, есть у него деньги или нет! Ах, сэр, он так любил меня, и мы могли уж как-нибудь перекантоваться. Потом я перебралась сюда, к отцу своему; остальные дети умерли у меня на руках, а потом умер и отец, и теперь я уж тяну, как могу.
   Вот только мальчик меня беспокоит.
   - Тяжелый случай, мэм, - сказал сержант, - но, быть может, парень слегка не в себе потому, что над ним нет отца, или он просто слишком привык к вам, ведь не бывает так, чтобы ребенок не любил свою мать. Веди себя хорошо, Тома'с; слушайся маму, будь хороший мальчик и оставь зверей и насекомых в покое, потому что ни одна козявка не будет любить тебя так, как любит тебя твоя мама. Скажите, мэм, прошли ли мы уже первый поворот по этой дороге, или он еще впереди - мы тут в темноте слегка заблудились.
   - Поворот еще впереди, - ответила женщина, - минутах в десяти ходьбы по дороге; да вы не пройдете мимо, потому что там вы увидите наверху просвет между деревьев, так вот это тот поворот и есть.
   - Спасибо, мэм, - поблагодарил сержант; - пожалуй, мы пойдем, потому как топать нам еще далеко, пока-то еще мы сможем лечь да поспать.
   Он встал и остальные полицейские встали вслед за ним, как вдруг Тома'с шепотом сказал:
   - Мама! Они его повесят! - и заплакал.
   - Ну, полно, полно, - сказала женщина, - что же они-то могут поделать? - Женщина быстро опустилась на колени и раскрыла объятия. Иди к маме, сыночек, милый мой!
   Мальчик подбежал к ней:
   - Они его повесят! - крикнул он высоким, срывающимся голосом и со всей силы вцепился в ее руку.
   - Ну-ка, малой, давай, не бузи тут! - сказал сержант.
   Мальчик вдруг резко развернулся и набросился на него с неожиданной яростью. Он вцепился сержанту в ноги, кусался, молотил кулаками и пинал его. Нападение его было таким буйным, что сержант отшатнулся к стене, но тотчас же схватил мальчика и отшвырнул его через всю комнату. В то же мгновение оба пса набросились на сержанта, злобно рыча - одного он пинком отбросил в угол, откуда тот сразу же метнулся снова, оскалясь и сверкая налитыми кровью глазами; другого пса перехватила женщина. Под ужасный лай, рычание и щелканье зубов полицейские выскочили из дома и захлопнули за собой дверь.
   - Шон! - проревел сержант. - Ты крепко держишь этого типа?
   - Так точно, - ответил Шон.
   - Если он убежит, я из тебя кишки вымотаю; имей в виду! Пошли, и чтоб больше не мешкать!
   Они тронулись по дороге в звенящей тишине.
   - Собаки, - сказал Философ, - умнейшие из существ...
   - О Господи!.. - простонал сержант.
   - С самых ранних времен их разумность была отмечена и записана, и древние литераторы все как один сообщают об их сообразительности и верности...
   - Да закроешь ты свой рот?! - рявкнул сержант.
   - Никоим образом, - ответил Философ. - Слоны также считаются чрезвычайно разумными и преданными своему хозяину, и они могут строить стену или нянчить ребенка с равным искусством и успехом. Лошади в этом смысле имеют очень хорошие рекомендации, однако крокодилы, куры, жуки, броненосцы и рыбы не испытывают никакой особой привязанности к человеку...
   - Чтоб все эти звери забились тебе в глотку - может, тогда ты прекратишь свою болтовню!
   - Не имеет значения, - сказал Философ. - Не знаю, с какой стати эти животные привязываются к человеку с такой нежностью и любовью и в то же время сохраняют присущую им изначальную кровожадность, так что своим хозяевам они позволяют обращаться с собой как угодно плохо, но весьма охотно дерутся друг с другом и не бывают по-настоящему счастливы иначе, чем во время бессмысленной борьбы между собой. Я считаю, что не страх укрощает этих существ, но что даже самое дикое животное имеет способность к любви, которая просто не бывает должным образом замечена, и которая, если относиться к ней разумнее, может поднять его до положения разумного животного, сопоставляемого с разумными, и, вероятно, установить между нами и им связь, которую нельзя назвать иначе, чем взаимовыгодной.
   - Ищи, ищи глазами тот просвет в деревьях, Шон! - сказал сержант.
   - Ищу, сэр, - ответил Шон.
   Философ продолжал:
   - Почему я не могу обмениваться мыслями с коровой? Я поражаюсь неполноте моего развития, когда я и мой собрат по творению немо стоим друг напротив друга без малейшего проблеска взаимопонимания, ограниченные, лишенные всякой дружбы и общения...
   - Шон! - воскликнул сержант.
   - Не перебивайте, - сказал Философ, - что вы все время разговариваете?!
   Низшие животные, как их иногда по-глупому называют, имеют такие способности, которым мы можем только удивляться. Ум муравья таков, что я охотно пошел бы к нему в школу. Птицы получают такие атмосферические и левитационные знания, которые не станут доступными нам и через миллионы лет; кто видел, как паук выплетает свой лабиринт, или как пчела спокойно путешествует по воздушному бездорожью, тот сможет ли отрицать, что эти маленькие бездны одушевляет живой и опытный разум? Да самый обычный земляной червь - наследник культуры, перед которой я склоняюсь в глубочайшем почтении...
   - Шон! - взмолился сержант. - Скажи хоть что-нибудь, ради бога, чтобы не слышать кваканья этого типа!
   - Да о чем же говорить-то? - спросил Шон. - Не привык я разговаривать, а по документам никакого образования у меня нет, вы же знаете... Мне так кажется, он что-то говорил про собак. Вот у вас, сержант, была когда-нибудь собака?
   - Отличное начало, Шон! - сказал сержант. - Давай продолжай.
   - Я знавал человека, у которого была собака, которая умела считать до ста. Он зарабатывал кучи денег на спор, и так бы жил себе совсем неплохо, да только я заметил однажды, что он подмигивает своей псине, а когда перестает подмигивать - собака перестает лаять. Тогда мы заставили его повернуться к ней спиной и попросили ее сосчитать до шестипенсовика, так та налаяла нам аж до пяти шиллингов с лишним, и считала бы, должно быть, дальше до фунта, только хозяин обернулся и двинул ее ногой. Тогда все, кто спорил, сказали, что хотят деньги назад, а тот человек ночью смотался в Америку, и я так думаю, что дела у него идут неплохо, потому как собаку он взял с собой. Это был терьер с такой жесткой шерстью, сука, и щенилась она, как черт.
   - Удивительно, - сказал Философ, - как мало нужно людям для того, чтобы отправиться в Америку...
   - Давай-давай, Шон, - перебил сержант, - ты мне делаешь одолжение.
   - Слушаюсь, - ответил Шон. - А еще у меня однажды была кошка, и она приносила котят каждые два месяца...
   Философ возвысил голос:
   - Если бы в этих миграциях была какая-то периодичность, это можно было бы понять. Например, птицы поздней осенью улетают из своих домов и по всему миру ищут тепло и пропитание, которых зима лишила бы их, если бы они оставались на родине. Также лосось, прославленная рыба с розовой чешуей, уплывает из Атлантического океана и поднимается вглубь материка в ручьи и озера, где пребывает один сезон и часто попадается в сети, ловушки или на острогу...
   - Шон, встревай, встревай! - заволновался сержант.
   Шон начал говорить громко и с удивительной быстротой:
   - Кошки иногда пожирают свой окот, а иногда нет. Кошка, которая жрет своих детенышей, - бессердечная скотина. Я знавал кошку, которая все время жрала свой окот - у нее были четыре ноги и длинный хвост, и каждый раз, когда она сжирала свой окот, на нее нападала вертячка. Я сам прибил ее однажды молотком, потому что не мог больше терпеть вони от нее, так что не могу...
   - Шон, - попросил сержант, - а ты можешь говорить о чем-нибудь кроме собак и кошек?
   - Да не знаю я, о чем же говорить-то? - сказал Шон. - Я из кожи вон лезу, чтобы только вам угодить, честное слово. Если бы вы мне сказали, о чем говорить, я бы уж постарался.
   - Дурак ты, - промолвил сержант грустно. - Никогда ты не станешь констеблем.
   Я уж подумал, что лучше послушать деда, чем тебя. Ты крепко его держишь?
   - Так точно. - ответил Шон.
   - Ну, так пошли, и может быть, мы доберемся до казармы сегодня же ночью, если только у этой дороги вообще есть конец. Что это было? Слышали шум?
   - Я ничего не слышал. - ответил Шон.
   - Мне показалось, - сказал другой полицейский, - что я слышал что-то в кустах на обочине дороги.
   - Вот и я слышал. - сказал сержант. - Наверно, хорек. Хотел бы я, черт подери, выбраться уже из этого проклятого места, где не видно дальше кончика носа. Теперь ты слышал, Шон?
   - Так точно, - ответил Шон, - там в кустах кто-то есть, потому что хорек бы шумел не так, если бы вообще как-то шумел.
   - Ближе друг к другу, ребята, - скомандовал сержант, - и шагом марш; если здесь кто-то и есть, то нам до них дела нет.
   Не успел он договорить, как внезапно раздался топот ног, и в то же мгновение четверо полицейских оказались окружены, и со всех сторон их лупили палками, руками и ногами.
   - Дубинки к бою! - проревел сержант, - Шон, крепко держи этого типа!
   - Слушаюсь, - ответил Шон.
   - Встаньте вокруг него, ребята, и бейте все, что подойдет близко!
   Голосов нападающих слышно не было, только быстрый топот ног, свист палок, ловко попадавших в большие тела или стукавшихся друг о друга, да учащенное дыхание множества людей; четверо же полицейских производили немало шума, с яростным энтузиазмом отчаянно отбиваясь со всех сторон и проклиная темноту и своих противников.
   - Осади! - крикнул вдруг Шон. - Осади, а то тыкву разобью! Кто-то тянет у меня арестованного, а я уронил дубинку!
   Полицейские работали дубинками настолько резво, что их противники исчезли так же быстро и таинственно, как появились. Две минуты яростной, бесцельной драки, и вокруг снова было молчание ночи, без единого звука, за исключением тихого скрипа ветвей, шелеста листвы и лепета ветра над дорогой.
   - Пошли, ребята, - сказал сержант. - Надо выбраться отсюда как можно быстрее.
   Кто-нибудь ранен?
   - Я схватил одного из врагов, - сказал Шон, тяжело дыша.
   - Что ты схватил? - переспросил сержант.
   - Я схватил одного из них, и он выворачивается, как угорь на сковородке.
   - Держи же его как следует, - обрадовался сержант.
   - Слушаюсь, - ответил Шон. - На ощупь он маленький. Если кто-нибудь из вас подержит арестованного, я ухвачу этого получше. Ну и народ тут, головорезы просто, верно?
   Другой полицейский взял за руку Философа, а Шон обеими руками ухватил своего пленника.
   - Тихо ты, тебе говорят! - сказал он. - А то сейчас стукну, честное слово.
   Ё-мое, на ощупь это как будто мальчишка!
   - Мальчишка? - переспросил сержант.
   - Ну да, он мне до пояса не достает.
   - Должно быть, тот щенок из дома, что спустил на нас собак - который зверей любит. Ну, парень, и что ты хотел этим сказать? Ты ведь за это в кутузку пойдешь, малой! Кто с тобой был? Отвечай! - И сержант нагнулся к пленнику.
   - Подними голову, сынок, и отвечай сержанту! - сказал Шон. - Ой! вскрикнул он, и тут же дернулся вперед. - Держу, держу, - проговорил он, - - чуть не вырвался. Это никакой не мальчишка, сержант - у него усы!
   - Что такое? - переспросил сержант.
   - Я взял его за подбородок, а там усы! Я чуть его не выпустил от удивления, честное слово.
   - Попробуй еще раз, - сказал сержант потише. - Ты ошибаешься.
   - Не буду я его трогать, - сказал Шон. - Мягкие такие усы, как у козла.
   Хотите, сами потрогайте, сержант, а мне что-то не хочется.
   - Возьми его вот здесь, - сказал сержант, - и хорошенько держи.
   - Слушаюсь, - ответил Шон и подвел к своему начальнику что-то сопротивляющееся.
   Сержант протянул руку и дотронулся до головы.
   - Да, ростом он и точно с мальчишку, - сказал сержант, провел рукой вниз по лицу и тут же отдернул руку. - И вправду у него усы, - сказал он твердо. - Что за чертовщина? Никогда еще я не встречал усы так близко от земли. Может, они поддельные, и парень просто прикидывается?
   Сержант снова протянул руку, не без усилия над собой, нащупал подбородок и дернул. Тотчас же раздался крик, такой громкий и внезапный, что все полицейские подпрыгнули от страха.
   - Настоящие усы, - сказал сержант со вздохом. - Хотел бы я знать, в чем тут дело. Голосина у него, как у двух мужиков, это факт. У тебя не найдется еще спички?
   - У меня в кармане плаща остались еще две, - ответил один из полицейских.
   - Дай-ка одну мне. - сказал сержант. - Я сам зажгу.
   Он пошарил вокруг себя и нащупал руку со спичкой.
   - Смотри, Шон, держи его хорошенько, чтобы мы его как следует разглядели, потому что это что-то уж совсем занятное.
   - Я держу, двумя руками, - ответил Шон, - он может только головой вертеть, а на голову я ему навалился грудью.
   Сержант зажег спичку, заслонив ее на мгновение рукой, а потом повернул ее на нового пленника.
   Они увидели маленького человечка, одетого в узкую зеленую одежду; у него было широкое бледное лицо с вытаращенными глазами, а под подбородком висели тонкие длинные седые усы - тут спичка погасла.
   - Это лепрекон, - сказал сержант.
   Пару минут полицейские стояли молча; наконец, Шон заговорил:
   - Вы так думаете? - спросил он недоуменно. - Да это уж само по себе занятно!
   - Да, я так думаю. - ответил сержант. - Неужели не ясно, что это так и есть?
   Ты же сам его видел.
   Шон опустился перед своим пленником на колени.
   - Скажи, где деньги? - зашипел он. - Говори, где деньги, а не то шею сверну!
   Остальные полицейские тоже сгрудились вокруг них, угрожая лепрекону и допрашивая его.
   - Отвалите вы, - рявкнул на них Шон. - Он же не может ответить вам всем! - И он снова повернулся к лепрекону и встряхнул его так, что у того щелкнули зубы.
   - Не скажешь, где деньги, - пришибу, честное слово!
   - У меня нет никаких денег, сэр, - ответил лепрекон.
   - Не надо песен! - взревел Шон. - Говори правду, а то хуже будет!
   - У меня нет никаких денег, - повторил лепрекон, - потому что Михаул МакМурраху с Горы недавно украл наш кувшин и зарыл его под терновым кустом. Я могу привести вас туда, если не верите.
   - Прекрасно, - сказал Шон. - Пошли, и только рыпнись - сразу огрею дубинкой; понял?
   - Зачем мне рыпаться? - ответил лепрекон, - мне с вами нравится.
   Тут сержант крикнул со всей силы:
   - Смирно! - и полицейские мгновенно построились, как машинки. - Что это ты там собрался делать с арестованным, Шон? - спросил сержант. - Ты думаешь, одной ночи шатания по этим дорогам нам мало? Лепрекона доставить в казарму, а не то хуже будет тебе - слышишь ты меня?
   - А золото, сержант? - протянул Шон.
   - Если какое-то золото и есть, то оно считается кладом и принадлежит Короне.
   Хороший же из тебя констебль, Шон! Приди в себя и хватит болтовни. Шаг вперед!
   Возьми убийцу - кто там из вас его держит?
   Тут из темноты раздался вскрик:
   - Ой-ой-ой! - воскликнул голос, полный ужаса.
   - Что там случилось? - спросил сержант. - Ты ранен?
   - Арестованный! - выговорил полицейский, - он - он бежал!
   - Бежал? - переспросил сержант страшным голосом.
   - Пока мы смотрели на лепрекона, - обреченно ответил полицейский, я, должно быть, забыл о первом - я... я его упустил...
   - Ах ты... - плюнул сержант.
   - Мой арестованный сбежал? - переспросил Шон тихо.
   Выругавшись, он бросился вперед и нанес своему ничего не подозревавшему товарищу такой удар в лицо, что тот упал на спину, и все услышали, как он стукнулся головой о дорогу.
   - Вставай! - крикнул Шон, - Вставай, я тебе еще добавлю!
   - Этого хватит, - сказал сержант, - пошли домой. Весь мир над нами смеяться будет. Когда-нибудь вы все мне за это ответите, все до единого. Бери своего лепрекона и шагом марш!
   - Ой, - сказал Шон и зажал себе рот.
   - Что еще там? - спросил сержант.
   - Ничего, - ответил Шон.
   - Что же ты тогда ойкаешь, болван?
   - Да лепрекон, сержант, - прошептал Шон, - он сбежал... Пока я бил морду вон ему, я совсем забыл про лепрекона: он, наверно, убежал в кусты. Ох, сержант, прошу вас, не говорите мне ничего...
   - Шагом - марш! - скомандовал сержант, и четверо полицейских тронулись в темноте и полном молчании, которое было не толще мыльного пузыря.
   Глава XV
   Вследствие многих лет, проведенных в сумрачном сосновом лесу, Философ мог немного видеть в темноте, и когда он обнаружил, что его уже никто не держит за одежду, он тихо продолжил свое путешествие, опустив голову на грудь, погруженный в глубокую задумчивость. Он медитировал на слове "Я" и собирался подвергнуть его всем возможным изменениям и приключениям. Факт "я-нности" поражал его. Он изумлялся собственному существу. Он знал, что рука, которую он поднял и ущипнул другой рукой, не была им самим, и стремление понять, что есть он сам, часто заполняло его досуг. Философ не прошел далеко, как вдруг его потянули за рукав, и, взглянув вниз, он увидел рядом с собой одного из лепреконов с Горта.
   - Почтенный Сэр, - промолвил лепрекон, - с вами ужасно трудно общаться. Я уже очень давно говорю с вами, а вы не слышите.
   - Я слушаю вас, - ответил Философ.
   - Да, конечно, - обрадовался лепрекон. - Мои братья ждут в кустах на обочине, вон там, и они хотят поговорить с вами: Почтенный Сэр, вы не согласитесь пройти со мной?
   - Почему же нет? - ответил Философ, и свернул за лепреконом.
   Они вдвоем пролезли в просвет между кустами и вышли в поле за ними.
   - Вот сюда, сэр, - сказал проводник, и Философ пошел за ним по полю. Через несколько минут они продошли к большому кусту, в котором скрывались остальные лепреконы. Те выскочили навстречу Философу и поприветствовали его, всячески выказывая свою радость. С ними была Тощая Женщина с Инис-Маграта; она нежно обняла мужа и поблагодарила небо за его освобождение.