Стивенс Джеймс. Кувшин золота

   - Я научился тому, что голова ничего не слышит, пока не услышало сердце, - ответил Философ, - а то, что сердце узнало сегодня, голова поймет завтра.
   - Все птицы мира поют в моей душе, - сказал бородатый человек, - и я благословлю вас, потому что вы наполнили меня надеждой и гордостью.
   И Философ пожал ему руку, и пожал руки всем его сыновьям и дочерям, поклонившимся ему по тихому слову их отца, а отойдя немного, Философ оглянулся назад и увидел, что они стоят там, где он их оставил, и бородатый человек посреди дороги обнимает своих детей.
   Скоро поворот дороги скрыл их из виду, и Философ, подкрепившись пищей и свежестью утра, зашагал вперед, распевая от радости. Было еще рано, но теперь птицы уже позавтракали и обратились друг к другу. Они отдыхали парочками на ветвях деревьев и на изгородях, танцевали в воздухе в счастливом братстве и пели друг другу дружеские и приятные песенки.
   Пройдя уже немалое расстояние и почувствовав некоторую усталость, Философ присел освежиться в тени раскидистого дерева. Неподалеку от него стоял дом из тесаного камня. Давным-давно он был замком, и даже сейчас еще фасад его, хоть и тронутый временем и неудачами, выглядел воинственно и мрачно. Пока Философ сидел, по дороге прошла молодая женщина и встала, не отрывая глаз от этого дома. Волосы ее были черны, как ночь, и гладки, как спокойная вода, но лицо так стремилось вперед, что в спокойных его чертах не было никакого спокойствия. Через некоторое время Философ заговорил с нею:
   - Девушка, - спросил он, - почему ты так жадно смотришь на этот дом?
   Та обернулась к Философу бледным лицом и взглянула на него:
   - Я и не заметила вас тут под деревом, - сказала она и сделала шаг вперед.
   - Сядь, посиди со мной, - пригласил Философ, - и мы поговорим. Если у тебя что-то неладно, расскажи мне, и, может быть, тебе полегчает.
   - Присяду с охотой, - ответила девушка, и так и сделала.
   - Выговориться, если у тебя не все ладно, всегда хорошо, - сказал Философ. - Знаешь ли ты, что разговор - вещь действительная? В словах больше силы, чем считают многие. Мысли приходят от Бога, они рождаются от брака головы и легких.
   Голова отливает мысль в формы слов, и тогда мысль рождается и звучит в воздухе, который уже находился в тайных царствах тела, воздухе, который входит, принося жизнь, и выходит, нагруженный мудростью. По этой причине ложь ужасна, ибо она обращает мощные и непостижимые силы к низменному, обременяет жизненосную стихию, платя ей злом за добро; но те, кто говорит правду, и чьи слова - символы мудрости и красоты, - те очищают весь мир и изводят заразу. Единственное, что может быть неладно с телом - это болезнь. Все остальные несчастья приходят от ума и, поскольку они принадлежат мысли, ее хозяин может прогнать их, как гнусных и беззаконных бродяг; ибо с неладами ума следует разговаривать, противостоять им, отражать их и таким образом избавляться от них. Ум не может позволить себе принимать кого-либо, кроме граждан добрых и честных, которые будут участвовать в строительстве веселия и святости мира, ибо таков долг мысли.
   Философ говорил, а девушка внимательно смотрела на него:
   - Сэр, - произнесла она, - сердце открывают молодому, а ум старику, и когда сердце глупо, то уму приходиться лгать. Я могу рассказать вам, что знаю, но как мне рассказать о том, что я чувствую, когда я сама этого не понимаю? Если я скажу вам слова "я люблю одного человека", то я ничего не скажу, а вы не услышите ни одного из этих слов, которые мое сердце повторяет себе без перерыва в тишине моего тела. Молодой глуп умом, а старик глуп сердцем, и они могут только смотреть друг на друга и проходить мимо в удивлении.
   - Ты неправа, - отвечал Философ. - Пожилой человек может взять тебя за руку, вот так, и сказать: "Да придет к тебе все хорошее, дочь моя." На каждую беду есть участие, а для любви есть память, и она - тихая дружеская беседа сердца и ума. То, что сердце знает сегодня, ум поймет завтра, и поскольку ум должен учиться у сердца, необходимо, чтобы сердца наши были очищены и свободны от всякой лжи, а иначе человек будет безнадежно испорчен сверх всякой меры.
   - Сэр, - молвила девушка, - две великие глупости знаю я - любовь и слова, поскольку если их отдашь, то ни за что не вернешь обратно, и тот, кому их отдаешь, не делается богаче, а тот, кто отдает, делается бедным и смущенным. Я отдала свою любовь человеку, которому она была не нужна. Я сказала ему о моей любви, а он посмотрел на меня удивленными глазами; вот в чем моя беда.
   Некоторое время Философ сидел, пораженный, молча глядя на землю. Непонятно почему, ему не хотелось смотреть на девушку, хотя он чувствовал, что она не сводит с него глаз. Но спустя некоторое время Философ поднял на нее глаза и заговорил снова.
   - Делать подарки неблагодарному неправильно, и не стоит сожалеть о них. Если твоя любовь благородна, то почему ты так низко поступаешь с ней? Если она низка, то у него есть все права отвергнуть ее.
   - Любят, как ветер дует, - ответила девушка.
   - Есть на свете вещь, - сказал Философ. - Она больше всего и меньше всего на свете.
   - Что это? - спросила девушка.
   - Гордыня, - ответил Философ. - Она живет в пустом доме. Ум, который никогда не навещало сердце, - это дом, в котором живет гордыня. Это обман, дорогая моя, а не любовь. Прогони мошенницу-гордыню, вдень цветок в волосы и свободно иди восвояси.
   Девушка рассмеялась, и ее побледневшее лицо вдруг разрумянилось, точно рассвет, и засияло, словно лучезарное облачко. Тепло и красота заструились от нее, когда она наклонилась поближе:
   - Ты ошибаешься, - прошептала она, - потому что он любит меня; но он еще не знает об этом. Он молодой, буйный, у него нет времени смотреть на женщин, но он смотрел на меня. Мое сердце знает это, и мой ум знает, но я нетерпелива и хочу, чтобы он посмотрел на меня снова. Его сердце вспомнит меня завтра, и он отправится искать меня, в мольбах и слезах, с криком и угрозами. Завтра, когда он будет протягивать руки к небу, меня будет очень трудно найти, и он удивится и испугается от того, что не найдет меня. Завтра я спрячусь от него, и буду хмуриться на него, когда он заговорит, и отвернусь, когда он пойдет за мной: до послезавтра, когда он напугает меня своей яростью, схватит меня своими буйными руками и заставит посмотреть на него.
   Сказав это, девушка поднялась и собралась уйти.
   - Он в этом доме, - сказала она, - и я не позволю ему увидеть меня здесь ни за что на свете.
   - Зря я потратил на тебя время, - сказал Философ, улыбаясь.
   - А для чего еще оно нужно? - спросила девушка и, поцеловав Философа, быстро убежала по дороге.
   Прошло совсем немного времени с ее ухода, и из серого дома вышел человек и быстро прошел по траве. Подойдя к изгороди, отделявшей луг от дороги, он взметнул обе руки в воздух, размахнулся ими и перепрыгнул через изгородь на дорогу. То был невысокий черноволосый юноша, и движения его были так скоры и порывисты, что он, казалось, смотрел во все стороны сразу, хотя шел бурно в одном направлении.
   Философ спокойно обратился к нему:
   - Это был хороший прыжок, - сказал он.
   Юноша рывком обернулся и в то же мгновение оказался рядом с Философом.
   - Для других это был бы хороший прыжок, - ответил он, - но для меня это прыжок небольшой. Вы весь в пыли, сэр; должно быть, вы сегодня немало прошли.
   - Немало, - согласился Философ. - Присядь со мной, друг мой, и составь мне ненадолго компанию.
   - Не люблю я сидеть, - сказал юноша, - но всегда откликаюсь на просьбу и всегда принимаю дружбу. - И, сказав так, он упал на траву.
   - Ты работаешь в этом большом доме? - спросил Философ.
   - Ага, - ответил юноша. - Я натаскиваю собак для толстяка, который вечно смеется и говорит гадости.
   - Похоже, ты не любишь своего хозяина.
   - Это верно, сэр, что я не люблю никаких хозяев; но этого человека я просто ненавижу. Я служу у него уже неделю, и он ни разу не посмотрел на меня по-дружески. Да вот прямо сегодня, у конуры, прошел мимо меня, как мимо камня или дерева. Я чуть было не выскочил, не схватил его за горло и не сказал ему:
   "Собака, ты не здороваешься со своим ближним?" Но я дал ему уйти, потому что неприятно душить такого толстяка.
   - Если тебе не по нраву твой хозяин, разве не стоит поискать другого занятия?
   - спросил Философ.
   - Я думал об этом, и думал - убить мне его или жениться на его дочери. Она тоже ходила бы мимо меня, как ее отец, только я не позволяю этого женщинам; да и ни один мужчина бы не позволил.
   - Зачем это тебе? - спросил Философ.
   - Сперва я не смотрел на нее; когда она прошла мимо меня второй раз, я отвернулся; а на третий день она заговорила со мной, и пока она стояла рядом, я смотрел сквозь нее. Она сказала, что надеется, что мне понравится в новом доме, и говорила таким милым голоском; но я поблагодарил ее и отвернулся как ни в чем ни бывало.
   - Девушка хороша собой? - спросил Философ.
   - Не знаю, - ответил юноша. - Я еще не смотрел на нее, хотя теперь я вижу ее повсюду. Думаю, если бы я женился на ней, она бы меня измучила.
   - Если ты не видел ее, откуда ты знаешь?
   - У нее легкая походка, - сказал юноша. - Я смотрел на ее ноги, и они испугались. Откуда вы идете, сэр?
   - Я скажу тебе, - ответил Философ, - если ты назовешь мне свое имя.
   - Легко сказать, - сказал юноша. - Мое имя - МакКулин(18).
   - Этой ночью, - сказал Философ, - когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКулин: Серый из Махи ржал во сне, и меч Лаэга зазвенел о пол, когда тот повернулся во сне.
   Юноша вскочил с травы:
   - Сэр! - воскликнул он взволнованно, - я не понимаю ваших слов, но от них мое сердце пляшет и поет во мне, как птица.
   - Если ты прислушаешься к своему сердцу, - сказал Философ, - ты узнаешь все, что есть хорошего, ибо сердце - источник мудрости, из которого мысли бьют в ум, придающий им форму. - Сказав так, Философ попрощался с юношей и двинулся дальше по извилистой дороге.
   Теперь день уже разошелся, было давно заполдень, и мощный солнечный свет неустанно изливался на мир. Тропа Философа все еще лежала меж высоких холмов, короткие отрезки пробегая прямо и постоянно сворачивая то налево, то направо. Ее и тропой-то едва ли можно было назвать, такой узкой стала она. Порою она совсем переставала быть тропой, потому что трава дюйм за дюймом наступала на нее и скрывала следы человека. Изгородей уже не попадалось, только каменистая, бугристая земля, на которой то там, то сям росли кусты, и которая изгибалась холмами и лощинами до самого горизонта. Повсюду царила полная тишина, не напряженная, ибо там, где светит солнце, нет печали; единственными звуками были шелест травы под ногами Философа и жужжание случайной пчелы, пролетевшей мимо и унесшейся в тот же миг.
   Философ очень проголодался и оглядывался по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы съесть.
   - Если бы я был козой или коровой, - говорил он, - я мог бы поесть этой травы и насытиться. Если бы я был ослом, я мог бы пощипать жестких колючек, что растут по бокам, или, если бы я был птицей, я мог бы покормиться гусеницами и ползучими тварями, что без счета копошатся повсюду. Но человеку нечем подкрепиться даже посреди изобилия, потому что он ушел от природы и живет искусной и извращенной мыслью.
   Так рассуждая, Философ случайно поднял взгляд от земли и вдалеке увидел одинокую фигурку, сливавшуюся с землей в лощинах и снова появлявшуюся в другом месте.
   Перемещения этой фигуры были такими странными и причудливыми, что Философу оказалось чрезвычайно трудно следовать за ней, и он никогда не догнал бы ее, если бы ему не повезло, и та не двинулась в его сторону. Приблизившись к фигурке, Философ увидел, что это - маленький мальчик, танцующий там и сям по траве. Кустистый холм скрыл его на мгновение, а потом они вдруг оказались лицом к лицу и поглядели друг на друга. После минутного молчания мальчик, которому на вид было лет двенадцать, прекрасный, как утро, поздоровался с Философом.
   - Вы заблудились, сэр? - спросил он.
   - Все тропы, - ответил Философ, - лежат на земле, и поэтому заблудиться нельзя - но заблудился мой обед.
   Мальчик прыснул смехом.
   - Чему ты смеешься, сынок? - спросил Философ.
   - Да тому, что я несу вам ваш обед, - ответил мальчик. - Я как раз думал - что это меня понесло в эту сторону? Ведь обычно я гуляю дальше к востоку.
   - Мой обед? - спросил Философ заинтересованно.
   - Ну да, - ответил мальчик. - Свой обед я съел дома, а ваш положил в карман.
   Я подумал, - пояснил он, - что проголодаюсь, если забреду далеко.
   - Сами боги тебя ко мне послали, - сказал Философ.
   - Это бывает, - согласился мальчик и вынул из своего кармана небольшой сверток.
   Философ немедленно сел, и мальчик передал ему сверток. Философ развернул его и нашел в нем хлеб и сыр.
   - Это славный обед, - сказал он и приступил к еде. - А ты, сынок, не съешь кусочек?
   - Кусочек съел бы, - ответил мальчик, сел рядом с Философом, и они с удовольствием поели вместе.
   Покончив с едой, Философ возблагодарил богов, а потом сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к мальчику:
   - Еще бы немного воды, мне было бы больше нечего желать.
   - Здесь в четырех шагах ручей, - сказал его спутник. - Я принесу воды в своей шапке, - и исчез.
   Через несколько мгновений он появился снова, бережно неся свою шапку, и Философ взял ее и напился воды.
   - Теперь мне нечего желать во всем мире, - сказал он, - кроме как поговорить с тобой. Солнце светит, ветерок приятен и трава мягка. Посиди со мной еще немного.
   И мальчик сел, а Философ разжег трубку.
   - Ты живешь далеко отсюда? - спросил он.
   - Недалеко, - ответил мальчик. - Дом моей мамы вы могли бы увидеть отсюда, если бы были высоким, как дерево, - да и с земли можно увидеть струйку дыма над нашей хижиной.
   Философ посмотрел, но не увидел ничего.
   - Глаза у меня не такие хорошие, как твои, - сказал он, - ведь я уже почти состарился.
   - А как это - стариться? - спросил мальчик.
   - Как будто отвердеваешь, - сказал Философ.
   - И все? - спросил мальчик.
   - Не знаю, - ответил Философ, подумав немного. - Ты можешь объяснить мне, как это - быть молодым?
   - Почему нет? - ответил мальчик, и тут задумчивость пробежала по его лицу, и он поправился. - Нет, пожалуй, не смогу.
   - Молодые, - сказал Философ, - не знают, что такое годы, а старые забывают, какой была молодость. Когда начнешь стареть, всегда старайся помнить о своей молодости, потому что старик, которому нечего вспомнить, - это жизнь, прожитая зря, а вспоминать стоит только наше детство. Я расскажу тебе кое-что о разнице между старостью и молодостью, а потом ты сможешь поспрашивать меня, и так мы рассмотрим этот вопрос с обеих сторон. Во-первых, старик устает быстрее, чем мальчик.
   Мальчик подумал немного и возразил:
   - Это небольшое отличие, потому что мальчик устает очень сильно.
   Философ продолжил:
   - Старику не хочется есть так часто, как мальчику.
   - И это небольшое отличие, - возразил мальчик, - ведь они оба хотят есть. Вы назовите большое отличие.
   - Я его не знаю, сынок; но я всегда думал, что большое отличие есть. Может быть, оно в том, что старик помнит о том, о чем мальчик даже не догадывается.
   - Но они оба помнят о чем-нибудь, - сказал мальчик, рассмеявшись, так что это тоже небольшое отличие.
   - Это верно, - согласился Философ. - Может быть, такого уж большого отличия и вовсе нет. Расскажи мне, чем ты обычно занимаешься, и мы посмотрим, могу ли я заниматься тем же.
   - Но я не знаю, чем это я занимаюсь, - сказал мальчик.
   - Как это - не знаешь? - спросил Философ. - Может быть, ты не знаешь, как расставить все это по порядку. Самое главное во всякого рода опросах - в том, чтобы знать, с чего начать; у всего, что мы можем делать, есть две точки: начало и конец. С любой из этих точек можно посмотреть таким образом, чтобы охватить все, что между ними. Поэтому начнем с того, чем ты занимался сегодня утром.
   - Вполне согласен, - сказал мальчик.
   Тогда Философ продолжил:
   - Когда ты проснулся сегодня утром и вышел из дома, чем ты занялся первым делом?
   Мальчик задумался:
   - Я вышел, потом взял камень и бросил его в поле так далеко, как только смог.
   - А потом? - спросил Философ.
   - Потом я побежал за камнем, чтобы посмотреть, смогу ли я поймать его на лету до того, как он упадет.
   - Так, - сказал Философ.
   - Я бежал так быстро, что споткнулся и полетел в траву.
   - А что потом?
   - Я лежал там, где упал, и обоими руками захватил полные пригоршни травы, вырвал ее и бросил себе на спину.
   - Потом ты встал?
   - Нет, я зарыл лицо в траву и кричал, долго, прижав рот к земле; а потом я сел и долго сидел, не сходя с места.
   - Ты думал о чем-то? - спросил Философ.
   - Нет, я ни о чем не думал и ничего не делал.
   - А зачем ты занимался всем этим? - спросил Философ.
   - Да низачем. Просто так, - ответил мальчик.
   - Вот, - сказал Философ торжествующе, - вот отличие между старостью и молодостью. Мальчишки делают что-то просто так, а старики - нет. Стоит подумать, не становимся ли мы стариками оттого, что делаем все по какой-либо причине, а не из инстинкта?
   - Не знаю, - ответил мальчик; - ведь все состаривается. Вы, сэр, идете издалека?
   - Я скажу тебе, - ответил Философ, - если ты назовешь мне свое имя.
   - Мое имя - МакКушин(19), - сказал мальчик.
   - Этой ночью, - сказал Философ, - когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКушин, что у Ангуса О'га и его супруги Кэйтилин родится сын, и что Спящие Эринн повернулись на своих ложах.
   Мальчик пристально посмотрел на Философа.
   - Я знаю, - сказал он, - зачем Ангус О'г послал мне эту весть. Он хочет, чтобы я сочинил для народа Эринн стихи, и когда Спящие проснутся, они встретили бы друзей.
   - Спящие уже проснулись, - сказал Философ. - Они вокруг нас повсюду. Они ходят между нами, но забыли свои имена и смысл своих имен. Ты должен назвать им их имена и род, потому что я старик, и мое дело уже сделано.
   - Когда-нибудь я напишу эти стихи, - сказал мальчик, - и все ахнут, услышав их.
   - Господь с тобой, сынок, - сказал Философ. Он обнял мальчика и продолжил свой путь.
   Через полчаса нетрудной дороги он вышел на место, откуда далеко внизу увидел сосны Койлле Дорака. Мглистый вечер опустился на мир прежде, чем он добрался до леса, а когда он вошел в маленький домик, стало уже совсем темно.
   Тощая Женщина с Инис-Маграта встретила мужа, и собиралась уже хорошенько отчитать его за долгое отсутствие, но Философ поцеловал ее с такой непривычной нежностью и заговорил с ней так ласково, что сперва изумление лишило ее дара речи, а потом восторг вернул ей речь, причем такой, какой она давно уже не бывала.
   - Жена, - сказал Философ, - не сказать словами, как я рад снова увидеть твое милое личико!
   Тощая Женщина сперва не нашлась, что ответить на это приветствие, однако с невероятной скоростью поставила на стол горшок супа, начала печь пирог и постаралась поджарить картошки. Потом она заплакала в голос и заявила, что во всем мире нет равного ее мужу по доброте и сердечности, и что сама она - грешница, недостойная благосклонности богов и такого супруга.
   Но когда Философ обнял Шеймаса и Бригид Бег, дверь вдруг с грохотом распахнулась, в маленькую комнатку ввалились четверо полицейских, а после минутного оцепенения удалились снова, уводя с собой Философа, который должен был предстать перед судом по обвинению в убийстве.
   КНИГА V
   Полицейские
   Глава XIV
   Пройдя немного по дороге, полицейские остановились. Ночь настала еще до того, как они захватили своего пленника, и теперь, в сгущавшейся темноте, им было не по себе. Прежде всего, они знали, что дело, которое они делали, не очень-то подобает человеку, как бы оно ни выглядело для полицейского. Арест преступника может быть оправдан определенными доводами, такими, как здоровье общества и охрана собственности, но никто ни при каких обстоятельствах не хотел бы вести в тюрьму мудреца. Помимо того, их тревожило то, что они находятся в самом сердце многонаселенной эльфийской страны, и что стихийные воинства, может быть, уже выстроились вокруг них, готовые обрушить на них жуть сражения или еще более жуткое - свою насмешку. Путь, что вел к полицейскому участку, был долог и вился длинными аллеями между деревьев, которые кое-где разрослись над дорогой так обильно, что даже свет полной луны не мог пробраться сквозь их ветви в густую черноту. При свете дня эти люди арестовали бы хоть архангела и, если бы пришлось, оглоушили его дубинками, но ночью тысячи страхов охватили их, и тысячи шорохов со всех сторон заставляли их вздрагивать.
   Двое держали Философа с обеих сторон, а другие двое шли один впереди, другой - сзади. Именно в таком порядке они следовали, когда в слабом свете увидели, что дорога прямо перед ними уходит в одни из тех зарослей, о которых уже было сказано. Подойдя к ней, они невольно остановились; тот, что шел первым, - молчаливый и злой сержант - в гневе обернулся к остальным:
   - Ну, вперед же! - сказал он. - Какого черта вы ждете? - И шагнул в черноту.
   - Держите этого типа хорошенько, - сказал тот, что шел сзади.
   - Да ладно тебе, - ответил ему тот, что справа. - Отлично мы его держим, да и староват он для шуток.
   - Ну, да вы там все равно держите его покрепче, потому как если он у вас выскользнет здесь, то тут же сгинет в кустах, как мышь. Эти старички - скользкая публика. Смотри, дед, - сказал он Философу, - попробуешь бежать от нас, огрею дубинкой по затылку - имей в виду!
   Они прошли всего несколько шагов, как вдруг топот торопливых ног снова остановил их, и сержант тотчас же вернулся назад. Он разозлился:
   - Вы собираетесь проторчать здесь всю ночь, или что вы там себе думаете? - сказал он.
   - Да будет вам, - ответил ему тот, другой. - Мы тут просто разбирались с дедушкой, чтобы он не вздумал ускользнуть в темноте.
   - По-вашему, он подумывает дать деру? - спросил сержант. - Вынь дубинку, Шон, и если он хоть повернет голову, бей его по башке.
   - Слушаюсь, - ответил Шон и вынул свой жезл.
   Философ несколько замешался от неожиданности всех этих происшествий, и скорость, с которой его заставляли двигаться, не давала ему ни задуматься, ни сказать что-либо; но во время этой краткой остановки его разметавшиеся мысли начали приходить в порядок. Сперва он был поражен насилием и тем, что четверо людей постоянно бегают вокруг него, говорят все разом и каждый тянет его в свою сторону; Философу показалось, что его окружила большая толпа народу, а он никак не мог понять, чего же им надо. Спустя некоторое время он обнаружил, что людей всего четверо, а по их разговорам понял, что арестован по обвинению в убийстве - и это ввергло его в изумление еще более глубокое, чем прежде. Он совершенно не мог понять, почему его арестовали за убийство в то время, как он никогда не совершал его; и это возмутило его.
   - Я не ступлю ни шагу, - произнес он, - пока вы не скажете мне, куда вы меня ведете и в чем обвиняете меня.
   - Расскажи-ка, - ответил сержант, - чем ты убил их? Ведь это же уму непостижимо, как они погибли, - без единого следа на теле; хоть бы зуб был сломан!
   - О ком вы говорите? - спросил Философ.
   - Какие мы невинные! - отвечал сержант. - О ком же еще, как не о мужчине и женщине, которые жили с тобой в том домишке?! Яду ты им дал, или что? Возьми блокнот, Шон.
   - С ума вы сошли! - сказал Шон. - Как же я буду писать в такой темноте, да тем более, что у меня нет карандаша, не то что блокнота?
   - Ну ладно, запишем все в участке, а он пускай рассказывает, пока мы идем.
   Вперед, потому что тут не самое лучшее место для разговоров.
   Они зашагали снова, и через мгновение темнота поглотила их. Пройдя совсем немного, они услышали впереди странный звук, похожий на сопение какого-то огромного животного, а также что-то вроде храпа, и остановились снова.
   - Там впереди что-то непонятное, - сказал один из полицейских тихо.
   - Эх, будь у меня хотя бы спичка! - отозвался другой.
   Сержант тоже остановился.
   - Отойдите к обочине дорогие, - сказал он, - и держите дубинки перед собой.
   Держи крепко этого типа, Шон.
   - Слушаюсь. - ответил Шон.
   Потом один из полицейских нашел у себя в кармане несколько спичек и добыл огня; ветра не было, поэтому огонь горел достаточно ровно, и все полицейские уставились вперед.
   Посреди дороги лежала большая черная ломовая лошадь и чутко спала; когда вспыхнул свет, она вскочила на ноги и в панике с грохотом ускакала.
   - Так недолго и инфаркта лишиться, - сказал один из полицейских со вздохом облегчения.
   - Точно так, - подтвердил другой; - наступил бы на эту клячу в темноте и не знал бы, что и думать.
   - Что-то я не очень хорошо помню здесь дорогу, - сказал сержант через некоторое время. - По-моему, надо свернуть по первой дороге направо. Не знаю, не проскочили ли мы уже поворот; на этих стежках-дорожках сам черт ногу сломит, тем более в такой темноте. Ребята, кто-нибудь знает дорогу?
   - Я не знаю, - отозвался один голос, - сам я из Кавана.
   - А я из Роскоммона, - ответил другой, - и зря я сейчас не там, вот что я думаю.
   - Ну, если мы пойдем все прямо и прямо, то куда-нибудь уж точно придем, так что пошли. Ты крепко держишь этого типа, Шон?
   - Так точно, - ответил Шон.
   В темноте раздался голос Философа.
   - Вовсе не нужно щипать меня, сэр. - сказал он.
   - Да я тебя и не щиплю. - ответил полицейский.
   - Щиплете, - возразил Философ. - Вы защемили большой кусок кожи в моем рукаве, и если вы сейчас же его не выпустите, я сяду прямо на дорогу.
   - Так лучше? - спросил полицейский, чуть ослабив хватку.
   - Вы выпустили только половину, - ответил Философ. - Вот, теперь лучше - добавил он, и путешествие продолжилось.